— Куда? — спросили мы с мамой хором.
— На кладбище.
Жертва
Мамавера
Лилит
Вениамин Бирс
— На кладбище.
Жертва
На кладбище в субботу было много народа. Громкие крики ворон — уже смеркалось, и они кружили плотными стаями над старыми деревьями, готовясь к ночлегу. Бесконечно длинные проходы между оградами в поисках нужной могилы. Мама два раза выходила не на ту линию. Потом вдруг оказалось, что мы уже на месте: никакой ограды, два почти одинаковых камня — темный и светлый. На темном — выпуклый мужской профиль, имя, годы жизни.
— Марк Яловский, — прочитала я вслух. — Умер в сорок четыре года.
Провела рукой по камню там, где нос выступает, и посмотрела на маму вопросительно:
— Яловский?..
— Бондарь — моя девичья фамилия, — на кладбище мама вдруг стала спокойной и веселой. — И твоя тоже.
— А рядом женщина похоронена, — сказал Байрон. — Странно, тот же год смерти. Вы ее знали?
— Нет, — ответила Мамавера, покосившись в его сторону.
— Марина… — он замешкался, — Марина Яло…
Я вздрогнула.
— Яловега, — прочел наконец Байрон и постарался успокоить меня улыбкой: — Извини, плохо видно. Странная фамилия.
— А на памятнике слева фамилия Замахнибейся, — показала мама рукой. — Достаточно, или еще погуляем? Почитаем, так сказать.
Мы медленно пошли к выходу. Мне что-то мешало дышать. Не хватало еще разреветься. Хватаю Байрона за рукав. Он тут же лезет в карман и достает… свой большой носовой платок.
— А может такое быть, что отец вез орхидею этой Яловеге? — спрашиваю я, отвергая платок, и шепчу Байрону: — Ты вообще его стираешь?
— Нет, — он убрал платок. — Но сегодня, похоже, придется.
— Не может такого быть, — категорично отмела мою версию мама.
— Но ведь дата смерти одна и та же! Вдруг эта женщина была с ним в гостинице в момент убийства и похищения орхидеи, — упорно продолжаю я. — Их могли убить вместе.
— Женщина, орхидея… — вздохнул Байрон. — Мой отец ограничился заглатыванием микропленки. А у вас все так романтично.
— Говорю же, — настаивала мама, — он вез цветок тебе.
— И что это была за орхидея? — спросил Байрон.
Я открыла было рот, потом покосилась на маму.
— Хватит, — сказала она устало. — Хватит на сегодня физиологии.
Что-то заставило меня обернуться. Между двух камней стояла девочка. Маленькая.
— Смотрите, на эти могилки ребенок пришел. Почему-то один, без взрослых, — я показала рукой.
— Где? — прищурилась Мамавера.
— Вон же она стоит в белом платьице, рукавчики фонариком.
Байрон обнял меня за плечи, крепко прижал к себе и заметил:
— Холодно ей небось в одном платьице.
— Я никого не вижу, — отвернулась мама.
— Это она, — шепчу я.
— Да кто — она? — раздражается мама.
— Яловега.
— Нет, это не Яловега! — рассердилась вдруг Мамавера. — По датам на памятнике она умерла в 31 год! У тебя уже галлюцинации от истощения! Хочешь проваляться ближайшие месяцы в больнице на сохранении?! Ты должна есть! Есть и спать, а не шастать по ночным клубам!
— А мы немедленно, прямо сейчас, пойдем есть, — Байрон развернул меня к себе и наклонился. — Быстро говори, что ты хочешь съесть.
— Блины, — сказала я, подумав. — С черной икрой. Вишневый пирог со взбитыми сливками, черный кофе и яблочный сок.
— С какой икрой, я не расслышала? — спросила мама.
— Без проблем, — успокоил ее Байрон. — Мы еще не обмыли нашу… — он замялся.
— Ваше воровство, — ехидно заметила мама.
— Это называется нелегальный слив информации, — поправил Байрон.
— Ладно, — сдалась мама, — будем обмывать слив.
— Марк Яловский, — прочитала я вслух. — Умер в сорок четыре года.
Провела рукой по камню там, где нос выступает, и посмотрела на маму вопросительно:
— Яловский?..
— Бондарь — моя девичья фамилия, — на кладбище мама вдруг стала спокойной и веселой. — И твоя тоже.
— А рядом женщина похоронена, — сказал Байрон. — Странно, тот же год смерти. Вы ее знали?
— Нет, — ответила Мамавера, покосившись в его сторону.
— Марина… — он замешкался, — Марина Яло…
Я вздрогнула.
— Яловега, — прочел наконец Байрон и постарался успокоить меня улыбкой: — Извини, плохо видно. Странная фамилия.
— А на памятнике слева фамилия Замахнибейся, — показала мама рукой. — Достаточно, или еще погуляем? Почитаем, так сказать.
Мы медленно пошли к выходу. Мне что-то мешало дышать. Не хватало еще разреветься. Хватаю Байрона за рукав. Он тут же лезет в карман и достает… свой большой носовой платок.
— А может такое быть, что отец вез орхидею этой Яловеге? — спрашиваю я, отвергая платок, и шепчу Байрону: — Ты вообще его стираешь?
— Нет, — он убрал платок. — Но сегодня, похоже, придется.
— Не может такого быть, — категорично отмела мою версию мама.
— Но ведь дата смерти одна и та же! Вдруг эта женщина была с ним в гостинице в момент убийства и похищения орхидеи, — упорно продолжаю я. — Их могли убить вместе.
— Женщина, орхидея… — вздохнул Байрон. — Мой отец ограничился заглатыванием микропленки. А у вас все так романтично.
— Говорю же, — настаивала мама, — он вез цветок тебе.
— И что это была за орхидея? — спросил Байрон.
Я открыла было рот, потом покосилась на маму.
— Хватит, — сказала она устало. — Хватит на сегодня физиологии.
Что-то заставило меня обернуться. Между двух камней стояла девочка. Маленькая.
— Смотрите, на эти могилки ребенок пришел. Почему-то один, без взрослых, — я показала рукой.
— Где? — прищурилась Мамавера.
— Вон же она стоит в белом платьице, рукавчики фонариком.
Байрон обнял меня за плечи, крепко прижал к себе и заметил:
— Холодно ей небось в одном платьице.
— Я никого не вижу, — отвернулась мама.
— Это она, — шепчу я.
— Да кто — она? — раздражается мама.
— Яловега.
— Нет, это не Яловега! — рассердилась вдруг Мамавера. — По датам на памятнике она умерла в 31 год! У тебя уже галлюцинации от истощения! Хочешь проваляться ближайшие месяцы в больнице на сохранении?! Ты должна есть! Есть и спать, а не шастать по ночным клубам!
— А мы немедленно, прямо сейчас, пойдем есть, — Байрон развернул меня к себе и наклонился. — Быстро говори, что ты хочешь съесть.
— Блины, — сказала я, подумав. — С черной икрой. Вишневый пирог со взбитыми сливками, черный кофе и яблочный сок.
— С какой икрой, я не расслышала? — спросила мама.
— Без проблем, — успокоил ее Байрон. — Мы еще не обмыли нашу… — он замялся.
— Ваше воровство, — ехидно заметила мама.
— Это называется нелегальный слив информации, — поправил Байрон.
— Ладно, — сдалась мама, — будем обмывать слив.
Мамавера
Я проснулась в воскресенье в половине шестого утра, потихоньку оделась, вышла из квартиры. Пробежалась переулками, потом по пустому Невскому к вокзалу. В круглосуточной забегаловке купила курицу-гриль с чесночным соусом и в лаваше! С животной радостью по поводу легкой добычи притащила ее домой и стала есть руками. В кухне. За столом. Постанывая от удовольствия. И вот именно в момент этого раннего обжорства, когда сонная Примавэра включила верхний свет и подошла ко мне, и взяла из жирного разорения двумя пальцами отвергнутую куриную шкурку, потрясла ее и заметила кивая: «Похвально, похвально!» — я и поверила, что беременна.
— И когда мы пойдем к врачу? — поинтересовалась мама, доставая турку.
— Не раньше, чем мне исполнится шестнадцать. И «мы» тут ни при чем. Я пойду одна.
Мамавера, зевая, стояла над плитой и следила за кофе. Успела.
— Лилька, я хочу задать тебе один неприятный вопрос, — она перенесла турку на стол, достала чашку. Подумала, достала вторую и медленно нацедила в обе кофе.
Я смотрела на ее руку, на черную струйку, потом не выдержала:
— Задавай, наконец!..
— Ладно, — она села напротив. — Но ты обещай быть спокойной и понимающей. Обещаешь?
— Нет.
— Ладно, — она кивнула, соглашаясь. — Тебе полагается раздражаться. Я хотела спросить, насколько ты уверена, что именно Боря отец твоего ребенка?
Я ответила совершенно спокойно:
— Вчера после тестов я была в этом уверена процентов на пятьдесят. А сегодня уже на все сто, — я осмотрела свои жирные руки и остатки курицы. — Больше не влезет, я чувствую, но вот что странно… — я прислушалась к себе. — Хочется зарыть это в укромном месте и вечером доесть.
— Поподробней с пятьюдесятью процентами, — попросила мама. — Еще один мальчик? Кто он? Может, он окажется моногамным и согласится жениться. И у него даже окажется положительный резус крови, и тогда при последующих беременностях…
— Ерунда, — прервала я ее. — Просто вчера я совершенно не верила, что беременна. Вернее, я это предполагала. А сегодня я в этом убеждена. На сто процентов. Но за вопрос спасибо. Интересно было узнать, как ты себе представляешь мое свободное время — секс, наркотики и рок-н-ролл, да? Идолы твоей юности?
— В шестнадцать лет у меня было детство, а не юность. Я родила тебя в двадцать восемь. Осознанно, заметь.
— У меня тоже сегодня уже все осознанно.
— Брось, Лилька. — Мама встала и отнесла в раковину свою чашку. — И ты и я знаем, что тебе просто нельзя делать аборт. Ты что, когда лазила в форточки, только и мечтала, как бы поскорей забеременеть?
— Я первый раз полезла в форточку. И конечно, не мечтала о ребенке. Мне это и в голову не приходило. Но я его не убью. Что? Что ты так смотришь, собираешься зареветь?
— Вроде того, — отвернулась от меня Мамавера. — Убийство здесь ни при чем. Ты можешь просто его не вы?носить! Это ужасная вещь — выкидыш. Когда ты… уже разговариваешь с ним!.. А как это пережить девочке в шестнадцать лет, я вообще не понимаю!
— Примавэра, или ты совсем спятила, рассказывая мне такое после плотного завтрака, или у тебя был выкидыш, — заметила я, заворачивая приличные куски курицы в оставшийся лаваш. — Подойди к окну.
— Что?.. — прошептала мама, совсем поникшая над раковиной.
— Подойди к окну. Я сейчас выйду во двор, а ты будешь смотреть на меня из окна.
— Какой двор?.. Зачем? — очнулась она.
Я собрала в пакет косточки и шкурки, надела куртку и кроссовки. Подумала и взяла телефон. Спустилась в лифте. Во дворе подошла к песочнице и свистнула. Из дырки в дверях дворницкой ко мне выбежали собака Лайма и ее щенок, уже подросток. Лайма взяла пакет и, дергая его, аккуратно высыпала еду. Подождала, задрав морду, когда я возьму пустой пакет.
Я посмотрела вверх на свое окно. Там стояла Мамавера, которая всегда хотела, чтобы у нее был мальчик. Я давно это подозревала, а теперь точно знаю. Она очень хотела мальчика, но мальчик выкинулся. Как же не хочется идти домой!.. Тоскливо озираюсь. Лайма со своим ребенком носится по двору. Я уже собралась забраться в деревянный домик Бабы-яги с двумя слоновьими ногами и там посидеть, но пришел Байрон и сказал, что мы едем к нему на дачу.
Договариваться с мамой пошел он. О их беседе потом доложил. Никаких беспокойств о беспределе на дорогах, пьяных водителях и прочее: едем на метро, а потом на электричке. Хулиганы? В восемь утра в электричках еще нет хулиганов. Они в это время спят. Копят силы для ночных бесчинств. Из припасенных мамой страшилок следующими по списку были бомжи, забирающиеся в пустующие дачи, и дикие волки в лесу. С этим Байрон тоже разобрался. Дача не пустая, мы едем знакомиться с его отцом, он ждет. Волков и днем с огнем не найти, как и леса — поселок недалеко от залива. После такого обоснованного отпора мама тоже захотела познакомиться с Бирсом-старшим, но Байрон и тут устоял. Он сказал, что поведет ее знакомиться со своей матерью. Буквально на днях.
Я помахала маме снизу.
— И когда мы пойдем к врачу? — поинтересовалась мама, доставая турку.
— Не раньше, чем мне исполнится шестнадцать. И «мы» тут ни при чем. Я пойду одна.
Мамавера, зевая, стояла над плитой и следила за кофе. Успела.
— Лилька, я хочу задать тебе один неприятный вопрос, — она перенесла турку на стол, достала чашку. Подумала, достала вторую и медленно нацедила в обе кофе.
Я смотрела на ее руку, на черную струйку, потом не выдержала:
— Задавай, наконец!..
— Ладно, — она села напротив. — Но ты обещай быть спокойной и понимающей. Обещаешь?
— Нет.
— Ладно, — она кивнула, соглашаясь. — Тебе полагается раздражаться. Я хотела спросить, насколько ты уверена, что именно Боря отец твоего ребенка?
Я ответила совершенно спокойно:
— Вчера после тестов я была в этом уверена процентов на пятьдесят. А сегодня уже на все сто, — я осмотрела свои жирные руки и остатки курицы. — Больше не влезет, я чувствую, но вот что странно… — я прислушалась к себе. — Хочется зарыть это в укромном месте и вечером доесть.
— Поподробней с пятьюдесятью процентами, — попросила мама. — Еще один мальчик? Кто он? Может, он окажется моногамным и согласится жениться. И у него даже окажется положительный резус крови, и тогда при последующих беременностях…
— Ерунда, — прервала я ее. — Просто вчера я совершенно не верила, что беременна. Вернее, я это предполагала. А сегодня я в этом убеждена. На сто процентов. Но за вопрос спасибо. Интересно было узнать, как ты себе представляешь мое свободное время — секс, наркотики и рок-н-ролл, да? Идолы твоей юности?
— В шестнадцать лет у меня было детство, а не юность. Я родила тебя в двадцать восемь. Осознанно, заметь.
— У меня тоже сегодня уже все осознанно.
— Брось, Лилька. — Мама встала и отнесла в раковину свою чашку. — И ты и я знаем, что тебе просто нельзя делать аборт. Ты что, когда лазила в форточки, только и мечтала, как бы поскорей забеременеть?
— Я первый раз полезла в форточку. И конечно, не мечтала о ребенке. Мне это и в голову не приходило. Но я его не убью. Что? Что ты так смотришь, собираешься зареветь?
— Вроде того, — отвернулась от меня Мамавера. — Убийство здесь ни при чем. Ты можешь просто его не вы?носить! Это ужасная вещь — выкидыш. Когда ты… уже разговариваешь с ним!.. А как это пережить девочке в шестнадцать лет, я вообще не понимаю!
— Примавэра, или ты совсем спятила, рассказывая мне такое после плотного завтрака, или у тебя был выкидыш, — заметила я, заворачивая приличные куски курицы в оставшийся лаваш. — Подойди к окну.
— Что?.. — прошептала мама, совсем поникшая над раковиной.
— Подойди к окну. Я сейчас выйду во двор, а ты будешь смотреть на меня из окна.
— Какой двор?.. Зачем? — очнулась она.
Я собрала в пакет косточки и шкурки, надела куртку и кроссовки. Подумала и взяла телефон. Спустилась в лифте. Во дворе подошла к песочнице и свистнула. Из дырки в дверях дворницкой ко мне выбежали собака Лайма и ее щенок, уже подросток. Лайма взяла пакет и, дергая его, аккуратно высыпала еду. Подождала, задрав морду, когда я возьму пустой пакет.
Я посмотрела вверх на свое окно. Там стояла Мамавера, которая всегда хотела, чтобы у нее был мальчик. Я давно это подозревала, а теперь точно знаю. Она очень хотела мальчика, но мальчик выкинулся. Как же не хочется идти домой!.. Тоскливо озираюсь. Лайма со своим ребенком носится по двору. Я уже собралась забраться в деревянный домик Бабы-яги с двумя слоновьими ногами и там посидеть, но пришел Байрон и сказал, что мы едем к нему на дачу.
Договариваться с мамой пошел он. О их беседе потом доложил. Никаких беспокойств о беспределе на дорогах, пьяных водителях и прочее: едем на метро, а потом на электричке. Хулиганы? В восемь утра в электричках еще нет хулиганов. Они в это время спят. Копят силы для ночных бесчинств. Из припасенных мамой страшилок следующими по списку были бомжи, забирающиеся в пустующие дачи, и дикие волки в лесу. С этим Байрон тоже разобрался. Дача не пустая, мы едем знакомиться с его отцом, он ждет. Волков и днем с огнем не найти, как и леса — поселок недалеко от залива. После такого обоснованного отпора мама тоже захотела познакомиться с Бирсом-старшим, но Байрон и тут устоял. Он сказал, что поведет ее знакомиться со своей матерью. Буквально на днях.
Я помахала маме снизу.
Лилит
На пороге террасы большого деревянного дома нас встретил высокий худой мужчина.
— Привет вам, дети шпиёнов! — крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. — Милости прошу!
Над его головой висели в ряд прикрепленные к верхней балке грозди калины.
Отец Байрона оказался моложавым, но совсем седым человеком, со странно загорелым лицом и руками.
— Вениамин Бирс! — он осторожно взял мою руку в свою и слегка пожал. Потом обшарил меня глазами и еще больше развеселился. Я пожалела, что не надела парик.
Байрон провел меня в гостиную с камином, я села поближе к огню, а отец с сыном на диван. Они одинаково расслабились, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Некоторое время я, опустив голову, осматривала четыре огромные ступни в одинаковых шерстяных носках с веселым рисуночком.
— Это мама вяжет, — заметил мое внимание Байрон и уточнил: — Когда хорошо себя чувствует.
— А когда плохо себя чувствует, она распускает все, что связала, — все так же весело продолжил Вениамин Бирс.
— Да, — кивнул Байрон.
Мы помолчали.
— А вас действительно зовут Лилит? — вдруг спросил Бирс.
Я растерянно кивнула.
— Не Лиля, не Лилиана?
— В паспорте записано «Лилит Марковна Бондарь», — совсем уж глупо объяснила я.
— Чудно! — всё улыбался Бирс.
— Да, — кивнул Байрон, покосившись на отца.
— Набокова читали? — спросил Бирс.
Я посмотрела на Байрона и созналась:
— Не все.
— Стихи — точно не читали, — кивнул Бирс.
— Я не знала, что он писал стихи.
— Да, — кивнул Байрон и занялся осмотром своих ногтей.
— У него есть чудное стихотворение «Лилит». Совершенно невероятное. Предвестник, так сказать, «Лолиты». Вы ведь рыжая?
Пока я растерянно соображала, что ответить, Байрон уверенно заявил:
— Да. У Текилы желтые вьющиеся волосы. — Подумал и уточнил: — Были.
— Я так и думал! — кивнул Бирс. — «От солнца заслоняясь, сверкая /подмышкой рыжею, в дверях / вдруг встала девочка нагая / с речною лилией в кудрях…» — продекламировав это, он откинулся на спинку дивана и сцепил руки на затылке.
Я растерянно молчала. Закрыв глаза, с легкой улыбкой Бирс читал дальше:
— «…я близко-близко видеть мог, / как дочка мельника меньшая / шла из воды, вся золотая, / с бородкой мокрой между ног…» — Бирс пошевелил ступнями и мечтательно продолжил: — «…Без принужденья, без усилья, / лишь с медленностью озорной, / она раздвинула, как крылья, / свои коленки предо мной». С медленностью озорной — это хорошо…
Выждав паузу и поняв, что продолжения не будет, я спросила:
— Вам нравится Набоков?
— Нет, — тут же ответил Бирс. — Не нравится. Так, попалось случайно. У меня гениальная память. Запоминаю все, что когда-либо прочел. Шпионы, дети мои, в большинстве своем весьма трогательные люди. Вашему отцу, Лилечка, наверняка нравился Набоков. Меня же больше интересовал отец писателя. Который, кстати, был убит террористами в Берлине. На лекции Милюкова. Ему было всего 52. Иногда я ненавижу свою память.
— Тогда, по логике, вы тащитесь от Байрона, — вздохнула я.
— В этой личности не стихи меня привлекли, — возразил Бирс. — Не стихи. Мне Байрон близок духовно, — он повернул голову, посмотрел на сына и сильным уверенным движением обхватил его за шею и притянул к себе, прижавшись своим лбом к его.
Растерявшись от такой интимной родственной ласки, я встала и наклонилась к огню, рассматривая его спокойное пламя.
— А вы, Лилечка, дочитайте стихотворение. Очень советую. Это поможет вам лучше понять мужчину. Его шкалу ценностей.
— Неужели не дала? — тихо заметила я сама себе, не поворачиваясь.
— Что вы сказали?
— Да так, не обращайте внимания. Реакция на ваше замечание о шкале ценностей мужчин. Я подумала, что девочка раздвинула ноги, а потом не дала.
— Вы удивительная, — так странно сказал Бирс, что я обернулась.
Байрон и его отец смотрели на меня с… умилением? Удивлением?.. Растерянностью? Одинаково странное выражение на лицах. Ну попала!
— Нет-нет! — Бирс встал и выставил вперед руки, успокаивая меня. — Не бойтесь. Вас никто здесь не обидит непониманием.
— Спасибо, — кивнула я. — А поесть дадут?
Меня устроили спать на втором этаже. Вернее, Байрон отнес меня сюда прямо от стола, за которым я задремала. Оба Бирса остались внизу общаться у камина, то есть в полнейшем молчании играть в шахматы.
Внизу во дворе на небольшой площадке перед деревянной беседкой мужичок в распахнутой телогрейке и вислоухой шапке-ушанке рубит дрова. Вот и прислуга.
Я прошлась по второму этажу, осмотрела фотографии и рисунки на стенах четырех комнат. Попробовала умыться в большой ванной с двумя окнами, но вода из крана не потекла. Спустилась вниз.
Седой Бирс в фартуке стоял у электрической плиты в современно обустроенной кухне. Байрон спал в гостиной на диване под ярким клетчатым пледом. В коридоре в большой плетеной корзине лежали яблоки. Несколько валялось прямо на полу. Ностальгически пахнуло знакомым духом антоновки. Вспомнились наши с мамой шесть соток и раскрашенный в семь цветов радуги (моя прихоть) летний домик под старыми яблонями. Две комнатки, большая веранда с кухней, туалет и душ на улице. Там в упавших в траву яблоках валяется сейчас мое детство. Мы с Примавэрой все откладываем, но ехать придется, чтобы до снега успеть сгрести все это в кучу и убрать.
Толкнула в коридоре ближайшую дверь и угадала: ванная комната с унитазом. Открыла краны — вода течет, и холодная, и горячая. Что же так тоскливо-то?..
На пути в гостиную подбираю с пола яблоко и иду к Байрону на диван. Я забралась ногами в ноги Байрона и укрылась краешком пледа, а он даже не проснулся.
Пришел мужичок в ушанке, принес дрова к камину. Выгрузил их громко, потом вдруг снял шапку и поклонился мне. Молча. Надел шапку и ушел. Бирс принес блюдо с оладьями и мед в литровой банке.
— Вы, Лилечка, проспали двадцать часов, я вам завидую.
И тут до меня дошло, что за окном утро, а не послеполуденное время.
Я отказалась от оладий, набрала чайную ложку меда и вылизывала его минут пятнадцать. За это время Байрон проснулся, поцеловал меня в лоб, умылся, пришел к столу и накинулся на оладьи. Пришел мужичок с дровами, выложил их у камина, снял шапку, поклонился, получил от Бирса рюмку водки. Торжественно выпил ее, отказался от маринованного огурца, категорично выставив перед собой ладонь. Надел ушанку и ушел. Бирс на деревянной доске резал розовую ветчину огромным ножом, срезы получались почти прозрачными. В ветчину он заворачивал половинку маринованного огурца, а потом все это брал оладышком и заразительно вкусно поедал. Пришел мужичок в ушанке, принес очередную порцию дров, снял шапку, поклонился у стола, получил рюмку водки…
Если закрыть глаза, то обнаруживается минимум звуков при этом завтраке. Хруст соленого огурца, негромкий стук ножа о доску, дров — о пол, булькает из бутылки… Потом мою голову наполнил равномерный гул, как при неглубоком погружении в воду. Я открыла глаза, посмотрела в окно, а там девочка стоит у беседки. Сейчас мне ее хорошо видно — темные волосы, темные глаза, обветренные губы. Мужичок в ушанке что-то сказал ей и показал рукой. Она отошла на несколько шагов, мужичок размахнулся топором.
Я мигом слезла с дивана и бросилась к выходу. Добежала к беседке, а девочки уже нет. Спрашиваю у мужика:
— Где девочка? Только что тут стояла, маленькая, в белом платьице?
Он смотрит на мои губы и виновато улыбается. Потом делает такой же жест рукой, приказывая отойти, и поднимает топор.
Вышел Байрон с моей курткой. Захотел надеть ее мне на плечи, но я отбивалась и требовала, чтобы мужичок немедленно сказал, что за девочка только что тут стояла! Куда она пошла? Почему ходит за мной?! Байрон попытался увести меня в дом, я от такой несправедливости заплакала. Опять! Второй раз за последние два дня. И не просто заплакала, а с истерикой. Размахивала руками, а когда Байрон взял меня на руки, то и ногами. Требовала, чтобы истопник немедленно рассказал о девочке.
На шум вышел Бирс. Байрон унес меня в дом. Я вымыла лицо и вот, судорожно вздыхая, стою у окна и смотрю, как истопник, странно жестикулируя, что-то сердито объясняет Бирсу. Тот его успокаивает. Он уже не улыбается.
— Текила, хочешь выпить? — спрашивает Байрон. — Есть водка и хороший коньяк.
— Хочу знать, почему меня преследует этот ребенок! Почему ее никто не видит, кроме меня!
Байрон подходит и обхватывает меня руками, прижимая к себе.
— Может, у тебя будет девочка?
— Привет вам, дети шпиёнов! — крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. — Милости прошу!
Над его головой висели в ряд прикрепленные к верхней балке грозди калины.
Отец Байрона оказался моложавым, но совсем седым человеком, со странно загорелым лицом и руками.
— Вениамин Бирс! — он осторожно взял мою руку в свою и слегка пожал. Потом обшарил меня глазами и еще больше развеселился. Я пожалела, что не надела парик.
Байрон провел меня в гостиную с камином, я села поближе к огню, а отец с сыном на диван. Они одинаково расслабились, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Некоторое время я, опустив голову, осматривала четыре огромные ступни в одинаковых шерстяных носках с веселым рисуночком.
— Это мама вяжет, — заметил мое внимание Байрон и уточнил: — Когда хорошо себя чувствует.
— А когда плохо себя чувствует, она распускает все, что связала, — все так же весело продолжил Вениамин Бирс.
— Да, — кивнул Байрон.
Мы помолчали.
— А вас действительно зовут Лилит? — вдруг спросил Бирс.
Я растерянно кивнула.
— Не Лиля, не Лилиана?
— В паспорте записано «Лилит Марковна Бондарь», — совсем уж глупо объяснила я.
— Чудно! — всё улыбался Бирс.
— Да, — кивнул Байрон, покосившись на отца.
— Набокова читали? — спросил Бирс.
Я посмотрела на Байрона и созналась:
— Не все.
— Стихи — точно не читали, — кивнул Бирс.
— Я не знала, что он писал стихи.
— Да, — кивнул Байрон и занялся осмотром своих ногтей.
— У него есть чудное стихотворение «Лилит». Совершенно невероятное. Предвестник, так сказать, «Лолиты». Вы ведь рыжая?
Пока я растерянно соображала, что ответить, Байрон уверенно заявил:
— Да. У Текилы желтые вьющиеся волосы. — Подумал и уточнил: — Были.
— Я так и думал! — кивнул Бирс. — «От солнца заслоняясь, сверкая /подмышкой рыжею, в дверях / вдруг встала девочка нагая / с речною лилией в кудрях…» — продекламировав это, он откинулся на спинку дивана и сцепил руки на затылке.
Я растерянно молчала. Закрыв глаза, с легкой улыбкой Бирс читал дальше:
— «…я близко-близко видеть мог, / как дочка мельника меньшая / шла из воды, вся золотая, / с бородкой мокрой между ног…» — Бирс пошевелил ступнями и мечтательно продолжил: — «…Без принужденья, без усилья, / лишь с медленностью озорной, / она раздвинула, как крылья, / свои коленки предо мной». С медленностью озорной — это хорошо…
Выждав паузу и поняв, что продолжения не будет, я спросила:
— Вам нравится Набоков?
— Нет, — тут же ответил Бирс. — Не нравится. Так, попалось случайно. У меня гениальная память. Запоминаю все, что когда-либо прочел. Шпионы, дети мои, в большинстве своем весьма трогательные люди. Вашему отцу, Лилечка, наверняка нравился Набоков. Меня же больше интересовал отец писателя. Который, кстати, был убит террористами в Берлине. На лекции Милюкова. Ему было всего 52. Иногда я ненавижу свою память.
— Тогда, по логике, вы тащитесь от Байрона, — вздохнула я.
— В этой личности не стихи меня привлекли, — возразил Бирс. — Не стихи. Мне Байрон близок духовно, — он повернул голову, посмотрел на сына и сильным уверенным движением обхватил его за шею и притянул к себе, прижавшись своим лбом к его.
Растерявшись от такой интимной родственной ласки, я встала и наклонилась к огню, рассматривая его спокойное пламя.
— А вы, Лилечка, дочитайте стихотворение. Очень советую. Это поможет вам лучше понять мужчину. Его шкалу ценностей.
— Неужели не дала? — тихо заметила я сама себе, не поворачиваясь.
— Что вы сказали?
— Да так, не обращайте внимания. Реакция на ваше замечание о шкале ценностей мужчин. Я подумала, что девочка раздвинула ноги, а потом не дала.
— Вы удивительная, — так странно сказал Бирс, что я обернулась.
Байрон и его отец смотрели на меня с… умилением? Удивлением?.. Растерянностью? Одинаково странное выражение на лицах. Ну попала!
— Нет-нет! — Бирс встал и выставил вперед руки, успокаивая меня. — Не бойтесь. Вас никто здесь не обидит непониманием.
— Спасибо, — кивнула я. — А поесть дадут?
* * *
Во всем доме — ни одной книги, ни одной газеты. Единственное печатное издание — расписание электричек на холодильнике. Похоже, папа Бирс панически боится перегрузить свою память. Дом большой. Слишком большой для уюта и чувства защищенности — это же сколько комнат и закоулков нужно обойти на ночь, сколько запоров и окон проверить! Зато — два камина. Газовый котел в теплой пристройке — наводит на размышление о нанятой обслуге, которая зимой охраняет дом, живя в этой пристройке, а к приезду барина топит камины и готовит еду. Еда, кстати, была вполне ничего. Грибной суп-пюре и баранья нога с черносливом. Вылезаю из-под трех одеял и иду к окну. Где же прячется прислуга, которая так хорошо готовит?Меня устроили спать на втором этаже. Вернее, Байрон отнес меня сюда прямо от стола, за которым я задремала. Оба Бирса остались внизу общаться у камина, то есть в полнейшем молчании играть в шахматы.
Внизу во дворе на небольшой площадке перед деревянной беседкой мужичок в распахнутой телогрейке и вислоухой шапке-ушанке рубит дрова. Вот и прислуга.
Я прошлась по второму этажу, осмотрела фотографии и рисунки на стенах четырех комнат. Попробовала умыться в большой ванной с двумя окнами, но вода из крана не потекла. Спустилась вниз.
Седой Бирс в фартуке стоял у электрической плиты в современно обустроенной кухне. Байрон спал в гостиной на диване под ярким клетчатым пледом. В коридоре в большой плетеной корзине лежали яблоки. Несколько валялось прямо на полу. Ностальгически пахнуло знакомым духом антоновки. Вспомнились наши с мамой шесть соток и раскрашенный в семь цветов радуги (моя прихоть) летний домик под старыми яблонями. Две комнатки, большая веранда с кухней, туалет и душ на улице. Там в упавших в траву яблоках валяется сейчас мое детство. Мы с Примавэрой все откладываем, но ехать придется, чтобы до снега успеть сгрести все это в кучу и убрать.
Толкнула в коридоре ближайшую дверь и угадала: ванная комната с унитазом. Открыла краны — вода течет, и холодная, и горячая. Что же так тоскливо-то?..
На пути в гостиную подбираю с пола яблоко и иду к Байрону на диван. Я забралась ногами в ноги Байрона и укрылась краешком пледа, а он даже не проснулся.
Пришел мужичок в ушанке, принес дрова к камину. Выгрузил их громко, потом вдруг снял шапку и поклонился мне. Молча. Надел шапку и ушел. Бирс принес блюдо с оладьями и мед в литровой банке.
— Вы, Лилечка, проспали двадцать часов, я вам завидую.
И тут до меня дошло, что за окном утро, а не послеполуденное время.
Я отказалась от оладий, набрала чайную ложку меда и вылизывала его минут пятнадцать. За это время Байрон проснулся, поцеловал меня в лоб, умылся, пришел к столу и накинулся на оладьи. Пришел мужичок с дровами, выложил их у камина, снял шапку, поклонился, получил от Бирса рюмку водки. Торжественно выпил ее, отказался от маринованного огурца, категорично выставив перед собой ладонь. Надел ушанку и ушел. Бирс на деревянной доске резал розовую ветчину огромным ножом, срезы получались почти прозрачными. В ветчину он заворачивал половинку маринованного огурца, а потом все это брал оладышком и заразительно вкусно поедал. Пришел мужичок в ушанке, принес очередную порцию дров, снял шапку, поклонился у стола, получил рюмку водки…
Если закрыть глаза, то обнаруживается минимум звуков при этом завтраке. Хруст соленого огурца, негромкий стук ножа о доску, дров — о пол, булькает из бутылки… Потом мою голову наполнил равномерный гул, как при неглубоком погружении в воду. Я открыла глаза, посмотрела в окно, а там девочка стоит у беседки. Сейчас мне ее хорошо видно — темные волосы, темные глаза, обветренные губы. Мужичок в ушанке что-то сказал ей и показал рукой. Она отошла на несколько шагов, мужичок размахнулся топором.
Я мигом слезла с дивана и бросилась к выходу. Добежала к беседке, а девочки уже нет. Спрашиваю у мужика:
— Где девочка? Только что тут стояла, маленькая, в белом платьице?
Он смотрит на мои губы и виновато улыбается. Потом делает такой же жест рукой, приказывая отойти, и поднимает топор.
Вышел Байрон с моей курткой. Захотел надеть ее мне на плечи, но я отбивалась и требовала, чтобы мужичок немедленно сказал, что за девочка только что тут стояла! Куда она пошла? Почему ходит за мной?! Байрон попытался увести меня в дом, я от такой несправедливости заплакала. Опять! Второй раз за последние два дня. И не просто заплакала, а с истерикой. Размахивала руками, а когда Байрон взял меня на руки, то и ногами. Требовала, чтобы истопник немедленно рассказал о девочке.
На шум вышел Бирс. Байрон унес меня в дом. Я вымыла лицо и вот, судорожно вздыхая, стою у окна и смотрю, как истопник, странно жестикулируя, что-то сердито объясняет Бирсу. Тот его успокаивает. Он уже не улыбается.
— Текила, хочешь выпить? — спрашивает Байрон. — Есть водка и хороший коньяк.
— Хочу знать, почему меня преследует этот ребенок! Почему ее никто не видит, кроме меня!
Байрон подходит и обхватывает меня руками, прижимая к себе.
— Может, у тебя будет девочка?
Вениамин Бирс
К обеду я успокоилась и даже захотела обгрызть оставшийся со вчерашнего обеда большой бараний мосол с остатками мяса. Размеры мосла были устрашающими. Поэтому я попросила отца и сына Бирсов не присутствовать при этом. Устроилась в кухне. Одна. Испытала почти такое же наслаждение, как вчера утром от курицы. Если так пойдет дальше, у меня скоро отрастут клыки, и я начну охотиться за мелкой живностью.
Кофе пили в гостиной с опущенными шторами. Подсветка комнаты — минимальная. Ярче всего горел камин. Каждый раз, когда Бирс натыкался на мое лицо взглядом, он по-прежнему не мог сдержать улыбки. Я расслабилась.
— Лилит, расскажите мне об этой девочке, — попросил он.
Я вздохнула, покосилась на Байрона. Он сосредоточенно макал в свою чашку печенье.
— Лет пять-шесть. Легко одета. Короткие темные волосы. Носочки без резинок — обвисли. Туфли с застежкой. Красные. Грязные пальцы. Как будто она ковырялась в земле.
— Как бы вы ее назвали? Какое у нее имя?
— Ясно какое. Марина. Марина Яловега. Она же впервые появилась рядом с могилой Яловеги.
— А что вы делали на этой могиле?
— Ничего. Ее могила находится рядом с могилой моего отца. Дата смерти одна.
— То есть эта Марина…
— Отец! — предостерегающе сказал Байрон. — Не надо.
— Что значит — не надо? — взвилась я. — Вы оба знаете, кто эта девочка, и не собираетесь мне говорить?
— Ничего мы не знаем! — с досадой сказал Байрон. — Просто мой отец…
— Твой отец ее знает?
— Да нет же! — Байрон встал и прошелся в волнении. — Он… Как это сказать…
— Мой сын думает, что я обладаю вполне приличными задатками гипнотизера.
— А вы обладаете? — шепотом спросила я.
— А вы, Лилечка, как узнали код сейфа в кабинете директора агентства недвижимости «Трайден»?
Я опешила и возмущенно посмотрела на Байрона. Пункт первый нашего договора! Полная секретность!
— Это единственный эпизод, о котором я рассказал отцу, — сразу же повинился Байрон. — Потому что влезть в сейф — это уголовное дело, а он спросил…
— А я спросил, — подхватил Бирс, — не занимаетесь ли вы уголовщиной. Конкретно спросил о проникновениях в чужие жилища или сейфы и кражи оттуда каких-либо предметов. Для меня это важно. Если ваша парочка сознательно нарушает уголовный кодекс — это другие взятки и другие адвокаты. Я должен знать. Судя по тому инциденту, ты открыла сейф, достала жесткий диск компьютера, вставила его в имеющийся ноутбук, поработала и вернула обратно. Кражи как таковой не было. В смысле конкретного предмета.
Он обратился ко мне на «ты». Нервничает? С кем связался его сыночек!..
— Не было кражи материальной, было похищение информации с электронного носителя, — подтвердил Байрон. — Спорный вопрос в плане уголовного кодекса, особенно учитывая обстоятельства. Этот человек сам оставил Текилу в кабинете. Дежурной на факсе. Я обалдел, когда Текила передала, что компьютер пустой. Никогда бы не подумал о сейфе.
Бирс смотрел на меня выжидающе.
Развожу руками:
— Я не могу объяснить, почему стала искать код сейфа в пакете с женскими прокладками. Это было в ее столе вместе с косметикой и початой коробкой конфет. — Я вспомнила, как тогда пыталась анализировать: в принципе, конечно… если женщина каждый день после работы вынимает жесткий диск и прячет его в сейф — это уже паранойя, значит, и код сейфа она меняет часто, соответственно, где-то должна быть запись…
Бирс вроде даже обрадовался:
— Вот и я не могу объяснить, как получаю нужную информацию, просто разговаривая с человеком про жизнь.
— Неправда, — покачала я головой, — вас этому должны были обучать!
— Тебя тоже обучают в школе химии, и что?.. — ехидно прищурился он.
— Я не говорил! — мгновенно отреагировал на мое выражение лица Бирс-младший. — Я только сказал, что меня забрали федералы у твоей школы, а тебя вообще с урока химии! И все.
— Для меня — достаточно. Гипноз здесь ни при чем, — заметил Бирс. — Люди по-разному наблюдают жизнь. Кто-то просто хочет понять, а кто-то использовать увиденное. Желаете узнать о девочке, которая вам мерещится? Не хотите просто наблюдать, да? Хотите правду и немедленно.
— Какую еще правду? — немного струхнула я.
— Вот правильный вопрос, — кивнул Бирс. — Люди думают, что правда — достоверная информация. Это не факт. Правда — вообще понятие условное. Для каждого свое. Знаете, какой девиз написан в штаб-квартире ЦРУ? — он посмотрел на нас по очереди, в моем лице опять нашел что-то забавное и улыбнулся. — «Ты узнаешь истину, и она сделает тебя свободным». Ни больше и ни меньше. Свобода…
— Вы работали на ЦРУ? — спросила я.
— Ребята!.. — снисходительно попросил Бирс. — Не делайте из меня шпиёна. Я всего лишь научный сотрудник, передавший информацию о секретной разработке. Исключительно из чувства вины перед человечеством. Через десять лет эта разработка утратила секретность и для спецслужб потеряла всякий интерес.
Байрон тихонько кашлянул.
— Не надо подавать своей подружке знаки, — погрозил пальцем Бирс. — Что такое? Ты знаешь обо мне больше, чем я думаю? Что ты рассказал Лилии? — он посмотрел на сына, потом обхватил ладонью его шею и притянул к себе.
Я видела, что Байрон сопротивляется — его лицо покраснело. Я поспешила на помощь, пока они не начали бодаться лбами — чей крепче.
— Это я нашла вырезки из американских газет десятилетней давности с упоминанием вашего имени и показала Байрону.
— Ах, вот что!.. — отец отпустил голову сына и вздохнул явно с облегчением. — Почему мой сын называет тебя Текилой?
— Это кличка собаки, — я удивленно посмотрела на Байрона. — Разве не вы подарили ему щенка в пять лет и сказали, что она Текила?
— Даже так?.. — Бирс впервые отвел глаза. — Я как-то не думал, что мой сын потом назовет собачьей кличкой любимую девушку.
Я посмотрела на Байрона.
— Это было родное существо, когда она умерла, я заболел! — возмутился Байрон.
— Понимаете, когда мы встретились первый раз, я еще не была любимой девушкой и очень ценю, что через пять минут разговора Байрон сказал, что я «настоящая Текила». Я не знала этого слова, для меня оно стало синонимом счастья. Я в него сразу влюбилась, а Байрон пока еще не решил.
— Вот этого не надо! — попросил Байрон.
Я легко согласилась:
— Ладно, сменим тему. Когда я вижу ту девочку, у меня вот тут становится горячо и подсасывает, — я показала себе под ребра. — Поэтому я хочу точно знать. Не хочу просто наблюдать.
— Понимаю, — серьезно кивнул Бирс. — Давайте проанализируем, что мы имеем. Впервые ты ее увидела, когда она стояла у могил твоего отца и женщины по имени Марина Яловега. Можешь сказать, какое имя написано на могиле отца?
— Марк Яловский. Без отчества. Женское имя на соседнем памятнике тоже без отчества.
— Хорошо, — кивнул Бирс, — я запомню. Ты предположила, естественно, что девочка имеет отношение к могиле женщины. А что, если это блуждающий призрак?
— Как? — опешила я.
— Просто призрак, который бродит за тобой. Появляется в тех местах, куда приходишь ты.
Я внимательно посмотрела в лицо Бирса. Ни намека на ухмылку. Я поверила, что ему интересно.
— У вашего сына тоже есть теория на эту тему. Что я беременна девочкой, поэтому она зачем-то является мне уже в пятилетнем возрасте. Но я уверена, что это не так, причина в другом.
Кофе пили в гостиной с опущенными шторами. Подсветка комнаты — минимальная. Ярче всего горел камин. Каждый раз, когда Бирс натыкался на мое лицо взглядом, он по-прежнему не мог сдержать улыбки. Я расслабилась.
— Лилит, расскажите мне об этой девочке, — попросил он.
Я вздохнула, покосилась на Байрона. Он сосредоточенно макал в свою чашку печенье.
— Лет пять-шесть. Легко одета. Короткие темные волосы. Носочки без резинок — обвисли. Туфли с застежкой. Красные. Грязные пальцы. Как будто она ковырялась в земле.
— Как бы вы ее назвали? Какое у нее имя?
— Ясно какое. Марина. Марина Яловега. Она же впервые появилась рядом с могилой Яловеги.
— А что вы делали на этой могиле?
— Ничего. Ее могила находится рядом с могилой моего отца. Дата смерти одна.
— То есть эта Марина…
— Отец! — предостерегающе сказал Байрон. — Не надо.
— Что значит — не надо? — взвилась я. — Вы оба знаете, кто эта девочка, и не собираетесь мне говорить?
— Ничего мы не знаем! — с досадой сказал Байрон. — Просто мой отец…
— Твой отец ее знает?
— Да нет же! — Байрон встал и прошелся в волнении. — Он… Как это сказать…
— Мой сын думает, что я обладаю вполне приличными задатками гипнотизера.
— А вы обладаете? — шепотом спросила я.
— А вы, Лилечка, как узнали код сейфа в кабинете директора агентства недвижимости «Трайден»?
Я опешила и возмущенно посмотрела на Байрона. Пункт первый нашего договора! Полная секретность!
— Это единственный эпизод, о котором я рассказал отцу, — сразу же повинился Байрон. — Потому что влезть в сейф — это уголовное дело, а он спросил…
— А я спросил, — подхватил Бирс, — не занимаетесь ли вы уголовщиной. Конкретно спросил о проникновениях в чужие жилища или сейфы и кражи оттуда каких-либо предметов. Для меня это важно. Если ваша парочка сознательно нарушает уголовный кодекс — это другие взятки и другие адвокаты. Я должен знать. Судя по тому инциденту, ты открыла сейф, достала жесткий диск компьютера, вставила его в имеющийся ноутбук, поработала и вернула обратно. Кражи как таковой не было. В смысле конкретного предмета.
Он обратился ко мне на «ты». Нервничает? С кем связался его сыночек!..
— Не было кражи материальной, было похищение информации с электронного носителя, — подтвердил Байрон. — Спорный вопрос в плане уголовного кодекса, особенно учитывая обстоятельства. Этот человек сам оставил Текилу в кабинете. Дежурной на факсе. Я обалдел, когда Текила передала, что компьютер пустой. Никогда бы не подумал о сейфе.
Бирс смотрел на меня выжидающе.
Развожу руками:
— Я не могу объяснить, почему стала искать код сейфа в пакете с женскими прокладками. Это было в ее столе вместе с косметикой и початой коробкой конфет. — Я вспомнила, как тогда пыталась анализировать: в принципе, конечно… если женщина каждый день после работы вынимает жесткий диск и прячет его в сейф — это уже паранойя, значит, и код сейфа она меняет часто, соответственно, где-то должна быть запись…
Бирс вроде даже обрадовался:
— Вот и я не могу объяснить, как получаю нужную информацию, просто разговаривая с человеком про жизнь.
— Неправда, — покачала я головой, — вас этому должны были обучать!
— Тебя тоже обучают в школе химии, и что?.. — ехидно прищурился он.
— Я не говорил! — мгновенно отреагировал на мое выражение лица Бирс-младший. — Я только сказал, что меня забрали федералы у твоей школы, а тебя вообще с урока химии! И все.
— Для меня — достаточно. Гипноз здесь ни при чем, — заметил Бирс. — Люди по-разному наблюдают жизнь. Кто-то просто хочет понять, а кто-то использовать увиденное. Желаете узнать о девочке, которая вам мерещится? Не хотите просто наблюдать, да? Хотите правду и немедленно.
— Какую еще правду? — немного струхнула я.
— Вот правильный вопрос, — кивнул Бирс. — Люди думают, что правда — достоверная информация. Это не факт. Правда — вообще понятие условное. Для каждого свое. Знаете, какой девиз написан в штаб-квартире ЦРУ? — он посмотрел на нас по очереди, в моем лице опять нашел что-то забавное и улыбнулся. — «Ты узнаешь истину, и она сделает тебя свободным». Ни больше и ни меньше. Свобода…
— Вы работали на ЦРУ? — спросила я.
— Ребята!.. — снисходительно попросил Бирс. — Не делайте из меня шпиёна. Я всего лишь научный сотрудник, передавший информацию о секретной разработке. Исключительно из чувства вины перед человечеством. Через десять лет эта разработка утратила секретность и для спецслужб потеряла всякий интерес.
Байрон тихонько кашлянул.
— Не надо подавать своей подружке знаки, — погрозил пальцем Бирс. — Что такое? Ты знаешь обо мне больше, чем я думаю? Что ты рассказал Лилии? — он посмотрел на сына, потом обхватил ладонью его шею и притянул к себе.
Я видела, что Байрон сопротивляется — его лицо покраснело. Я поспешила на помощь, пока они не начали бодаться лбами — чей крепче.
— Это я нашла вырезки из американских газет десятилетней давности с упоминанием вашего имени и показала Байрону.
— Ах, вот что!.. — отец отпустил голову сына и вздохнул явно с облегчением. — Почему мой сын называет тебя Текилой?
— Это кличка собаки, — я удивленно посмотрела на Байрона. — Разве не вы подарили ему щенка в пять лет и сказали, что она Текила?
— Даже так?.. — Бирс впервые отвел глаза. — Я как-то не думал, что мой сын потом назовет собачьей кличкой любимую девушку.
Я посмотрела на Байрона.
— Это было родное существо, когда она умерла, я заболел! — возмутился Байрон.
— Понимаете, когда мы встретились первый раз, я еще не была любимой девушкой и очень ценю, что через пять минут разговора Байрон сказал, что я «настоящая Текила». Я не знала этого слова, для меня оно стало синонимом счастья. Я в него сразу влюбилась, а Байрон пока еще не решил.
— Вот этого не надо! — попросил Байрон.
Я легко согласилась:
— Ладно, сменим тему. Когда я вижу ту девочку, у меня вот тут становится горячо и подсасывает, — я показала себе под ребра. — Поэтому я хочу точно знать. Не хочу просто наблюдать.
— Понимаю, — серьезно кивнул Бирс. — Давайте проанализируем, что мы имеем. Впервые ты ее увидела, когда она стояла у могил твоего отца и женщины по имени Марина Яловега. Можешь сказать, какое имя написано на могиле отца?
— Марк Яловский. Без отчества. Женское имя на соседнем памятнике тоже без отчества.
— Хорошо, — кивнул Бирс, — я запомню. Ты предположила, естественно, что девочка имеет отношение к могиле женщины. А что, если это блуждающий призрак?
— Как? — опешила я.
— Просто призрак, который бродит за тобой. Появляется в тех местах, куда приходишь ты.
Я внимательно посмотрела в лицо Бирса. Ни намека на ухмылку. Я поверила, что ему интересно.
— У вашего сына тоже есть теория на эту тему. Что я беременна девочкой, поэтому она зачем-то является мне уже в пятилетнем возрасте. Но я уверена, что это не так, причина в другом.