Около одиннадцати вечера я услышала голоса. Как будто женщина кричит, и музыка жалостливая. Пошла на женский голос и набрела на полный сюр: сидит глухонемой истопник в пристройке перед телевизором. И напряженно смотрит сериал. Главное — какой сериал. Бразильский! Я вошла, села за стол с грязной посудой и внимательно выслушала, что плохого и как именно сделал Педро — бросил Азарилью, обокрав ее. Смешно. Истопник смотрит в экран, не отрываясь. Неужели он знает португальский? Трогаю его за плечо. Кирзач отмахивается — мешаю ему наблюдать по губам.
Реклама. Истопник убрал посуду, принес чайник и чистый стакан. Налил чаю, подвинул мне. И пузатую сахарницу заодно. Подумал и открыл коробку с печеньем. Посмотрел вопросительно.
— Спасибо, — сказала я, — Педро бросил Азарилью, а она беременна.
Истопник посмотрел на мои губы в озарении. Я даже испугалась за себя — допустить такую промашку! Вдруг он теперь будет запирать меня в пристройке, чтобы я пересказывала ему перевод с экрана!
Шарю глазами по комнате с газовым котлом в углу. Лежанка, угловой диван, стол, три стула, высокий узкий шкаф, старое кресло. В кресле лежит газета. Ура. Я не ошиблась. Газета имеет программу телепередач. И даже на последней обзорной странице краткое содержание пяти серий на этой неделе. Я как дура собралась радостно зачитать ему перечень пятидневных страданий, но тут наткнулась на хитрый с прищуром взгляд. Вот уж действительно потеряла соображалку. Он же глухонемой, а не слепой.
Истопник взял программу и показал мне грязным ногтем имя из краткого содержания 143-й серии. Миранда. Потом показал на экран. Опять — на имя в программе. Минуты через три его жестикуляции — а он уже начал раздражаться — до меня дошло, чего хочет Кирзач.
Пришлось смотреть серию почти до конца. Наконец героиня появилась.
— Вот эту даму все называют Мирандой, — доложила я Кирзачу.
Он кивнул — так, мол, и думал, и я поразилась счастливому мечтательному выражению его лица.
После титров, которые сопровождались страдальческой песней, Кирзач подошел к двери, которая ведет в кухню большого дома, и открыл ее, дав понять недвусмысленным жестом, что мне пора убираться.
Стало не по себе. Но я, конечно, подчинилась. Уже стоя в дверях, решила кое-что уточнить.
— А кто обходит дом и запирает на ночь все двери?
Кирзач ткнул пальцем себе в грудь.
— А окна? Окна все закрыты?
Тот же жест, только уже более раздраженный.
— А камин не надо перекрыть? Он ночью не задымит?
Застыл истуканом, смотрит мимо меня — я обидела специалиста недоверием.
— Давай договоримся. Ты не лезешь ко мне. Не мешаешь спать по утрам, не готовишь мне еду и не включаешь телевизор так громко, как сегодня. Кстати, на кой черт ты вообще включаешь громкость?
Он показал на меня и потом двумя пальцами — идет человечек.
— Чтобы я пришла?
Кивает.
— Ладно! — меня почему-то разозлило это его объяснение. — Не попадайся мне часто на глаза. И… одень девочку потеплее, ей холодно в декабре в одном платьице!
После моих слов о девочке глаза истопника потемнели, рот приоткрылся. Он медленно поднял руку с растопыренными пальцами и вдруг обхватил этими шершавыми грязными пальцами мой рот и подбородок. Резкий и сильный толчок, и я, еле удержавшись на ногах, оказалась в кухне перед захлопнувшейся в пристройку дверью.
Тяжело дыша, я прошлась по первому этажу, включая и выключая свет, пока моя ненависть не отступила перед осознанием, что ему я сделала больнее своей провокацией. В ванной я начала успокаиваться от шума воды из крана. Тщательно намылив, вымыла лицо. Прополоскала рот. Из зеркала на меня посмотрела раскрасневшаяся особа с короткой, вполне приличной двухцветной стрижкой и припухшими губами. Ничего себе он цапнул своей ручищей! Мои губы и подбородок. Мерзкая тварь!..
В комнате наверху, заперев дверь на ключ и подставив под ручку спинку стула, я забралась, не раздеваясь, в кровать и в малейших подробностях представила истопника.
Не намного выше меня — сантиметров на десять. Коренастый, коротконогий. Обувь — войлочные короткие сапоги на резиновой подошве. Стеганые штаны с какими-то подвязками — болтаются грязные концы веревок. Старый шерстяной свитер, на рукавах заплатки из кожи. Поверх свитера — стеганая безрукавка той же выделки, что и штаны. Вроде телогрейки с обрезанными рукавами.
Голова. Косматая, со свалявшимися от шапки волосами странного серого цвета. Неопрятная — пучками — рыжеватая борода с проседью. Усы желтые. Курит? Никакого намека на запах табака. Нос небольшой, глаза непонятно какие — калмыцкие?.. татарские? Совершенно нехарактерная и бесцветная внешность. Одним словом, настоящий душегуб. Неприметный и ловкий.
Я на одну минутку закрыла глаза и тут же провалилась в сон. Сразу увидела девочку. Она бегала с сачком по снегу вокруг беседки и ловила бабочку — яркую, как сгусток солнца. Я открыла глаза, а в окне светло. И никаких страхов, и стул под рукой кажется смешным, и внизу в гостиной пахнет мокрым деревом — новая порция дров у камина, и кофе в зернах у Бирса есть, и кофемолка, и полный холодильник всяких вкусностей.
В полупустой комнате на втором этаже я обнаружила сундук. Настоящий, деревянный, с кованым обхватом металлических полос и огромным висячим замком. Тут же тщательно осмотрела все ящики столов в доме, а ключ от сундука висел на самом видном месте — в коридоре у зеркала. Затаив дыхание, открываю крышку, а там… Небольшая красивая коробочка и книги. Неплохая, кстати, библиотека. В основном — философы и историческая литература. Много книг на немецком и английском. Есть Байрон и Гейне — хорошо, что на русском. Из этого подбора трудно понять, чем же именно занимался Бирс, какие такие тайны рассекретил.
В коробочке — восемь сигар. Толстых, как сосиски. Куба.
Забралась со стихами Гейне и коробкой зефира на диван и слезала с него только пару раз — выпить чаю. Часа через три полнейшего поэтического безделья я поняла, что в этом доме, на этом диване, в это время года мне хорошо.
Байрон звонил три раза, обещал приехать в два, потом — в четыре… Уже стало смеркаться, когда я услышала, как открылась дверь из пристройки в кухню, и ушла наверх. Спустилась через час. В гостиной горит камин. Байрон спросил, как я себя чувствую. Хорошо я себя чувствую. Нашла проигрыватель и большую стопку пластинок. Большинство — джаз.
Он полигамен. Интересно, а я ревнивая? Никогда не задумывалась. Представила Байрона с незнакомой голой девушкой в постели. Под звуки джаза девушка вдруг превратилась в негритянку. Стало смешно. Но больно не было. Неудачная попытка воображаемого отрицательного драйва. Что я буду делать, когда он будет мне изменять? Совершенно ничего в голову не приходит.
— Все в порядке? — Байрон провел ладонью перед моим лицом.
Я изобразила улыбку:
— Как всегда.
Девочка остановилась, провожая взглядом Байрона. Теперь мы вдвоем смотрим ему вслед. Я еще постояла на крыльце в ожидании. Девочка ничем не привлекла моего внимания. Я спустилась с крыльца в носках и пошла к ней по свежему снегу.
Девочка убежала.
Сколько дней я здесь? Уже привыкла спускаться утром вниз к огню в камине. К мебели без намека на пыль. К чистой и протертой до блеска сантехнике. Ночью, что ли, истопник все это начищает? По крайней мере, он выполняет мои требования. Еду для меня не готовит. Не включает громко телевизор. Не попадается мне на глаза.
Вечером приехал Байрон. Привез мой ноутбук.
— Ты тут на телевизор не подсела?
— Нет. На Гейне подсела: «Ах, позволь, пусть обвивает / шейку милую рука, — /ведь легко заболевают / при отсутствии платка». Как тебе?
Байрон подумал и сказал:
— Тупо как-то.
Я бросилась к нему и обняла крепко-крепко. Где-то в районе подмышек — Байрон от неожиданности руки поднял. Вот оно — правильное слово! Мне тупо, тупо, тупо!.. от этих стихов и вообще. Это здорово — тупить с утра до вечера и ни о чем не сожалеть.
Семья
Еда
Катафалк
Реклама. Истопник убрал посуду, принес чайник и чистый стакан. Налил чаю, подвинул мне. И пузатую сахарницу заодно. Подумал и открыл коробку с печеньем. Посмотрел вопросительно.
— Спасибо, — сказала я, — Педро бросил Азарилью, а она беременна.
Истопник посмотрел на мои губы в озарении. Я даже испугалась за себя — допустить такую промашку! Вдруг он теперь будет запирать меня в пристройке, чтобы я пересказывала ему перевод с экрана!
Шарю глазами по комнате с газовым котлом в углу. Лежанка, угловой диван, стол, три стула, высокий узкий шкаф, старое кресло. В кресле лежит газета. Ура. Я не ошиблась. Газета имеет программу телепередач. И даже на последней обзорной странице краткое содержание пяти серий на этой неделе. Я как дура собралась радостно зачитать ему перечень пятидневных страданий, но тут наткнулась на хитрый с прищуром взгляд. Вот уж действительно потеряла соображалку. Он же глухонемой, а не слепой.
Истопник взял программу и показал мне грязным ногтем имя из краткого содержания 143-й серии. Миранда. Потом показал на экран. Опять — на имя в программе. Минуты через три его жестикуляции — а он уже начал раздражаться — до меня дошло, чего хочет Кирзач.
Пришлось смотреть серию почти до конца. Наконец героиня появилась.
— Вот эту даму все называют Мирандой, — доложила я Кирзачу.
Он кивнул — так, мол, и думал, и я поразилась счастливому мечтательному выражению его лица.
После титров, которые сопровождались страдальческой песней, Кирзач подошел к двери, которая ведет в кухню большого дома, и открыл ее, дав понять недвусмысленным жестом, что мне пора убираться.
Стало не по себе. Но я, конечно, подчинилась. Уже стоя в дверях, решила кое-что уточнить.
— А кто обходит дом и запирает на ночь все двери?
Кирзач ткнул пальцем себе в грудь.
— А окна? Окна все закрыты?
Тот же жест, только уже более раздраженный.
— А камин не надо перекрыть? Он ночью не задымит?
Застыл истуканом, смотрит мимо меня — я обидела специалиста недоверием.
— Давай договоримся. Ты не лезешь ко мне. Не мешаешь спать по утрам, не готовишь мне еду и не включаешь телевизор так громко, как сегодня. Кстати, на кой черт ты вообще включаешь громкость?
Он показал на меня и потом двумя пальцами — идет человечек.
— Чтобы я пришла?
Кивает.
— Ладно! — меня почему-то разозлило это его объяснение. — Не попадайся мне часто на глаза. И… одень девочку потеплее, ей холодно в декабре в одном платьице!
После моих слов о девочке глаза истопника потемнели, рот приоткрылся. Он медленно поднял руку с растопыренными пальцами и вдруг обхватил этими шершавыми грязными пальцами мой рот и подбородок. Резкий и сильный толчок, и я, еле удержавшись на ногах, оказалась в кухне перед захлопнувшейся в пристройку дверью.
Тяжело дыша, я прошлась по первому этажу, включая и выключая свет, пока моя ненависть не отступила перед осознанием, что ему я сделала больнее своей провокацией. В ванной я начала успокаиваться от шума воды из крана. Тщательно намылив, вымыла лицо. Прополоскала рот. Из зеркала на меня посмотрела раскрасневшаяся особа с короткой, вполне приличной двухцветной стрижкой и припухшими губами. Ничего себе он цапнул своей ручищей! Мои губы и подбородок. Мерзкая тварь!..
В комнате наверху, заперев дверь на ключ и подставив под ручку спинку стула, я забралась, не раздеваясь, в кровать и в малейших подробностях представила истопника.
Не намного выше меня — сантиметров на десять. Коренастый, коротконогий. Обувь — войлочные короткие сапоги на резиновой подошве. Стеганые штаны с какими-то подвязками — болтаются грязные концы веревок. Старый шерстяной свитер, на рукавах заплатки из кожи. Поверх свитера — стеганая безрукавка той же выделки, что и штаны. Вроде телогрейки с обрезанными рукавами.
Голова. Косматая, со свалявшимися от шапки волосами странного серого цвета. Неопрятная — пучками — рыжеватая борода с проседью. Усы желтые. Курит? Никакого намека на запах табака. Нос небольшой, глаза непонятно какие — калмыцкие?.. татарские? Совершенно нехарактерная и бесцветная внешность. Одним словом, настоящий душегуб. Неприметный и ловкий.
Я на одну минутку закрыла глаза и тут же провалилась в сон. Сразу увидела девочку. Она бегала с сачком по снегу вокруг беседки и ловила бабочку — яркую, как сгусток солнца. Я открыла глаза, а в окне светло. И никаких страхов, и стул под рукой кажется смешным, и внизу в гостиной пахнет мокрым деревом — новая порция дров у камина, и кофе в зернах у Бирса есть, и кофемолка, и полный холодильник всяких вкусностей.
В полупустой комнате на втором этаже я обнаружила сундук. Настоящий, деревянный, с кованым обхватом металлических полос и огромным висячим замком. Тут же тщательно осмотрела все ящики столов в доме, а ключ от сундука висел на самом видном месте — в коридоре у зеркала. Затаив дыхание, открываю крышку, а там… Небольшая красивая коробочка и книги. Неплохая, кстати, библиотека. В основном — философы и историческая литература. Много книг на немецком и английском. Есть Байрон и Гейне — хорошо, что на русском. Из этого подбора трудно понять, чем же именно занимался Бирс, какие такие тайны рассекретил.
В коробочке — восемь сигар. Толстых, как сосиски. Куба.
Забралась со стихами Гейне и коробкой зефира на диван и слезала с него только пару раз — выпить чаю. Часа через три полнейшего поэтического безделья я поняла, что в этом доме, на этом диване, в это время года мне хорошо.
Байрон звонил три раза, обещал приехать в два, потом — в четыре… Уже стало смеркаться, когда я услышала, как открылась дверь из пристройки в кухню, и ушла наверх. Спустилась через час. В гостиной горит камин. Байрон спросил, как я себя чувствую. Хорошо я себя чувствую. Нашла проигрыватель и большую стопку пластинок. Большинство — джаз.
Он полигамен. Интересно, а я ревнивая? Никогда не задумывалась. Представила Байрона с незнакомой голой девушкой в постели. Под звуки джаза девушка вдруг превратилась в негритянку. Стало смешно. Но больно не было. Неудачная попытка воображаемого отрицательного драйва. Что я буду делать, когда он будет мне изменять? Совершенно ничего в голову не приходит.
* * *
Утром, провожая Байрона, я смотрела на бегающую по двору девочку. Ночью подморозило, она скользила и даже один раз упала, тут же ловко извернулась, встала и побежала опять.— Все в порядке? — Байрон провел ладонью перед моим лицом.
Я изобразила улыбку:
— Как всегда.
Девочка остановилась, провожая взглядом Байрона. Теперь мы вдвоем смотрим ему вслед. Я еще постояла на крыльце в ожидании. Девочка ничем не привлекла моего внимания. Я спустилась с крыльца в носках и пошла к ней по свежему снегу.
Девочка убежала.
* * *
Сегодня утром слышала внизу шум пылесоса. Передвигали мебель. Потом вдруг звуки ударов со двора. Долгие глухие тяжелые удары. Подошла к окну, а это Кирзач лупит по вывешенному ковру. Наверное, скоро праздник. Встреча Нового года. На эту встречу может приехать семейство Бирсов-Феоклистовых: Байрон угрожал семейным ужином. Нужно срочно собрать в сундук все книжки. С дивана, с кухонного стола и «Историю Древней Греции» с полочки в ванной.Сколько дней я здесь? Уже привыкла спускаться утром вниз к огню в камине. К мебели без намека на пыль. К чистой и протертой до блеска сантехнике. Ночью, что ли, истопник все это начищает? По крайней мере, он выполняет мои требования. Еду для меня не готовит. Не включает громко телевизор. Не попадается мне на глаза.
Вечером приехал Байрон. Привез мой ноутбук.
— Ты тут на телевизор не подсела?
— Нет. На Гейне подсела: «Ах, позволь, пусть обвивает / шейку милую рука, — /ведь легко заболевают / при отсутствии платка». Как тебе?
Байрон подумал и сказал:
— Тупо как-то.
Я бросилась к нему и обняла крепко-крепко. Где-то в районе подмышек — Байрон от неожиданности руки поднял. Вот оно — правильное слово! Мне тупо, тупо, тупо!.. от этих стихов и вообще. Это здорово — тупить с утра до вечера и ни о чем не сожалеть.
Семья
В субботу приехали родители Байрона и привезли мою маму. Мне послышался ее голос, я подумала — показалось, и еще, что нужно позвонить домой отметиться. Спускаюсь вниз, а Примавэра сидит у камина и пьет.
— Лилька… — грустно заметила она, обнаружив дочь перед собой. Поприветствовала бокалом и не проявила никакого желания обниматься и что-то обсуждать.
Я и расслабилась.
Новый год должен был наступить через несколько дней. Родители объяснили этот сбор проводами старого года.
Обедали за большим столом по-семейному громко — с тостами. Бирс потом даже спел песенку под гитару. Лизавета поинтересовалась, будем ли мы с Байроном регистрировать наши отношения «или, как это принято сейчас у молодежи — поживете без обязательств?».
Так спросила, что стало ясно — ее устраивает, если «без обязательств».
— Мы с Текилой подали заявление, а потом… — Байрон посмотрел на меня.
— А потом поругались, — продолжила я. — И не пошли. — Я посмотрела на Бирса: — Насколько для вашей семьи это важно?
— Что именно?.. — рассеянно спросил он.
— Официальная регистрация сделки.
— Лилька! — возмутилась Мамавера. — Какой еще сделки?
— Ну ладно, не сделки — договора, — я крутила чашку с остатками кофейной гущи. — Обещать любить до гроба глупо, если живы оба. Ничто так чувств не истощает, как верность рабская в печали. А в радости наш договор бессмысленный, как злой укор.
Все уставились на меня удивленно, и я вылила кофейную гущу на тарелку под напряженными взглядами присутствующих.
— Это, наверно, тоже Гейне, — предположил Байрон. — Текила нашла наш сундук с книгами.
— Ни в коем случае! — возмутился Бирс. — Это не Гейне!
— Вы так хорошо знаете немецкую поэзию? — удивилась Мамавера и внимательно посмотрела на Бирса.
— Что получилось, можно взглянуть? — Лизавета обошла стол и склонилась над моей тарелкой.
Постояла, вздохнула, погладила меня по голове и вернулась на свой стул.
— Что, так плохо? — спросила я.
— Ничего нового, — успокоила меня Лизавета. — Дальнее путешествие, потери, новые связи. Новые связи превышают потери, а слева, видите, гуща бугорком легла, это означает…
— Это горошина от салата осталась, — я расковыряла вилкой бугорок.
— Все-таки у меня в сундуке нет таких стихов, — не может успокоиться Бирс.
— Лилька, пойдем пошепчемся, — попросила мама.
Мы поднялись в комнату, которую я выбрала. Мамавера осмотрелась, потом изучила рисунки в рамках на стенах — шемякинские персонажи «Щелкунчика», тяжко вздохнула у крысиного короля и решила, что лучше ей прилечь.
Это точно — маму развезло. Я укоризненно покачала головой.
— Отличный коньяк, — кивнула она, укладываясь в трех подушках. — Я встречу Новый год в теплом месте. С пальмами и в купальнике. Ты не против? Послезавтра отбываю.
— Надеюсь, не одна?
— Не одна.
— Очень за тебя рада.
— Я тоже за себя рада, а тебе нельзя менять климат в таком положении.
— И не собираюсь, — удивилась я.
— Вот и отлично. Дай-ка мою сумочку. Я привезла твои документы. Медицинскую карту, анализы вчера забрала, результаты УЗИ. Вот свидетельство о рождении, держи, и справка из школы…
— Какая справка?
— Твои оценки за первую четверть десятого класса. Неплохие, кстати, оценки. Дали аттестат о неполном среднем за девятый класс. Что еще тут… Справка о годичных курсах английского, квитанция оплаты за курсы медсестер… А, вот еще, — мама протягивает мне бумажку. — Твои первые десять тысяч. В тринадцать лет, кажется?..
— В двенадцать, — я смотрю на удостоверение победителя в чемпионате компьютерных игр. Лучший геймер. — Зачем оно мне?
— Аттестата нет, никакой бумажки о специальности тоже нет, — мама задумчиво посмотрела в потолок, — пусть хоть что-то будет.
Начинается.
— Спасибо за визит… — я демонстративно подошла к двери.
— Не прогоняй меня, — Мамавера покачала головой. — Я не буду читать нотаций. В школе, кстати, пообщалась с твоими одноклассниками. Или скорей — с одноклассницами.
— И как? Отвела душу? Доходчиво объяснила, что бывает с маленькими девочками и мальчиками, не надевающими презервативы?
— Ты знаешь, не успела. Мерилин твоя сказала, что она тоже бросает школу. Хочет стать порнозвездой. Уже сняли пробы. Так и сказала — сняли пробы!
— Узнаю Мерилин, она всегда любила провокации, — я улыбнулась.
— Там же, в коридоре у кабинета директора, стояла ее мама. Зареванная! Как-то не похоже на провокацию. И я тогда подумала, что ты выбрала не самый экстремальный вариант проживания жизни.
— Проживания… — сажусь к маме на кровать. — Слово-то какое нашла.
— А как ты это назовешь? — Мамавера обвела рукой вокруг себя. — Снимаешь пробы? Вошла в экстрим или выпала в осадок?
Внимательно вглядываюсь в ее лицо. Примавэру, конечно, развезло, но что-то очень уж она несчастна. Беру ее руку и рассматриваю пальцы с безупречным маникюром.
— Ты боялась рожать?
— Я больше боялась не выносить ребенка, — мама осторожно пожала мою кисть, застенчиво предлагая мир и дружбу.
— Зачем ты притащила мне все эти бумажки? Боишься летать?
— Ты ушла, Лилька. Ты стала взрослой и ушла. Это твои документы. Научись держать свое при себе. Паспорт и страховку не потеряла? — сквозь грустное прощание прорезалась забота. — Ты боишься рожать? Это нормально.
— А ты любила отца?
— Как помешанная, — Примавэра закрыла глаза.
— А его родители? В смысле, как они — с тобой, пока не умерли?
— Никак. Жили далеко, виделись пару раз.
— А твои родители?
И тут я неожиданно ощутила мгновенный настороженный взгляд-бросок из-под опущенных век.
— Моим родителям Марк не нравился, мы и не общались. Что-то меня развезло совсем. Кого попросить заварить чаю покрепче? — она встала.
— Подожди, сейчас спустимся, я заварю, как ты любишь. Я не знаю, что делать с ребенком. Как я с ним… и вообще…
— Когда родится, сразу поймешь, что с ним делать, — мама привлекла меня к себе и обняла.
— Я могу приезжать домой? В смысле, в любое время, если приспичит?
— Конечно! — Примавэра отстранила мою голову, крепко обхватив ее руками, и заставила посмотреть ей в глаза. — Откуда такие мысли?
— У тебя есть мужчина, я подумала…
— И не один, ну и что? Я не выдержала стереотип поведения, да?
— Какой еще стереотип?
— Я должна была устроить тут истерику, просить тебя вернуться домой, плакать, да? А я твои документы привезла и говорю — живи, Лилька, как хочешь и где хочешь, только будь счастлива. И с ребенком я помогу, если попросишь. И работу брошу — нянькой стану, если захочешь потом учиться, — она оттолкнула мою голову.
— Мам, а где твои документы?
— В сумочке, — удивилась Примавэра. — Паспорт, пропуск, карточка медицинская.
— Где твое свидетельство о рождении? Твои школьные награды, аттестат за девять лет обучения, выпускной альбом, свадебные фотографии, свидетельство о смерти отца…
Мамавера присела к широкому подоконнику и занялась пудреницей:
— Я уже говорила — у нас не было свадьбы, мы просто расписались. Фотографироваться с ним твой отец категорически запрещал, свидетельство о рождении… дай подумать… Наверное, где-то дома валяется, давно его не видела. А свидетельством о смерти папы я предложила подтереться полковнику Харитонову, который мне его всучил на похоронах отца вместе с наградой. Я подробно объяснила, что как раз после засовывания в задницу этой награды он и должен подтереться свидетельством о смерти. — Мамавера отставила пудреницу и посмотрела на свое отражение в темном окне: — Неприятная была истерика, сознаюсь, но мне тогда полегчало. А кто-то, между прочим, чай обещал.
Мы устроились в кухне за выступающей стойкой. Мама грела руки о чашку с крышечкой. На чашке две японские девушки в синих тонах прикрывались зонтиками от розовых лепестков, падающих с цветущих веток. Мама закрыла руками туловища девушек, видны были только их крошечные ножки, парящие в воздухе.
Заглянул Бирс. Спросил, остается Вера Андреевна или поедет с ними в город. Мамавера с облегчением — как мне показалось — приняла его предложение уехать.
В гостиной Лизавета выговаривала Байрону, что он не теми продуктами загружает холодильник.
Мамавера кивнула:
— Тебе действительно нужно есть парное мясо и домашний творог. Привыкай к правильному питанию, с ребенком консервы и замороженная еда исключаются.
Я наклонилась к ней и тихо поинтересовалась, знает ли она стихотворение Набокова.
— Его Бирс наизусть выдал, когда узнал мое имя. Называется «Лилит». Дочка мельника нагая, а?
Мама прыснула и покосилась в сторону гостиной.
— Есть контакт, да? Будь начеку. Что-то в нем волчье иногда проступает. Звериная гордость и недоверие, что ли?.. — она потерла пальцы, подбирая определение.
— Как у всех шпиёнов, да? — заметила я грустно.
Мамавера кивнула в озарении:
— А ты знаешь, да!
— Знаете, Лилит, мне понравилось «обещать любить до гроба глупо, если живы оба». Вы отлично усваиваете информацию. Если двое молодоженов в свой радостный день думают о гробе и похоронах…
— Да. По вашей теории они уже мертвы, — вздохнула я. — У них привычки пересилили мечты. И обещание с гробом будет категорически выполнено — любовь отдыхает.
— Болезненная конкретность вашего стихотворения… — он задумался, глаза застыли.
— Да, я такая! — нагло внедряюсь в его задумчивость. — Никогда не даю необдуманных обещаний. Любить в горе? Не знаю, смогу ли, и вообще…
— Это говорит не столько о детском максимализме, сколько о рассудительности, — закончил фразу Бирс. — Что странно в столь раннем возрасте. Хочешь замуж?
— Нет! — я вдруг рассердилась. — Хочу быть ревнивой, скандальной и толстой.
— А толстой-то зачем? — смеется Бирс.
— Чтобы Байрону было отчего изменять! Да еще с негритянками!
— Лилька… — грустно заметила она, обнаружив дочь перед собой. Поприветствовала бокалом и не проявила никакого желания обниматься и что-то обсуждать.
Я и расслабилась.
Новый год должен был наступить через несколько дней. Родители объяснили этот сбор проводами старого года.
Обедали за большим столом по-семейному громко — с тостами. Бирс потом даже спел песенку под гитару. Лизавета поинтересовалась, будем ли мы с Байроном регистрировать наши отношения «или, как это принято сейчас у молодежи — поживете без обязательств?».
Так спросила, что стало ясно — ее устраивает, если «без обязательств».
— Мы с Текилой подали заявление, а потом… — Байрон посмотрел на меня.
— А потом поругались, — продолжила я. — И не пошли. — Я посмотрела на Бирса: — Насколько для вашей семьи это важно?
— Что именно?.. — рассеянно спросил он.
— Официальная регистрация сделки.
— Лилька! — возмутилась Мамавера. — Какой еще сделки?
— Ну ладно, не сделки — договора, — я крутила чашку с остатками кофейной гущи. — Обещать любить до гроба глупо, если живы оба. Ничто так чувств не истощает, как верность рабская в печали. А в радости наш договор бессмысленный, как злой укор.
Все уставились на меня удивленно, и я вылила кофейную гущу на тарелку под напряженными взглядами присутствующих.
— Это, наверно, тоже Гейне, — предположил Байрон. — Текила нашла наш сундук с книгами.
— Ни в коем случае! — возмутился Бирс. — Это не Гейне!
— Вы так хорошо знаете немецкую поэзию? — удивилась Мамавера и внимательно посмотрела на Бирса.
— Что получилось, можно взглянуть? — Лизавета обошла стол и склонилась над моей тарелкой.
Постояла, вздохнула, погладила меня по голове и вернулась на свой стул.
— Что, так плохо? — спросила я.
— Ничего нового, — успокоила меня Лизавета. — Дальнее путешествие, потери, новые связи. Новые связи превышают потери, а слева, видите, гуща бугорком легла, это означает…
— Это горошина от салата осталась, — я расковыряла вилкой бугорок.
— Все-таки у меня в сундуке нет таких стихов, — не может успокоиться Бирс.
— Лилька, пойдем пошепчемся, — попросила мама.
Мы поднялись в комнату, которую я выбрала. Мамавера осмотрелась, потом изучила рисунки в рамках на стенах — шемякинские персонажи «Щелкунчика», тяжко вздохнула у крысиного короля и решила, что лучше ей прилечь.
Это точно — маму развезло. Я укоризненно покачала головой.
— Отличный коньяк, — кивнула она, укладываясь в трех подушках. — Я встречу Новый год в теплом месте. С пальмами и в купальнике. Ты не против? Послезавтра отбываю.
— Надеюсь, не одна?
— Не одна.
— Очень за тебя рада.
— Я тоже за себя рада, а тебе нельзя менять климат в таком положении.
— И не собираюсь, — удивилась я.
— Вот и отлично. Дай-ка мою сумочку. Я привезла твои документы. Медицинскую карту, анализы вчера забрала, результаты УЗИ. Вот свидетельство о рождении, держи, и справка из школы…
— Какая справка?
— Твои оценки за первую четверть десятого класса. Неплохие, кстати, оценки. Дали аттестат о неполном среднем за девятый класс. Что еще тут… Справка о годичных курсах английского, квитанция оплаты за курсы медсестер… А, вот еще, — мама протягивает мне бумажку. — Твои первые десять тысяч. В тринадцать лет, кажется?..
— В двенадцать, — я смотрю на удостоверение победителя в чемпионате компьютерных игр. Лучший геймер. — Зачем оно мне?
— Аттестата нет, никакой бумажки о специальности тоже нет, — мама задумчиво посмотрела в потолок, — пусть хоть что-то будет.
Начинается.
— Спасибо за визит… — я демонстративно подошла к двери.
— Не прогоняй меня, — Мамавера покачала головой. — Я не буду читать нотаций. В школе, кстати, пообщалась с твоими одноклассниками. Или скорей — с одноклассницами.
— И как? Отвела душу? Доходчиво объяснила, что бывает с маленькими девочками и мальчиками, не надевающими презервативы?
— Ты знаешь, не успела. Мерилин твоя сказала, что она тоже бросает школу. Хочет стать порнозвездой. Уже сняли пробы. Так и сказала — сняли пробы!
— Узнаю Мерилин, она всегда любила провокации, — я улыбнулась.
— Там же, в коридоре у кабинета директора, стояла ее мама. Зареванная! Как-то не похоже на провокацию. И я тогда подумала, что ты выбрала не самый экстремальный вариант проживания жизни.
— Проживания… — сажусь к маме на кровать. — Слово-то какое нашла.
— А как ты это назовешь? — Мамавера обвела рукой вокруг себя. — Снимаешь пробы? Вошла в экстрим или выпала в осадок?
Внимательно вглядываюсь в ее лицо. Примавэру, конечно, развезло, но что-то очень уж она несчастна. Беру ее руку и рассматриваю пальцы с безупречным маникюром.
— Ты боялась рожать?
— Я больше боялась не выносить ребенка, — мама осторожно пожала мою кисть, застенчиво предлагая мир и дружбу.
— Зачем ты притащила мне все эти бумажки? Боишься летать?
— Ты ушла, Лилька. Ты стала взрослой и ушла. Это твои документы. Научись держать свое при себе. Паспорт и страховку не потеряла? — сквозь грустное прощание прорезалась забота. — Ты боишься рожать? Это нормально.
— А ты любила отца?
— Как помешанная, — Примавэра закрыла глаза.
— А его родители? В смысле, как они — с тобой, пока не умерли?
— Никак. Жили далеко, виделись пару раз.
— А твои родители?
И тут я неожиданно ощутила мгновенный настороженный взгляд-бросок из-под опущенных век.
— Моим родителям Марк не нравился, мы и не общались. Что-то меня развезло совсем. Кого попросить заварить чаю покрепче? — она встала.
— Подожди, сейчас спустимся, я заварю, как ты любишь. Я не знаю, что делать с ребенком. Как я с ним… и вообще…
— Когда родится, сразу поймешь, что с ним делать, — мама привлекла меня к себе и обняла.
— Я могу приезжать домой? В смысле, в любое время, если приспичит?
— Конечно! — Примавэра отстранила мою голову, крепко обхватив ее руками, и заставила посмотреть ей в глаза. — Откуда такие мысли?
— У тебя есть мужчина, я подумала…
— И не один, ну и что? Я не выдержала стереотип поведения, да?
— Какой еще стереотип?
— Я должна была устроить тут истерику, просить тебя вернуться домой, плакать, да? А я твои документы привезла и говорю — живи, Лилька, как хочешь и где хочешь, только будь счастлива. И с ребенком я помогу, если попросишь. И работу брошу — нянькой стану, если захочешь потом учиться, — она оттолкнула мою голову.
— Мам, а где твои документы?
— В сумочке, — удивилась Примавэра. — Паспорт, пропуск, карточка медицинская.
— Где твое свидетельство о рождении? Твои школьные награды, аттестат за девять лет обучения, выпускной альбом, свадебные фотографии, свидетельство о смерти отца…
Мамавера присела к широкому подоконнику и занялась пудреницей:
— Я уже говорила — у нас не было свадьбы, мы просто расписались. Фотографироваться с ним твой отец категорически запрещал, свидетельство о рождении… дай подумать… Наверное, где-то дома валяется, давно его не видела. А свидетельством о смерти папы я предложила подтереться полковнику Харитонову, который мне его всучил на похоронах отца вместе с наградой. Я подробно объяснила, что как раз после засовывания в задницу этой награды он и должен подтереться свидетельством о смерти. — Мамавера отставила пудреницу и посмотрела на свое отражение в темном окне: — Неприятная была истерика, сознаюсь, но мне тогда полегчало. А кто-то, между прочим, чай обещал.
Мы устроились в кухне за выступающей стойкой. Мама грела руки о чашку с крышечкой. На чашке две японские девушки в синих тонах прикрывались зонтиками от розовых лепестков, падающих с цветущих веток. Мама закрыла руками туловища девушек, видны были только их крошечные ножки, парящие в воздухе.
Заглянул Бирс. Спросил, остается Вера Андреевна или поедет с ними в город. Мамавера с облегчением — как мне показалось — приняла его предложение уехать.
В гостиной Лизавета выговаривала Байрону, что он не теми продуктами загружает холодильник.
Мамавера кивнула:
— Тебе действительно нужно есть парное мясо и домашний творог. Привыкай к правильному питанию, с ребенком консервы и замороженная еда исключаются.
Я наклонилась к ней и тихо поинтересовалась, знает ли она стихотворение Набокова.
— Его Бирс наизусть выдал, когда узнал мое имя. Называется «Лилит». Дочка мельника нагая, а?
Мама прыснула и покосилась в сторону гостиной.
— Есть контакт, да? Будь начеку. Что-то в нем волчье иногда проступает. Звериная гордость и недоверие, что ли?.. — она потерла пальцы, подбирая определение.
— Как у всех шпиёнов, да? — заметила я грустно.
Мамавера кивнула в озарении:
— А ты знаешь, да!
* * *
Я вышла на улицу подышать. Бирс уже завел машину у дома и копался в багажнике в клубах выхлопных газов. Какой уж тут свежий воздух. Но небо вверху было звездным, девочки поблизости не наблюдалось, поэтому я подняла голову и стала топтаться на месте в поисках знакомых созвездий. Бирс неслышно подошел:— Знаете, Лилит, мне понравилось «обещать любить до гроба глупо, если живы оба». Вы отлично усваиваете информацию. Если двое молодоженов в свой радостный день думают о гробе и похоронах…
— Да. По вашей теории они уже мертвы, — вздохнула я. — У них привычки пересилили мечты. И обещание с гробом будет категорически выполнено — любовь отдыхает.
— Болезненная конкретность вашего стихотворения… — он задумался, глаза застыли.
— Да, я такая! — нагло внедряюсь в его задумчивость. — Никогда не даю необдуманных обещаний. Любить в горе? Не знаю, смогу ли, и вообще…
— Это говорит не столько о детском максимализме, сколько о рассудительности, — закончил фразу Бирс. — Что странно в столь раннем возрасте. Хочешь замуж?
— Нет! — я вдруг рассердилась. — Хочу быть ревнивой, скандальной и толстой.
— А толстой-то зачем? — смеется Бирс.
— Чтобы Байрону было отчего изменять! Да еще с негритянками!
* * *
Встречали Новый год вдвоем с Байроном, как он и хотел. Елки с игрушками не было — елку жалко, шампанского не было — ни он, ни я его особенно не любим. Провалялись больше суток в постели. Отличный получился праздник.
Еда
Сегодня ребенок пошевелился. Записала это в дневнике. Потом полистала свои старые записи. Стало смешно — почти все стерла. Начинаешь взрослеть, когда стыдно становится за детские страхи трехмесячной давности. Прочитала заодно письмо от Байрона. Из девяти предложений заработать он отклонил семь — «без тебя хреново даже замутить это на начальной стадии». Два объекта сделал с напарниками, о которых мы с ним, кроме ников, ничего не знаем. Не знаем даже, какой они национальности. Получил процент, купил мотоцикл. Теперь будет приезжать чаще.
Стала чувствовать свой живот. Ощупала — твердый, как мячик. Обещала себе гулять по два часа. В первую же прогулку заблудилась на сорок второй минуте. Вышла к старому поселку с деревянными развалюхами. За ним — кладбище и отреставрированная церквушка, как игрушечка. Хотела войти. Но с порога стало муторно от запаха горящих свечек.
Еле добрела до знакомой постройки. Голодная, осмотрела все в холодильнике: не то, не то… фу — какая гадость! Жадно съела кусок черного хлеба с медом. Мяса хочу. Согласна на курицу-гриль! И тут позвонили во входную дверь.
Я подождала. Позвонили еще. Может, истопник ушел по делам? Пошла посмотреть. И увидела сквозь стекло, что это Кирзач звонит в парадную дверь — торчит ухо его растрепанной ушанки.
Выхожу на крыльцо. Он стоит, пялится вниз, а в вытянутой руке держит за лапы мертвого кролика. Кирзач выждал с полминуты для оценки ситуации, поднял голову и смотрит вопросительно. Я недолго колебалась:
— Кто будет разделывать?
Кирзач с довольной улыбкой положил себе левую руку на грудь, потом ткнул пальцем на мой живот и указал жестом, что мне нельзя.
Это был заяц, оказывается. Кирзач освежевал и разделал его в пристройке, в кухню принес уже готовые к жарке куски. Я топталась у плиты, отслеживая, как он выкладывает розовое мясо в подогретое масло, добавляет лук и мелко резанную морковь, а потом еще две ложки сметаны. Когда закрыл все это крышкой, я тронула его за плечо.
— Это кролик или крольчиха?
Возмущенно показал, что не то и не другое. Я стала внимательно следить за его руками. Кирзач помогал им мычащими звуками. Так я узнала, что это заяц.
— Где взял?
Недвусмысленный жест — руки хватают воздух скрюченными пальцами.
— Капкан? Силки? Сам поймал? Далеко?
Далеко. Я вздохнула. При таком первобытном голоде я была готова лично ходить в это «далеко» проверять силки. Гулять-то все равно надо.
Через двадцать минут от сковороды пошел сильный незнакомый запах. Не то чтобы неприятный, но настораживает. Я порылась в шкафах и нашла несколько баночек с приправами. Кирзач все категорически отринул, перемешал мясо и подложил в сковороду пять лавровых листов. Еще через двадцать минут он поставил на стол тарелку. Одну. Выгрузил в нее гору мяса, подсыпал сверху поджарки и подвинул мне. В сковороде осталась всего пара кусков.
— Эй, так не годится!.. — ору я.
Сердитый жест, чтобы я не вмешивалась. Достал из холодильника вареную картошку, завалил ею сковороду. Отрезал четвертинку черного хлеба и ушел есть в пристройку.
Я набросилась на мясо с облегчением: больше всего меня заботило, чтобы никого в этот момент не было рядом. У самых косточек мясо было с кровью и такое нежное, что я мычала от восторга.
Кирзач оказался прав — ничего, кроме лаврового листа, это мясо с собой не терпит. Все было съедено слишком быстро. Так не годится. Посасывая лавровый листик, уношу тарелку в гостиную. На ковер. Перед камином. И там, в теплом свечении угасающих углей, минут сорок спокойно обгладываю косточки. Вот это достойное завершение пиршества. Или?.. Чего-то не хватает. Я прошлась по комнате. Поднялась наверх. Посмотрела на сундук. Нет, только не Гейне. Что-то более экстравагантное.
Чтобы Байрон тоже поучаствовал в моем кайфе, я подключила камеру и вызвала его. Он откликнулся не сразу, я успела приспособиться к необычным ощущениям и вкусу.
— Привет, Текила! Чего так рано сегодня? — Лицо Байрона на мониторе.
— Смотри, что я делаю. Это здорово! То, что надо после зайчатины с кровью!
— Текила, ты что, куришь?.. Ну-ка покажи поближе. Нет! Текила, умоляю, только не кубинские сигары отца!
Стала чувствовать свой живот. Ощупала — твердый, как мячик. Обещала себе гулять по два часа. В первую же прогулку заблудилась на сорок второй минуте. Вышла к старому поселку с деревянными развалюхами. За ним — кладбище и отреставрированная церквушка, как игрушечка. Хотела войти. Но с порога стало муторно от запаха горящих свечек.
Еле добрела до знакомой постройки. Голодная, осмотрела все в холодильнике: не то, не то… фу — какая гадость! Жадно съела кусок черного хлеба с медом. Мяса хочу. Согласна на курицу-гриль! И тут позвонили во входную дверь.
Я подождала. Позвонили еще. Может, истопник ушел по делам? Пошла посмотреть. И увидела сквозь стекло, что это Кирзач звонит в парадную дверь — торчит ухо его растрепанной ушанки.
Выхожу на крыльцо. Он стоит, пялится вниз, а в вытянутой руке держит за лапы мертвого кролика. Кирзач выждал с полминуты для оценки ситуации, поднял голову и смотрит вопросительно. Я недолго колебалась:
— Кто будет разделывать?
Кирзач с довольной улыбкой положил себе левую руку на грудь, потом ткнул пальцем на мой живот и указал жестом, что мне нельзя.
Это был заяц, оказывается. Кирзач освежевал и разделал его в пристройке, в кухню принес уже готовые к жарке куски. Я топталась у плиты, отслеживая, как он выкладывает розовое мясо в подогретое масло, добавляет лук и мелко резанную морковь, а потом еще две ложки сметаны. Когда закрыл все это крышкой, я тронула его за плечо.
— Это кролик или крольчиха?
Возмущенно показал, что не то и не другое. Я стала внимательно следить за его руками. Кирзач помогал им мычащими звуками. Так я узнала, что это заяц.
— Где взял?
Недвусмысленный жест — руки хватают воздух скрюченными пальцами.
— Капкан? Силки? Сам поймал? Далеко?
Далеко. Я вздохнула. При таком первобытном голоде я была готова лично ходить в это «далеко» проверять силки. Гулять-то все равно надо.
Через двадцать минут от сковороды пошел сильный незнакомый запах. Не то чтобы неприятный, но настораживает. Я порылась в шкафах и нашла несколько баночек с приправами. Кирзач все категорически отринул, перемешал мясо и подложил в сковороду пять лавровых листов. Еще через двадцать минут он поставил на стол тарелку. Одну. Выгрузил в нее гору мяса, подсыпал сверху поджарки и подвинул мне. В сковороде осталась всего пара кусков.
— Эй, так не годится!.. — ору я.
Сердитый жест, чтобы я не вмешивалась. Достал из холодильника вареную картошку, завалил ею сковороду. Отрезал четвертинку черного хлеба и ушел есть в пристройку.
Я набросилась на мясо с облегчением: больше всего меня заботило, чтобы никого в этот момент не было рядом. У самых косточек мясо было с кровью и такое нежное, что я мычала от восторга.
Кирзач оказался прав — ничего, кроме лаврового листа, это мясо с собой не терпит. Все было съедено слишком быстро. Так не годится. Посасывая лавровый листик, уношу тарелку в гостиную. На ковер. Перед камином. И там, в теплом свечении угасающих углей, минут сорок спокойно обгладываю косточки. Вот это достойное завершение пиршества. Или?.. Чего-то не хватает. Я прошлась по комнате. Поднялась наверх. Посмотрела на сундук. Нет, только не Гейне. Что-то более экстравагантное.
Чтобы Байрон тоже поучаствовал в моем кайфе, я подключила камеру и вызвала его. Он откликнулся не сразу, я успела приспособиться к необычным ощущениям и вкусу.
— Привет, Текила! Чего так рано сегодня? — Лицо Байрона на мониторе.
— Смотри, что я делаю. Это здорово! То, что надо после зайчатины с кровью!
— Текила, ты что, куришь?.. Ну-ка покажи поближе. Нет! Текила, умоляю, только не кубинские сигары отца!
Катафалк
Байрон предложил научить меня водить машину. Я в этот момент восторженно осматривала его новое приобретение — мотоцикл.
— Где ты возьмешь автомобиль?
— Пойдем.
Обходим дом. Байрон отпирает дверь в гараж. Там старый «Москвич» красного цвета.
— А чье это? — я обхожу машину.
— Мать ездила на ней, пока отец не появился. Потом как отрезало. Лично я только — за. Сама понимаешь, в ее положении автомобиль — это заманчивая игрушка для сведения счетов с жизнью и риск для окружающих. Начнем? — он открыл пультом ворота.
— Сейчас?
— У тебя были другие планы на это утро?
— Нет, но… Этот автомобиль, сколько он стоит на приколе?
— Давно. Аккумулятор я зарядил, мотор проверил, пыль на сиденьях вытер. Прошу!
И я села за руль. Байрон — рядом.
— Все очень просто, — уверил он меня. — Нажми на педаль сцепления, так… устанавливаем рычаг на первую передачу, включаем мотор, это — ключиком… молодец, завелась, отпусти педаль сцепления, только плавно, как можно нежнее, отлично. Займись педалью газа, это здесь. Поехали!
И мы поехали.
Через час я устала от рывков и переживаний и попросила Байрона прокатить меня на мотоцикле. Чтобы вернуть ощущение плавного полета на скорости.
Мы отлично помотались по окрестностям, но порулить Байрон мне не дал. Чтобы я не отвлекалась от изучения автомобиля. И еще ему нравилось, как мой тугой животик упирается в его спину.
Потом, стоя у поднятого капота «Москвича», я прошла краткий курс бойца-автомобилиста — Байрон перечислил названия железок, которые он знал.
Решив, что вводный курс закончен, он деловым тоном спросил:
— Хлеб дома есть? Соль, сахар, молоко?
— Понятия не имею.
— Отлично. Будем считать, что ничего этого нет. И тебе нужно съездить в магазин за продуктами.
— Где ты возьмешь автомобиль?
— Пойдем.
Обходим дом. Байрон отпирает дверь в гараж. Там старый «Москвич» красного цвета.
— А чье это? — я обхожу машину.
— Мать ездила на ней, пока отец не появился. Потом как отрезало. Лично я только — за. Сама понимаешь, в ее положении автомобиль — это заманчивая игрушка для сведения счетов с жизнью и риск для окружающих. Начнем? — он открыл пультом ворота.
— Сейчас?
— У тебя были другие планы на это утро?
— Нет, но… Этот автомобиль, сколько он стоит на приколе?
— Давно. Аккумулятор я зарядил, мотор проверил, пыль на сиденьях вытер. Прошу!
И я села за руль. Байрон — рядом.
— Все очень просто, — уверил он меня. — Нажми на педаль сцепления, так… устанавливаем рычаг на первую передачу, включаем мотор, это — ключиком… молодец, завелась, отпусти педаль сцепления, только плавно, как можно нежнее, отлично. Займись педалью газа, это здесь. Поехали!
И мы поехали.
Через час я устала от рывков и переживаний и попросила Байрона прокатить меня на мотоцикле. Чтобы вернуть ощущение плавного полета на скорости.
Мы отлично помотались по окрестностям, но порулить Байрон мне не дал. Чтобы я не отвлекалась от изучения автомобиля. И еще ему нравилось, как мой тугой животик упирается в его спину.
Потом, стоя у поднятого капота «Москвича», я прошла краткий курс бойца-автомобилиста — Байрон перечислил названия железок, которые он знал.
Решив, что вводный курс закончен, он деловым тоном спросил:
— Хлеб дома есть? Соль, сахар, молоко?
— Понятия не имею.
— Отлично. Будем считать, что ничего этого нет. И тебе нужно съездить в магазин за продуктами.