Страница:
Джурка тотчас вложил в растопыренные пальцы молодого и сердитого вуйка короткую, уже запаленную люльку-носогрейку, курящуюся самосадным дымком.
— То-о та-ак, — повторил пан Андрий, затягиваясь до самого пупа, точно так, как делывал вуйк Тарас.
И закашлял навзрыд…
Что-то не нравилось ему. Впрочем, ему во все дни хоть что-то, да не нравилось. Таков уж был он, вуйк Ищенок, а ныне осавул: искал подвоха везде и всюду, даже и там, где все было бы ясно и оолу.
И злился пан Андрий, понимая, что во всем прав Тарас.
Как ни глянь, не было выхода у слободских.
Умения нет. Числом не задавят: на глазок, там, за палисадом, сотни две душ, считая с бабьем, детворой и немощными. А бойцов, коли так, на круг и сотню не натянуть, да еще добро, коль треть из них не сразу спины покажет…
Думы отамана были легки и приятны.
Вот она, перемога, рукой до нее подать! Сотня ворогов, бою неученых да без зброи, против его-то сорока комбатантов!
Тьфу! Плюнуть и растереть…
Наказной плюнул. И растер бы. Но порыв ветра подхватил плевок и разбил о высокую тулью отаманской шляпы. Стереть-то вуйк Тарас ту пакость стер тотчас, однако в очах осавула уловил ехидинку, и настроение враз испоганилось.
Зло щурясь, решил: не откроют, так и детей не оставим. За дерзость! Чтобы впредь не смела сиромашная голь переть с дрекольем на карабели и «брайдеры»! Тьфу!..
Второй плевок оказался куда удачнее. Широкой подошвой вмял отаман жеваную траву в серую глину, подметил во взоре осавула огорчение, и на душе снова полегчало.
Паха же тем временем одолел добрую половину пути к палисаду. Он шел не быстро, воздев над собою пику с нанизанным на острие лоскутом белого полотна.
Вот он уже шагах в сорока от невысокой глинобитной стены, окольцевавшей слободку. Встал. Размахивает прапорцом…
И в этот миг сверху, с кособокой надворотной башенки блеснул беззвучный огонь, за ним второй. Всплыли из бойницы два сизых, тонких, быстро улетучивающихся дыма.
Затрепетал на ветру оборванный пулей белый лоскут.
Паха припал было к глине. Затем, снова укрепив полотно на древке, упрямо двинулся к палисаду.
Третьим выстрелом его опростоволосило.
— Убьют, лайдаки! — крикнул осавул и стремительно шагнул к наказному. — Та ще ж казна що, пане отаман!
Разве что Незнающий смог бы сейчас ответить, чего больше было в возгласе вуйка Андрия: восхищения отвагою парубка, гнева на дикость слободских или досады. Ведь что ни говори, а смелый Паха принадлежал к роду Збырей, издавна не слишком жалующих заносчивых Ищенок…
— Да пальните ж с «брайдера», вуйко! — вновь завопил осавул. Теперь в его крике была только неложная тревога:
Збырь или не Збырь, а посланник все ж таки был унсом, унсов же не так много, чтобы терять их попусту. — Пальните швидше, нехай возвертается!
Но Мамалыга не откликнулся. Спокойно, чуть больше обычного сутулясь, глядел он на поле. Глаза его были полуприкрыты, заложенные за спину руки не шевелились.
— Смотрите, смотрите! — это уже забывшись от волнения, вопил один из джурок. — Поверх палисада!
— Пан осавул! — приказал отаман, протянув руку.
Недовольно покрикивая, пан Андрий подал ему самовидную трубку. Одним из немногих сокровищ, спасенных унсами во всех пожарищах, была она и хранилась ныне хозяйственными Ищенками; те берегли ее свято и не любили кому-либо передавать.
А что поделаешь? Отаман все же. Абы только не разбил…
— Ласкаво прошу, пане наказной!
Вуйк Тарас навел трубку и сразу ее сдвинул. Из-за жердей в такую же, только о двух стеклах, глядел на него большой, похоже совсем черномазый слободской. Совсем близко был он, мог и схватить. А без трубы — далеко, безопасно, да и видно не хуже: вот черный отложил двутрубый самовидец, поднял руку…
Вновь сверкнуло пламя и взвился дымок.
Паха упал.
Но тут же поднялся и, подхватив пику, помчался прочь от стреляющего палисада.
На сей раз, хоть и по вязкой глине, бежал он, невзирая на рану, быстро, ухитряясь даже по-заячьи выписывать петли, а вслед ему целился, наполовину высунувшись из бойницы, еще один стрелок, посветлее первого.
— «Брайдер»! — повелел Мамалыга, и джурка не умедлил.
Тяжела, но привычна была верная, дедовская еще рушница, и не оттягивала она рук, а прочистили и зарядили ее загодя.
— Ну, не подгадь, брате, — по-родственному тепло попросил отаман, прицеливаясь. — Покажи им чертову мать!
Ббб-бум-м! — отозвался «брайдер», откидывая правое плечо стрелка назад. Человека непривычного такая отдача сбила бы с ног, а то и вовсе расшибла бы ключицу…
Уууууууу-у-уууу, — простонал воздух.
Хр-ря-пп! — крякнула надворотная башенка, оседая.
И старый Тарас вернул рушничному дымящуюся, пороховой гарью пахнущую зброю. Тот схватил благоговейно и тотчас принялся обихаживать.
Было наказному радостно, и было срамно. И бранил он себя за несдержанность. Ведь сам же велел хлопцам не палить без приказа. И пороха указал взять самую малость: выстрела на два, на три. Не по прихоти какой, а по зрелому рассуждению! Порох-то непокупной, его самим делать надо, а селитры мало. Так что лучше уж, решил, поберечь нужное зелье для дел грядущих, которых не избежать.
Да и хлопцев в рукопашной обтесать надо. Давно уж не воевали унсы всерьез; комбатанты из хлопцев пока что, как оол из пивня, даже окоп в полный профиль отрыть не могут…
Тут подумалось кстати, что надо бы разузнать у слепых сказителей, что это за диво такое, окоп полного профиля, а затем и расхотелось бранить себя. «Незнающий не выдаст; сам приказ отдал, сам и нарушил! Или не я хозяин своему слову?.. Не самому ж себе палок выписывать?»
Вернулся Паха. Пораненный, потный, круглые собачьи очи задорно сверкают, плечо перевязано чистой тряпицей…
— Ну? — не тратя слов, навис над хлопцем наказной.
— Пистоли у них, вуйко, — ломко выкрикнул неостывший еще от страха и счастья юнец, забыв от возбуждения и поименовать отамана по-походному. — Дви пистоли, чи три, не бильш!
— А рушници е?
— Ни! Немае! — радостно взгавкнул Паха, растягивая щербатый рот до ушей. — Якшо б булы рушници, отамане, то мэнэ б вже було вбыто!
«Так оно и есть, — подумалось отаману. — А из хлопчика выйдет толк; надо б не забыть сманить его у Збырей, такие и Мамалыгам потребны…»
И тут же прикинул наскоро, кому парубка поручить. Гале, чи Оксане, чи ще комусь? По всему выходило, краше иных Оксана управится. Да ведь и засиделась она, Оксана-то…
— С первой раной тебя, герой! — тяжкая десница наказного по-батьковски легла на худое плечо. — До дому повернемось, приезжай гостить. С Оксанкою, онучкой моей, познакомлю. — И посуровел, выпрямил спину. — Слава унсам, Павло Збыр!
— Слава героям! — вскинулся хлопец.
— Слава роду Збырей! — повысил голос наказной.
— Слава унсам! — вскинул к небу сжатый кулак Паха. В стороне, отвернув к полю худое веснушчатое лицо с никак не растущей бородой, кисло ухмылялся осавул Ищенко. Совсем еще парубок, он недавно стал вуйком и никак не мог привыкнуть к ставшему непременным сидению с сивыми пердунами. Ему б хотелось гулять с дивчинами и стукаться со сверстниками. Были б живы старшие в роду, так оно и было бы. Но синяя чума не щадит никого, даже унсов…
Сейчас он, наказной осавул и вуйк рода, до рези в покрасневших очах завидовал безвестному Пахе!
Да разве ж он, Андрий Ищенко, лыком шит?
Разве разумом не богат?
— Пане отаман! — он порывисто повернулся к сивому Мамалыге, коего, при всей своей ершистости, крепко уважал и даже втайне благоговел. — А ежели, как вы только что, с «брайдера», да по воротам пальнуть? Гляньте-ка, что с башенкой стало!!
Наказной медленно отвел со спины правую руку, заложил ее за борт сюртука.
— Стра-а-атиг… — сказал он хмуро, глядя на остатки надворотной башенки. — Не стану я, Андрийко, на всякое багно порох тратить. Не откроют добром, в сабли возьмем!
Уши осавула оттопырились сверх обычного и зачервонели.
Хорошо еще, что ничего больше сказано не было.
Иное отвлекло отамана.
Из чуть приоткрывшихся ворот вышли и побрели напрямик к взгорку двое, волоча на веревке упирающегося третьего.
Тот падал в глину, цеплялся, упирался.
Его поднимали, нещадно пиная.
— Не палить, — молвил наказной.
— Не палить! — крикнул осавул.
— Не палить! Не палить! — пронеслось меж бугорками. Здоровкаться с ворогами Тарас и не думал. Много чести было б им, да и к чему с сего дня шанхайцам здоровье?
Только и буркнул:
— Ну?
— Слышь, начальник, — решив, что говорить дозволено, зачастил один из державших веревку, обшарпанный донельзя мозгляк с пятнистым лицом, — ну че мы, сделали тебе че? Ну будь человеком, начальник, — он рухнул на колени, выпустив конец веревки. — Вот он, за кем ты пришел, в наилучшем виде. Бери, а? А то ведь у нас и бабы есть! — великолепная идея, похоже, ошеломила его самого. — Так если надо, и баб тоже бери!
Наказной молчал.
Они что, не понимают? Теперь уж не этот бедный хлопчик надобен унсам, а все они. Потому как всякий, кто мог узнать то, что знает вот этот хлопец, должен замолчать навеки.
Против обычая унсов убивать, не объяснив причин убоя.
— Ты им поведал? — в упор спросил отаман связанного.
— Ага, — не стал юлить тот; он сейчас боялся унса намного меньше, чем обшарпанного слободского.
— Все поведал?
— Ага.
— Всем?
— Не-е, — размазывая слюни и сопли, хлопец дернул головой и указал на обшарпанного. — Вот ему рассказал! — выкрикнул он злорадно. — И мужикам тоже!
Слободской взвизгнул.
Но грозный вуйк глядел уж не на него.
Второй пришедший выглядел подостойней первого; одежка на нем была неплоха, а сапоги и вообще совсем новые.
— Есть о чем говорить?
— Есть, — этот старался не трястись. — Я — референт господина директора департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Компании Искандера Баркашбейли. Он предлагает…
Хорошо обутый говорил толково. Он сулил выкуп, упоминал о кредах, о какой-то амнистии, но наказного заинтересовало совсем иное.
— Ты из хозяев Железного Буйвола? — прервал отаман поток, льющийся из болботуна.
Тот поперхнулся. Посоображал. Кивнул.
— Именно так, господин колонист. Ваш конфликт с поселенцами, разумеется, ваше внутреннее дело. Но Искандер-ага… Ни к чему было слушать дальше.
— «Брайдер!» — властно сказал Тарас, не поворачиваясь.
И на сей раз не попросил ни о чем. Соромно просить было с двух шагов. Рушница могла обидеться.
Ббб-бу-мм! — ухнул «брайдер», и нечто, хранящее пока еще намек на человеческое тело, улетело далеко в поле, постепенно развеиваясь и теряя всякую форму.
— Дякую, брате! — от всей души поблагодарил железного унса седой унс в черном сюртуке.
И хрипло рыкнул на двоих, лежащих у ног:
— Геть!
А потом перевел с человеческого:
— Вон!
Осавул же глядел на дымящееся дуло рушницы и осуждающе покачивал головою. И неведомо было малому, что старый Тарас совсем не корит себя. Зрозумило, истратить целый заряд ради собственного удовольствия — расточительство безумное, любой унс подтвердит это. Потому что никто, кроме наказного отамана, не слышал — а жаль! — как гудел и ныл, просясь в руки, и как потом, сделав уже, дрожал от восторга теплый, пахнущий пороховой гарью железный побратим, и сколько истинной страсти прозвучало в его радостном «Буммм!»…
Разве не можно хоть раз в жизни побаловать друга?..
Вслед отпущенным пожить еще немного наказной и не посмотрел. А зря! Было чем любоваться…
Крепко, видать, жалел себя обшарпанный, ежели решился он не понять волю наказного. Полпути не пройдя до ворот, он вдруг подпрыгнул, развернулся и резво помчался во чисто поле, вопя и взывая так, что аж до взгорка долетало.
— Тю, позорище! — сплюнул осавул. И вуйк Тарас, не споря, кивнул:
— 3 глузду з'ихав хлопец… Да и махнул рукой.
Тотчас же рванулся вслед бегущему, пятками горяча оолика, верховой комбатант.
Гой-да! Гой-да!
Уйти ли по ровному месту пешему от всадника?
Куда там…
И не стало обшарпанного.
Всего только на миг поравнялся с ним лихой оольник, вовсе нестрашно мелькнула карабелька, издали похожая на прутик, темная чурочка рухнула и слилась с глиной, а другая чурочка, побольше, пошла вкось, отрезая путь второму пешему…
И Егорушка, визжа, помчался к палисаду так швыдко, что успел-таки туда раньше веселого парубка на быстроногом ооле. Никто, само собой, не позаботился приоткрыть ему ворота, но он о них и не вспомнил даже, а просто кошкою взлетел вверх по гладкой стеночке.
Чиркнуло лезвие по глине, едва не снеся ступню, да все ж таки не достало…
Ох и забавно же было глядеть на такое.
Держась за животы, катались за бугорками парубки; прыскали в розовые полудетские ладони юные джурки; сложившись пополам, хлопал себя по коленкам и захлебывался осавул Ищенко, вмиг позабывший от вида такой смехоты и гонор свой, и вечную надутость… И лишь наказной отаман, чей долг видеть все и ничего не упускать, ибо он в ответе за все войско, напряженно, без улыбки вглядывался в окоем. Какой уж тут смех!
Вновь встал в той стороне, где Сахалинчик, сигнальный дым, но был он небывало густ и не черен, а красен, как мак.
И порадовался старый Тарас, что провидел такое, и подкупил заранее, не пожалев полкабанчика, некоего безымянного слобожанина-сахалинца из тех проныр, кто и мать родную за кус сала продаст. Теперь, выполняя обещанное, сумел улучить момент засланный казачок и ухитрился незаметно для своих закинуть в очаг пук афанас-травы…
Многим виден красный дым, но одному только пану отаману известно, что означает он.
Говорил же условный знак о том, что не два, не три, не пять даже десятков охочих до драки буянов вышли на подмогу Новому Шанхаю, а много более, быть может и полная сотня!
Худая весть. Да как бы ни худа была, а и то ладно, что пришла в самое время. Есть еще час подкрепить засаду, поджидающую ворога на пути.
— Пане осавул!
Встав лицом к лицу с подручником своим, кратко и ясно объяснял наказной, как и что. И с каждым словом все более и более понимая, строжал лицом осавул, на глазах становясь из смешного и обидчивого Андрийки твердоскулым вуйком Андрием, сыном вуйка Анатолия из хороброго рода Ищенок. Да и не могло быть по-иному, ибо многое, очень многое взваливал на плечи ему и оставлял на волю его отаман.
— Слухай, сыне, и разумей, — торопливо, боясь хоть что-то из важного упустить, наказывал Тарас. — Наше дело было тихо сидеть, пока подмогу хлопцы там, в яру, не побьют…
С каждым услышанным словом взрослеющий на год, осавул кивал, глядя исподлобья. Лишь теперь раскрывал ему свой замысел старый Тарас, и обидно было это пану Андрию. Небось вуйку Чумаков сразу б рассказал наказной, а то б и посоветовался…
Задумка же Тарасова и впрямь была хороша!
Там, в яру, где склоны поросли кустарником и мелколесьем, сидит засада и ждет тех, кто пойдет с Сахалинчика. Полтора десятка засело там, хоть и с тремя только рушницами, зато с Яськом.
— С Яськом?!
Всего ждал пан Андрий, но не такого. От невероятной новости челюсть его отвисла, на время вернув вуйка в умеющую дивиться юность.
— Так Ясько ж спит в эту пору, дядько Тарас!
— Так, сыне, так оно и е, — попытался остаться неулыбчивым, но не преуспел в том наказной. — А мы ж его и не будили. Тихонько взяли з берложки на тачанку. И по-клали на дорожке. Нехай те, хто йдуть на нас, сами и разбудят…
Не сдержался старик. Хохотнул. А коли старому смешно, так отчего ж малому брови сводить? Прыснул Андрийко, но тотчас вынудил себя вновь натянуть облик вуйка Андрия, даже взгляд разумным сделал.
Ох и гарно ж надумал наказной!
Всякому унсу известен Ясько, живущий в берложке недалеко от Великого Мамалыгина, да и как не знать, если на весь редколесный предгорный край одно и есть такое диво?
Краем уха уловив, о чем говоря, хихикнул корзинный джурка и покраснел от стыда, но строгий к молодшим осавул не стал обжигать его гневным взглядом.
Ясько! Нет, ну надо ж!
Еще ни Андрия на свете не было, ни отца его, ни дедуся, а уже жил при унсах зверюга. По сию пору выходит он к поселкам, выклянчивает съестное. Позволяет мохнатый детишкам играть с собою, как хотят, кувыркается, подставляет на почес розовое брюхо, словно щеня малое, хотя уже скоро триста лет, как живет он в лесу, и серые полоски зрелости начали понемногу проявляться на хитрющей одноглазой морде, пока еще чуть более светлой, чем у взрослых зверей баб'айа…
Ясько! Ясько-унс!..
Так и зовут его издавна, с тех самых пор, когда выменял первый пращур вуйка Тараса у мимохожих дикарей равнинную зверушку. Пожалел малого, зная: такие не живут в неволе. Отдал пять булавок дикарям, а шестила-пого отпустил жить в лес, не зная сам, приживется ли. Прижился нездешний зверь, да еще и как! Самый лютый из мясоедов берложку его за пять сотен шагов огибает, боится насторожить или, хуже того, разбудить!
Ясько-унс! Сонливый Ясько!
— …о-о-о, — заодно с корзинным джуркой давится хохотом гордый вуйк Андрий.
Ох, и худо ж придется ворогам!
Ничего не любит он так, как поспать, а когда спит, то меняет масть: днем — прозрачно-бел, ночью — черней смолы. Упаси Незнающий потревожить чуткий сон. Ни клыком, ни когтем не отомстит обидчику двуххвостый, но такой струей окатит, что всякий, не забивший нос чесноком, рухнет замертво, и не всякий встанет потом, ежели не отпоить отваром афанас-травы. Страшнее трех «брайдеров» Яськова струя, и тем гуще она, тем обильнее, чем дольше прожил зверище…
— Думал я, сыне, — возвращает осавула в реальность голос наказного, — что будет ворогов тех сорок, ну, полсотни, самое большее. Считал так: кого не свалит Ясько, того мы одолеем, а после сюда погоним, на стены лезть сперва нас…
Дельно разъясняет отаман, да только уже не может сладить со смехом вуйк Ищенок.
Ох, хихикает он, и намаялись же, мабуть, Мамалыги, когда осторожно, заткнув носы чесноком, вытягивали Сонливого из уютной берложки…
Ах, повизгивает он, и дергались же, сопровождая повозку, в страхе великом, что проснется ненароком Урчащий да подпустит спросонья, не разобрав родных, унсовских запахов вокруг себя…
Ой, верещит он, да и как же неладно станет ворогам, когда в узкой лощинке, горюшка не чая, споткнутся они о спящего посередь тропки, прозрачного, ровно вода в ключе, Яська!..
— Осавуле!
Резкий окрик полоснул, словно плеть, выбив из вуйка Ищенок не подчинявшийся ему уже смех.
— Вот вам мой указ! — яростны и свирепы очи Тараса. — С десятком хлопцев иду я на подмогу. Вам — оставаться здесь. Ждать. Как управимся, вернемся. И чтобы без меня ни…
Отаман сам обрывает себя. Глядит с сомнением на осавула.
Краткое время размышляет. И приказывает:
— А порох с собою возьму. Весь. Чтоб вас без меня, пане Андрий, Знающий не попутал на приступ пойти!
Отмороженно уставился на отамана Ищенко.
Не иначе, думки навострился читать старый вуйк. Ведь угадал же, что мелькнуло в голове: вот ускачешь ты, дядько Тарас, вот тут-то я и…
Нет, Андрий, не будет тебе «и». Не будет Ищенке славы.
Не похвалит батько отаман его, как хвалил Паху из рода Збырей. Не хлопнет отечески по плечу. А Паху хлопал! Хотя, если на то пошло, так что такого этот Паха совершил? Невелика доблесть от пуль по полю бегать. Уж Андрий бы…
Эх, нехороший ты, вуйко Тарас, злой. Как собака!
Однако думка думкою, а дело делом. Злясь и бурча, отобрал осавул два десятка хлопцев, велел отдать наказному пороховницы. И долго глядел со взгорка, как уменьшаются, сливаются с глиной, уходят в окоем всадники на быстрых оолах…
А после встал там, где раньше стоял отаман, правую руку за борт сюртука заложил и застыл истуканом. Подумал: «Чем хуже я, Андрий Ищенко, наказного?» Решил: да ничем не хуже!
Все больше и больше распалялась в душе ненависть к сидящим в слободе. Не удержавшись, осавул погрозил кулаком…
Не надейтесь! Если ворог не сдается, его режут до корня, и нет таких крепостей, которых не взяли бы унсы!
С часу на час вернется отаман с полоном, отпоенным афанас-травой, и полезут сахалинские вас штурмовать! Кто не пойдет, тех «брайдеры» заставят, кто побежит, тех оолики догонят…
Так и держа по-тарасовски руку, бродил по взгорку.
Ждал.
А ждать было тяжко.
Попросту невозможно.
Так и виделось, словно воочию:
…вот она, ложбина, где кипит бой!
…по всему яру валяются вороги, полумертвые от Ясь-ковой струи и вовсе мертвые от унсовских сабель, но много еще сахалинских, и трудно приходится комбатантам!
…один против троих бьются они, и многие уже поранены, а иные и тяжко, но крепка еще унсовская сила, и падают слободские под карабелями, как трава под косой…
…и вуйко Тарас идет в шеренге, в самой средине ее, несокрушимый, как вековой дуб!
…тяжелая сабля подобна пушинке в руке его, птицей взлетает она, падает молнией, и валится наземь еще один супостат!
…а шаг в шаг за батьком наказным, не отставая, идет корзинный парубок-джурка; одну за другой подает он отаману кривые люльки, что лежат в поясной корзине…
…и берет их старый Тарас, и роняет в траву, чтобы потом, когда окончится битва, вернуться назад и по святому обычаю подобрать их…
Сражаются в кровавом яру комбатанты, и таращится на них из кустов опустелый, напуганный Ясько, и неизбежна перемога, и вечная слава ждет героев!
Чем хуже тех счастливчиков Андрий Ищенко?!!
А Паха, Паха… он ведь тоже там!
— И-э-э-эх, — вырвалось из горла.
И сам не ждал пан осавул, что вслед за криком обиженной души выскочит на волю иное слово, но оно, это слово, вырвалось — вопреки всему.
И было это слово:
— На сло-о-о-ом!!!!!!!!!!!!!
А потом помнил Андрий одно только: завертелись перед очами светлое небо и глинистое поле, по которому бежал он к слободским воротам, и чавкало под ногами, и екало где-то под селезенкой; хотелось оглянуться, но страшно было, что увидишь: один бежишь, а за тобою — никого, и тогда возьмет жуть и побредешь обратно, на вечный позор и осмеяние…
Но парубкам тоже было всего лишь по семнадцать-восемнадцать, мало кому — по двадцать весен, и хлопцы устали стоять стреноженными оолами, ожидая, пока сивый старик надумает послать их, молодых, в битву; комбатанты только и ждали приказа, к тому же десять и еще четыре из двух десятков были родом из Ищенок, а уж эти-то не могли отстать от своего вуйка!
Грянули пистоли с палисада, но кто ж обращал внимание на такую мелочь?.. И рухнули ворота, выбитые не «брайдерами», а попросту, без затей — сапогами, плечами, лбами медными, и завертелась, закрутилась по всей слободе кровавая карусель, где не было никому пощады, и никто не давал пощады, и не глядели убивавшие, кто перед ними — мужик ли, баба ли, а то и вовсе дите малое…
Кровью умылась слобода, но и унсам дорого обошелся порыв; в невесть откуда взявшемся зареве, в вопле и плаче, в блеянии овец и меканий коз метались и рвались тени, и едва ли не все мужики слободские уже лежали враскорячку, порубанные от плеча до пупа, с рассеченными головами и перерезанными глотками, а унсы хотя и не сочли потерь, но видели ясно, что двоим… нет, троим уже не вернуться к родному порогу…
И вдруг все стихло.
Не стало вольного поселения Новый Шанхай, и не было более ворогов. Оставались лишь раненые, расползающиеся по сторонам, но их можно было добивать не спеша, да немногие, вырвавшиеся в поле, но их можно было догнать без труда.
А еще оставался один живой, сжимающий в руке прямой, покрытый дымящейся кровью тесак. Пистолет, только что отброшенный, валялся у ног последнего из тех, кто сидел в осаде, смуглое лицо, перемазанное копотью, казалось совсем черным, и на нем жутко и весело сияли ослепительно-белые крупные зуб. И так ужасен был этот последний, мгновение тому скосивший выстрелом шестого унса, а перед тем зарубивший четвертого и пятого, что хлопцы, только что готовые переть в огонь очертя голову, оробели.
Почему-то сейчас, когда победа была так близка, каждому из них показалось очень страшным умирать…
А Искандер Баркаш, которому уже нечего было терять, шагнул вперед, навстречу невольно отшатнувшимся унсам, вытянул руку со сжатым в кулаке палашом и хрипло, издевательски сказал:
— Ну?
Стало тихо.
А потом пан осавул, шагнув к нему, ответил:
— Да.
Спустя мгновение клинки скрестились, и это был бой, страшнее которого ничего не видели за свою короткую жизнь комбатанты.
Искандер Баркаш умел драться; он владел палашом не хуже, чем пистолетом, а пистолетом едва ли не лучше, чем суперсовременным, невероятно редким и дорогим излучателем «Звяга», и уж кем-кем, а трусом его никто не смел назвать даже за глаза; он знал, что пришло его время, но разве судьба мусульманина не висит на шее его?.. И он готов был ко всему, но не раньше, чем возьмет еще хоть сколько-то жизней!..
Ну хотя бы одну, вот этого волчонка с морозными глазами, нагло шагнувшего вперед, навстречу ему, начальнику департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Генерального представительства Компании на Валькирии, навстречу смерти своей…
Он хотел сейчас одного: зарубить волчонка, а там можно и умереть…
Баркаш нанес удар, сильный и точный.
Но палаш почему-то запнулся, пошел вкось, вырубив искры из плашмя подставленной сабли волчонка, и прямо в лицо Искандеру-are хлестнул резкий и звонкий выкрик:
— Натюр де волянтре!
Нет, не зря изо всех отпрысков Унса Пращура считались Ищенки искуснейшими в пешей рубке. Из поколения в поколение, от отца к сыну передавали они тайные навыки владения отточенной до синего звона зброей, и все были обоеруки…
— То-о та-ак, — повторил пан Андрий, затягиваясь до самого пупа, точно так, как делывал вуйк Тарас.
И закашлял навзрыд…
Что-то не нравилось ему. Впрочем, ему во все дни хоть что-то, да не нравилось. Таков уж был он, вуйк Ищенок, а ныне осавул: искал подвоха везде и всюду, даже и там, где все было бы ясно и оолу.
И злился пан Андрий, понимая, что во всем прав Тарас.
Как ни глянь, не было выхода у слободских.
Умения нет. Числом не задавят: на глазок, там, за палисадом, сотни две душ, считая с бабьем, детворой и немощными. А бойцов, коли так, на круг и сотню не натянуть, да еще добро, коль треть из них не сразу спины покажет…
Думы отамана были легки и приятны.
Вот она, перемога, рукой до нее подать! Сотня ворогов, бою неученых да без зброи, против его-то сорока комбатантов!
Тьфу! Плюнуть и растереть…
Наказной плюнул. И растер бы. Но порыв ветра подхватил плевок и разбил о высокую тулью отаманской шляпы. Стереть-то вуйк Тарас ту пакость стер тотчас, однако в очах осавула уловил ехидинку, и настроение враз испоганилось.
Зло щурясь, решил: не откроют, так и детей не оставим. За дерзость! Чтобы впредь не смела сиромашная голь переть с дрекольем на карабели и «брайдеры»! Тьфу!..
Второй плевок оказался куда удачнее. Широкой подошвой вмял отаман жеваную траву в серую глину, подметил во взоре осавула огорчение, и на душе снова полегчало.
Паха же тем временем одолел добрую половину пути к палисаду. Он шел не быстро, воздев над собою пику с нанизанным на острие лоскутом белого полотна.
Вот он уже шагах в сорока от невысокой глинобитной стены, окольцевавшей слободку. Встал. Размахивает прапорцом…
И в этот миг сверху, с кособокой надворотной башенки блеснул беззвучный огонь, за ним второй. Всплыли из бойницы два сизых, тонких, быстро улетучивающихся дыма.
Затрепетал на ветру оборванный пулей белый лоскут.
Паха припал было к глине. Затем, снова укрепив полотно на древке, упрямо двинулся к палисаду.
Третьим выстрелом его опростоволосило.
— Убьют, лайдаки! — крикнул осавул и стремительно шагнул к наказному. — Та ще ж казна що, пане отаман!
Разве что Незнающий смог бы сейчас ответить, чего больше было в возгласе вуйка Андрия: восхищения отвагою парубка, гнева на дикость слободских или досады. Ведь что ни говори, а смелый Паха принадлежал к роду Збырей, издавна не слишком жалующих заносчивых Ищенок…
— Да пальните ж с «брайдера», вуйко! — вновь завопил осавул. Теперь в его крике была только неложная тревога:
Збырь или не Збырь, а посланник все ж таки был унсом, унсов же не так много, чтобы терять их попусту. — Пальните швидше, нехай возвертается!
Но Мамалыга не откликнулся. Спокойно, чуть больше обычного сутулясь, глядел он на поле. Глаза его были полуприкрыты, заложенные за спину руки не шевелились.
— Смотрите, смотрите! — это уже забывшись от волнения, вопил один из джурок. — Поверх палисада!
— Пан осавул! — приказал отаман, протянув руку.
Недовольно покрикивая, пан Андрий подал ему самовидную трубку. Одним из немногих сокровищ, спасенных унсами во всех пожарищах, была она и хранилась ныне хозяйственными Ищенками; те берегли ее свято и не любили кому-либо передавать.
А что поделаешь? Отаман все же. Абы только не разбил…
— Ласкаво прошу, пане наказной!
Вуйк Тарас навел трубку и сразу ее сдвинул. Из-за жердей в такую же, только о двух стеклах, глядел на него большой, похоже совсем черномазый слободской. Совсем близко был он, мог и схватить. А без трубы — далеко, безопасно, да и видно не хуже: вот черный отложил двутрубый самовидец, поднял руку…
Вновь сверкнуло пламя и взвился дымок.
Паха упал.
Но тут же поднялся и, подхватив пику, помчался прочь от стреляющего палисада.
На сей раз, хоть и по вязкой глине, бежал он, невзирая на рану, быстро, ухитряясь даже по-заячьи выписывать петли, а вслед ему целился, наполовину высунувшись из бойницы, еще один стрелок, посветлее первого.
— «Брайдер»! — повелел Мамалыга, и джурка не умедлил.
Тяжела, но привычна была верная, дедовская еще рушница, и не оттягивала она рук, а прочистили и зарядили ее загодя.
— Ну, не подгадь, брате, — по-родственному тепло попросил отаман, прицеливаясь. — Покажи им чертову мать!
Ббб-бум-м! — отозвался «брайдер», откидывая правое плечо стрелка назад. Человека непривычного такая отдача сбила бы с ног, а то и вовсе расшибла бы ключицу…
Уууууууу-у-уууу, — простонал воздух.
Хр-ря-пп! — крякнула надворотная башенка, оседая.
И старый Тарас вернул рушничному дымящуюся, пороховой гарью пахнущую зброю. Тот схватил благоговейно и тотчас принялся обихаживать.
Было наказному радостно, и было срамно. И бранил он себя за несдержанность. Ведь сам же велел хлопцам не палить без приказа. И пороха указал взять самую малость: выстрела на два, на три. Не по прихоти какой, а по зрелому рассуждению! Порох-то непокупной, его самим делать надо, а селитры мало. Так что лучше уж, решил, поберечь нужное зелье для дел грядущих, которых не избежать.
Да и хлопцев в рукопашной обтесать надо. Давно уж не воевали унсы всерьез; комбатанты из хлопцев пока что, как оол из пивня, даже окоп в полный профиль отрыть не могут…
Тут подумалось кстати, что надо бы разузнать у слепых сказителей, что это за диво такое, окоп полного профиля, а затем и расхотелось бранить себя. «Незнающий не выдаст; сам приказ отдал, сам и нарушил! Или не я хозяин своему слову?.. Не самому ж себе палок выписывать?»
Вернулся Паха. Пораненный, потный, круглые собачьи очи задорно сверкают, плечо перевязано чистой тряпицей…
— Ну? — не тратя слов, навис над хлопцем наказной.
— Пистоли у них, вуйко, — ломко выкрикнул неостывший еще от страха и счастья юнец, забыв от возбуждения и поименовать отамана по-походному. — Дви пистоли, чи три, не бильш!
— А рушници е?
— Ни! Немае! — радостно взгавкнул Паха, растягивая щербатый рот до ушей. — Якшо б булы рушници, отамане, то мэнэ б вже було вбыто!
«Так оно и есть, — подумалось отаману. — А из хлопчика выйдет толк; надо б не забыть сманить его у Збырей, такие и Мамалыгам потребны…»
И тут же прикинул наскоро, кому парубка поручить. Гале, чи Оксане, чи ще комусь? По всему выходило, краше иных Оксана управится. Да ведь и засиделась она, Оксана-то…
— С первой раной тебя, герой! — тяжкая десница наказного по-батьковски легла на худое плечо. — До дому повернемось, приезжай гостить. С Оксанкою, онучкой моей, познакомлю. — И посуровел, выпрямил спину. — Слава унсам, Павло Збыр!
— Слава героям! — вскинулся хлопец.
— Слава роду Збырей! — повысил голос наказной.
— Слава унсам! — вскинул к небу сжатый кулак Паха. В стороне, отвернув к полю худое веснушчатое лицо с никак не растущей бородой, кисло ухмылялся осавул Ищенко. Совсем еще парубок, он недавно стал вуйком и никак не мог привыкнуть к ставшему непременным сидению с сивыми пердунами. Ему б хотелось гулять с дивчинами и стукаться со сверстниками. Были б живы старшие в роду, так оно и было бы. Но синяя чума не щадит никого, даже унсов…
Сейчас он, наказной осавул и вуйк рода, до рези в покрасневших очах завидовал безвестному Пахе!
Да разве ж он, Андрий Ищенко, лыком шит?
Разве разумом не богат?
— Пане отаман! — он порывисто повернулся к сивому Мамалыге, коего, при всей своей ершистости, крепко уважал и даже втайне благоговел. — А ежели, как вы только что, с «брайдера», да по воротам пальнуть? Гляньте-ка, что с башенкой стало!!
Наказной медленно отвел со спины правую руку, заложил ее за борт сюртука.
— Стра-а-атиг… — сказал он хмуро, глядя на остатки надворотной башенки. — Не стану я, Андрийко, на всякое багно порох тратить. Не откроют добром, в сабли возьмем!
Уши осавула оттопырились сверх обычного и зачервонели.
Хорошо еще, что ничего больше сказано не было.
Иное отвлекло отамана.
Из чуть приоткрывшихся ворот вышли и побрели напрямик к взгорку двое, волоча на веревке упирающегося третьего.
Тот падал в глину, цеплялся, упирался.
Его поднимали, нещадно пиная.
— Не палить, — молвил наказной.
— Не палить! — крикнул осавул.
— Не палить! Не палить! — пронеслось меж бугорками. Здоровкаться с ворогами Тарас и не думал. Много чести было б им, да и к чему с сего дня шанхайцам здоровье?
Только и буркнул:
— Ну?
— Слышь, начальник, — решив, что говорить дозволено, зачастил один из державших веревку, обшарпанный донельзя мозгляк с пятнистым лицом, — ну че мы, сделали тебе че? Ну будь человеком, начальник, — он рухнул на колени, выпустив конец веревки. — Вот он, за кем ты пришел, в наилучшем виде. Бери, а? А то ведь у нас и бабы есть! — великолепная идея, похоже, ошеломила его самого. — Так если надо, и баб тоже бери!
Наказной молчал.
Они что, не понимают? Теперь уж не этот бедный хлопчик надобен унсам, а все они. Потому как всякий, кто мог узнать то, что знает вот этот хлопец, должен замолчать навеки.
Против обычая унсов убивать, не объяснив причин убоя.
— Ты им поведал? — в упор спросил отаман связанного.
— Ага, — не стал юлить тот; он сейчас боялся унса намного меньше, чем обшарпанного слободского.
— Все поведал?
— Ага.
— Всем?
— Не-е, — размазывая слюни и сопли, хлопец дернул головой и указал на обшарпанного. — Вот ему рассказал! — выкрикнул он злорадно. — И мужикам тоже!
Слободской взвизгнул.
Но грозный вуйк глядел уж не на него.
Второй пришедший выглядел подостойней первого; одежка на нем была неплоха, а сапоги и вообще совсем новые.
— Есть о чем говорить?
— Есть, — этот старался не трястись. — Я — референт господина директора департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Компании Искандера Баркашбейли. Он предлагает…
Хорошо обутый говорил толково. Он сулил выкуп, упоминал о кредах, о какой-то амнистии, но наказного заинтересовало совсем иное.
— Ты из хозяев Железного Буйвола? — прервал отаман поток, льющийся из болботуна.
Тот поперхнулся. Посоображал. Кивнул.
— Именно так, господин колонист. Ваш конфликт с поселенцами, разумеется, ваше внутреннее дело. Но Искандер-ага… Ни к чему было слушать дальше.
— «Брайдер!» — властно сказал Тарас, не поворачиваясь.
И на сей раз не попросил ни о чем. Соромно просить было с двух шагов. Рушница могла обидеться.
Ббб-бу-мм! — ухнул «брайдер», и нечто, хранящее пока еще намек на человеческое тело, улетело далеко в поле, постепенно развеиваясь и теряя всякую форму.
— Дякую, брате! — от всей души поблагодарил железного унса седой унс в черном сюртуке.
И хрипло рыкнул на двоих, лежащих у ног:
— Геть!
А потом перевел с человеческого:
— Вон!
Осавул же глядел на дымящееся дуло рушницы и осуждающе покачивал головою. И неведомо было малому, что старый Тарас совсем не корит себя. Зрозумило, истратить целый заряд ради собственного удовольствия — расточительство безумное, любой унс подтвердит это. Потому что никто, кроме наказного отамана, не слышал — а жаль! — как гудел и ныл, просясь в руки, и как потом, сделав уже, дрожал от восторга теплый, пахнущий пороховой гарью железный побратим, и сколько истинной страсти прозвучало в его радостном «Буммм!»…
Разве не можно хоть раз в жизни побаловать друга?..
Вслед отпущенным пожить еще немного наказной и не посмотрел. А зря! Было чем любоваться…
Крепко, видать, жалел себя обшарпанный, ежели решился он не понять волю наказного. Полпути не пройдя до ворот, он вдруг подпрыгнул, развернулся и резво помчался во чисто поле, вопя и взывая так, что аж до взгорка долетало.
— Тю, позорище! — сплюнул осавул. И вуйк Тарас, не споря, кивнул:
— 3 глузду з'ихав хлопец… Да и махнул рукой.
Тотчас же рванулся вслед бегущему, пятками горяча оолика, верховой комбатант.
Гой-да! Гой-да!
Уйти ли по ровному месту пешему от всадника?
Куда там…
И не стало обшарпанного.
Всего только на миг поравнялся с ним лихой оольник, вовсе нестрашно мелькнула карабелька, издали похожая на прутик, темная чурочка рухнула и слилась с глиной, а другая чурочка, побольше, пошла вкось, отрезая путь второму пешему…
И Егорушка, визжа, помчался к палисаду так швыдко, что успел-таки туда раньше веселого парубка на быстроногом ооле. Никто, само собой, не позаботился приоткрыть ему ворота, но он о них и не вспомнил даже, а просто кошкою взлетел вверх по гладкой стеночке.
Чиркнуло лезвие по глине, едва не снеся ступню, да все ж таки не достало…
Ох и забавно же было глядеть на такое.
Держась за животы, катались за бугорками парубки; прыскали в розовые полудетские ладони юные джурки; сложившись пополам, хлопал себя по коленкам и захлебывался осавул Ищенко, вмиг позабывший от вида такой смехоты и гонор свой, и вечную надутость… И лишь наказной отаман, чей долг видеть все и ничего не упускать, ибо он в ответе за все войско, напряженно, без улыбки вглядывался в окоем. Какой уж тут смех!
Вновь встал в той стороне, где Сахалинчик, сигнальный дым, но был он небывало густ и не черен, а красен, как мак.
И порадовался старый Тарас, что провидел такое, и подкупил заранее, не пожалев полкабанчика, некоего безымянного слобожанина-сахалинца из тех проныр, кто и мать родную за кус сала продаст. Теперь, выполняя обещанное, сумел улучить момент засланный казачок и ухитрился незаметно для своих закинуть в очаг пук афанас-травы…
Многим виден красный дым, но одному только пану отаману известно, что означает он.
Говорил же условный знак о том, что не два, не три, не пять даже десятков охочих до драки буянов вышли на подмогу Новому Шанхаю, а много более, быть может и полная сотня!
Худая весть. Да как бы ни худа была, а и то ладно, что пришла в самое время. Есть еще час подкрепить засаду, поджидающую ворога на пути.
— Пане осавул!
Встав лицом к лицу с подручником своим, кратко и ясно объяснял наказной, как и что. И с каждым словом все более и более понимая, строжал лицом осавул, на глазах становясь из смешного и обидчивого Андрийки твердоскулым вуйком Андрием, сыном вуйка Анатолия из хороброго рода Ищенок. Да и не могло быть по-иному, ибо многое, очень многое взваливал на плечи ему и оставлял на волю его отаман.
— Слухай, сыне, и разумей, — торопливо, боясь хоть что-то из важного упустить, наказывал Тарас. — Наше дело было тихо сидеть, пока подмогу хлопцы там, в яру, не побьют…
С каждым услышанным словом взрослеющий на год, осавул кивал, глядя исподлобья. Лишь теперь раскрывал ему свой замысел старый Тарас, и обидно было это пану Андрию. Небось вуйку Чумаков сразу б рассказал наказной, а то б и посоветовался…
Задумка же Тарасова и впрямь была хороша!
Там, в яру, где склоны поросли кустарником и мелколесьем, сидит засада и ждет тех, кто пойдет с Сахалинчика. Полтора десятка засело там, хоть и с тремя только рушницами, зато с Яськом.
— С Яськом?!
Всего ждал пан Андрий, но не такого. От невероятной новости челюсть его отвисла, на время вернув вуйка в умеющую дивиться юность.
— Так Ясько ж спит в эту пору, дядько Тарас!
— Так, сыне, так оно и е, — попытался остаться неулыбчивым, но не преуспел в том наказной. — А мы ж его и не будили. Тихонько взяли з берложки на тачанку. И по-клали на дорожке. Нехай те, хто йдуть на нас, сами и разбудят…
Не сдержался старик. Хохотнул. А коли старому смешно, так отчего ж малому брови сводить? Прыснул Андрийко, но тотчас вынудил себя вновь натянуть облик вуйка Андрия, даже взгляд разумным сделал.
Ох и гарно ж надумал наказной!
Всякому унсу известен Ясько, живущий в берложке недалеко от Великого Мамалыгина, да и как не знать, если на весь редколесный предгорный край одно и есть такое диво?
Краем уха уловив, о чем говоря, хихикнул корзинный джурка и покраснел от стыда, но строгий к молодшим осавул не стал обжигать его гневным взглядом.
Ясько! Нет, ну надо ж!
Еще ни Андрия на свете не было, ни отца его, ни дедуся, а уже жил при унсах зверюга. По сию пору выходит он к поселкам, выклянчивает съестное. Позволяет мохнатый детишкам играть с собою, как хотят, кувыркается, подставляет на почес розовое брюхо, словно щеня малое, хотя уже скоро триста лет, как живет он в лесу, и серые полоски зрелости начали понемногу проявляться на хитрющей одноглазой морде, пока еще чуть более светлой, чем у взрослых зверей баб'айа…
Ясько! Ясько-унс!..
Так и зовут его издавна, с тех самых пор, когда выменял первый пращур вуйка Тараса у мимохожих дикарей равнинную зверушку. Пожалел малого, зная: такие не живут в неволе. Отдал пять булавок дикарям, а шестила-пого отпустил жить в лес, не зная сам, приживется ли. Прижился нездешний зверь, да еще и как! Самый лютый из мясоедов берложку его за пять сотен шагов огибает, боится насторожить или, хуже того, разбудить!
Ясько-унс! Сонливый Ясько!
— …о-о-о, — заодно с корзинным джуркой давится хохотом гордый вуйк Андрий.
Ох, и худо ж придется ворогам!
Ничего не любит он так, как поспать, а когда спит, то меняет масть: днем — прозрачно-бел, ночью — черней смолы. Упаси Незнающий потревожить чуткий сон. Ни клыком, ни когтем не отомстит обидчику двуххвостый, но такой струей окатит, что всякий, не забивший нос чесноком, рухнет замертво, и не всякий встанет потом, ежели не отпоить отваром афанас-травы. Страшнее трех «брайдеров» Яськова струя, и тем гуще она, тем обильнее, чем дольше прожил зверище…
— Думал я, сыне, — возвращает осавула в реальность голос наказного, — что будет ворогов тех сорок, ну, полсотни, самое большее. Считал так: кого не свалит Ясько, того мы одолеем, а после сюда погоним, на стены лезть сперва нас…
Дельно разъясняет отаман, да только уже не может сладить со смехом вуйк Ищенок.
Ох, хихикает он, и намаялись же, мабуть, Мамалыги, когда осторожно, заткнув носы чесноком, вытягивали Сонливого из уютной берложки…
Ах, повизгивает он, и дергались же, сопровождая повозку, в страхе великом, что проснется ненароком Урчащий да подпустит спросонья, не разобрав родных, унсовских запахов вокруг себя…
Ой, верещит он, да и как же неладно станет ворогам, когда в узкой лощинке, горюшка не чая, споткнутся они о спящего посередь тропки, прозрачного, ровно вода в ключе, Яська!..
— Осавуле!
Резкий окрик полоснул, словно плеть, выбив из вуйка Ищенок не подчинявшийся ему уже смех.
— Вот вам мой указ! — яростны и свирепы очи Тараса. — С десятком хлопцев иду я на подмогу. Вам — оставаться здесь. Ждать. Как управимся, вернемся. И чтобы без меня ни…
Отаман сам обрывает себя. Глядит с сомнением на осавула.
Краткое время размышляет. И приказывает:
— А порох с собою возьму. Весь. Чтоб вас без меня, пане Андрий, Знающий не попутал на приступ пойти!
Отмороженно уставился на отамана Ищенко.
Не иначе, думки навострился читать старый вуйк. Ведь угадал же, что мелькнуло в голове: вот ускачешь ты, дядько Тарас, вот тут-то я и…
Нет, Андрий, не будет тебе «и». Не будет Ищенке славы.
Не похвалит батько отаман его, как хвалил Паху из рода Збырей. Не хлопнет отечески по плечу. А Паху хлопал! Хотя, если на то пошло, так что такого этот Паха совершил? Невелика доблесть от пуль по полю бегать. Уж Андрий бы…
Эх, нехороший ты, вуйко Тарас, злой. Как собака!
Однако думка думкою, а дело делом. Злясь и бурча, отобрал осавул два десятка хлопцев, велел отдать наказному пороховницы. И долго глядел со взгорка, как уменьшаются, сливаются с глиной, уходят в окоем всадники на быстрых оолах…
А после встал там, где раньше стоял отаман, правую руку за борт сюртука заложил и застыл истуканом. Подумал: «Чем хуже я, Андрий Ищенко, наказного?» Решил: да ничем не хуже!
Все больше и больше распалялась в душе ненависть к сидящим в слободе. Не удержавшись, осавул погрозил кулаком…
Не надейтесь! Если ворог не сдается, его режут до корня, и нет таких крепостей, которых не взяли бы унсы!
С часу на час вернется отаман с полоном, отпоенным афанас-травой, и полезут сахалинские вас штурмовать! Кто не пойдет, тех «брайдеры» заставят, кто побежит, тех оолики догонят…
Так и держа по-тарасовски руку, бродил по взгорку.
Ждал.
А ждать было тяжко.
Попросту невозможно.
Так и виделось, словно воочию:
…вот она, ложбина, где кипит бой!
…по всему яру валяются вороги, полумертвые от Ясь-ковой струи и вовсе мертвые от унсовских сабель, но много еще сахалинских, и трудно приходится комбатантам!
…один против троих бьются они, и многие уже поранены, а иные и тяжко, но крепка еще унсовская сила, и падают слободские под карабелями, как трава под косой…
…и вуйко Тарас идет в шеренге, в самой средине ее, несокрушимый, как вековой дуб!
…тяжелая сабля подобна пушинке в руке его, птицей взлетает она, падает молнией, и валится наземь еще один супостат!
…а шаг в шаг за батьком наказным, не отставая, идет корзинный парубок-джурка; одну за другой подает он отаману кривые люльки, что лежат в поясной корзине…
…и берет их старый Тарас, и роняет в траву, чтобы потом, когда окончится битва, вернуться назад и по святому обычаю подобрать их…
Сражаются в кровавом яру комбатанты, и таращится на них из кустов опустелый, напуганный Ясько, и неизбежна перемога, и вечная слава ждет героев!
Чем хуже тех счастливчиков Андрий Ищенко?!!
А Паха, Паха… он ведь тоже там!
— И-э-э-эх, — вырвалось из горла.
И сам не ждал пан осавул, что вслед за криком обиженной души выскочит на волю иное слово, но оно, это слово, вырвалось — вопреки всему.
И было это слово:
— На сло-о-о-ом!!!!!!!!!!!!!
А потом помнил Андрий одно только: завертелись перед очами светлое небо и глинистое поле, по которому бежал он к слободским воротам, и чавкало под ногами, и екало где-то под селезенкой; хотелось оглянуться, но страшно было, что увидишь: один бежишь, а за тобою — никого, и тогда возьмет жуть и побредешь обратно, на вечный позор и осмеяние…
Но парубкам тоже было всего лишь по семнадцать-восемнадцать, мало кому — по двадцать весен, и хлопцы устали стоять стреноженными оолами, ожидая, пока сивый старик надумает послать их, молодых, в битву; комбатанты только и ждали приказа, к тому же десять и еще четыре из двух десятков были родом из Ищенок, а уж эти-то не могли отстать от своего вуйка!
Грянули пистоли с палисада, но кто ж обращал внимание на такую мелочь?.. И рухнули ворота, выбитые не «брайдерами», а попросту, без затей — сапогами, плечами, лбами медными, и завертелась, закрутилась по всей слободе кровавая карусель, где не было никому пощады, и никто не давал пощады, и не глядели убивавшие, кто перед ними — мужик ли, баба ли, а то и вовсе дите малое…
Кровью умылась слобода, но и унсам дорого обошелся порыв; в невесть откуда взявшемся зареве, в вопле и плаче, в блеянии овец и меканий коз метались и рвались тени, и едва ли не все мужики слободские уже лежали враскорячку, порубанные от плеча до пупа, с рассеченными головами и перерезанными глотками, а унсы хотя и не сочли потерь, но видели ясно, что двоим… нет, троим уже не вернуться к родному порогу…
И вдруг все стихло.
Не стало вольного поселения Новый Шанхай, и не было более ворогов. Оставались лишь раненые, расползающиеся по сторонам, но их можно было добивать не спеша, да немногие, вырвавшиеся в поле, но их можно было догнать без труда.
А еще оставался один живой, сжимающий в руке прямой, покрытый дымящейся кровью тесак. Пистолет, только что отброшенный, валялся у ног последнего из тех, кто сидел в осаде, смуглое лицо, перемазанное копотью, казалось совсем черным, и на нем жутко и весело сияли ослепительно-белые крупные зуб. И так ужасен был этот последний, мгновение тому скосивший выстрелом шестого унса, а перед тем зарубивший четвертого и пятого, что хлопцы, только что готовые переть в огонь очертя голову, оробели.
Почему-то сейчас, когда победа была так близка, каждому из них показалось очень страшным умирать…
А Искандер Баркаш, которому уже нечего было терять, шагнул вперед, навстречу невольно отшатнувшимся унсам, вытянул руку со сжатым в кулаке палашом и хрипло, издевательски сказал:
— Ну?
Стало тихо.
А потом пан осавул, шагнув к нему, ответил:
— Да.
Спустя мгновение клинки скрестились, и это был бой, страшнее которого ничего не видели за свою короткую жизнь комбатанты.
Искандер Баркаш умел драться; он владел палашом не хуже, чем пистолетом, а пистолетом едва ли не лучше, чем суперсовременным, невероятно редким и дорогим излучателем «Звяга», и уж кем-кем, а трусом его никто не смел назвать даже за глаза; он знал, что пришло его время, но разве судьба мусульманина не висит на шее его?.. И он готов был ко всему, но не раньше, чем возьмет еще хоть сколько-то жизней!..
Ну хотя бы одну, вот этого волчонка с морозными глазами, нагло шагнувшего вперед, навстречу ему, начальнику департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Генерального представительства Компании на Валькирии, навстречу смерти своей…
Он хотел сейчас одного: зарубить волчонка, а там можно и умереть…
Баркаш нанес удар, сильный и точный.
Но палаш почему-то запнулся, пошел вкось, вырубив искры из плашмя подставленной сабли волчонка, и прямо в лицо Искандеру-are хлестнул резкий и звонкий выкрик:
— Натюр де волянтре!
Нет, не зря изо всех отпрысков Унса Пращура считались Ищенки искуснейшими в пешей рубке. Из поколения в поколение, от отца к сыну передавали они тайные навыки владения отточенной до синего звона зброей, и все были обоеруки…