Страница:
— А-на-толь Гре-гу-аро-вич, — так же бесстрастно, как и в первый раз, уточнил ярыжка.
— Точно так!
Эжен-Виктор, улыбаясь, оперся ручищами о столешницу и собрался было встать для рукопожатия, но тут Гриня, проснувшийся, а возможно, и вовсе притворявшийся спящим, резво вскочил, встал на задние ножки, опираясь передними о поручень кресла, и, невнятно пробормотав неизменное «Хрритош-хрошш!», просунулся пятачком к подполковничьему уху. С полминуты глава планетарной Администрации внимательно выслушивал фырканье и фряканье, а затем задумчиво потер ладонью крепкий подбородок, и на профессионально-невыразительном лице бывшего «невидимки» проявилось отчетливое сомнение.
— Э-э… вы уж не серчайте, господин Руби, — начал он смущенно, неумело пытаясь подделаться под штатского. — Вы тут… м-м-м… если я понял верно, что-то про Землю говорили… э-э? А вы же… хм… сами с Конхобара, так ведь?
Посетитель пожал плечами.
— Если вам это так интересно, господин губернатор, то родился я на Старой Земле. И вырос там же. На Конхобаре я учился, а ныне там у меня практика.
Ответив на прямой вопрос, Крис не собирался вдаваться в уточнения. Он не видел в этом нужды, а кроме того, не любил вспоминать нищее детство, папу-неудачника, злобу на богатеньких, которым открыты двери престижных коллегиумов Земли. Никого не касается, какой кровью и каким потом он, сын фрезеровщика и швеи, за-работал диплом и как гнусно было ему, исступленно учась днем, по ночам зарабатывать на учебу, патрулируя улицы трущобного Семьсот Восьмого!
Как ни странно, истукан в мундире, мало похожий на живого человека, уловил изменения в официально-холодноватом доселе голосе посетителя. И смутился, если можно было применить к нему это слово, еще больше.
— Мне-то, так сказать, до задницы, — проворчал он, пытаясь закамуфлировать замешательство грубоватой фамильярностью. — Но… э-э… ряд моих работников, — неопределенный жест, едва ли не в сторону забавной животинки, похожей на пегого поросенка, — настоятельно интересуется… Короче, господин Руби, не попадался ли вам на Земле Teddy-bear?
М-да. Сперва говорящая собака, затем лишенный Сулико витязь, потом идеалист на площади… Для одного дня этого, не будем скрывать, хватало за глаза. Так что вопросец Его Превосходительства оказался явным перебором.
Крис оторопел. И хотел уже воскликнуть: «Однако!» — но в самый последний момент сдержался и всего лишь вздернул брови, совершенно по-мальчишески приоттопы-рив губу.
— Teddy-bear? — переспросил он. — Не уверен, что правильно понял вас, господин губернатор… В общем, конечно, попадался. У меня у самого в детстве был плюшевый мишка…
Продолжать ему не пришлось. Розово-голубая животина, присев, словно от крепкого шлепка, задрала пятачок и, глядя на Криса с восторженным недоверием, спросила:
— Крристоферр Рробин?
А затем взвизгнула, взвопила и кинулась в пляс, подпрыгивая и кружась вокруг ног посетителя так быстро, что, одна-одинешенька, превратилась в целый хоровод.
— Крристоферр Рроби-ин! Крристоферр Рроби-и-ин!
И опять-таки: м-да! Никто не позволил бы себе назвать Криса психом. Напротив, в лихом Семьсот восьмом квартале славного Кокорико-сити, что на Конхобаре, любой, не задумываясь, подтвердил бы, что молодой постоялец гере Карлсона в высшей степени сдержан и не по возрасту рассудочен…
Но в данный момент старший и единственный компаньон фирмы «Руби, Руби энд Руби» внезапно с пугающей ясностью услышал протяжный визг шин по мокрому асфальту, а спустя две-три секунды осознал, что это визжат, уносясь в тихую и темную даль, его, Криса, поехавшие мозги.
С ним, кажется, что-то произошло. Или нет? Но, во всяком случае, с этого мига Крис Руби-младший обращался уже исключительно к пегой свинке, напрочь позабыв о присутствии в кабинете третьего персонажа.
— Да, Кристофер, господин глава Администрации, — сказал он, наклонившись, и свинка удивленно ойкнула. — Весьма польщен, Ваше Превосходительство, что вы запомнили мое имя. Только, с вашего позволения, — щеки его залились краской, а свинка примолкла и бочком-бочком отодвинулась подальше, — не Робин, а Руби, и если быть совершенно точным, то, строго говоря, Рубинштейн…
Затем поверенному в делах сделалось совсем хорошо и спокойно, а подполковник Харитонидис в течение следующей четверти часа, как умел, пытался привести посетителя в сознание. Он хлестал бесчувственного юриста по щекам, поливал ему голову водой из графина, щекотал, и в ледяных бусинках глаз впервые за долгие годы явственно читалось раздумье насчет того, а не пора ли, в конце концов, открутить Грине хвостик…
Почуяв грозу в воздухе, Григорий мгновенно испарился, как умел делать только он. И Крис Руби-младший, вернувшись наконец в реальность, обнаружил себя в обществе затянутого в мундир белобрысого гиганта. Поверенный в делах поводил глазами по сторонам, ничего подозрительного не углядел и обоснованно решил, что все эти пегие говорящие свиньи были всего лишь плодом взъерошенного буднями Валькирии воображения, и ничем больше. В конце концов, ну, свинья, ну — начитанная; и что здесь такого? На Периэке, между прочим, Крису доводилось видеть летающих бегемотов…
И глава планетарной Администрации, как выяснилось, вовсе не медведь, бурбон и монстр, а как раз наоборот, человек чуткий, хотя и несколько своеобразный.
С его любезной помощью Руби-младший поднялся на ноги. Огладил помятый пиджак. Несколько минут постоял перед зеркалом, приводя в порядок пробор. Затем обменялся прощальным рукопожатием с Его Превосходительством хозяином кабинета, еще раз уточнив, к которому часу следует наведаться завтра.
И откланялся, заранее зная, что нынешним вечером «Двух Федоров» никак не миновать.
Нет, безусловно, алкоголь — яд, и от него все беды.
Но сегодня Крису Руби-младшему, начинающему юристу, человеку трезвой жизни и строгих принципов, было настоятельно необходимо напиться. И не просто, а — вдрызг. Так, чтобы в приветливый «Денди» его доставили за полночь доброхоты из местных друзей, каковых он нынче обязательно заведет, а в койку укладывала, добродушно пеняя, вышколенная гостиничная прислуга…
Вечер, еще не смоляной, но уже смолистый, встретил Криса мокрым теплом ветерка. Площадь, днем серая и унылая, сейчас вдруг оказалась романтичной, чарующе-загадочной. Даже рекламный щит не слишком бросался в глаза, растворяясь в сумерках, и хмурый верзила на постаменте, похоже, поубавил суровости, став добрее, чем в безжалостном сиянии дня.
Тихо было вокруг и пусто. Ни людей. Ни собак. Ни пышноусых джигитов.
Лишь толпешка сосредоточенных обывателей, общим числом десятка с три, выстроившись в нестройную колонну по два, торжественно дефилировала вокруг изваяния, вразнобой наигрывая на свирельках и время от времени подстукивая в большой, похожий на ободранного слоника барабан.
Состояла процессия главным образом из экзальтированных дам трудноопределимого возраста, еще не бабуль, но уже и далеко не гениев чистой красоты, а в арьергарде колонны фигурировали также и три угрюмых существа мужеского рода, облаченные, словно по уговору, в длиннополые грязные макинтоши, кепочки-восьмиклинки и разбитые кеды на босу ногу. Один из мужиков, толстенький и коренастый, бережно удерживал на весу крупноячеистую авоську, до отказа набитую пустыми бутылками разнообразнейших конфигураций, второй при себе не имел ничего, кроме крючковатого посоха, а третий с трудом зажимал под мышкой увесистую кипу листовок. Лицо его было озабоченно, и он то и дело оглядывался по сторонам, терзая себя поисками потенциального агитируемого.
В центре колонны, опираясь на хрупкие женские плечи, плыл через сумерки внушительный гроб, украшенный бронзовыми завитушками вдоль полированных бортов, и в гробу, удобно умостившись на высоких подушках, полусидел давешний борец за идеалы с мегафоном в руках.
При виде Криса, стоящего на крыльце управы, процессия плотоядно вздрогнула. Движение ее застопорилось, в рядах поимела место мгновенная перестройка, носитель агитматериалов замер в нервной позе пойнтера, почуявшего кровь, а мегафон в руке пропагандиста из гроба, ожив, утробно зарычал:
— Ты записался в Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Мерно топоча, колонна демонстрантов, уже с мужиками в авангарде, рысцой протрусила к крыльцу управы. И замерла в двух почтительных шагах от ступеней.
— Жертвуйте на оказание помощи выходцам из подполья! — авоська в руках толстяка содрогнулась и патетически звякнула. — Ваш вклад в борьбу будет оценен по достоинству. Вместе мы победим!
Видит Бог, располагай Крис Руби порожней тарой, он, несомненно, внес бы ее на святое дело. Увы, увы! Печально вздохнув, толстячок уступил место следующему агитатору к горлану, обладателю пористого, некогда римского носа и до неприличия коротеньких ножек.
— А вот буклеты! А вот плакаты! Полкреда фунт, полтора за кред. Очень выгодно и полезно, — оратор напыжился и внезапно проявил недюжинную эрудицию. — Мы или они, юноша, tertium non datur[31]. Именно так стоит вопрос, и вам придется решать его volens-nolens[32].
Он распахнул пачку листовок веером, и в глаза Крису бросилась, затмевая иные портреты, пышная красотка средних лет, вожделенно рассматривающая солидных размеров вибратор.
— Ultima ratio[33], — прошуршал трибун и главарь, локтем прикрывая агитматериалы от единомышленниц. — Ну че, берешь, а?
Руби-младший усмехнулся. Уж в чем прочем, а в латыни бурсаки из конхобарских юстиц-коллегий могут дать сто очков форы самому Катуллу, и взять конхобарца-сту-диозуса на голый понт пока еще никому не удавалось.
— Aequo animo, дядя, aequo animo[34], — устало поморщившись, парировал Крис. — И вообще, ребята, шли бы вы все ad patres[35].
Мегафон гавкнул из гроба, дамы-активистки зашебуршились, а очки на испещренном багровыми прожилками носу эрудита гневно вздрогнули.
— Так что ж, господин хороший, apres nous le deluge[36]?
— Именно так, — незамедлительно подтвердил Руби, разводя руками. — A tout prix[37].
Подобные диспуты он любил с первого курса и сейчас не без интереса ждал продолжения. Но не дождался.
— Так бы сразу и сказал, — явно утратив желание дискутировать, буркнул коротконогий и отступил в сторону, освобождая дорогу. — Ренегат!
Презрительно отвернувшись от упрямца, процессия встряхнулась и унеслась прочь, оглашая окрестности невообразимой какофонией. Площадь опустела. А поверенный в делах смог наконец спуститься с крыльца и неспешным шагом направиться по булыжной мостовой в сторону «Двух Федоров».
Виктория, одержанная в дуэли интеллектов, приподняла настроение, и пить уже не очень хотелось. В сущности, не хотелось вовсе.
Но Крис Руби-младший, стряпчий, не привык менять единожды принятых решений…
— Гъё!
Вскрик, выражающий крайнюю степень изумления, сорвался с сухих губ, и Мэйли, отпрянув от усыпанного цветочными лепестками ложа невесты, простерла перед собою худые руки.
Пальцы ее, изуродованные подагрой, шевелились, торопливо творя магические знаки, отгоняющие зло. Но так велико было изобличенное кощунство, что Великая Мать не могла быть уверена в силе заклятий, и смуглое лицо старухи, похожее на хорошо пропеченный плод, быстро серело, становясь все более похожим на липкий суглинок осенних плоскогорий…
— Ты открыла ему запретное!
Великая Мать дрожала, словно деревце на ветру. За всю ее долгую жизнь и при жизни прежней Великой не бывало подобного. Лишь в давние дни, известные по песням сказителя, запретное девушки дгаа оказалось распечатанным до брачного обряда, и разгневанный Предок-Ветер страшно покарал своих потомков за это: сотряслась Твердь, и вершины выплюнули огненную слюну, испепелившую три селения!
Кровью преступницы пришлось омыть тогда подножие истуканов, высящихся в Урочище Предков, и сам юноша, оскорбивший обычаи, вскрыл яремную вену распутницы. А сверх того еще семерых девственниц, невинных и юных, удавили по воле дгаанги, прежде чем открылось ему, что народу дгаа отпущен грех…
— Как ты могла, Гдламини?!
Кисточка из мягчайшего пуха, так и не коснувшаяся запретного нечестивой невесты, валялась у ног Мэйли, и кроваво-красные капельки брачного настоя рассыпались по белоснежным свадебным покрывалам, висящим на стенах.
— Так захотела Тальяско, — лицо девушки, возлежащей, широко раздвинув ноги, на низеньком ложе, не дрогнуло. — И так захотела я. Разве я уже не дгаамвами, Мать Мэйли?
Старуха встрепенулась. И расслабилась.
Еще несколько кратких мгновений она продолжала творить ворожейные жесты, а затем, обмякнув, присела на корточки. Лицо ее сделалось отрешенно-задумчивым.
Так захотела Тальяско. И так захотела я.
Есть повод гневаться Красному Ветру, ибо нарушено не просто дггеббузи, но одно из сокровеннейших дгьянь'я народа дгаа. Но и Гдлами права: нет для вождя запретов, ни великих, ни малых, и священные правила, обязательные для низкорожденных, вовсе не таковы для немногих, несущих в себе звонкую кровь Высшего Предка.
А если так, то, быть может, случившееся и впрямь не стоит излишнего трепета?
В конце концов, ничто не вечно под двумя лунами Выси, и некогда жизнь была вовсе не такова, какова ныне. Кто правит семьями дгаа теперь? Отцы, и слово их звучит законом для каждого, а в первую очередь для длинноволосых. Кто управлял народом дгаа прежде? Матери, и в том нет никакой тайны. Они судили спорящих и усмиряли буйных, они наряжали на работы и делили пищу, мужчинам же еда доставалась лишь во вторую очередь, а голос их на совете был неслышен.
Больше того! В те благие дни, когда властвовала над людьми дгаа Вва-Дьюнга, Зеленая Твердь, женщины не спрашивали мужчин, хотят ли они, но властно брали их, и великой честью для иолдоносца считался приказ выстроить хижину для супружеской жизни. И женщина украшала себя венком из гаальтаалей не раньше, чем хижина ее наполнялась лепетом детей, рожденных от разных отцов, ибо разве можно остановить свой выбор на ком-либо одном, не выяснив прежде, какое потомство подарит избранный из многих хозяйке и сестрам ее?
Было так. Было! И хотя Предок-Ветер изменил порядок вещей, опрокинув Вва-Дьюнгу на спину и насильно овладев ею, но память о минувших временах не торопится уходить в небытие. Она жива, она откликается сварливы-ми женскими упреками, когда охотник возвращается из сельвы без добычи, она воскресает в протяжных песнях, что поют длинноволосые, размалывая ручными жерновами зерно.
Ой-ой-ой! Отчего не хотят мужчины дгаа слушать женское слово в совете? Разве нет от пышногрудых пользы?..
Кто мелет муку и готовит пищу? Женщины! Кто собирает в лесу полезные травы, съедобные коренья и насекомых? Опять же они! Женщины приносят в хижины сухие дрова и воду из ручья, женщины засевают поля, полют огороды и убирают урожай, прядут и ткут, делают передники и набедренники, плетут корзины и циновки, варят лечебные снадобья…
Кто, если не женщины, растит детей?
Торжественными кликами провожают люди дгаа уходящего в Высь охотника. Грохотом барабанов — храброго воина. А вслед уходящей жене или матери несутся лишь слезы, ибо уход хранительницы очага — страшнейшее несчастье для семьи!
Если женщина — низшее существо, так отчего же, желая жениться, мужчина обязан уплатить отцу девушки богатый выкуп?
Ой-ой-ой, несправедлив мир…
— Прости меня, мвами… — подняв с пола кисточку, Великая Мать обмакнула ее в глиняную чашу и провела ладонью по животу Гдламини, заставляя ее раздвинуть ноги еще шире, так широко, как только возможно.
— Ай'гья-ай, гьонни-нги, ай-гъю'ай, гьюнни… Вполголоса напевая заклинания, Мэйли склонилась над ложем, продолжая прерванное дело. Движения ее были точны и умелы, рука тверда, и острая раковинка очистила девичий лобок от золотистых завитков, не причинив невесте ни малейших неудобств. Гдламини закрыла глаза и откинула голову на подушку, отдаваясь на волю искусства Великой Матери, и лишь когда нежный пух п'ью невесомо коснулся самого сокровенного, девушка напряглась и еле слышно застонала.
Ей было сейчас удивительно приятно, словно теплый поток лелеял расслабленное тело, унося вдаль. И самую чуточку страшновато, хотя бояться нечего: то же самое испытывали в былые дни и мать ее, и мать матери, и все матери, жившие прежде. И каждая девушка дгаа, входя в возраст любовных игр, знает: придет неизбежный день, когда ее приведут в убранную белыми покрывалами хижину, велят лечь на спину, раскинув ноги, оголят лобок и мягкой кисточкой очистят вход в запретное для единственного из мужчин, который станет с этого дня входить в нее не через дкеле…
Мало радостей в жизни женщины, но в этот день все посвящено ей, и даже отец склоняется перед дочерью, поправляя, по обычаю, гирлянды свадебного венка.
Свадьба — дело всего народа дгаа. Вот почему строгий дггеббузи наложен на проведение их в неурочные дни. Лишь после уборки урожая настает время создавать семьи. Тогда целыми неделями, а то и более, гремят тамтамы над поселками, зазывая соседей на пиршество. Чем больше гостей сойдется за столом, тем больше счастья будет в новой семье, и потому, не скупясь, выставляют отцы женихов и невест все, что накопили сородичи, все, чем богаты погреба и амбары…
Да, для всякой женщины день свадьбы светел.
Но день свадьбы вождя — праздник всего народа дгаа, и лишь вождь вправе, нарушив обычай, назначить свадебный обряд на неурочное время.
Уже накрыты столы. Уже принарядились обитатели Дгахойемаро и люди иных поселений, сошедшиеся на призывной перестук тамтамов. Уже ждет дгаанга, надевший в честь такого дня золотую маску Кве ттуТ'ти Йю, Пляшущую-без-Забот…
Весело будет ныне, ох и весело же будет!
Недаром накануне все женщины Дгахойемаро целый день, не отдыхая, жевали листья и коренья г'бау и сплевывали разжеванную массу в сосуды из высушенной тыквы, заполненные бродящей травой нгундуни. Нынче, перебродив сутки, содержимое сосудов превратилось в острый, горький и невероятно хмельной напиток, дарующий такое веселье, что пить его нельзя иначе, как разбавив наполовину обычным пивом…
— Очнись, мвами…
Синие от татуировок пальцы Великой Матери были так нежны, что Гдлами, сама того не заметив, унеслась на теплых волнах далеко от Дгахойемаро. На поляне, заросшей багряными гаальтаалями, оказалась она, а навстречу ей, из зарослей, шел ее земани, синеглазый и светловолосый, такой, равных которому нет, и не было, и не будет. Он, пришедший с белой звездой, улыбался, и свет улыбки его прогонял прочь злые, терзающие душу мысли о девичьих дкеле, в которые входил он, будучи в походе. Ах, как измаялась дгаамвами в те дни, показавшиеся ей годами! Стоило сомкнуть глаза, и в тяжкой полудреме ей виделось одно и то же: девушки, много девушек, десятки и десятки, и все они нагло, беззастенчиво соблазняли доверчивого тхаонги. Они извивались, они зазывно ворковали, именно так, как он любит, встряхивали упругими грудками, они, забыв приличия, выставляли напоказ пухлые дкеле и даже запретное! И Гдламини никак не могла прогнать их, и не умела заснуть, мучаясь ненавистью к бесстыжим девкам, смеющим посягать на то, что принадлежит ей, только ей, и никому, кроме нее. Так, с ненавистью, опаляющей душу, она и проваливалась во тьму, уже перед рассветом, а проснувшись, неискренне корила себя за глупую ревность. Ведь всем известно, — что нет ничего зазорного для мужчины в том, чтобы откликнуться на зов прелестницы, а избраннице его лишь прибавляется уважения, если ее нареченный любезен не ей одной…
— Гдлами, пора!
Не суетясь, но и не медля, помогла Великая Мать невесте подняться с ложа, стряхнула прилипшие к влажной коже лепестки, обернула вокруг крепких бедер повязку, закрепив ее хитрым узлом, отгоняющим дурной взгляд.
Раскрасила затейливыми узорами щеки, груди и лоб.
Отошла на шаг. Придирчиво осмотрела с головы до ног.
Осталась довольна. Но все-таки, озабоченно нахмурившись, еще раз поправила волнистые локоны девушки.
А после всего этого, сочтя наконец дело рук своих вполне завершенным, набросила на голову Гдламини белое покрывало и, крепко держа невесту за руку, вывела ее к ожидающим заветного мига людям дгаа.
И солнце смущенно потупилось в синей Выси, подтянуло поближе вуаль перистых облаков и окуталось ею, ибо в этот день и в этот час, всякому ведомо, лик девушки сияет ярче Несущего Свет. Почему и заповедано жившими прежде прикрывать голову невесты накидкой, дабы не обиделось посрамленное светило и не закатилось за горизонт раньше срока.
Как только появилась невеста, прислужники дгаанги ударили колотушками в большой бубен. Гул поплыл над поселком, и люди дгаа поддержали его, размеренно ударяя в ладоши.
— Мва-ми! Мва-ми! Хэйо, хой!
Навстречу невесте, шедшей со стороны, откуда приходит рассвет, вели под руки жениха, и глаза его были завязаны лоскутом плотной материи, чтобы не ослеп он, увидев прежде времени красоту, которой ему предстоит обладать.
Кожа бубна, разогретая мерными ударами, загудела чаще, словно обернувшись сердцем, взволнованным долгожданной встречей, и люди дгаа вновь помогли ему.
— Нгу-а-би! Нгу-аби! Нгу-а-би!
И Дмитрий, нащупывая босыми ногами дорогу, чувствовал, как крик сотен глоток, становясь физически ощутимым, поддерживает его и направляет, ничуть не уступая в силе железной руке Н'харо, ухватившего жениха за локоть.
У него першило в горле и ломило в висках.
Будь на то его воля, он не стал бы всю минувшую ночь напролет пить бузу и пиво, отмечая с холостыми друзьями завершение вольной жизни. К сожалению, мальчишник был предусмотрен обычаем, а против обычая в краю Дгаа может пойти только вождь, да и то не всегда…
— Мва-ми! Хэйо! Нгу-а-би! Хой!
Резко, единым махом умолк бубен, оборвались крики, и вместе с пришедшей тишиной окончился путь.
— Люди дгаа! — выкрикнула совсем рядом, в двух-трех шагах от Дмитрия, Великая Мать. — Я, Мэйли т'таВангу Й'а Тийа, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: чиста и непорочна невеста, как миг тому распустившийся цветок…
— Хо! — ударил по ушам тысячеголосый вопль.
— Клянусь вам в этом Дьюнгой, прочной Твердью…
— Хо!!
— … и Вьянгом, жгучим Огнем…
— Хо!!!
— … и Гьяни, журчащей Водой…
— Хо!!!!
— … и Хнгоди, воющим Ветром! — Хо!!!!!
— Если же лукавлю я по недомыслию или из корысти, — высокий, слегка надтреснутый голос Великой Матери зазвучал менее уверенно, словно старуха, произнося положенные слова, опасалась чего-то, ведомого ей одной, — то пусть меня здесь же, на месте, на ваших глазах, покарает великий Тха-Онгуа!
Скрестив руки на увядшей груди, Мать Мэйли замерла.
Голова ее чуть наклонилась, подставляя беззащитный затылок под тяжкий удар небесной палицы. Она, солгавшая людям, была готова к худшему. Но чистым осталось небо, и не рассекли молнии синеву. Лишь где-то далеко, очень далеко, прокатился легкий, почти неразличимый раскат грома, словно Тха-Онгуа, выслушав Великую Мать, рассмеялся.
Всесилен Великий Дух, но далек от людских забот, и воля вождя в Тверди немногим слабее заветов Тха-Онгуа…
— Люди дгаа! — пророкотал Н'харо. Речь гиганта была хриплой от излишков поглощенного ночью пива, но слова не прилипали к гортани, истекая ровно и стройно. — Я, Н'харо ммДланга Мвинья, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: отважен, могуч и удачлив жених, непобедим в битве, неутомим на охоте. Сумеет он стать опорой супруге, прокормит ее и охранит в трудный час от беды…
— Хо! — одобрили собравшиеся.
— И не упадет его взгляд на иную женщину, и не возжелает он ни другой дкеле, ни другого запретного…
Уже не было хрипоты в голосе воина, но одна лишь только чистая бронза.
— Если же лукавлю я, то пусть явится из сельвы Великий Леопард Т'та Мвинья и здесь же, на месте, на глазах ваших накажет меня, растерзав на куски!
Выпятив грудь, Н'харо повернулся в сторону недалеких зарослей, словно ожидая ответа на брошенный вызов. Но никто не пришел оттуда, и никто не зарычал грозно. Лишь легкое насмешливое фырканье докатилось до площади. Слишком давно обитал под высью Т'та Мвинья, чтобы откликнуться на глупые речи двуногих, и достаточно мудр был он, чтобы связываться с великаном, по праву прозванным Убийцей Леопардов…
— Хо! Хо!!! Хо!!! — подтвердили люди дгаа нелживость услышанных свидетельств.
Чьи-то жесткие пальцы коснулись затылка Дмитрия. Повязка упала. И первое, что увидел нгуаби, был недоверчиво-счастливый блеск медовых глаз Гдламини.
Дгаамвами улыбалась робко и радостно, как улыбается в такой день любая невеста, нежные ямочки, впервые замеченные им, играли на щеках, придавая лицу лукавинки, и так прекрасна была его нареченная, что все сомнения в целесообразности столь решительного шага, каким является законный брак, окончательно развеялись…
— Ты, готовая открыть запретное, — маска дгаанги сверкала и переливалась, и ничуть не глушила слов, — по доброй ли воле берешь ты в супруги этого мужчину, стоящего рядом с тобой? Будешь ли ты следить за огнем в очаге его, и за пищей в котле его, и за чистотой в хижине его? Будешь ли дарить ему сыновей?
— Точно так!
Эжен-Виктор, улыбаясь, оперся ручищами о столешницу и собрался было встать для рукопожатия, но тут Гриня, проснувшийся, а возможно, и вовсе притворявшийся спящим, резво вскочил, встал на задние ножки, опираясь передними о поручень кресла, и, невнятно пробормотав неизменное «Хрритош-хрошш!», просунулся пятачком к подполковничьему уху. С полминуты глава планетарной Администрации внимательно выслушивал фырканье и фряканье, а затем задумчиво потер ладонью крепкий подбородок, и на профессионально-невыразительном лице бывшего «невидимки» проявилось отчетливое сомнение.
— Э-э… вы уж не серчайте, господин Руби, — начал он смущенно, неумело пытаясь подделаться под штатского. — Вы тут… м-м-м… если я понял верно, что-то про Землю говорили… э-э? А вы же… хм… сами с Конхобара, так ведь?
Посетитель пожал плечами.
— Если вам это так интересно, господин губернатор, то родился я на Старой Земле. И вырос там же. На Конхобаре я учился, а ныне там у меня практика.
Ответив на прямой вопрос, Крис не собирался вдаваться в уточнения. Он не видел в этом нужды, а кроме того, не любил вспоминать нищее детство, папу-неудачника, злобу на богатеньких, которым открыты двери престижных коллегиумов Земли. Никого не касается, какой кровью и каким потом он, сын фрезеровщика и швеи, за-работал диплом и как гнусно было ему, исступленно учась днем, по ночам зарабатывать на учебу, патрулируя улицы трущобного Семьсот Восьмого!
Как ни странно, истукан в мундире, мало похожий на живого человека, уловил изменения в официально-холодноватом доселе голосе посетителя. И смутился, если можно было применить к нему это слово, еще больше.
— Мне-то, так сказать, до задницы, — проворчал он, пытаясь закамуфлировать замешательство грубоватой фамильярностью. — Но… э-э… ряд моих работников, — неопределенный жест, едва ли не в сторону забавной животинки, похожей на пегого поросенка, — настоятельно интересуется… Короче, господин Руби, не попадался ли вам на Земле Teddy-bear?
М-да. Сперва говорящая собака, затем лишенный Сулико витязь, потом идеалист на площади… Для одного дня этого, не будем скрывать, хватало за глаза. Так что вопросец Его Превосходительства оказался явным перебором.
Крис оторопел. И хотел уже воскликнуть: «Однако!» — но в самый последний момент сдержался и всего лишь вздернул брови, совершенно по-мальчишески приоттопы-рив губу.
— Teddy-bear? — переспросил он. — Не уверен, что правильно понял вас, господин губернатор… В общем, конечно, попадался. У меня у самого в детстве был плюшевый мишка…
Продолжать ему не пришлось. Розово-голубая животина, присев, словно от крепкого шлепка, задрала пятачок и, глядя на Криса с восторженным недоверием, спросила:
— Крристоферр Рробин?
А затем взвизгнула, взвопила и кинулась в пляс, подпрыгивая и кружась вокруг ног посетителя так быстро, что, одна-одинешенька, превратилась в целый хоровод.
— Крристоферр Рроби-ин! Крристоферр Рроби-и-ин!
И опять-таки: м-да! Никто не позволил бы себе назвать Криса психом. Напротив, в лихом Семьсот восьмом квартале славного Кокорико-сити, что на Конхобаре, любой, не задумываясь, подтвердил бы, что молодой постоялец гере Карлсона в высшей степени сдержан и не по возрасту рассудочен…
Но в данный момент старший и единственный компаньон фирмы «Руби, Руби энд Руби» внезапно с пугающей ясностью услышал протяжный визг шин по мокрому асфальту, а спустя две-три секунды осознал, что это визжат, уносясь в тихую и темную даль, его, Криса, поехавшие мозги.
С ним, кажется, что-то произошло. Или нет? Но, во всяком случае, с этого мига Крис Руби-младший обращался уже исключительно к пегой свинке, напрочь позабыв о присутствии в кабинете третьего персонажа.
— Да, Кристофер, господин глава Администрации, — сказал он, наклонившись, и свинка удивленно ойкнула. — Весьма польщен, Ваше Превосходительство, что вы запомнили мое имя. Только, с вашего позволения, — щеки его залились краской, а свинка примолкла и бочком-бочком отодвинулась подальше, — не Робин, а Руби, и если быть совершенно точным, то, строго говоря, Рубинштейн…
Затем поверенному в делах сделалось совсем хорошо и спокойно, а подполковник Харитонидис в течение следующей четверти часа, как умел, пытался привести посетителя в сознание. Он хлестал бесчувственного юриста по щекам, поливал ему голову водой из графина, щекотал, и в ледяных бусинках глаз впервые за долгие годы явственно читалось раздумье насчет того, а не пора ли, в конце концов, открутить Грине хвостик…
Почуяв грозу в воздухе, Григорий мгновенно испарился, как умел делать только он. И Крис Руби-младший, вернувшись наконец в реальность, обнаружил себя в обществе затянутого в мундир белобрысого гиганта. Поверенный в делах поводил глазами по сторонам, ничего подозрительного не углядел и обоснованно решил, что все эти пегие говорящие свиньи были всего лишь плодом взъерошенного буднями Валькирии воображения, и ничем больше. В конце концов, ну, свинья, ну — начитанная; и что здесь такого? На Периэке, между прочим, Крису доводилось видеть летающих бегемотов…
И глава планетарной Администрации, как выяснилось, вовсе не медведь, бурбон и монстр, а как раз наоборот, человек чуткий, хотя и несколько своеобразный.
С его любезной помощью Руби-младший поднялся на ноги. Огладил помятый пиджак. Несколько минут постоял перед зеркалом, приводя в порядок пробор. Затем обменялся прощальным рукопожатием с Его Превосходительством хозяином кабинета, еще раз уточнив, к которому часу следует наведаться завтра.
И откланялся, заранее зная, что нынешним вечером «Двух Федоров» никак не миновать.
Нет, безусловно, алкоголь — яд, и от него все беды.
Но сегодня Крису Руби-младшему, начинающему юристу, человеку трезвой жизни и строгих принципов, было настоятельно необходимо напиться. И не просто, а — вдрызг. Так, чтобы в приветливый «Денди» его доставили за полночь доброхоты из местных друзей, каковых он нынче обязательно заведет, а в койку укладывала, добродушно пеняя, вышколенная гостиничная прислуга…
Вечер, еще не смоляной, но уже смолистый, встретил Криса мокрым теплом ветерка. Площадь, днем серая и унылая, сейчас вдруг оказалась романтичной, чарующе-загадочной. Даже рекламный щит не слишком бросался в глаза, растворяясь в сумерках, и хмурый верзила на постаменте, похоже, поубавил суровости, став добрее, чем в безжалостном сиянии дня.
Тихо было вокруг и пусто. Ни людей. Ни собак. Ни пышноусых джигитов.
Лишь толпешка сосредоточенных обывателей, общим числом десятка с три, выстроившись в нестройную колонну по два, торжественно дефилировала вокруг изваяния, вразнобой наигрывая на свирельках и время от времени подстукивая в большой, похожий на ободранного слоника барабан.
Состояла процессия главным образом из экзальтированных дам трудноопределимого возраста, еще не бабуль, но уже и далеко не гениев чистой красоты, а в арьергарде колонны фигурировали также и три угрюмых существа мужеского рода, облаченные, словно по уговору, в длиннополые грязные макинтоши, кепочки-восьмиклинки и разбитые кеды на босу ногу. Один из мужиков, толстенький и коренастый, бережно удерживал на весу крупноячеистую авоську, до отказа набитую пустыми бутылками разнообразнейших конфигураций, второй при себе не имел ничего, кроме крючковатого посоха, а третий с трудом зажимал под мышкой увесистую кипу листовок. Лицо его было озабоченно, и он то и дело оглядывался по сторонам, терзая себя поисками потенциального агитируемого.
В центре колонны, опираясь на хрупкие женские плечи, плыл через сумерки внушительный гроб, украшенный бронзовыми завитушками вдоль полированных бортов, и в гробу, удобно умостившись на высоких подушках, полусидел давешний борец за идеалы с мегафоном в руках.
При виде Криса, стоящего на крыльце управы, процессия плотоядно вздрогнула. Движение ее застопорилось, в рядах поимела место мгновенная перестройка, носитель агитматериалов замер в нервной позе пойнтера, почуявшего кровь, а мегафон в руке пропагандиста из гроба, ожив, утробно зарычал:
— Ты записался в Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Мерно топоча, колонна демонстрантов, уже с мужиками в авангарде, рысцой протрусила к крыльцу управы. И замерла в двух почтительных шагах от ступеней.
— Жертвуйте на оказание помощи выходцам из подполья! — авоська в руках толстяка содрогнулась и патетически звякнула. — Ваш вклад в борьбу будет оценен по достоинству. Вместе мы победим!
Видит Бог, располагай Крис Руби порожней тарой, он, несомненно, внес бы ее на святое дело. Увы, увы! Печально вздохнув, толстячок уступил место следующему агитатору к горлану, обладателю пористого, некогда римского носа и до неприличия коротеньких ножек.
— А вот буклеты! А вот плакаты! Полкреда фунт, полтора за кред. Очень выгодно и полезно, — оратор напыжился и внезапно проявил недюжинную эрудицию. — Мы или они, юноша, tertium non datur[31]. Именно так стоит вопрос, и вам придется решать его volens-nolens[32].
Он распахнул пачку листовок веером, и в глаза Крису бросилась, затмевая иные портреты, пышная красотка средних лет, вожделенно рассматривающая солидных размеров вибратор.
— Ultima ratio[33], — прошуршал трибун и главарь, локтем прикрывая агитматериалы от единомышленниц. — Ну че, берешь, а?
Руби-младший усмехнулся. Уж в чем прочем, а в латыни бурсаки из конхобарских юстиц-коллегий могут дать сто очков форы самому Катуллу, и взять конхобарца-сту-диозуса на голый понт пока еще никому не удавалось.
— Aequo animo, дядя, aequo animo[34], — устало поморщившись, парировал Крис. — И вообще, ребята, шли бы вы все ad patres[35].
Мегафон гавкнул из гроба, дамы-активистки зашебуршились, а очки на испещренном багровыми прожилками носу эрудита гневно вздрогнули.
— Так что ж, господин хороший, apres nous le deluge[36]?
— Именно так, — незамедлительно подтвердил Руби, разводя руками. — A tout prix[37].
Подобные диспуты он любил с первого курса и сейчас не без интереса ждал продолжения. Но не дождался.
— Так бы сразу и сказал, — явно утратив желание дискутировать, буркнул коротконогий и отступил в сторону, освобождая дорогу. — Ренегат!
Презрительно отвернувшись от упрямца, процессия встряхнулась и унеслась прочь, оглашая окрестности невообразимой какофонией. Площадь опустела. А поверенный в делах смог наконец спуститься с крыльца и неспешным шагом направиться по булыжной мостовой в сторону «Двух Федоров».
Виктория, одержанная в дуэли интеллектов, приподняла настроение, и пить уже не очень хотелось. В сущности, не хотелось вовсе.
Но Крис Руби-младший, стряпчий, не привык менять единожды принятых решений…
3
ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. День слияния воедино— Гъё!
Вскрик, выражающий крайнюю степень изумления, сорвался с сухих губ, и Мэйли, отпрянув от усыпанного цветочными лепестками ложа невесты, простерла перед собою худые руки.
Пальцы ее, изуродованные подагрой, шевелились, торопливо творя магические знаки, отгоняющие зло. Но так велико было изобличенное кощунство, что Великая Мать не могла быть уверена в силе заклятий, и смуглое лицо старухи, похожее на хорошо пропеченный плод, быстро серело, становясь все более похожим на липкий суглинок осенних плоскогорий…
— Ты открыла ему запретное!
Великая Мать дрожала, словно деревце на ветру. За всю ее долгую жизнь и при жизни прежней Великой не бывало подобного. Лишь в давние дни, известные по песням сказителя, запретное девушки дгаа оказалось распечатанным до брачного обряда, и разгневанный Предок-Ветер страшно покарал своих потомков за это: сотряслась Твердь, и вершины выплюнули огненную слюну, испепелившую три селения!
Кровью преступницы пришлось омыть тогда подножие истуканов, высящихся в Урочище Предков, и сам юноша, оскорбивший обычаи, вскрыл яремную вену распутницы. А сверх того еще семерых девственниц, невинных и юных, удавили по воле дгаанги, прежде чем открылось ему, что народу дгаа отпущен грех…
— Как ты могла, Гдламини?!
Кисточка из мягчайшего пуха, так и не коснувшаяся запретного нечестивой невесты, валялась у ног Мэйли, и кроваво-красные капельки брачного настоя рассыпались по белоснежным свадебным покрывалам, висящим на стенах.
— Так захотела Тальяско, — лицо девушки, возлежащей, широко раздвинув ноги, на низеньком ложе, не дрогнуло. — И так захотела я. Разве я уже не дгаамвами, Мать Мэйли?
Старуха встрепенулась. И расслабилась.
Еще несколько кратких мгновений она продолжала творить ворожейные жесты, а затем, обмякнув, присела на корточки. Лицо ее сделалось отрешенно-задумчивым.
Так захотела Тальяско. И так захотела я.
Есть повод гневаться Красному Ветру, ибо нарушено не просто дггеббузи, но одно из сокровеннейших дгьянь'я народа дгаа. Но и Гдлами права: нет для вождя запретов, ни великих, ни малых, и священные правила, обязательные для низкорожденных, вовсе не таковы для немногих, несущих в себе звонкую кровь Высшего Предка.
А если так, то, быть может, случившееся и впрямь не стоит излишнего трепета?
В конце концов, ничто не вечно под двумя лунами Выси, и некогда жизнь была вовсе не такова, какова ныне. Кто правит семьями дгаа теперь? Отцы, и слово их звучит законом для каждого, а в первую очередь для длинноволосых. Кто управлял народом дгаа прежде? Матери, и в том нет никакой тайны. Они судили спорящих и усмиряли буйных, они наряжали на работы и делили пищу, мужчинам же еда доставалась лишь во вторую очередь, а голос их на совете был неслышен.
Больше того! В те благие дни, когда властвовала над людьми дгаа Вва-Дьюнга, Зеленая Твердь, женщины не спрашивали мужчин, хотят ли они, но властно брали их, и великой честью для иолдоносца считался приказ выстроить хижину для супружеской жизни. И женщина украшала себя венком из гаальтаалей не раньше, чем хижина ее наполнялась лепетом детей, рожденных от разных отцов, ибо разве можно остановить свой выбор на ком-либо одном, не выяснив прежде, какое потомство подарит избранный из многих хозяйке и сестрам ее?
Было так. Было! И хотя Предок-Ветер изменил порядок вещей, опрокинув Вва-Дьюнгу на спину и насильно овладев ею, но память о минувших временах не торопится уходить в небытие. Она жива, она откликается сварливы-ми женскими упреками, когда охотник возвращается из сельвы без добычи, она воскресает в протяжных песнях, что поют длинноволосые, размалывая ручными жерновами зерно.
Ой-ой-ой! Отчего не хотят мужчины дгаа слушать женское слово в совете? Разве нет от пышногрудых пользы?..
Кто мелет муку и готовит пищу? Женщины! Кто собирает в лесу полезные травы, съедобные коренья и насекомых? Опять же они! Женщины приносят в хижины сухие дрова и воду из ручья, женщины засевают поля, полют огороды и убирают урожай, прядут и ткут, делают передники и набедренники, плетут корзины и циновки, варят лечебные снадобья…
Кто, если не женщины, растит детей?
Торжественными кликами провожают люди дгаа уходящего в Высь охотника. Грохотом барабанов — храброго воина. А вслед уходящей жене или матери несутся лишь слезы, ибо уход хранительницы очага — страшнейшее несчастье для семьи!
Если женщина — низшее существо, так отчего же, желая жениться, мужчина обязан уплатить отцу девушки богатый выкуп?
Ой-ой-ой, несправедлив мир…
— Прости меня, мвами… — подняв с пола кисточку, Великая Мать обмакнула ее в глиняную чашу и провела ладонью по животу Гдламини, заставляя ее раздвинуть ноги еще шире, так широко, как только возможно.
— Ай'гья-ай, гьонни-нги, ай-гъю'ай, гьюнни… Вполголоса напевая заклинания, Мэйли склонилась над ложем, продолжая прерванное дело. Движения ее были точны и умелы, рука тверда, и острая раковинка очистила девичий лобок от золотистых завитков, не причинив невесте ни малейших неудобств. Гдламини закрыла глаза и откинула голову на подушку, отдаваясь на волю искусства Великой Матери, и лишь когда нежный пух п'ью невесомо коснулся самого сокровенного, девушка напряглась и еле слышно застонала.
Ей было сейчас удивительно приятно, словно теплый поток лелеял расслабленное тело, унося вдаль. И самую чуточку страшновато, хотя бояться нечего: то же самое испытывали в былые дни и мать ее, и мать матери, и все матери, жившие прежде. И каждая девушка дгаа, входя в возраст любовных игр, знает: придет неизбежный день, когда ее приведут в убранную белыми покрывалами хижину, велят лечь на спину, раскинув ноги, оголят лобок и мягкой кисточкой очистят вход в запретное для единственного из мужчин, который станет с этого дня входить в нее не через дкеле…
Мало радостей в жизни женщины, но в этот день все посвящено ей, и даже отец склоняется перед дочерью, поправляя, по обычаю, гирлянды свадебного венка.
Свадьба — дело всего народа дгаа. Вот почему строгий дггеббузи наложен на проведение их в неурочные дни. Лишь после уборки урожая настает время создавать семьи. Тогда целыми неделями, а то и более, гремят тамтамы над поселками, зазывая соседей на пиршество. Чем больше гостей сойдется за столом, тем больше счастья будет в новой семье, и потому, не скупясь, выставляют отцы женихов и невест все, что накопили сородичи, все, чем богаты погреба и амбары…
Да, для всякой женщины день свадьбы светел.
Но день свадьбы вождя — праздник всего народа дгаа, и лишь вождь вправе, нарушив обычай, назначить свадебный обряд на неурочное время.
Уже накрыты столы. Уже принарядились обитатели Дгахойемаро и люди иных поселений, сошедшиеся на призывной перестук тамтамов. Уже ждет дгаанга, надевший в честь такого дня золотую маску Кве ттуТ'ти Йю, Пляшущую-без-Забот…
Весело будет ныне, ох и весело же будет!
Недаром накануне все женщины Дгахойемаро целый день, не отдыхая, жевали листья и коренья г'бау и сплевывали разжеванную массу в сосуды из высушенной тыквы, заполненные бродящей травой нгундуни. Нынче, перебродив сутки, содержимое сосудов превратилось в острый, горький и невероятно хмельной напиток, дарующий такое веселье, что пить его нельзя иначе, как разбавив наполовину обычным пивом…
— Очнись, мвами…
Синие от татуировок пальцы Великой Матери были так нежны, что Гдлами, сама того не заметив, унеслась на теплых волнах далеко от Дгахойемаро. На поляне, заросшей багряными гаальтаалями, оказалась она, а навстречу ей, из зарослей, шел ее земани, синеглазый и светловолосый, такой, равных которому нет, и не было, и не будет. Он, пришедший с белой звездой, улыбался, и свет улыбки его прогонял прочь злые, терзающие душу мысли о девичьих дкеле, в которые входил он, будучи в походе. Ах, как измаялась дгаамвами в те дни, показавшиеся ей годами! Стоило сомкнуть глаза, и в тяжкой полудреме ей виделось одно и то же: девушки, много девушек, десятки и десятки, и все они нагло, беззастенчиво соблазняли доверчивого тхаонги. Они извивались, они зазывно ворковали, именно так, как он любит, встряхивали упругими грудками, они, забыв приличия, выставляли напоказ пухлые дкеле и даже запретное! И Гдламини никак не могла прогнать их, и не умела заснуть, мучаясь ненавистью к бесстыжим девкам, смеющим посягать на то, что принадлежит ей, только ей, и никому, кроме нее. Так, с ненавистью, опаляющей душу, она и проваливалась во тьму, уже перед рассветом, а проснувшись, неискренне корила себя за глупую ревность. Ведь всем известно, — что нет ничего зазорного для мужчины в том, чтобы откликнуться на зов прелестницы, а избраннице его лишь прибавляется уважения, если ее нареченный любезен не ей одной…
— Гдлами, пора!
Не суетясь, но и не медля, помогла Великая Мать невесте подняться с ложа, стряхнула прилипшие к влажной коже лепестки, обернула вокруг крепких бедер повязку, закрепив ее хитрым узлом, отгоняющим дурной взгляд.
Раскрасила затейливыми узорами щеки, груди и лоб.
Отошла на шаг. Придирчиво осмотрела с головы до ног.
Осталась довольна. Но все-таки, озабоченно нахмурившись, еще раз поправила волнистые локоны девушки.
А после всего этого, сочтя наконец дело рук своих вполне завершенным, набросила на голову Гдламини белое покрывало и, крепко держа невесту за руку, вывела ее к ожидающим заветного мига людям дгаа.
И солнце смущенно потупилось в синей Выси, подтянуло поближе вуаль перистых облаков и окуталось ею, ибо в этот день и в этот час, всякому ведомо, лик девушки сияет ярче Несущего Свет. Почему и заповедано жившими прежде прикрывать голову невесты накидкой, дабы не обиделось посрамленное светило и не закатилось за горизонт раньше срока.
Как только появилась невеста, прислужники дгаанги ударили колотушками в большой бубен. Гул поплыл над поселком, и люди дгаа поддержали его, размеренно ударяя в ладоши.
— Мва-ми! Мва-ми! Хэйо, хой!
Навстречу невесте, шедшей со стороны, откуда приходит рассвет, вели под руки жениха, и глаза его были завязаны лоскутом плотной материи, чтобы не ослеп он, увидев прежде времени красоту, которой ему предстоит обладать.
Кожа бубна, разогретая мерными ударами, загудела чаще, словно обернувшись сердцем, взволнованным долгожданной встречей, и люди дгаа вновь помогли ему.
— Нгу-а-би! Нгу-аби! Нгу-а-би!
И Дмитрий, нащупывая босыми ногами дорогу, чувствовал, как крик сотен глоток, становясь физически ощутимым, поддерживает его и направляет, ничуть не уступая в силе железной руке Н'харо, ухватившего жениха за локоть.
У него першило в горле и ломило в висках.
Будь на то его воля, он не стал бы всю минувшую ночь напролет пить бузу и пиво, отмечая с холостыми друзьями завершение вольной жизни. К сожалению, мальчишник был предусмотрен обычаем, а против обычая в краю Дгаа может пойти только вождь, да и то не всегда…
— Мва-ми! Хэйо! Нгу-а-би! Хой!
Резко, единым махом умолк бубен, оборвались крики, и вместе с пришедшей тишиной окончился путь.
— Люди дгаа! — выкрикнула совсем рядом, в двух-трех шагах от Дмитрия, Великая Мать. — Я, Мэйли т'таВангу Й'а Тийа, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: чиста и непорочна невеста, как миг тому распустившийся цветок…
— Хо! — ударил по ушам тысячеголосый вопль.
— Клянусь вам в этом Дьюнгой, прочной Твердью…
— Хо!!
— … и Вьянгом, жгучим Огнем…
— Хо!!!
— … и Гьяни, журчащей Водой…
— Хо!!!!
— … и Хнгоди, воющим Ветром! — Хо!!!!!
— Если же лукавлю я по недомыслию или из корысти, — высокий, слегка надтреснутый голос Великой Матери зазвучал менее уверенно, словно старуха, произнося положенные слова, опасалась чего-то, ведомого ей одной, — то пусть меня здесь же, на месте, на ваших глазах, покарает великий Тха-Онгуа!
Скрестив руки на увядшей груди, Мать Мэйли замерла.
Голова ее чуть наклонилась, подставляя беззащитный затылок под тяжкий удар небесной палицы. Она, солгавшая людям, была готова к худшему. Но чистым осталось небо, и не рассекли молнии синеву. Лишь где-то далеко, очень далеко, прокатился легкий, почти неразличимый раскат грома, словно Тха-Онгуа, выслушав Великую Мать, рассмеялся.
Всесилен Великий Дух, но далек от людских забот, и воля вождя в Тверди немногим слабее заветов Тха-Онгуа…
— Люди дгаа! — пророкотал Н'харо. Речь гиганта была хриплой от излишков поглощенного ночью пива, но слова не прилипали к гортани, истекая ровно и стройно. — Я, Н'харо ммДланга Мвинья, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: отважен, могуч и удачлив жених, непобедим в битве, неутомим на охоте. Сумеет он стать опорой супруге, прокормит ее и охранит в трудный час от беды…
— Хо! — одобрили собравшиеся.
— И не упадет его взгляд на иную женщину, и не возжелает он ни другой дкеле, ни другого запретного…
Уже не было хрипоты в голосе воина, но одна лишь только чистая бронза.
— Если же лукавлю я, то пусть явится из сельвы Великий Леопард Т'та Мвинья и здесь же, на месте, на глазах ваших накажет меня, растерзав на куски!
Выпятив грудь, Н'харо повернулся в сторону недалеких зарослей, словно ожидая ответа на брошенный вызов. Но никто не пришел оттуда, и никто не зарычал грозно. Лишь легкое насмешливое фырканье докатилось до площади. Слишком давно обитал под высью Т'та Мвинья, чтобы откликнуться на глупые речи двуногих, и достаточно мудр был он, чтобы связываться с великаном, по праву прозванным Убийцей Леопардов…
— Хо! Хо!!! Хо!!! — подтвердили люди дгаа нелживость услышанных свидетельств.
Чьи-то жесткие пальцы коснулись затылка Дмитрия. Повязка упала. И первое, что увидел нгуаби, был недоверчиво-счастливый блеск медовых глаз Гдламини.
Дгаамвами улыбалась робко и радостно, как улыбается в такой день любая невеста, нежные ямочки, впервые замеченные им, играли на щеках, придавая лицу лукавинки, и так прекрасна была его нареченная, что все сомнения в целесообразности столь решительного шага, каким является законный брак, окончательно развеялись…
— Ты, готовая открыть запретное, — маска дгаанги сверкала и переливалась, и ничуть не глушила слов, — по доброй ли воле берешь ты в супруги этого мужчину, стоящего рядом с тобой? Будешь ли ты следить за огнем в очаге его, и за пищей в котле его, и за чистотой в хижине его? Будешь ли дарить ему сыновей?