Страница:
И потому сейчас, правой рукой вертя верную карабелю, а левой ловко подхватив брошенный кем-то из хлопцев ятаган, Андрий Ищенко не размышлял, нанося и парируя удары; руки думали за него, а он только выкрикивал в такт их движениям имена выпадов, контратак и защит.
— Приз де фер! — кричал он, и карабеля, отведя неуклюжий палаш, устремлялась сверху и вниз, за спину врагу.
— Ас-Сайка! — выпевал он, и сияющий ятаган хищно налетал с высоты, норовя рассечь ворожью ключицу.
— Батман! — и клинок ворога ушел вправо, а на груди его появилось красное пятнышко.
— Аль-Баян! — едва успев отскочить, недруг с изумлением покосился на вспоротый локоть…
— Окимацу-но-ками! Гинья!
Вуйк рода Ищенок кричал, не понимая значения чудных и странных имен, кричал просто потому, что так был обучен с детства. Но каждое слово, змеино вышептанное ятаганом, и каждое, по-птичьи прощебетанное карабелькою, звучало именно так, как и должно было звучать, без искажений…
Видно, недаром молил некогда Неназываемого Бога народа своего почтенный рав Аарон-Шмуль Бен-Цви Житомирский о даровании талантов потомству Ривки, дочери своей. Не ведая ничего о давно почившем ребе, потомок его по линии матери был способен к языкам не хуже самого Аарон-Шмуля, толмача не при ком-нибудь, а при Али-Гази, главном евнухе крымского хана…
— Туше! — и еще один кровавый след на груди ворога. И батька своего, и деда, и прадеда — всех превзошел сегодня Андрий Ищенко! Не позволяя супостату приблизиться, он играл с ним, дразнил, издевался; он то выхаживал гоголем, не замечая, то отвлекался вовсе, защищенный двумя металлическими кругами, вертящимися как бы сами по себе. Он подпрыгивал, переворачиваясь в воздухе; он вертелся волчком, пав на спину, а клинки по-прежнему жужжали перед глазами ошеломленного Искандера-аги, уже сообразившего, что ему не дотянуться до чрезмерно прыткого волчонка…
— Панапати раджа памор! Криггенсштюк!
Невероятное творил пан осавул, с каждым шагом измышляя нечто новое, способное потрясти и самого искушенного.
И радостно похохатывал, слушая звон клинков, в далекой своей могиле давно позабытый родом Ищенок предок их по отцу, прославленный от Парижа до Букурешть рубака, ротмистр коронного войска, подкоморий краковский Казимеж Пшенкшетуски, тот самый гоноровый лыцарь, что пленил, приволок на аркане в светлую Варшаву и бросил в грязь пред ясны очи его мосци круля Ржечи Посполитой и всего вельможного шляхетства злого лайдака и здрайцу, самозваного схизматского гетьмана Северина Наливайку…
Звон стоял вокруг, и сыпались искры по сторонам!
А в напоенном веселым сверканием честной стали воздухе витали незримые смертным тени забытых предков, и радовались они, и ликовали, и миловались, неложно гордясь Андрийкою, дальним потомичем своим!
И прощал в тот святой для обоих миг достопочтенный рав Аарон-Шмуль пану Казимежу хоть и не треть, но таки четверть процентов с немалого долга, так и не возвращенного в должный срок, а пан Казимеж льнул к милому ре-бе, горько винясь за тот достославный погром, от которого пришлось Аарону-Шмулю, покинув все — и корчму, и лавку, и дочку Ривку, в одних мягких войлочных туфлях бежать аж до Бахчисарая!
— Пекула ультима дель кабальеро!
Растянули круг пошире потрясенные хлопцы, и встал, ровно вкопанный, опустив долу бесполезный палаш, израненный, исколотый, еле живой Искандер-ага.
Давно уж лежал бы он, разметав руки по глине, найдись у вуйка Андрия хоть малый миг снизойти до жалкого холопа. Но до недобитка ли было сейчас пану осавулу? С противником куда более достойным бился он, и малейшая ошибка могла стоить ему жизни, а всему роду — чести!
— Аль-Баян! — рубила, целясь в плечо, левая рука.
— Батман де при! — уводила в никуда удар левой рука правая, и тотчас сама вершила отточенный годами упражнений выпад. — Эшпада дос фидалгуш!
Сам с собою уже сражался пан Ищенко, неуклонно оттесняя себя самого к корявому топольку, растущему за спиной. Ни проблеска мысли не было в стеклянных очах его, и буйная память предков, отогнав разум, указывала нужное сражающимся рукам…
Вот тогда-то один из комбатантов, подстукивай зубами, полуспросил вслух, ни к кому особо не обращаясь:
— Зикр?..
И ни один из молодых унсов не оспорил.
Ибо это и был зикр.
Священное боевое безумие затмило рассудок вуйка Андрия, ярость многих и многих поколений всполыхнула в душе, и отныне лишь гибель, своя или ворожья, могла оборвать битву. Нечасто прихватывает унсов зикр, но уж если случается, то вся родня запирается в хате и не выходит, пока человек не проспится…
— Ку д'эрнье!
Вылетел из руки оплошавший ятаган, и жало карабели ожгло нежную кожу на кадыке поверженного пана осавула…
Тогда лишь Андрий и опамятовался.
Отбросил саблю. Сел. Огляделся, стараясь сообразить.
А сообразив, поднялся на ноги, шагнул к понурому, залитому кровью слободскому и хмуро спросил:
— Ну?
— Да, — сквозь зубы выцедил Искандер Баркаш, рукоятью вперед передавая победителю зазубренный тесак.
Он хорошо бился, этот чернявый. Но и побежденный, он вел себя достойно, и это давало ему право на почетную смерть.
Осавул не притронулся к пленнику. Он подождал, пока тот дойдет до невысокого кривого деревца и встанет там поудобнее, затем приблизился, примерился и молниеносным выпадом палаша пригвоздил чернявого к стволу.
— Ку де ль'шаритэ!
Боли не было. Просто ударила в сердце молния. Райские врата, скрипя, растворились перед Искандером-агой, и последним видением бренного мира стал для Баркаша почему-то Проф, напутствующий его бессмысленной, всплывшей ни с того ни с сего из глубин памяти присказкой: «Caesarem decet stantern mori»[8], а потом последняя искра жизни вылетела из тела и угасла вместе с исступленным выкриком:
— Алла-а-ах-акбар!!!
А осавул Ищенко уже впал в беспамятство, и было ему хорошо в блаженном небытии. Лишь единожды прорвалось сквозь уютную одурь, на недолгий час омрачив покой, рокочуще:
— Когда очухается, всыпать дурню три десятка горячих! По пять за каждого хлопца, им загубленного. Стр-ратиг…
«А вот шиш вам в пельку, дядько Тарас, — бормотнул в ответ рокоту помутневший рассудок. — Не будет по-вашему! Я ж таки родовой вуйк, не хуже вас. Не Паха какой-нибудь…»
Порадовался он той мысли, да с нею и змолснил.
Не зная пока, что три дня спустя съедется спешный вуйковский сбор и не только утвердит одностайно приговор наказного, а и добавит еще двадцать канчукив от себя, за ослушание отаманской воли. И вдобавок, вразумления ради, сведут старики вуйка Андрия в рядовые комбатан-ты, определив корзинным джуркой к новому осавулу. К Пахе из рода Збырей…
К ранней зорьке все было завершено.
Полазив по закоулкам, добили унсы раненых, поездив по полю, посекли прятавшихся. И ушли, брезгуя ночевать на побоище.
Когда же стих вдали оолий топот, над краем выгребной ямы осторожно возникло нечто. Пофыркало, поплевало. Огляделось по сторонам. Выползло на берег. И недоверчиво спросило само у себя:
— Cogito, ergo sum?[9]
А затем, пошмыгав носом, само себе и ответило:
— Dum spiro, spero…[10]
— … в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— М'улеле оБуту по прозв…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь! Встать! Лечь! Встать! Отставить… Кто ты есть?
— М'уле… Ох! Я есть урюк засраный!
— Не понял. Повторить!
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Не понял. Повторить!
— Так точно, сэр. Я есть урюк засраный, сэр.
— Ладно. Встать в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Молодец. Встать в строй. Ты! Два шага вперед… …Это было невыносимо.
Застонав, Дмитрий засунул голову под перьевую подушку и попытался считать баранов. Ничего не вышло. Н'харо всерьез вошел во вкус и нынче взялся за парней еще до рассвета, благо свободное время наконец появилось.
В общем-то правильно, но как, скажите на милость, можно отдохнуть в такой обстановке? А выспаться просто необходимо, он все-таки не коренной дгаа, умеющий насыпаться впрок на неделю…
Спать хотелось невыносимо, до тошноты. Он ведь, в сущности, и не смыкал глаз с того утра, когда отряд вышел из Дгахойемаро. Шутка ли, четверо суток без серьезного привала, да еще в сельве? А теперь, когда здесь, в гостеприимном Двингагги, есть и время, и место, поспать все равно не дают…
О, похоже, унялся. Ну, спать, спать, спа-а-а…
— …шага вперед! — бухнул, пробив подушку, нисколько не приглушенный ею бас. — Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из селе…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь… Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из …
— Отставить, урюк засраный! Лечь… Встать…
Еще неделю назад, в родном Дгахойемаро, Убийца Леопардов произносил волшебные слова азартно, с придыханием, вкладывая в них всю душу. Тхаонги велел сделать из вчерашних мальчишек бойцов, не уступающих Небесным-Воинам-Его-Края; он все объяснил и показал, и Н'харо выкладывается, как может, оправдывая высокое доверие. Но даже сам Тха-Онгуа бессилен, если двали туп и никак не желает становиться истинным урюком…
Вот почему в командах, хоть и подаваемых, как положено, голосом резким и отрывистым, сквозило очевидное разочарование во всем: в молодежи народа дгаа, в собственных силах, а в первую очередь — в смысле дальнейшего существования его, Н'харо ммДланга Мвинья, неспособного, как выяснилось, исполнить в точности даже такой пустячный приказ предводителя…
Но он старался, Ваанг-Н'гур свидетель, и каждое слово его играючи проникало сквозь хиленькую, из прутьев плетенную стеночку почетной хижины, предоставленной старейшинами Двингагги для ночлега пришедшего с белой звездой.
— Взво-о-од, вольно!
Многогрудый вздох облегчения за стенкой.
— Отставить! Вы думаете, урюки засраные, что здесь вам охота на леопарда? Вы ошибаетесь! Здесь царство Ваарг-Таанги, и я, — голос Н'харо сделался страшен, — я для вас Ваарг-Таанра, и Тха-Онгуа, и Предок-Ветер тоже, и я сделаю из вас крутых черпаков, даже если мне придется половине из вас, урюки засраные, открутить иолды и засунуть их в дкеле!
За стеночкой хлюпнуло, и кто-то мягко обрушился на мокрую от росы траву.
Это было уже слишком даже для того, кто курс за курсом преодолел все прелести Академии Космодесанта.
— Сержант!!! — возопил Дмитрий, приподнимаясь с подстилки, и девушка-подросток, предоставленная, согласно учтивому обычаю, советом старейшин, но так и не использованная, смущенно отодвинулась вбок, прикрывая грудь покрывалом и уводя глаза от жадного взора возникшего из-за полога свиреполицего гиганта.
— Сержант Н'харо, крутой черпак, по вашему приказанию явился, сэр!
— Отставить строевые упражнения. Всем отдыхать до исхода первой росы. Вопросы есть?
— Никак нет, сэр! — Убийца Леопардов, хоть и стоящий перед низеньким входом на четвереньках, ухитрился отдать честь. — Есть отставить строевые упражнения, сэр!
— Вольно, сержант! Кроме того, приказываю не называть воинов урюками. Вопросы есть?
Вопросы были. Запинаясь и путаясь, Н'харо принялся молить тхаонги не лишать двали, хоть и ленивых, надежды на великую честь когда-нибудь стать настоящими, незасранными урюками…
Честное, открытое лицо сержанта ясно говорило о том, что объяснения бесполезны.
— Свободны, сержант Н'харо!
Дмитрий откинул гудящую голову на подушку, и не успел еще пристроиться поудобнее, как бас за плетеной стенкой велел урюкам засраным отдыхать до исхода пер-вопросы.
Все стихло, лишь где-то высоко-высоко, отчетливо слышные, перекликивались первые утренние птицы и жизнь понемножку делалась похожей на рай.
— А ты иди, котенок, — пробормотал Дмитрий девчонке, тщетно пронадеявшейся всю ночь на нечто исключительное…
— Я Мйини, — прошептала она, не спеша исполнить повеление великого предводителя, пришедшего в крохотный Двингагги с могучей армией в три десятка грозных воинов. — Почему дгаангуаби хочет прогнать Мйини? Старейшины говорят, что у Мйини самая нежная дкеле в поселке…
От избытка почтения к синеглазому диву она именовала Дмитрия непринадлежащим ему титулом. Он пока еще не был настоящим дгаангуаби, и никому не известно, станет ли; старики в Дгахойемаро нарекли его нгуаб'дгге, половинным предводителем, но Дмитрий не стал объяснять нюансы маленькой бестолковой девчушке. Пусть называет, как хочет, если ей так приятнее.
— Дгаангуаби хочет посмотреть, какая дкеле у Мйини? — девчушка, выскользнув из-под покрывала, грациозно изогнулась, окутавшись необычной для женщин дгаа рыжеватой гривой. — Я вижу, вижу, — немного раскосые глаза ее завороженно уставились на живот лежащего рядом, скользнули ниже, потом еще ниже. — Дгаангуаби хочет!
Нельзя отрицать того, что в известной степени она была права. Юное тело, не так давно натертое возбуждающими настоями, влекло и звало, Гдлами была далеко, обычаи следовало уважать, тем паче что уже пятые сутки Дмитрий обходился без женщины, а это в последнее время стало непривычным и сильно нервировало. Но спать хотелось больше.
— Иди, котенок, иди, — землянин повернулся на бок и подмигнул Мйини. — Потом придешь… — и, заметив сверкнувшие на ресничках слезинки, добавил волшебное, все объясняющее слово: — Дггеббузи, сама понимаешь…
А когда тугая попка дкеле исчезла под набедренной повязкой и девушка, в последний раз с немой мольбою поглядев на синеглазого, на четвереньках выползла из хижины, откуда-то издалека долетел обрывок приглушенного рыка, обращенного к урюкам засраным, и Дмитрий совсем собрался было кликнуть Н'харо и сообщить ему о взыскании в размере двух нарядов вне очереди, но раздумал, поскольку сержант явно старался приглушить свой незаурядный бас.
Да и не так уж, если подумать, виноват Н'харо. Следовало бы поменьше рассказывать гиганту во время прогулок о правах Академии и конкретно о ее замначальника по культуре подполковнике Михайлевском…
Вспомнив Антона Флориановича, Дмитрий тихо застонал.
Ох, попался бы ты мне здесь, в сельве, урюк засра-ный…
Он дремал, слегка улыбаясь, и сон ничем не отличался от яви. Был этот сон ярок, как утро, и зелен, как широкая лужайка за окраиной Дгахойемаро, и во сне, как наяву, стояли перед ним юные дгаа, присланные старейшинами из горных селений; они выстроились неровной цепочкой и жадно распахнутыми темными глазами пожирали стоящего перед ними солнцеволосого нгуаб'дгге…
Хоть и повторяющий жизнь, сон был в то же время похож на объемный, напоенный запахами кадр из старого приключенческого стерео. Три десятка крепеньких, не слишком высокорослых, но не по-юношески мускулистых ребят, одетых для предстоящих боев в полный военный наряд, производили неплохое впечатление. На каждом был широкий пояс, выкроенный из шкуры речного клыкача, украшенный рядами мельчайших разноцветных бисеринок. Без этого пояса ни один воин дгаа не вышел бы в поход, даже будь на то воля вождя, ибо именно в нем заключена сила предков, охраняющих в битве. Именно к такому поясу, и ни к чему больше, положено подвешивать еще одну необходимую вещь: овальный щиток из полированной меди, напоминающий крышку обычной кастрюли. Не меньшую роль, чем пояс, играет в военную пору медный диск; ведь ничто, кроме него, не способно отпугнуть злых духов; любой из них, увидев свое отражение в зеркальной поверхности, ужаснется собственному уродству, и обратится в бегство, и сгинет, стыдясь и рыдая, в топких трясинах…
Впрочем, и о менее важных деталях снаряжения те, кто готовил воинов к походу, не забыли. На уроженцах зажиточных селений, а таких было более полутора десятков, красовались боевые шлемы, украшенные кривыми клыками, пушистыми хвостами и многообразными птичьими перьями. Не просто так трудились над шлемами терпеливые мастера дгаа! Каждое из украшений призвано было придать руке бойца, дабы колоть не устала, великие силы; клыки добавляли храбрости в миг, когда выпадет столкнуться с врагом грудь в грудь, хвост — Ловкости, чтобы неожиданно подкрасться со спины, перья — сноровки на случай, если придется уходить, уступая силе…
Разумеется, большинство принесли с собой и оружие, и лишь трое явились в Дгахойемаро с пустыми руками, зато на поясах этих счастливчиков, кроме овального медного; щитка, болтались еще и прозрачные камни по утверждениям старейших, убивающие врага на расстоянии в десять десятков шагов: Впрочем, от предложенных копий парни отказываться не стали…
«Интересный бы получился фильм», — подумалось Дмитрию, когда стоял он, рассматривая с интересом и некоторым недоумением бумиановые копья с каменными и металлическими наконечниками, продолговатые щиты, обтянутые кожей все того же речного клыкача, тесаки ттай в плетеных ножнах, легкие луки с пока еще не натянутыми тетивами и странные крестовидные штуки, более всего напоминающие арбалеты…
Лишь кьяххов, боевых топоров, не было ни у кого, кроме Н'харо и нескольких людей дгаа повзрослев, но ни один родитель не доверит кьяхх двали, ибо это оружие взрослых воинов, и выходит оно из подземных хранилищ не для малых походов, но для большой, по всем правилам объявленной войны.
— Ур-рюки заср-раные, — прорычал над самым ухом Н'харо, но на сей раз Дмитрий и не подумал сердиться, потому что во сне все повторилось именно так, как было в жизни.
Он проверил, на что способны ребята, и остался доволен реакцией, меткостью, силой рук, но наотрез отказался выступать немедленно, хотя и старики, и Гдлами ждали от него именно этого. «Мне нужно трижды по пять дней!» — сказал он им и не отступил от своих слов. Потому что вести этих ребятишек в таком виде, в каком они были тогда, означало погнать их на убой; ведь враг, каков бы он ни был, располагал автоматами, а значит, был сколько-то обучен ведению правильных военных действий. «И хватит об этом!» — ответил он, когда Гдламини попыталась сослаться на волю Тха-Онгуа, назначившего, по словам дгаанги, время выступать. «Насчет этого я позабочусь сам», —
Прервал он уговоры, и в глазах стариков вспыхнуло благоговение, а в медовом взоре Гдлами — откровенная гордость, ибо перед ними стоял тхаонги, полубог, способный уладить спорные вопросы, лично переговорив с самим Txa-Онгуа. «Пусть будет так, как скажешь ты!» — в один голос уступили старейшины, и он сутки напролет провел инструктируя Н'харо, в котором не сомневался, и Мгамбу, которому доверял. Как и предвиделось, идеальным учеником оказался Убийца Леопардов, а Мгамбе пришлось удовольствоваться званием ефрейтора…
А потом была сельва, и фильм оказался не столь уж интересным. Во всяком случае, немного затянутым.
Выстроившись цепочкой, один за другим, как принято у охотников, вышли они из селения в пору, когда рассвет подумывал, а стоит ли начинать брезжить. Небо в то утро слезилось, хотя время больших дождей уже миновало и земля, непросохшая после обильных ливней, гулко чмокала под босыми ногами и чавкала под плетеными подошвами сандалий. И было довольно знобко. Но ни хмурое утро, ни угрюмые ущелья, с каждым шагом все гуще и гуще зарастающие лесом, не могли испортить Дмитрию этот день, день первой операции, возглавляемой непо-средственно лейтенантом Коршанским.
Вдыхая полной грудью удивительно чистый воздух, пьянящий не хуже «Хванчкары», распитой на двоих с Дедом в день его совершеннолетия, Дмитрий чувствовал себя как минимум Наполеоном, но еще не погрузневшим и разочарованным владыкой Европы, а юным, не знающим своего будущего оливковокожим генералом, встающим навстречу пулям со знаменем в руках на Арколь-ском мосту…
Временами, перенаполеонившись, он наступал на ноги Н'харо, идущему впереди, и тогда гигант смущенно улыбался предводителю, а нгуаб'дгге отвечал ему извиняющим кивком: все, мол, в порядке, ничего страшного, браток!
— Диойя, — негромко сказал Мгамба, осторожно коснувшись его плеча, и Дмитрий, все так же всхрапывая, смущенно заерзал на подстилке. Конечно, бывает…
Режиссер, поставивший фильм, решил добавить в сценарий, элементы комедии, и все бы ничего, если бы на роль главного комика не был избран землянин. Хотя, откровенно говоря, он и впрямь выглядел нелепо в сравнении с воинами, когда, обжигаемый обожающими взглядами, брел по тернистой лесной тропе!
А ведь поначалу думалось, что сельва, сквозь которую он шел в одиночку столько дней, стала знакомой ему и особых трудностей быть не должно…
Какое там! Оказывается, она умеет шутить так, что неведомые зрители, сидящие где-то в заоблачных высях перед экраном, наверняка покатываются от хохота.
Вот, скажем, выбоина! Ее не сразу заметишь. Она до краев заполнена гнилью, отторгнутой сельвой, поэтому кажется твердой. И люди дгаа проходят по ней так, словно она и на самом деле тверда. Трое, семеро, полтора десятка. Но не тот, кто должен подавать им пример! Не менее получаса, прервав движение, удивленные двали вытягивали своего предводителя из мерзко пахнущей трясины, и хорошо еще, что в глазах у них не было насмешки. Нет, один, кажется М'куто, шустрый и востроглазый, хихикнул все-таки, но кулак Мгамбы оказался быстр, а пятка Н'харо тверда…
После ему одному слышного хохота в зрительном зале пришлось из Наполеона переквалифицироваться в Чингачгука, рожденного в лесу. И Тха-Онгуа сжалился. Больше подобных казусов не было, тем паче, что предводитель из всех сил пытался шагать след в след, как воины дгаа. Но гаденыш-режиссер мог быть доволен, потому что ноги, словно сами по себе, спотыкались, скользили, проваливались. Дмитрий один производил столько шума, сколько небольшое кабанье стадо, спешащее к заветному водопою, и ему в первые часы было невыносимо стыдно перед бесшумно скользящими по тропе двали. Но юноши и не думали насмешничать. Уж они-то, в отличие от своего нгуаб'дгге, знали: только величайшим из воинов дано идти по сельве, никого не остерегаясь, предупреждая заранее обреченного врага о своем приходе…
Это было труднее всего, что довелось ему испытать, даже труднее бега на скорость по марафонской дистанции с полной выкладкой. Тогда можно было плюнуть на показатели и добраться до финиша даже и девятым из сорока, что, в сущности, тоже неплохо. А здесь в какой-то момент сил не осталось вовсе, и он шагал, усилием воли стараясьне выдать того, что уже не способен сделать ни шагу. Привычная тяжесть «дуплета» сделалась невыносимой, ремень — кто бы мог поверить? — натирал тренированное плечо, едкий пот заливал лицо. Он был сейчас для зрителей проклятого стереофильма тем самым несчастным недотепой, которого постоянно обливают помоями, надевают на голову торт и пинают в зад; такие эпизоды никогда не казались Дмитрию особо смешными, а с собою в этой роли он вообще не мог смириться. Единственно, о чем он мечтал в те часы, — поскорее встретить врага. Сколько угодно врагов. С автоматами, хоть с лучеметами, хоть с излучателями «Звяга». В любом случае, даже излучатели лучше этой пытки…
Нгуаб'дгге люто завидовал рядовым. Ни один из юнцов не выказывал никаких признаков усталости, больше того: несмотря на липкую, с каждым часом сгущающуюся предгрозовую духоту, на татуированных лицах не выступило ни одной капельки пота, хотя двигались ребята не охотничьим, а военным шагом, позволяющим даже в темноте продираться вслепую сквозь мокрую чащобу, легчайшим касанием ступни не тревожа затаившийся под скрученными корневищами змей…
Щелчок. Затемнение, словно кто-то переключил сон на другую программу. Но и здесь тоже оказался все тот же осточертевший до мозга костей фильм.
Серия вторая. Пещера. Трехчасовой привал.
Странное дело! Он не сомневался, что провалится во тьму и тишь, стоит лишь прилечь. А не вышло. Вокруг, притулившись друг к дружке, похрапывали двали, снаружи топтался, держа копье на изготовку, выносливый Н'харо, вызвавшийся стоять на страже, а Дмитрий изо всех сил пытался, но никак не мог уснуть. Он думал о предстоящей стычке, он просчитывал, какой она должна быть, и пытался угадать, какова она будет. В эту ночь лейтенант Коршанский впервые до конца и по-настоящему понял, что игрушки закончились и на его плечах лежит тяжкая, как десяток «дуплетов», ответственность за три десятка слепо верящих ему мальчишек…
А когда стало ясно, что со сном придется обождать денек-другой, Дмитрий поднялся с поросших мхами камней и вышел из пещеры, а Н'харо, поприветствовав предводителя широкой, никому другому не предназначенной улыбкой, поднял левую, свободную от копья руку и, указав на сельву, сказал:
— Д'жгоньи. Межземье.
И Дмитрий кивнул. Гдламини объяснила ему это.
Оставив за спиной край Дгаа, отряд мстителей приблизился к ничейной земле, многократно более опасной, нежели земли, твердо принадлежащие кому-либо. Богатая, просторная страна, изобильная дичью, рыбой, полезными плодами. И недобрая. Самый стык владений народа дгаа, мохнорылых и тех, кто живет на равнине. Из сбивчивых, хотя и подробных разъяснений Гдлами Дмитрий хотя и понял не все, но уяснил главное: здесь никто ни перед кем не в ответе. Колонисты, привлеченные некогда щедростью края, живут малыми хуторами-выселками, равнинные раньше, до появления Железного Буйвола, забредать без нужды остерегались, поскольку побаиваются сельвы, а вот люди дгаа…
— Приз де фер! — кричал он, и карабеля, отведя неуклюжий палаш, устремлялась сверху и вниз, за спину врагу.
— Ас-Сайка! — выпевал он, и сияющий ятаган хищно налетал с высоты, норовя рассечь ворожью ключицу.
— Батман! — и клинок ворога ушел вправо, а на груди его появилось красное пятнышко.
— Аль-Баян! — едва успев отскочить, недруг с изумлением покосился на вспоротый локоть…
— Окимацу-но-ками! Гинья!
Вуйк рода Ищенок кричал, не понимая значения чудных и странных имен, кричал просто потому, что так был обучен с детства. Но каждое слово, змеино вышептанное ятаганом, и каждое, по-птичьи прощебетанное карабелькою, звучало именно так, как и должно было звучать, без искажений…
Видно, недаром молил некогда Неназываемого Бога народа своего почтенный рав Аарон-Шмуль Бен-Цви Житомирский о даровании талантов потомству Ривки, дочери своей. Не ведая ничего о давно почившем ребе, потомок его по линии матери был способен к языкам не хуже самого Аарон-Шмуля, толмача не при ком-нибудь, а при Али-Гази, главном евнухе крымского хана…
— Туше! — и еще один кровавый след на груди ворога. И батька своего, и деда, и прадеда — всех превзошел сегодня Андрий Ищенко! Не позволяя супостату приблизиться, он играл с ним, дразнил, издевался; он то выхаживал гоголем, не замечая, то отвлекался вовсе, защищенный двумя металлическими кругами, вертящимися как бы сами по себе. Он подпрыгивал, переворачиваясь в воздухе; он вертелся волчком, пав на спину, а клинки по-прежнему жужжали перед глазами ошеломленного Искандера-аги, уже сообразившего, что ему не дотянуться до чрезмерно прыткого волчонка…
— Панапати раджа памор! Криггенсштюк!
Невероятное творил пан осавул, с каждым шагом измышляя нечто новое, способное потрясти и самого искушенного.
И радостно похохатывал, слушая звон клинков, в далекой своей могиле давно позабытый родом Ищенок предок их по отцу, прославленный от Парижа до Букурешть рубака, ротмистр коронного войска, подкоморий краковский Казимеж Пшенкшетуски, тот самый гоноровый лыцарь, что пленил, приволок на аркане в светлую Варшаву и бросил в грязь пред ясны очи его мосци круля Ржечи Посполитой и всего вельможного шляхетства злого лайдака и здрайцу, самозваного схизматского гетьмана Северина Наливайку…
Звон стоял вокруг, и сыпались искры по сторонам!
А в напоенном веселым сверканием честной стали воздухе витали незримые смертным тени забытых предков, и радовались они, и ликовали, и миловались, неложно гордясь Андрийкою, дальним потомичем своим!
И прощал в тот святой для обоих миг достопочтенный рав Аарон-Шмуль пану Казимежу хоть и не треть, но таки четверть процентов с немалого долга, так и не возвращенного в должный срок, а пан Казимеж льнул к милому ре-бе, горько винясь за тот достославный погром, от которого пришлось Аарону-Шмулю, покинув все — и корчму, и лавку, и дочку Ривку, в одних мягких войлочных туфлях бежать аж до Бахчисарая!
— Пекула ультима дель кабальеро!
Растянули круг пошире потрясенные хлопцы, и встал, ровно вкопанный, опустив долу бесполезный палаш, израненный, исколотый, еле живой Искандер-ага.
Давно уж лежал бы он, разметав руки по глине, найдись у вуйка Андрия хоть малый миг снизойти до жалкого холопа. Но до недобитка ли было сейчас пану осавулу? С противником куда более достойным бился он, и малейшая ошибка могла стоить ему жизни, а всему роду — чести!
— Аль-Баян! — рубила, целясь в плечо, левая рука.
— Батман де при! — уводила в никуда удар левой рука правая, и тотчас сама вершила отточенный годами упражнений выпад. — Эшпада дос фидалгуш!
Сам с собою уже сражался пан Ищенко, неуклонно оттесняя себя самого к корявому топольку, растущему за спиной. Ни проблеска мысли не было в стеклянных очах его, и буйная память предков, отогнав разум, указывала нужное сражающимся рукам…
Вот тогда-то один из комбатантов, подстукивай зубами, полуспросил вслух, ни к кому особо не обращаясь:
— Зикр?..
И ни один из молодых унсов не оспорил.
Ибо это и был зикр.
Священное боевое безумие затмило рассудок вуйка Андрия, ярость многих и многих поколений всполыхнула в душе, и отныне лишь гибель, своя или ворожья, могла оборвать битву. Нечасто прихватывает унсов зикр, но уж если случается, то вся родня запирается в хате и не выходит, пока человек не проспится…
— Ку д'эрнье!
Вылетел из руки оплошавший ятаган, и жало карабели ожгло нежную кожу на кадыке поверженного пана осавула…
Тогда лишь Андрий и опамятовался.
Отбросил саблю. Сел. Огляделся, стараясь сообразить.
А сообразив, поднялся на ноги, шагнул к понурому, залитому кровью слободскому и хмуро спросил:
— Ну?
— Да, — сквозь зубы выцедил Искандер Баркаш, рукоятью вперед передавая победителю зазубренный тесак.
Он хорошо бился, этот чернявый. Но и побежденный, он вел себя достойно, и это давало ему право на почетную смерть.
Осавул не притронулся к пленнику. Он подождал, пока тот дойдет до невысокого кривого деревца и встанет там поудобнее, затем приблизился, примерился и молниеносным выпадом палаша пригвоздил чернявого к стволу.
— Ку де ль'шаритэ!
Боли не было. Просто ударила в сердце молния. Райские врата, скрипя, растворились перед Искандером-агой, и последним видением бренного мира стал для Баркаша почему-то Проф, напутствующий его бессмысленной, всплывшей ни с того ни с сего из глубин памяти присказкой: «Caesarem decet stantern mori»[8], а потом последняя искра жизни вылетела из тела и угасла вместе с исступленным выкриком:
— Алла-а-ах-акбар!!!
А осавул Ищенко уже впал в беспамятство, и было ему хорошо в блаженном небытии. Лишь единожды прорвалось сквозь уютную одурь, на недолгий час омрачив покой, рокочуще:
— Когда очухается, всыпать дурню три десятка горячих! По пять за каждого хлопца, им загубленного. Стр-ратиг…
«А вот шиш вам в пельку, дядько Тарас, — бормотнул в ответ рокоту помутневший рассудок. — Не будет по-вашему! Я ж таки родовой вуйк, не хуже вас. Не Паха какой-нибудь…»
Порадовался он той мысли, да с нею и змолснил.
Не зная пока, что три дня спустя съедется спешный вуйковский сбор и не только утвердит одностайно приговор наказного, а и добавит еще двадцать канчукив от себя, за ослушание отаманской воли. И вдобавок, вразумления ради, сведут старики вуйка Андрия в рядовые комбатан-ты, определив корзинным джуркой к новому осавулу. К Пахе из рода Збырей…
К ранней зорьке все было завершено.
Полазив по закоулкам, добили унсы раненых, поездив по полю, посекли прятавшихся. И ушли, брезгуя ночевать на побоище.
Когда же стих вдали оолий топот, над краем выгребной ямы осторожно возникло нечто. Пофыркало, поплевало. Огляделось по сторонам. Выползло на берег. И недоверчиво спросило само у себя:
— Cogito, ergo sum?[9]
А затем, пошмыгав носом, само себе и ответило:
— Dum spiro, spero…[10]
3
ВАЛЬКИРИЯ. Межземье. Дни запуганных троп— … в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— М'улеле оБуту по прозв…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь! Встать! Лечь! Встать! Отставить… Кто ты есть?
— М'уле… Ох! Я есть урюк засраный!
— Не понял. Повторить!
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Не понял. Повторить!
— Так точно, сэр. Я есть урюк засраный, сэр.
— Ладно. Встать в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Молодец. Встать в строй. Ты! Два шага вперед… …Это было невыносимо.
Застонав, Дмитрий засунул голову под перьевую подушку и попытался считать баранов. Ничего не вышло. Н'харо всерьез вошел во вкус и нынче взялся за парней еще до рассвета, благо свободное время наконец появилось.
В общем-то правильно, но как, скажите на милость, можно отдохнуть в такой обстановке? А выспаться просто необходимо, он все-таки не коренной дгаа, умеющий насыпаться впрок на неделю…
Спать хотелось невыносимо, до тошноты. Он ведь, в сущности, и не смыкал глаз с того утра, когда отряд вышел из Дгахойемаро. Шутка ли, четверо суток без серьезного привала, да еще в сельве? А теперь, когда здесь, в гостеприимном Двингагги, есть и время, и место, поспать все равно не дают…
О, похоже, унялся. Ну, спать, спать, спа-а-а…
— …шага вперед! — бухнул, пробив подушку, нисколько не приглушенный ею бас. — Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из селе…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь… Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из …
— Отставить, урюк засраный! Лечь… Встать…
Еще неделю назад, в родном Дгахойемаро, Убийца Леопардов произносил волшебные слова азартно, с придыханием, вкладывая в них всю душу. Тхаонги велел сделать из вчерашних мальчишек бойцов, не уступающих Небесным-Воинам-Его-Края; он все объяснил и показал, и Н'харо выкладывается, как может, оправдывая высокое доверие. Но даже сам Тха-Онгуа бессилен, если двали туп и никак не желает становиться истинным урюком…
Вот почему в командах, хоть и подаваемых, как положено, голосом резким и отрывистым, сквозило очевидное разочарование во всем: в молодежи народа дгаа, в собственных силах, а в первую очередь — в смысле дальнейшего существования его, Н'харо ммДланга Мвинья, неспособного, как выяснилось, исполнить в точности даже такой пустячный приказ предводителя…
Но он старался, Ваанг-Н'гур свидетель, и каждое слово его играючи проникало сквозь хиленькую, из прутьев плетенную стеночку почетной хижины, предоставленной старейшинами Двингагги для ночлега пришедшего с белой звездой.
— Взво-о-од, вольно!
Многогрудый вздох облегчения за стенкой.
— Отставить! Вы думаете, урюки засраные, что здесь вам охота на леопарда? Вы ошибаетесь! Здесь царство Ваарг-Таанги, и я, — голос Н'харо сделался страшен, — я для вас Ваарг-Таанра, и Тха-Онгуа, и Предок-Ветер тоже, и я сделаю из вас крутых черпаков, даже если мне придется половине из вас, урюки засраные, открутить иолды и засунуть их в дкеле!
За стеночкой хлюпнуло, и кто-то мягко обрушился на мокрую от росы траву.
Это было уже слишком даже для того, кто курс за курсом преодолел все прелести Академии Космодесанта.
— Сержант!!! — возопил Дмитрий, приподнимаясь с подстилки, и девушка-подросток, предоставленная, согласно учтивому обычаю, советом старейшин, но так и не использованная, смущенно отодвинулась вбок, прикрывая грудь покрывалом и уводя глаза от жадного взора возникшего из-за полога свиреполицего гиганта.
— Сержант Н'харо, крутой черпак, по вашему приказанию явился, сэр!
— Отставить строевые упражнения. Всем отдыхать до исхода первой росы. Вопросы есть?
— Никак нет, сэр! — Убийца Леопардов, хоть и стоящий перед низеньким входом на четвереньках, ухитрился отдать честь. — Есть отставить строевые упражнения, сэр!
— Вольно, сержант! Кроме того, приказываю не называть воинов урюками. Вопросы есть?
Вопросы были. Запинаясь и путаясь, Н'харо принялся молить тхаонги не лишать двали, хоть и ленивых, надежды на великую честь когда-нибудь стать настоящими, незасранными урюками…
Честное, открытое лицо сержанта ясно говорило о том, что объяснения бесполезны.
— Свободны, сержант Н'харо!
Дмитрий откинул гудящую голову на подушку, и не успел еще пристроиться поудобнее, как бас за плетеной стенкой велел урюкам засраным отдыхать до исхода пер-вопросы.
Все стихло, лишь где-то высоко-высоко, отчетливо слышные, перекликивались первые утренние птицы и жизнь понемножку делалась похожей на рай.
— А ты иди, котенок, — пробормотал Дмитрий девчонке, тщетно пронадеявшейся всю ночь на нечто исключительное…
— Я Мйини, — прошептала она, не спеша исполнить повеление великого предводителя, пришедшего в крохотный Двингагги с могучей армией в три десятка грозных воинов. — Почему дгаангуаби хочет прогнать Мйини? Старейшины говорят, что у Мйини самая нежная дкеле в поселке…
От избытка почтения к синеглазому диву она именовала Дмитрия непринадлежащим ему титулом. Он пока еще не был настоящим дгаангуаби, и никому не известно, станет ли; старики в Дгахойемаро нарекли его нгуаб'дгге, половинным предводителем, но Дмитрий не стал объяснять нюансы маленькой бестолковой девчушке. Пусть называет, как хочет, если ей так приятнее.
— Дгаангуаби хочет посмотреть, какая дкеле у Мйини? — девчушка, выскользнув из-под покрывала, грациозно изогнулась, окутавшись необычной для женщин дгаа рыжеватой гривой. — Я вижу, вижу, — немного раскосые глаза ее завороженно уставились на живот лежащего рядом, скользнули ниже, потом еще ниже. — Дгаангуаби хочет!
Нельзя отрицать того, что в известной степени она была права. Юное тело, не так давно натертое возбуждающими настоями, влекло и звало, Гдлами была далеко, обычаи следовало уважать, тем паче что уже пятые сутки Дмитрий обходился без женщины, а это в последнее время стало непривычным и сильно нервировало. Но спать хотелось больше.
— Иди, котенок, иди, — землянин повернулся на бок и подмигнул Мйини. — Потом придешь… — и, заметив сверкнувшие на ресничках слезинки, добавил волшебное, все объясняющее слово: — Дггеббузи, сама понимаешь…
А когда тугая попка дкеле исчезла под набедренной повязкой и девушка, в последний раз с немой мольбою поглядев на синеглазого, на четвереньках выползла из хижины, откуда-то издалека долетел обрывок приглушенного рыка, обращенного к урюкам засраным, и Дмитрий совсем собрался было кликнуть Н'харо и сообщить ему о взыскании в размере двух нарядов вне очереди, но раздумал, поскольку сержант явно старался приглушить свой незаурядный бас.
Да и не так уж, если подумать, виноват Н'харо. Следовало бы поменьше рассказывать гиганту во время прогулок о правах Академии и конкретно о ее замначальника по культуре подполковнике Михайлевском…
Вспомнив Антона Флориановича, Дмитрий тихо застонал.
Ох, попался бы ты мне здесь, в сельве, урюк засра-ный…
Он дремал, слегка улыбаясь, и сон ничем не отличался от яви. Был этот сон ярок, как утро, и зелен, как широкая лужайка за окраиной Дгахойемаро, и во сне, как наяву, стояли перед ним юные дгаа, присланные старейшинами из горных селений; они выстроились неровной цепочкой и жадно распахнутыми темными глазами пожирали стоящего перед ними солнцеволосого нгуаб'дгге…
Хоть и повторяющий жизнь, сон был в то же время похож на объемный, напоенный запахами кадр из старого приключенческого стерео. Три десятка крепеньких, не слишком высокорослых, но не по-юношески мускулистых ребят, одетых для предстоящих боев в полный военный наряд, производили неплохое впечатление. На каждом был широкий пояс, выкроенный из шкуры речного клыкача, украшенный рядами мельчайших разноцветных бисеринок. Без этого пояса ни один воин дгаа не вышел бы в поход, даже будь на то воля вождя, ибо именно в нем заключена сила предков, охраняющих в битве. Именно к такому поясу, и ни к чему больше, положено подвешивать еще одну необходимую вещь: овальный щиток из полированной меди, напоминающий крышку обычной кастрюли. Не меньшую роль, чем пояс, играет в военную пору медный диск; ведь ничто, кроме него, не способно отпугнуть злых духов; любой из них, увидев свое отражение в зеркальной поверхности, ужаснется собственному уродству, и обратится в бегство, и сгинет, стыдясь и рыдая, в топких трясинах…
Впрочем, и о менее важных деталях снаряжения те, кто готовил воинов к походу, не забыли. На уроженцах зажиточных селений, а таких было более полутора десятков, красовались боевые шлемы, украшенные кривыми клыками, пушистыми хвостами и многообразными птичьими перьями. Не просто так трудились над шлемами терпеливые мастера дгаа! Каждое из украшений призвано было придать руке бойца, дабы колоть не устала, великие силы; клыки добавляли храбрости в миг, когда выпадет столкнуться с врагом грудь в грудь, хвост — Ловкости, чтобы неожиданно подкрасться со спины, перья — сноровки на случай, если придется уходить, уступая силе…
Разумеется, большинство принесли с собой и оружие, и лишь трое явились в Дгахойемаро с пустыми руками, зато на поясах этих счастливчиков, кроме овального медного; щитка, болтались еще и прозрачные камни по утверждениям старейших, убивающие врага на расстоянии в десять десятков шагов: Впрочем, от предложенных копий парни отказываться не стали…
«Интересный бы получился фильм», — подумалось Дмитрию, когда стоял он, рассматривая с интересом и некоторым недоумением бумиановые копья с каменными и металлическими наконечниками, продолговатые щиты, обтянутые кожей все того же речного клыкача, тесаки ттай в плетеных ножнах, легкие луки с пока еще не натянутыми тетивами и странные крестовидные штуки, более всего напоминающие арбалеты…
Лишь кьяххов, боевых топоров, не было ни у кого, кроме Н'харо и нескольких людей дгаа повзрослев, но ни один родитель не доверит кьяхх двали, ибо это оружие взрослых воинов, и выходит оно из подземных хранилищ не для малых походов, но для большой, по всем правилам объявленной войны.
— Ур-рюки заср-раные, — прорычал над самым ухом Н'харо, но на сей раз Дмитрий и не подумал сердиться, потому что во сне все повторилось именно так, как было в жизни.
Он проверил, на что способны ребята, и остался доволен реакцией, меткостью, силой рук, но наотрез отказался выступать немедленно, хотя и старики, и Гдлами ждали от него именно этого. «Мне нужно трижды по пять дней!» — сказал он им и не отступил от своих слов. Потому что вести этих ребятишек в таком виде, в каком они были тогда, означало погнать их на убой; ведь враг, каков бы он ни был, располагал автоматами, а значит, был сколько-то обучен ведению правильных военных действий. «И хватит об этом!» — ответил он, когда Гдламини попыталась сослаться на волю Тха-Онгуа, назначившего, по словам дгаанги, время выступать. «Насчет этого я позабочусь сам», —
Прервал он уговоры, и в глазах стариков вспыхнуло благоговение, а в медовом взоре Гдлами — откровенная гордость, ибо перед ними стоял тхаонги, полубог, способный уладить спорные вопросы, лично переговорив с самим Txa-Онгуа. «Пусть будет так, как скажешь ты!» — в один голос уступили старейшины, и он сутки напролет провел инструктируя Н'харо, в котором не сомневался, и Мгамбу, которому доверял. Как и предвиделось, идеальным учеником оказался Убийца Леопардов, а Мгамбе пришлось удовольствоваться званием ефрейтора…
А потом была сельва, и фильм оказался не столь уж интересным. Во всяком случае, немного затянутым.
Выстроившись цепочкой, один за другим, как принято у охотников, вышли они из селения в пору, когда рассвет подумывал, а стоит ли начинать брезжить. Небо в то утро слезилось, хотя время больших дождей уже миновало и земля, непросохшая после обильных ливней, гулко чмокала под босыми ногами и чавкала под плетеными подошвами сандалий. И было довольно знобко. Но ни хмурое утро, ни угрюмые ущелья, с каждым шагом все гуще и гуще зарастающие лесом, не могли испортить Дмитрию этот день, день первой операции, возглавляемой непо-средственно лейтенантом Коршанским.
Вдыхая полной грудью удивительно чистый воздух, пьянящий не хуже «Хванчкары», распитой на двоих с Дедом в день его совершеннолетия, Дмитрий чувствовал себя как минимум Наполеоном, но еще не погрузневшим и разочарованным владыкой Европы, а юным, не знающим своего будущего оливковокожим генералом, встающим навстречу пулям со знаменем в руках на Арколь-ском мосту…
Временами, перенаполеонившись, он наступал на ноги Н'харо, идущему впереди, и тогда гигант смущенно улыбался предводителю, а нгуаб'дгге отвечал ему извиняющим кивком: все, мол, в порядке, ничего страшного, браток!
— Диойя, — негромко сказал Мгамба, осторожно коснувшись его плеча, и Дмитрий, все так же всхрапывая, смущенно заерзал на подстилке. Конечно, бывает…
Режиссер, поставивший фильм, решил добавить в сценарий, элементы комедии, и все бы ничего, если бы на роль главного комика не был избран землянин. Хотя, откровенно говоря, он и впрямь выглядел нелепо в сравнении с воинами, когда, обжигаемый обожающими взглядами, брел по тернистой лесной тропе!
А ведь поначалу думалось, что сельва, сквозь которую он шел в одиночку столько дней, стала знакомой ему и особых трудностей быть не должно…
Какое там! Оказывается, она умеет шутить так, что неведомые зрители, сидящие где-то в заоблачных высях перед экраном, наверняка покатываются от хохота.
Вот, скажем, выбоина! Ее не сразу заметишь. Она до краев заполнена гнилью, отторгнутой сельвой, поэтому кажется твердой. И люди дгаа проходят по ней так, словно она и на самом деле тверда. Трое, семеро, полтора десятка. Но не тот, кто должен подавать им пример! Не менее получаса, прервав движение, удивленные двали вытягивали своего предводителя из мерзко пахнущей трясины, и хорошо еще, что в глазах у них не было насмешки. Нет, один, кажется М'куто, шустрый и востроглазый, хихикнул все-таки, но кулак Мгамбы оказался быстр, а пятка Н'харо тверда…
После ему одному слышного хохота в зрительном зале пришлось из Наполеона переквалифицироваться в Чингачгука, рожденного в лесу. И Тха-Онгуа сжалился. Больше подобных казусов не было, тем паче, что предводитель из всех сил пытался шагать след в след, как воины дгаа. Но гаденыш-режиссер мог быть доволен, потому что ноги, словно сами по себе, спотыкались, скользили, проваливались. Дмитрий один производил столько шума, сколько небольшое кабанье стадо, спешащее к заветному водопою, и ему в первые часы было невыносимо стыдно перед бесшумно скользящими по тропе двали. Но юноши и не думали насмешничать. Уж они-то, в отличие от своего нгуаб'дгге, знали: только величайшим из воинов дано идти по сельве, никого не остерегаясь, предупреждая заранее обреченного врага о своем приходе…
Это было труднее всего, что довелось ему испытать, даже труднее бега на скорость по марафонской дистанции с полной выкладкой. Тогда можно было плюнуть на показатели и добраться до финиша даже и девятым из сорока, что, в сущности, тоже неплохо. А здесь в какой-то момент сил не осталось вовсе, и он шагал, усилием воли стараясьне выдать того, что уже не способен сделать ни шагу. Привычная тяжесть «дуплета» сделалась невыносимой, ремень — кто бы мог поверить? — натирал тренированное плечо, едкий пот заливал лицо. Он был сейчас для зрителей проклятого стереофильма тем самым несчастным недотепой, которого постоянно обливают помоями, надевают на голову торт и пинают в зад; такие эпизоды никогда не казались Дмитрию особо смешными, а с собою в этой роли он вообще не мог смириться. Единственно, о чем он мечтал в те часы, — поскорее встретить врага. Сколько угодно врагов. С автоматами, хоть с лучеметами, хоть с излучателями «Звяга». В любом случае, даже излучатели лучше этой пытки…
Нгуаб'дгге люто завидовал рядовым. Ни один из юнцов не выказывал никаких признаков усталости, больше того: несмотря на липкую, с каждым часом сгущающуюся предгрозовую духоту, на татуированных лицах не выступило ни одной капельки пота, хотя двигались ребята не охотничьим, а военным шагом, позволяющим даже в темноте продираться вслепую сквозь мокрую чащобу, легчайшим касанием ступни не тревожа затаившийся под скрученными корневищами змей…
Щелчок. Затемнение, словно кто-то переключил сон на другую программу. Но и здесь тоже оказался все тот же осточертевший до мозга костей фильм.
Серия вторая. Пещера. Трехчасовой привал.
Странное дело! Он не сомневался, что провалится во тьму и тишь, стоит лишь прилечь. А не вышло. Вокруг, притулившись друг к дружке, похрапывали двали, снаружи топтался, держа копье на изготовку, выносливый Н'харо, вызвавшийся стоять на страже, а Дмитрий изо всех сил пытался, но никак не мог уснуть. Он думал о предстоящей стычке, он просчитывал, какой она должна быть, и пытался угадать, какова она будет. В эту ночь лейтенант Коршанский впервые до конца и по-настоящему понял, что игрушки закончились и на его плечах лежит тяжкая, как десяток «дуплетов», ответственность за три десятка слепо верящих ему мальчишек…
А когда стало ясно, что со сном придется обождать денек-другой, Дмитрий поднялся с поросших мхами камней и вышел из пещеры, а Н'харо, поприветствовав предводителя широкой, никому другому не предназначенной улыбкой, поднял левую, свободную от копья руку и, указав на сельву, сказал:
— Д'жгоньи. Межземье.
И Дмитрий кивнул. Гдламини объяснила ему это.
Оставив за спиной край Дгаа, отряд мстителей приблизился к ничейной земле, многократно более опасной, нежели земли, твердо принадлежащие кому-либо. Богатая, просторная страна, изобильная дичью, рыбой, полезными плодами. И недобрая. Самый стык владений народа дгаа, мохнорылых и тех, кто живет на равнине. Из сбивчивых, хотя и подробных разъяснений Гдлами Дмитрий хотя и понял не все, но уяснил главное: здесь никто ни перед кем не в ответе. Колонисты, привлеченные некогда щедростью края, живут малыми хуторами-выселками, равнинные раньше, до появления Железного Буйвола, забредать без нужды остерегались, поскольку побаиваются сельвы, а вот люди дгаа…