Страница:
Впереди же простиралось пепелище.
Обширная гарь разлеглась в «зеленке» на много сот шагов вширь и вдаль. Совсем недавно здесь жили люди, и жили, судя по всему, небедно. Но теперь все было выжжено дотла: и сам поселок, и огороды, и стойла для скота. И ничего живого не наблюдалось вокруг, кроме драной, на всю жизнь перепуганной кошки, сжавшейся в комок на верхушке колодезного журавля, чудом уцелевшего в огне.
Только кошка, обычная серая кошка с опаленными боками…
И царила кругом тишина, нарушаемая лишь карканьем больших черных птиц, жировавших у горелых кольев изгороди, там, где на покосившихся воротах висели четыре бесформенных, исклеванных мешка, почти не похожих уже на человеческие тела…
Вот тогда-то Дед снова счел нужным напомнить о себе.
«Вперед!» — приказал он, и лейтенант Коршанский не рассуждая шагнул с зеленого на черное, ибо распоряжения Верховного Главнокомандующего исполняются без проволочек. Он шел, стараясь не смотреть по сторонам, и он прошел через пепелище напрямик, не сворачивая; круглые кошачьи глаза неотрывно следили за идущим, а жирные черные птицы, немного похожие на ворон, злобно каркая, разлетались прочь от пищи, когда живой, приблизившись, остановился около мертвых…
Четверо висели уже не менее десяти дней. Когда-то все они были крепкими сильными мужчинами, длинноволосыми и длиннобородыми, и они, надо думать, дрались до конца, потому что те, кто вешал, не дали им умереть быстро.
Только месть, рожденная злобой, может подсказать такое. Палачи подтянули веревки хитро, так, чтобы казнимые чуть-чуть касались пальцами босых ног земли и смерть пришла к бородачам далеко не сразу…
Глядя в пустые провалы глазниц, Дмитрий ощущал, как вдоль спины бежит холодная мерзкая дрожь. Господи! Война есть война, и в рассказах Деда о минувших днях тоже было мало приятного, но кем бы ни были эти, расклеванные птицами, нельзя человеку умирать так…
Кажется, он не выдержал и закричал. А может, и нет. Потому что именно в этот миг, словно из ниоткуда, на пепелище и на всю сельву, сколько ее было кругом, обрушился дождь, и с этого момента воспоминания сделались отрывочными, скомканными, словно все, что происходило дальше, происходило не с ним, и самому Голосу, если даже тот пытался, оказалось не под силу привести в чувство человека, подхваченного буйством стихии.
Дождь не был обычным тропическим ливнем!
Он рухнул сразу, мгновенно, и вокруг стало темно, словно в сельву до срока пришла ночь. Молнии сверкающими ножами вспарывали липкую тьму, но даже они, огненные, шипя, угасали в сплошной стене воды. Гром раскалывал небо, врубался в землю и раскатами катился окрест, сотрясая плотный воздух, и воздух закручивался в смерчевые воронки, рвущие с корнем сорокалетние мангары. Капли воды хлестали отовсюду, словно плети, словно пули, они били и жгли, изредка Великий Ливень немного ослабевал, набираясь сил для нового буйства, и снова обрушивался в полную силу.
Смерч закрутил человека, оторвал от земли, будто невесомую игрушку, швырнул вверх, вниз, подхватил, не позволив разбиться о твердь, снова подбросил и уронил вдали оттуда, где взял, с размаху швырнул в буйный, вспенившийся поток лесного ручья, в считанные мгновения обернувшегося морем крутящейся, дыбящейся, воющей влаги…
Последним, что успел увидеть Дмитрий, был ярко-оранжевый сполох, рванувшийся прямо навстречу откуда-то сбоку, где никак не могло находиться небо.
Затем наступило Ничто.
И когда лесной царь Тха-Онгуа умерил мощь гнева своего, люди дгаа увидели наконец того, по чьим следам шли от самой воронки, найденной на месте белой звезды, уничтоженной огненным громом.
Вот он, лежит совсем близко, у самой кромки ручья, снова ставшего тихим и ласковым, лежит, распластавшись на мокрой глинистой земле, и не слышит, как раздвигаются кусты, не видит вынырнувшего темного широкоскулого лица, украшенного рядами насечек. Н'харо Убийца Леопардов над лежащим чужаком. За ним, в высоком кустарнике, вырастают еще две плохо различимые в тумане фигуры.
Мгамба и Дгобози не спешат приближаться. Они наготове, и, если Н'харо что-нибудь угрожает, их копья не позволят недругу причинить старшему ущерб.
— Красногубый! — говорит Н'харо, не оборачиваясь, и на темном лице его — омерзение, словно по коже проползла гнусная жвиргха. — Красногубый!
Двое младших обмениваются короткими взглядами.
Этого, который лежит, принесла белая звезда, в том нет сомнений; они прошли вслед за ним от рубежа сельвы до погибшей деревни мохнорылых и с трудом нашли после того, как отъярился Тха-Онгуа. Он — посланец Незримых, иначе не может быть. Но он — красногубый, а красногубые приносят зло…
— Он прошел через ярость Тха-Онгуа, — после долгого молчания говорит смышленый Мгамба.
— Его шкура лишена пятен, — добавляет приметливый Дгобози.
Н'харо-вожак согласно щелкает языком.
Действительно, этот красногубый не похож на тех, несущих зло. Те облачены в пятнистые шкуры, не пропускающие воду. На этом — одеяние серебристое, словно отблеск полной луны. И он в одиночку прошел тропой Тха-Онгуа, что не под силу никому из красногубых, одетых в пятнистое…
Трудно решать, когда нет рядом мудрых старцев.
— Дынгуль! — коротко приказывает Н'харо.
Мгамба и Дгобози радостно вскрикивают. Мудр вожак, мудр, словно старый дгаанга! Как просто, как верно решил! Конечно же: дынгуль! Испивший настой чудесного корня не знает устали в течение трети дня, но и не может кривить душой, даже если пожелает того…
Незнакомца бережно перевернули на спину. Поднесли к обметанным губам калебас, осторожно влили в рот глоток пряной влаги, затем еще один.
Затрепетали ресницы. Дрогнули и разошлись веки.
— Ты кто? — спросил Н'харо, коверкая говор мохнорылых; язык красногубых вовсе не был известен ему, но ведь всякий знает, что оба племени Пришедших хоть и не дружны, но состоят в близком родстве и без труда понимают друг друга.
— Кото т-тыы?
Принесенный белой звездой молчал, словно не понимая.
— Й-э! — досадуя, темнолицый вожак ткнул себя пальцем в широкую грудь. — Йа — Н'харо. Н'ха-ро! Вотт — Мгамба. Эттот завать Дгобози. А т-ты кото? Оттоветчай!
Красногубый пошевелил головой. Скривил губы, напрягаясь, вытолкнул с трудом:
— Земляни…
— Йа-хэй! — не удержался от радостного возгласа юный Мгамба. — Земани!
Все трое заулыбались. Йа-хэй-йо! Не о чем больше спорить. Найденный у ручья назвал себя, и в шепоте его нет злобы. Он не притворяется: никому не под силу обмануть дынгуль. Он — земани, принесенный белой звездой, и пусть никто никогда не слыхал о таком племени, но точно известно: от земани, хоть и красногубых, людям дгаа не бывало никакого зла.
Раз так, его нужно нести к старцам, к вождю, к дгаанге.
К тем, кто понимает больше, чем обычные воины.
— Земани умер, — сообщил Дгобози.
Н'харо, все еще улыбаясь, рассеянно кивнул. Конечно, умер. Короткой смертью, смертью дынгуль. Так бывает с каждым, впервые отведавшим волшебного настоя. Никакой беды в этой смерти нет, ее можно прогнать, и она уйдет. А для земани сейчас лучше быть мертвым, чтобы не стать помехой тем, кто понесет его через сельву.
— Йу-тхэ, — негромко пожелал Мгамба. — Спи, земани!
Красногубый не откликнулся.
Он плыл куда-то, и ласковая упругая волна была похожа на тихий вечер. Мысли постепенно стирались, делаясь тяжелыми и тусклыми. Лишь страх еще покалывал: явь это или бред? Он так мечтал встретить людей, что мог вызвать их силой воображения…
Неужели сейчас все исчезнет?
«Все хорошо, Димка, — говорит Дед, и большая мягкая ладонь осторожно касается затылка, приглаживая вихры. — Все хорошо, внучок…»
Его поднимают и несут.
Или ему это кажется?
Глава 2. ДЕЛА ПОГРАНИЧНЫЕ
Как сказано, так и есть: желанна для ничтожных, населяющих Твердь, снисходительность облеченных властью, но и вдвойне ужасен для них благородный гнев. А посему пусть будут низкорожденные усердны в служении и да остерегутся заслужить немилость…
В половине дневного перехода от стойбища Железного Буйвола великий Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, повелел каравану остановиться. Покинув пуховые подушки, сошел он наземь из громадного своего паланкина, положенного по рангу носителю титула Левой Руки Подпирающего Высь. Ничем не выдавая гнева, подождал, пока свитские выстроятся в шеренгу. Неторопливо и бесстрастно обвел взглядом посеревшие лица. И каждый, на ком задерживал свой янтарный взор Канги Вайака, полноправный наместник той части мира, что ограничена ручьем на опушке сельвы, сжимался в комочек, надеясь сделаться незаметным, словно крохотная полуденная тень.
Низкие уже были наказаны собственным ужасом, и все же никак нельзя проявлять к ним снисхождение, ибо не без веской причины явилась великая ярость!
Возможно ли представить? Паланкин покачнулся!
И когда же? В тот самый, каждому мужчине известный миг, когда волна блаженства подошла к наивысшему пределу, готовая расплескать по всему телу брызги сладчайших судорог!
Двенадцатилетняя искусница знала свое дело, о да! Великий Канги Вайака уже тихонько рычал, ощущая нежное томление в переполненных чреслах, когда носилки внезапно вздрогнули, накренились, и юная наложница, никак не ожидавшая этого, сомкнула уста чуть крепче, чем было необходимо для достижения повелителем вершины блаженства…
Никакой боли не было, да, впрочем, Ливень-в-Лицо и не страшился боли, как и подобает воину. Но твердая плоть, миг тому еще готовая ликовать, мгновенно увяла, волна восторга рухнула, не переступив заветную черту, — и разве найдется среди мужчин глупец, коему не по силам понять, отчего гнев и ярость обуяли Левую Руку Подпирающего Высь?!
Миндалевидные очи девчушки расширились от страха, когда владыка оттолкнул ее прочь, в угол паланкина; она ждала удара, но Канги Вайака никогда не наказывал невинных.
Кара втройне ужаснее, когда она справедлива! Итак, вот они, свитские, стоят и ждут. Трепещут носильщики, две дюжины, как один человек.
Дрожит, словно лист, носитель опахала. Стучат зубами глашатай и лекарь. И это слегка усмиряет гнев великого, ибо ничто так не угодно взору власти, как трепет и дрожь нижестоящих.
— Кто? — тише, чем намеревался, спрашивает Канги Вайака, чуть сдвинув брови.
Проходит десяток бесконечных мгновений, прежде чем из шеренги носильщиков выступает один, ничем не отличающийся от иных: он делает шаг вперед и падает ниц, словно подрубленное дерево; он, кажется, пытается лепетать что-то в свое оправдание, он шепчет о выбоинке в плохо утоптанной земле…
Он глуп, этот носильщик. Какое дело Ливню-в-Лицо до выбоинок? Канги Вайака даже не думает снисходить до выслушивания ненужных оправданий.
— Привязать, — голос его по-прежнему негромок, а жест повелителен. — И оставить.
Сбивчивый лепет перерастает в рыдание.
Сереют лица свитских.
Ужасна кара! Горе тому, кто оставлен в редколесье, привязанный к дереву, отданный во власть тварям мохнатым, и тварям пернатым, и жутким красным муравьям, чьи челюсти режут, словно обсидиановые резцы, а сок огненно-жгуч. Нет такому надежды, и страшна его смерть.
Однако безнаказанность развращает низких.
— Если будет жив, — роняет Канги Вайака словно бы в никуда, — на обратном пути отвязать…
Вопль восторга сотрясает Высь.
Носильщики славят милосердного, носильщики благодарят снисходительного. Как мудро и как справедливо! Наказав за провинность, подарить надежду на помилование… о, никто из подпирающих Твердь не способен на такое, кроме Ливня-в-Лицо, даже Правая Рука Подпирающего Высь, хоть и стоит он на ступень выше Канги Вайаки у резного табурета владыки владык!
Овеянный любовью низших, подобревший, довольный собою, Ливень-в-Лицо вновь занимает место в паланкине. Всего лишь сотня глубоких вздохов, и вот все необходимое завершено, наказанный накрепко привязан к тонкому стволу молодого бумиана, звонко кричит рожок, и караван трогается с места.
Тихо колышатся занавески, мерно выстукивает барабан, задавая ритм носильщикам, наложница робко выглядывает из дальнего уголка паланкина, готовая приступить к услаждению великого, но Канги Вайака не спешит обратить на нее взор.
Прикрыв глаза, расслабив могучее тело, великий думает, и мысли его светлы…
Он вспоминает себя недавнего. Вайаку, просто Вайаку, всего лишь рыхлящего землю, одного из многих, выделяющегося разве что силой. Странно, неужели было такое? Можно ли поверить: совсем еще недавно перед ним не склонялись, трепеща, окружающие, и слово его не звучало последним законом в равнинных землях до самого ручья на опушке…
Было, было такое!
А нынче — подумать только! — три десятка больших поселений и без числа поселков малых внимают ему, спеша услышать и выполнить в точности. Лучшие из девушек живут мечтою оказаться в объятиях его, и сильнейшие юноши бредят службой ему, и седые старики толпятся у высокой хижины его, надеясь, что совет их окажется полезен в нужную минуту…
Где ты, почтенная матушка, отчего так рано ушла?
Где ты, уважаемый отец, почему не задержался на Тверди, почему не подождал заветного часа?!
Такого не бывает и в песнях сказителей, когда жители равнины отдыхают после жатвы, такого не должно было случиться. Но случилось. Возникла в небе большая звезда, и была она не белой, как те звезды, что изредка пере— секали Высь, но сперва розовой, а затем алой, словно буянящее пламя. И опустилась она в полях, возделанных людьми нгандва, народом равнины, и вышли оттуда Могучие, несущие добро.
Но никто сперва не сумел понять этого.
Иные назвали их братьями мохнорылых, обитающих на заросшем редколесьем предгорье. Глупцы! И впрямь, с виду были Могучие похожи на мохнорылых, но щеки их были голыми, как шляпка кричащего гриба, а одежды пятнистыми, словно шкура страшного зверя, ужаса сельвы, которого дикари дгаа, обитающие в горах, именуют леопардом…
И велели Могучие, несущие добро, чтобы пришли люди нгандва выслушать их. Не все подчинились. Тогда подняли Могучие в небо красную свою звезду, и плыла она в Выси, повисая над деревнями, проявившими неблагоразумие, и яркие лучи испепелили там каждую пятую из хижин, короткие же стрелы людей нгандва не причиняли звезде никакого зла.
Увидев такое, пришли пахари равнин к подножию алой звезды и, придя, сами удивились числу своему, ибо оказалось их, мужчин, не сотня и не две, но много десятков сотен.
И велели Могучие, несущие добро, чтобы согласились глупые люди нгандва изменить жизнь, и объяснили как. Согласившимся приказали поднять правые руки, но многие отказались; десятки десятков кричали и топали ногами, не соглашаясь. Тогда, не сходя с места, яркими лучами сожгли могучие всех, проявивших непокорство и строптивость, спастись же бегством не было возможности, а тех, кого миновали лучи, догоняли громкие пчелы, посланные пришельцами; тонкие же копья людей нгандва не могли нанести Могучим вреда.
Обдумав такое, решили пахари равнин поступить так, как велели пришедшие с алой звездой, и было это разумно; все подняли правые руки к небесам, а несогласных не оказалось…
—Уф-ф…
Канги Вайака шумно фыркнул, и нагая девушка в уголке встрепенулась. Нет, великому не до нее! Широкой ладонью ухватывает он из туеска пригоршню пряных пластин нундуни, небрежно кидает их в рот, разжевывает и вновь замирает в тихой полудреме.
Так оно и было…
Убедив людей равнины жить по-новому, осмотрели Могучие всех мужчин, не пропустив ни единого, ощупали блестящими прутьями, и каждому определили надлежащее место.
Равные вчера, разделились пахари.
Многим из множества выпала доля трудиться, прокладывая путь Железному Буйволу, и наградою за труд стали зерна, уносящие разум в блаженную даль, а телу дарующие покой. Трижды испробовавший чудесных зерен не мог уже обходиться без них.
Могучие же не скупились, раздавая.
Немногим из множества выпало иное. Громкие палки выдали им Могучие и велели охранять тех, кто трудится. Каждый, обладающий такой палкой, мог посылать громких пчел и убивать на расстоянии; хижины таким полагались лучшие и пища выдавалась в изобилии, и рады были удостоенные.
Но нескольким, избранным из избранных, досталась судьба завидная, небывалая. По решению Могучих стали они теми, кто обладает властью…
— Уфф… — снова фыркает Ливень-в-Лицо, и вязкая капля медово-желтой слюны стекает из уголка губ, слева.
Разве забудет он, как ощупывали его холодные блестящие пальцы, как присасывались к вискам невесомые нити, как трепетало и содрогалось тело от ударов, наносимых ничем? И яркие пятна запомнились так, словно это было вчера: Могучие показывали их парню Вайаке и требовали рассказать, что мерещится ему в россыпи этих пятен.
Страшно было, а порой и больно. Но он вытерпел все, и Могучие улыбались, и хлопали его по плечу, запросто, словно он был одним из них. А потом сказали: ты отныне — не просто Вайака; запомни, ты теперь — Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, и быть тебе с сего дня Левой Рукой Подпирающего Высь, наместником половины мира.
Так сказали они и набили рот Канги Вайаки волшебной пищей кхальфах, недоступной смертным; истинное наслаждение таится в такой пище, еде Могучих, и отведавший ее единожды уже никогда не забудет ее вкуса…
Велики и справедливы Могучие; верен новой жизни Канги Вайака; прилежны его люди и отважны воины!
Одно обидно: отчего Подпирающим Высь назвали Могучие толстого и ленивого парня Муй Тотьягу, всем уступающего отважному Ливню-в-Лицо? Почему лучшую хижину отдали ему, и резной табурет, и самых толстоногих женщин?!
Нехорошо, неправильно…
Сколько угодно пищи кхальфах дают Могучие Муй Тотьяге, и брали с собой на алую звезду, чтобы там, далеко, в Выси, показать совету своих старцев, а Муй Тотьяга только и знает, что кивает и поддакивает. Разве это истинный повелитель? Разве таким должен быть владыка владык?!
Неразумно, неверно…
— Пфуй! — раздраженно сплевывает великий.
Он, Канги Вайака, исправит ошибку. Он покажет Могучим свою верность, и они поймут, они поменяют все; Ливень-в-Лицо усядется на резной табурет, и его назовут Подпирающим Высь в равнинах. Для этого и несут его паланкин в стойбище Железного Буйвола, для этого и упакованы в плотную корзину бесценные подарки главному из Могучих!
О, Канги Вайака умен! Он знает путь к сердцу пришельцев с алой звезды!
Два дня и две ночи минуло с тех пор, как пели Могучие, отмечая свой великий праздник: рождение их Бога, пригвожденного к дереву. Удивительно! Разве может Бог родиться? И зачем ему пригвождаться, раз уж рожден?..
Впрочем, Канги Вайаке нет дела до чужих идолов.
Зато он знает: Могучие любят получать в этот день дары. Глупый Муй Тотьяга дарит им женщин, и лучшую свинину, и прекраснейшие плоды нундуни, но разве такие простые подношения способны порадовать Могучих?! Нет, только Ливень-в-Лицо достойно почтит их. Вот она, корзина; в корзине же — семь голов, как живые; обработаны головы хоть и в спешке, но по всем правилам. Незваные пришельцы походили на Могучих, но не более того; их белая звезда была не такой, как звезда алая, и, главное, когда люди Канги Вайаки напали на них, они не сожгли их лучами.
Чужаками они были, и потому ни один из них не ушел; нет, один ушел, но его съела сельва, она не любит чужих, и кости беглеца уже наверняка белеют на одной из полян…
Будет подарок Могучим!
Будет много пищи кхальфах Ливню-в-Лицо!
Задумаются пришельцы: кто достойнее — он, угадывающий желания, или неразумный Муй Тотьяга?
Если же спросят: отчего дали уйти последнему, Канги Вайака не растеряется; не он виновен, нет, виновны громкие палки, выданные Могучими; отчего они так часто ломаются, нуждаясь в замене?..
Славные мысли, дельные мысли!
Сладостная истома зарождается в чреслах, и плоть наместника отвердевает, наливаясь темной кровью.
Уловив знакомый зовущий щелчок пальцев, девушка вновь выныривает из-под вороха тканей. Упругие груди тяжелы и соблазнительны, набухшие соски кажутся розовыми ягодами, сладковатый запах готовой к употреблению женщины бьет в ноздри.
Теперь ее появление уместно, ибо Левая Рука Подпирающего Высь утомлен раздумьями и жаждет ласк.
— Быстрей, дочь женщины, быстрей, — нестрого торопит он замешкавшуюся наложницу, маня ее к себе. — Приди и сделай мне хорошо…
Нежные губы смыкаются вокруг восставшей мужской плоти, и Канги Вайака, уже почти утонув в сладком тумане, вспоминает вдруг строгое, круглое, похожее на блин лицо Могучего, одного из начальствующих над стойбищем; он — Погонщик Железного Буйвола, не последний по рангу среди Могучих; Танака имя ему, простое и понятное имя.
Если в миг женской ласки кто-то привидится тебе, значит, увиденный тебя помнит; такова примета, слышанная от бабки в далеком детстве.
Бабка слыла колдуньей, она не ошибалась, толкуя сны.
Поэтому Ливень-в-Лицо уходит в полузабытье слияния уверенный: Могучий думает о нем…
Он ошибается.
Роджеру Танаке не до него.
У Роджера Танаки, инженера-путейца, нанятого по долгосрочному контракту ЗАО «Валькирия», слишком много текущих вопросов, чтобы вспоминать кого-то из местных дикарей, включая и туземную аристократию. Тем паче что она, эта самая аристократия, от корней волос создана аналитиками отдела кадров Компании, на которую он, инженер Танака, имеет честь работать.
В данный момент господин Танака (гражданин Галактической Федерации, уроженец Ерваана, регистрационное удостоверение № 55600712311, выпускник Ерваанского Центрального Политехникума, диплом № 62/Е-7893441, производитель работ на основном участке трассы «Альфа») близок к бешенству.
Работы на участке замедлили темп, они уже на трое суток отстали от утвержденного графика, а ему платят — и платят, между прочим, совсем не мало! — отнюдь не за простои. И пускай ответственные за безопасность работ сколько угодно ссылаются на объективные обстоятельства, ему, Роджеру Танаке, в конце концов наплевать на их лепет. Хорошо! Возникли проблемы с туземцами. Но какое ему до этого дело? Его долг — до начала сезона бурь протянуть трассу через предгорья, вверх, к плато, и он, будьте уверены, исполнит все, что обязан исполнить, в строгом соответствии с контрактом!
А туземцы… извините, это трудности службы охраны. Если на то пошло, этим дракулам в пятнистых комбинезонах платят больше, чем ему, дипломированному специалисту, они по самые уши обвешаны оружием, вплоть до армейских лучеметов, запрещенных для использования штатскими, и у них в подчинении почти три тысячи вспомогательных войск из аборигенов.
Можно, кажется, справиться с любыми сложностями.
Покачав головой, Роджер Танака приказал себе успокоиться. И закурил. Седьмую сигарету с того момента, как проснулся после короткого, неспокойного сна.
Не стоит горячиться. Следует быть справедливее. Охрана делает, что может. Доныне осложнений не было. Дикари с равнины вполне разумны и послушны, за таблетку галлюцина они готовы вкалывать изо всех сил. Сложности начались уже тут, в предгорьях. И хотя первые эксцессы были успешно преодолены, командир охранников, белесый гигант с непроизносимым именем Ыннэпяэыв, схлопотал-таки мушкетную пулю в живот, вынудив инженера Танаку временно взвалить на свои плечи груз неограниченного руководства участком.
А также и дипломатические функции. Вот почему сделалось невыразимо тоскливо, когда пару минут тому, почти допив послеобеденный кофе, он, случайно выглянув в окно, увидел подъезжающих к штабному вагону аборигенов. Сначала ему показалось, что зрение обманывает его, что это всего лишь мираж, вызванный влажной жарой. Но всадники приближались, и равнинные туземцы из обслуги, боязливо втянув головы в плечи, расступались перед ними. Аборигенов было человек десять, и все они были колонистами. Иными словами, лицами, равными ему, Роджеру Танаке, во всяком случае формально, и отказать им в приеме не представлялось возможным.
Кряжистые, тяжелые, немилосердно бородатые, с длинными, тщательно вычесанными волосами, свисающими ниже лопаток, они восседали на таких же массивных, как всадники, быках-оолах, умеющих при надобности бегать побыстрее иной лошади. Сейчас они ехали медленно, искрясь и колеблясь среди клубящихся облаков красной пыли, пронизанной солнцем и капельками медленно истекающего тумана; оолы тонули в мареве по самое брюхо, и с первого взгляда чудилось, что нежданные гости плывут…
— Господи, помилуй! — прошептал Танака, не удержавшись.
А спустя миг с облегчением вздохнул, увидев, что колонисты, уже выстроившиеся в ряд перед штабным вагоном, не имеют при себе оружия — ни кривых тесаков, ни тяжелых, невыразимо старомодных, но бьющих безотказно самодельных мушкетов. Кажется, инженер узнал тех, кто возглавлял маленький отряд: эти двое, постарше и посогбеннее прочих, не так давно наведывались в лагерь и беседовали с покойным Ыннэпяэывом, как раз накануне досадного инцидента с перестрелкой…
Пока кто-то из охраны, кажется заместитель носителя незабвенного имени, выполнял необходимые церемонии, Танака, лихорадочно приводя себя в порядок, пытался припомнить и рассортировать то немногое, что было известно ему о колонистах, с недавних пор являющихся нежелательными поселенцами, подлежащими, согласно Галактическому Праву, скорейшей депортации с данной планеты.
Обширная гарь разлеглась в «зеленке» на много сот шагов вширь и вдаль. Совсем недавно здесь жили люди, и жили, судя по всему, небедно. Но теперь все было выжжено дотла: и сам поселок, и огороды, и стойла для скота. И ничего живого не наблюдалось вокруг, кроме драной, на всю жизнь перепуганной кошки, сжавшейся в комок на верхушке колодезного журавля, чудом уцелевшего в огне.
Только кошка, обычная серая кошка с опаленными боками…
И царила кругом тишина, нарушаемая лишь карканьем больших черных птиц, жировавших у горелых кольев изгороди, там, где на покосившихся воротах висели четыре бесформенных, исклеванных мешка, почти не похожих уже на человеческие тела…
Вот тогда-то Дед снова счел нужным напомнить о себе.
«Вперед!» — приказал он, и лейтенант Коршанский не рассуждая шагнул с зеленого на черное, ибо распоряжения Верховного Главнокомандующего исполняются без проволочек. Он шел, стараясь не смотреть по сторонам, и он прошел через пепелище напрямик, не сворачивая; круглые кошачьи глаза неотрывно следили за идущим, а жирные черные птицы, немного похожие на ворон, злобно каркая, разлетались прочь от пищи, когда живой, приблизившись, остановился около мертвых…
Четверо висели уже не менее десяти дней. Когда-то все они были крепкими сильными мужчинами, длинноволосыми и длиннобородыми, и они, надо думать, дрались до конца, потому что те, кто вешал, не дали им умереть быстро.
Только месть, рожденная злобой, может подсказать такое. Палачи подтянули веревки хитро, так, чтобы казнимые чуть-чуть касались пальцами босых ног земли и смерть пришла к бородачам далеко не сразу…
Глядя в пустые провалы глазниц, Дмитрий ощущал, как вдоль спины бежит холодная мерзкая дрожь. Господи! Война есть война, и в рассказах Деда о минувших днях тоже было мало приятного, но кем бы ни были эти, расклеванные птицами, нельзя человеку умирать так…
Кажется, он не выдержал и закричал. А может, и нет. Потому что именно в этот миг, словно из ниоткуда, на пепелище и на всю сельву, сколько ее было кругом, обрушился дождь, и с этого момента воспоминания сделались отрывочными, скомканными, словно все, что происходило дальше, происходило не с ним, и самому Голосу, если даже тот пытался, оказалось не под силу привести в чувство человека, подхваченного буйством стихии.
Дождь не был обычным тропическим ливнем!
Он рухнул сразу, мгновенно, и вокруг стало темно, словно в сельву до срока пришла ночь. Молнии сверкающими ножами вспарывали липкую тьму, но даже они, огненные, шипя, угасали в сплошной стене воды. Гром раскалывал небо, врубался в землю и раскатами катился окрест, сотрясая плотный воздух, и воздух закручивался в смерчевые воронки, рвущие с корнем сорокалетние мангары. Капли воды хлестали отовсюду, словно плети, словно пули, они били и жгли, изредка Великий Ливень немного ослабевал, набираясь сил для нового буйства, и снова обрушивался в полную силу.
Смерч закрутил человека, оторвал от земли, будто невесомую игрушку, швырнул вверх, вниз, подхватил, не позволив разбиться о твердь, снова подбросил и уронил вдали оттуда, где взял, с размаху швырнул в буйный, вспенившийся поток лесного ручья, в считанные мгновения обернувшегося морем крутящейся, дыбящейся, воющей влаги…
Последним, что успел увидеть Дмитрий, был ярко-оранжевый сполох, рванувшийся прямо навстречу откуда-то сбоку, где никак не могло находиться небо.
Затем наступило Ничто.
И когда лесной царь Тха-Онгуа умерил мощь гнева своего, люди дгаа увидели наконец того, по чьим следам шли от самой воронки, найденной на месте белой звезды, уничтоженной огненным громом.
Вот он, лежит совсем близко, у самой кромки ручья, снова ставшего тихим и ласковым, лежит, распластавшись на мокрой глинистой земле, и не слышит, как раздвигаются кусты, не видит вынырнувшего темного широкоскулого лица, украшенного рядами насечек. Н'харо Убийца Леопардов над лежащим чужаком. За ним, в высоком кустарнике, вырастают еще две плохо различимые в тумане фигуры.
Мгамба и Дгобози не спешат приближаться. Они наготове, и, если Н'харо что-нибудь угрожает, их копья не позволят недругу причинить старшему ущерб.
— Красногубый! — говорит Н'харо, не оборачиваясь, и на темном лице его — омерзение, словно по коже проползла гнусная жвиргха. — Красногубый!
Двое младших обмениваются короткими взглядами.
Этого, который лежит, принесла белая звезда, в том нет сомнений; они прошли вслед за ним от рубежа сельвы до погибшей деревни мохнорылых и с трудом нашли после того, как отъярился Тха-Онгуа. Он — посланец Незримых, иначе не может быть. Но он — красногубый, а красногубые приносят зло…
— Он прошел через ярость Тха-Онгуа, — после долгого молчания говорит смышленый Мгамба.
— Его шкура лишена пятен, — добавляет приметливый Дгобози.
Н'харо-вожак согласно щелкает языком.
Действительно, этот красногубый не похож на тех, несущих зло. Те облачены в пятнистые шкуры, не пропускающие воду. На этом — одеяние серебристое, словно отблеск полной луны. И он в одиночку прошел тропой Тха-Онгуа, что не под силу никому из красногубых, одетых в пятнистое…
Трудно решать, когда нет рядом мудрых старцев.
— Дынгуль! — коротко приказывает Н'харо.
Мгамба и Дгобози радостно вскрикивают. Мудр вожак, мудр, словно старый дгаанга! Как просто, как верно решил! Конечно же: дынгуль! Испивший настой чудесного корня не знает устали в течение трети дня, но и не может кривить душой, даже если пожелает того…
Незнакомца бережно перевернули на спину. Поднесли к обметанным губам калебас, осторожно влили в рот глоток пряной влаги, затем еще один.
Затрепетали ресницы. Дрогнули и разошлись веки.
— Ты кто? — спросил Н'харо, коверкая говор мохнорылых; язык красногубых вовсе не был известен ему, но ведь всякий знает, что оба племени Пришедших хоть и не дружны, но состоят в близком родстве и без труда понимают друг друга.
— Кото т-тыы?
Принесенный белой звездой молчал, словно не понимая.
— Й-э! — досадуя, темнолицый вожак ткнул себя пальцем в широкую грудь. — Йа — Н'харо. Н'ха-ро! Вотт — Мгамба. Эттот завать Дгобози. А т-ты кото? Оттоветчай!
Красногубый пошевелил головой. Скривил губы, напрягаясь, вытолкнул с трудом:
— Земляни…
— Йа-хэй! — не удержался от радостного возгласа юный Мгамба. — Земани!
Все трое заулыбались. Йа-хэй-йо! Не о чем больше спорить. Найденный у ручья назвал себя, и в шепоте его нет злобы. Он не притворяется: никому не под силу обмануть дынгуль. Он — земани, принесенный белой звездой, и пусть никто никогда не слыхал о таком племени, но точно известно: от земани, хоть и красногубых, людям дгаа не бывало никакого зла.
Раз так, его нужно нести к старцам, к вождю, к дгаанге.
К тем, кто понимает больше, чем обычные воины.
— Земани умер, — сообщил Дгобози.
Н'харо, все еще улыбаясь, рассеянно кивнул. Конечно, умер. Короткой смертью, смертью дынгуль. Так бывает с каждым, впервые отведавшим волшебного настоя. Никакой беды в этой смерти нет, ее можно прогнать, и она уйдет. А для земани сейчас лучше быть мертвым, чтобы не стать помехой тем, кто понесет его через сельву.
— Йу-тхэ, — негромко пожелал Мгамба. — Спи, земани!
Красногубый не откликнулся.
Он плыл куда-то, и ласковая упругая волна была похожа на тихий вечер. Мысли постепенно стирались, делаясь тяжелыми и тусклыми. Лишь страх еще покалывал: явь это или бред? Он так мечтал встретить людей, что мог вызвать их силой воображения…
Неужели сейчас все исчезнет?
«Все хорошо, Димка, — говорит Дед, и большая мягкая ладонь осторожно касается затылка, приглаживая вихры. — Все хорошо, внучок…»
Его поднимают и несут.
Или ему это кажется?
Глава 2. ДЕЛА ПОГРАНИЧНЫЕ
1
ВАЛЬКИРИЯ. Форт-Уатт. 27 декабря 2382 годаКак сказано, так и есть: желанна для ничтожных, населяющих Твердь, снисходительность облеченных властью, но и вдвойне ужасен для них благородный гнев. А посему пусть будут низкорожденные усердны в служении и да остерегутся заслужить немилость…
В половине дневного перехода от стойбища Железного Буйвола великий Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, повелел каравану остановиться. Покинув пуховые подушки, сошел он наземь из громадного своего паланкина, положенного по рангу носителю титула Левой Руки Подпирающего Высь. Ничем не выдавая гнева, подождал, пока свитские выстроятся в шеренгу. Неторопливо и бесстрастно обвел взглядом посеревшие лица. И каждый, на ком задерживал свой янтарный взор Канги Вайака, полноправный наместник той части мира, что ограничена ручьем на опушке сельвы, сжимался в комочек, надеясь сделаться незаметным, словно крохотная полуденная тень.
Низкие уже были наказаны собственным ужасом, и все же никак нельзя проявлять к ним снисхождение, ибо не без веской причины явилась великая ярость!
Возможно ли представить? Паланкин покачнулся!
И когда же? В тот самый, каждому мужчине известный миг, когда волна блаженства подошла к наивысшему пределу, готовая расплескать по всему телу брызги сладчайших судорог!
Двенадцатилетняя искусница знала свое дело, о да! Великий Канги Вайака уже тихонько рычал, ощущая нежное томление в переполненных чреслах, когда носилки внезапно вздрогнули, накренились, и юная наложница, никак не ожидавшая этого, сомкнула уста чуть крепче, чем было необходимо для достижения повелителем вершины блаженства…
Никакой боли не было, да, впрочем, Ливень-в-Лицо и не страшился боли, как и подобает воину. Но твердая плоть, миг тому еще готовая ликовать, мгновенно увяла, волна восторга рухнула, не переступив заветную черту, — и разве найдется среди мужчин глупец, коему не по силам понять, отчего гнев и ярость обуяли Левую Руку Подпирающего Высь?!
Миндалевидные очи девчушки расширились от страха, когда владыка оттолкнул ее прочь, в угол паланкина; она ждала удара, но Канги Вайака никогда не наказывал невинных.
Кара втройне ужаснее, когда она справедлива! Итак, вот они, свитские, стоят и ждут. Трепещут носильщики, две дюжины, как один человек.
Дрожит, словно лист, носитель опахала. Стучат зубами глашатай и лекарь. И это слегка усмиряет гнев великого, ибо ничто так не угодно взору власти, как трепет и дрожь нижестоящих.
— Кто? — тише, чем намеревался, спрашивает Канги Вайака, чуть сдвинув брови.
Проходит десяток бесконечных мгновений, прежде чем из шеренги носильщиков выступает один, ничем не отличающийся от иных: он делает шаг вперед и падает ниц, словно подрубленное дерево; он, кажется, пытается лепетать что-то в свое оправдание, он шепчет о выбоинке в плохо утоптанной земле…
Он глуп, этот носильщик. Какое дело Ливню-в-Лицо до выбоинок? Канги Вайака даже не думает снисходить до выслушивания ненужных оправданий.
— Привязать, — голос его по-прежнему негромок, а жест повелителен. — И оставить.
Сбивчивый лепет перерастает в рыдание.
Сереют лица свитских.
Ужасна кара! Горе тому, кто оставлен в редколесье, привязанный к дереву, отданный во власть тварям мохнатым, и тварям пернатым, и жутким красным муравьям, чьи челюсти режут, словно обсидиановые резцы, а сок огненно-жгуч. Нет такому надежды, и страшна его смерть.
Однако безнаказанность развращает низких.
— Если будет жив, — роняет Канги Вайака словно бы в никуда, — на обратном пути отвязать…
Вопль восторга сотрясает Высь.
Носильщики славят милосердного, носильщики благодарят снисходительного. Как мудро и как справедливо! Наказав за провинность, подарить надежду на помилование… о, никто из подпирающих Твердь не способен на такое, кроме Ливня-в-Лицо, даже Правая Рука Подпирающего Высь, хоть и стоит он на ступень выше Канги Вайаки у резного табурета владыки владык!
Овеянный любовью низших, подобревший, довольный собою, Ливень-в-Лицо вновь занимает место в паланкине. Всего лишь сотня глубоких вздохов, и вот все необходимое завершено, наказанный накрепко привязан к тонкому стволу молодого бумиана, звонко кричит рожок, и караван трогается с места.
Тихо колышатся занавески, мерно выстукивает барабан, задавая ритм носильщикам, наложница робко выглядывает из дальнего уголка паланкина, готовая приступить к услаждению великого, но Канги Вайака не спешит обратить на нее взор.
Прикрыв глаза, расслабив могучее тело, великий думает, и мысли его светлы…
Он вспоминает себя недавнего. Вайаку, просто Вайаку, всего лишь рыхлящего землю, одного из многих, выделяющегося разве что силой. Странно, неужели было такое? Можно ли поверить: совсем еще недавно перед ним не склонялись, трепеща, окружающие, и слово его не звучало последним законом в равнинных землях до самого ручья на опушке…
Было, было такое!
А нынче — подумать только! — три десятка больших поселений и без числа поселков малых внимают ему, спеша услышать и выполнить в точности. Лучшие из девушек живут мечтою оказаться в объятиях его, и сильнейшие юноши бредят службой ему, и седые старики толпятся у высокой хижины его, надеясь, что совет их окажется полезен в нужную минуту…
Где ты, почтенная матушка, отчего так рано ушла?
Где ты, уважаемый отец, почему не задержался на Тверди, почему не подождал заветного часа?!
Такого не бывает и в песнях сказителей, когда жители равнины отдыхают после жатвы, такого не должно было случиться. Но случилось. Возникла в небе большая звезда, и была она не белой, как те звезды, что изредка пере— секали Высь, но сперва розовой, а затем алой, словно буянящее пламя. И опустилась она в полях, возделанных людьми нгандва, народом равнины, и вышли оттуда Могучие, несущие добро.
Но никто сперва не сумел понять этого.
Иные назвали их братьями мохнорылых, обитающих на заросшем редколесьем предгорье. Глупцы! И впрямь, с виду были Могучие похожи на мохнорылых, но щеки их были голыми, как шляпка кричащего гриба, а одежды пятнистыми, словно шкура страшного зверя, ужаса сельвы, которого дикари дгаа, обитающие в горах, именуют леопардом…
И велели Могучие, несущие добро, чтобы пришли люди нгандва выслушать их. Не все подчинились. Тогда подняли Могучие в небо красную свою звезду, и плыла она в Выси, повисая над деревнями, проявившими неблагоразумие, и яркие лучи испепелили там каждую пятую из хижин, короткие же стрелы людей нгандва не причиняли звезде никакого зла.
Увидев такое, пришли пахари равнин к подножию алой звезды и, придя, сами удивились числу своему, ибо оказалось их, мужчин, не сотня и не две, но много десятков сотен.
И велели Могучие, несущие добро, чтобы согласились глупые люди нгандва изменить жизнь, и объяснили как. Согласившимся приказали поднять правые руки, но многие отказались; десятки десятков кричали и топали ногами, не соглашаясь. Тогда, не сходя с места, яркими лучами сожгли могучие всех, проявивших непокорство и строптивость, спастись же бегством не было возможности, а тех, кого миновали лучи, догоняли громкие пчелы, посланные пришельцами; тонкие же копья людей нгандва не могли нанести Могучим вреда.
Обдумав такое, решили пахари равнин поступить так, как велели пришедшие с алой звездой, и было это разумно; все подняли правые руки к небесам, а несогласных не оказалось…
—Уф-ф…
Канги Вайака шумно фыркнул, и нагая девушка в уголке встрепенулась. Нет, великому не до нее! Широкой ладонью ухватывает он из туеска пригоршню пряных пластин нундуни, небрежно кидает их в рот, разжевывает и вновь замирает в тихой полудреме.
Так оно и было…
Убедив людей равнины жить по-новому, осмотрели Могучие всех мужчин, не пропустив ни единого, ощупали блестящими прутьями, и каждому определили надлежащее место.
Равные вчера, разделились пахари.
Многим из множества выпала доля трудиться, прокладывая путь Железному Буйволу, и наградою за труд стали зерна, уносящие разум в блаженную даль, а телу дарующие покой. Трижды испробовавший чудесных зерен не мог уже обходиться без них.
Могучие же не скупились, раздавая.
Немногим из множества выпало иное. Громкие палки выдали им Могучие и велели охранять тех, кто трудится. Каждый, обладающий такой палкой, мог посылать громких пчел и убивать на расстоянии; хижины таким полагались лучшие и пища выдавалась в изобилии, и рады были удостоенные.
Но нескольким, избранным из избранных, досталась судьба завидная, небывалая. По решению Могучих стали они теми, кто обладает властью…
— Уфф… — снова фыркает Ливень-в-Лицо, и вязкая капля медово-желтой слюны стекает из уголка губ, слева.
Разве забудет он, как ощупывали его холодные блестящие пальцы, как присасывались к вискам невесомые нити, как трепетало и содрогалось тело от ударов, наносимых ничем? И яркие пятна запомнились так, словно это было вчера: Могучие показывали их парню Вайаке и требовали рассказать, что мерещится ему в россыпи этих пятен.
Страшно было, а порой и больно. Но он вытерпел все, и Могучие улыбались, и хлопали его по плечу, запросто, словно он был одним из них. А потом сказали: ты отныне — не просто Вайака; запомни, ты теперь — Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, и быть тебе с сего дня Левой Рукой Подпирающего Высь, наместником половины мира.
Так сказали они и набили рот Канги Вайаки волшебной пищей кхальфах, недоступной смертным; истинное наслаждение таится в такой пище, еде Могучих, и отведавший ее единожды уже никогда не забудет ее вкуса…
Велики и справедливы Могучие; верен новой жизни Канги Вайака; прилежны его люди и отважны воины!
Одно обидно: отчего Подпирающим Высь назвали Могучие толстого и ленивого парня Муй Тотьягу, всем уступающего отважному Ливню-в-Лицо? Почему лучшую хижину отдали ему, и резной табурет, и самых толстоногих женщин?!
Нехорошо, неправильно…
Сколько угодно пищи кхальфах дают Могучие Муй Тотьяге, и брали с собой на алую звезду, чтобы там, далеко, в Выси, показать совету своих старцев, а Муй Тотьяга только и знает, что кивает и поддакивает. Разве это истинный повелитель? Разве таким должен быть владыка владык?!
Неразумно, неверно…
— Пфуй! — раздраженно сплевывает великий.
Он, Канги Вайака, исправит ошибку. Он покажет Могучим свою верность, и они поймут, они поменяют все; Ливень-в-Лицо усядется на резной табурет, и его назовут Подпирающим Высь в равнинах. Для этого и несут его паланкин в стойбище Железного Буйвола, для этого и упакованы в плотную корзину бесценные подарки главному из Могучих!
О, Канги Вайака умен! Он знает путь к сердцу пришельцев с алой звезды!
Два дня и две ночи минуло с тех пор, как пели Могучие, отмечая свой великий праздник: рождение их Бога, пригвожденного к дереву. Удивительно! Разве может Бог родиться? И зачем ему пригвождаться, раз уж рожден?..
Впрочем, Канги Вайаке нет дела до чужих идолов.
Зато он знает: Могучие любят получать в этот день дары. Глупый Муй Тотьяга дарит им женщин, и лучшую свинину, и прекраснейшие плоды нундуни, но разве такие простые подношения способны порадовать Могучих?! Нет, только Ливень-в-Лицо достойно почтит их. Вот она, корзина; в корзине же — семь голов, как живые; обработаны головы хоть и в спешке, но по всем правилам. Незваные пришельцы походили на Могучих, но не более того; их белая звезда была не такой, как звезда алая, и, главное, когда люди Канги Вайаки напали на них, они не сожгли их лучами.
Чужаками они были, и потому ни один из них не ушел; нет, один ушел, но его съела сельва, она не любит чужих, и кости беглеца уже наверняка белеют на одной из полян…
Будет подарок Могучим!
Будет много пищи кхальфах Ливню-в-Лицо!
Задумаются пришельцы: кто достойнее — он, угадывающий желания, или неразумный Муй Тотьяга?
Если же спросят: отчего дали уйти последнему, Канги Вайака не растеряется; не он виновен, нет, виновны громкие палки, выданные Могучими; отчего они так часто ломаются, нуждаясь в замене?..
Славные мысли, дельные мысли!
Сладостная истома зарождается в чреслах, и плоть наместника отвердевает, наливаясь темной кровью.
Уловив знакомый зовущий щелчок пальцев, девушка вновь выныривает из-под вороха тканей. Упругие груди тяжелы и соблазнительны, набухшие соски кажутся розовыми ягодами, сладковатый запах готовой к употреблению женщины бьет в ноздри.
Теперь ее появление уместно, ибо Левая Рука Подпирающего Высь утомлен раздумьями и жаждет ласк.
— Быстрей, дочь женщины, быстрей, — нестрого торопит он замешкавшуюся наложницу, маня ее к себе. — Приди и сделай мне хорошо…
Нежные губы смыкаются вокруг восставшей мужской плоти, и Канги Вайака, уже почти утонув в сладком тумане, вспоминает вдруг строгое, круглое, похожее на блин лицо Могучего, одного из начальствующих над стойбищем; он — Погонщик Железного Буйвола, не последний по рангу среди Могучих; Танака имя ему, простое и понятное имя.
Если в миг женской ласки кто-то привидится тебе, значит, увиденный тебя помнит; такова примета, слышанная от бабки в далеком детстве.
Бабка слыла колдуньей, она не ошибалась, толкуя сны.
Поэтому Ливень-в-Лицо уходит в полузабытье слияния уверенный: Могучий думает о нем…
Он ошибается.
Роджеру Танаке не до него.
У Роджера Танаки, инженера-путейца, нанятого по долгосрочному контракту ЗАО «Валькирия», слишком много текущих вопросов, чтобы вспоминать кого-то из местных дикарей, включая и туземную аристократию. Тем паче что она, эта самая аристократия, от корней волос создана аналитиками отдела кадров Компании, на которую он, инженер Танака, имеет честь работать.
В данный момент господин Танака (гражданин Галактической Федерации, уроженец Ерваана, регистрационное удостоверение № 55600712311, выпускник Ерваанского Центрального Политехникума, диплом № 62/Е-7893441, производитель работ на основном участке трассы «Альфа») близок к бешенству.
Работы на участке замедлили темп, они уже на трое суток отстали от утвержденного графика, а ему платят — и платят, между прочим, совсем не мало! — отнюдь не за простои. И пускай ответственные за безопасность работ сколько угодно ссылаются на объективные обстоятельства, ему, Роджеру Танаке, в конце концов наплевать на их лепет. Хорошо! Возникли проблемы с туземцами. Но какое ему до этого дело? Его долг — до начала сезона бурь протянуть трассу через предгорья, вверх, к плато, и он, будьте уверены, исполнит все, что обязан исполнить, в строгом соответствии с контрактом!
А туземцы… извините, это трудности службы охраны. Если на то пошло, этим дракулам в пятнистых комбинезонах платят больше, чем ему, дипломированному специалисту, они по самые уши обвешаны оружием, вплоть до армейских лучеметов, запрещенных для использования штатскими, и у них в подчинении почти три тысячи вспомогательных войск из аборигенов.
Можно, кажется, справиться с любыми сложностями.
Покачав головой, Роджер Танака приказал себе успокоиться. И закурил. Седьмую сигарету с того момента, как проснулся после короткого, неспокойного сна.
Не стоит горячиться. Следует быть справедливее. Охрана делает, что может. Доныне осложнений не было. Дикари с равнины вполне разумны и послушны, за таблетку галлюцина они готовы вкалывать изо всех сил. Сложности начались уже тут, в предгорьях. И хотя первые эксцессы были успешно преодолены, командир охранников, белесый гигант с непроизносимым именем Ыннэпяэыв, схлопотал-таки мушкетную пулю в живот, вынудив инженера Танаку временно взвалить на свои плечи груз неограниченного руководства участком.
А также и дипломатические функции. Вот почему сделалось невыразимо тоскливо, когда пару минут тому, почти допив послеобеденный кофе, он, случайно выглянув в окно, увидел подъезжающих к штабному вагону аборигенов. Сначала ему показалось, что зрение обманывает его, что это всего лишь мираж, вызванный влажной жарой. Но всадники приближались, и равнинные туземцы из обслуги, боязливо втянув головы в плечи, расступались перед ними. Аборигенов было человек десять, и все они были колонистами. Иными словами, лицами, равными ему, Роджеру Танаке, во всяком случае формально, и отказать им в приеме не представлялось возможным.
Кряжистые, тяжелые, немилосердно бородатые, с длинными, тщательно вычесанными волосами, свисающими ниже лопаток, они восседали на таких же массивных, как всадники, быках-оолах, умеющих при надобности бегать побыстрее иной лошади. Сейчас они ехали медленно, искрясь и колеблясь среди клубящихся облаков красной пыли, пронизанной солнцем и капельками медленно истекающего тумана; оолы тонули в мареве по самое брюхо, и с первого взгляда чудилось, что нежданные гости плывут…
— Господи, помилуй! — прошептал Танака, не удержавшись.
А спустя миг с облегчением вздохнул, увидев, что колонисты, уже выстроившиеся в ряд перед штабным вагоном, не имеют при себе оружия — ни кривых тесаков, ни тяжелых, невыразимо старомодных, но бьющих безотказно самодельных мушкетов. Кажется, инженер узнал тех, кто возглавлял маленький отряд: эти двое, постарше и посогбеннее прочих, не так давно наведывались в лагерь и беседовали с покойным Ыннэпяэывом, как раз накануне досадного инцидента с перестрелкой…
Пока кто-то из охраны, кажется заместитель носителя незабвенного имени, выполнял необходимые церемонии, Танака, лихорадочно приводя себя в порядок, пытался припомнить и рассортировать то немногое, что было известно ему о колонистах, с недавних пор являющихся нежелательными поселенцами, подлежащими, согласно Галактическому Праву, скорейшей депортации с данной планеты.