Страница:
Это стало ясно в одну из бессонных ночей, когда бедолага вертелся на койке и никак не мог уснуть. Папа сам, лично, пришел к нему, сел на край матраса и все-все подробно обсказал, ничего не скрывая.
«Ты поймешь меня, сын, — сказал папа, слегка светящийся во тьме барака, и положил на плечо юнцу тяжелую, именно такую, какая виделась в грезах, руку. — Мать не смогла, но она женщина, а мы с тобой мужики…»
Не правы были злые новошанхайские сплетницы!
Он вовсе не бросил маменьку за блядство и даже не думал забывать Егорушку, кровиночку свою; вовсе нет! Он отправился в дальний-предальний полет, к неведомым звездам, исполнять совершенно секретное задание правительства. Там, где скользкие зеленые крысы обижают маленьких мальчиков и девочек, там сражается папа, храбрый и ужасно сильный. Тяжеленный пулемет, больше даже, чем рушницы у бородатых, висит у него на широком плече, и папа идет сквозь огонь, спасая всех подряд, чтобы всюду, во всей Галактике людям жилось так же хорошо и привольно, как в Новом Шанхае…
Но когда-нибудь он вернется насовсем!
В это Егорушка не просто верил. При чем тут вера? Ведь папа — это папа, а не какой-нибудь Бог. Нет, Егорушка понимал, что именно так оно и будет, потому что иначе быть не может никак. Он не знал только: когда? Оказалось — сейчас.
Здоровенный дядька в клевом прикиде с прибамбасами был именно тем, кто порой захаживал в предрассветный барак. Те же могучие, неимоверной ширины плечи, тот же короткий белобрысый ежик, сползающий на низкий, прорезанный двумя глубокими морщинами лоб, те же самые прозрачно-голубые, ни в чем не сомневающиеся, до сердечного замирания родные глаза…
А самое главное, сидящий за столом улыбался! Той самой неповторимой, открытой, необычайно слав ной и всепонимающей папиной улыбкой, которую дитя природы, отца никогда не видевшее, помнить, конечно же, не могло, но которая виделась ему, и грезилась, и светила лучиком надежды в самые хмурые дни, даже тогда, когда клинок удалого бородатого оольника чиркнул его, карабкающегося на стенку, по ноге, едва не снеся вместе с каблуком пятку.
За один лишь проблеск этой улыбки юный Квасняк, не сомневаясь и не медля, удавил бы рушником кого угодно, даже Профа, кормильца и благодетеля…
— Па-па-а, — зачарованно пролепетал Егорушка и медленно двинулся в направлении письменного стола, слепо вытянув руки.
Никто, видимо, не поверит, но в этот миг подполковник действительной службы, мастер-инструктор «невидидимок» Эжен-Виктор Харитонидис, полный кавалер Гарибальдийского банта, обладатель «Звезды Мужества» всех семи степеней и именной, разрешенной к ношению при себе шелковой удавки, впервые за прожитые сорок с лишним лет по-настоящему испугался.
Судя по выражению лица, идущее к нему намеревалось оказаться навсегда…
Рука главы Администрации судорожно рванулась под китель, затем — к поясу, потом — к голенищу и тут же замерла, словно осознав безнадежность сопротивления.
— Здравствуй, папка, — все тем же замогильным тоном промяукал Егорушка, неотвратимо приближаясь.
Подполковник Харитонидис съежился и, кажется, пискнул.
Он никак не успевал уже выскочить из-за стола, путь к двери был напрочь перекрыт, а окно чересчур далеко…
Но в эту минуту наилучшим образом проявил себя преданный адъютант, как и положено по должности, мгновенно сориентировавшись в обстановке.
— Здррррравствуй, Буррратино! — проверещал Гриня, затянутый в серо-стального цвета балахончик с роскошными золочеными аксельбантами, и кинулся наперерез непрошеному родственничку. — Пррриходи завтррра!
Прррошу! Пррривет!
Дитя природы замерло на полушаге.
И пришло в себя.
А придя, ужаснулось содеянному.
Не было сказки. Не было совсем.
Маленькое и визгливое, снующее у ног, в папы не годилось никак. Оно никогда не смогло бы нести на плече тяжелый пулемет. Дяденька за столом, хоть и большой, но вконец перепуганный, тоже за родителя не канал, поскольку Егорушкин папочка был очень храбрый, храбрее самого Живчика или даже господина Баркаша, и он ни за что на свете не стал бы так позорно таращить зенки. А тяж Кое сопение Профа, истуканом замершего у дверей, однозначно сулило слишком увлекшемуся мечтаниями Квасняку много нехорошего…
Засим Егорушки все равно что не стало. Он, естест венно, никуда не сгинул, но сделался маленьким и совсем-совсем незаметным.
Постепенно отходя от пережитого ужаса, подполковник Харитонидис с захлебом втянул ртом воздух. Выдохнул. Шумно помотал головой. И с огромной признательностью посмотрел на адъютанта.
В очередной раз жизнь со всей очевидностью доказала, что умные люди древности были действительно мудры, утверждая: основная задача руководителя заключается вовсе даже не в руководстве как таковом, а исключительно в правильном подборе кадров, которые, кто бы что ни говорил, воистину решают всё.
— Подпрапорщик Тхуй! — отрывисто, словно на плацу, взрыкнул Харитонидис.
Подпрыгнув, Гриня вытянулся в струнку.
— Хрю!
На гражданке пегая свинка терпеть не могла подобного унизительного звукоподражания. Но, являясь военнослужащей, обязана была четко исполнять все предписания, предусмотренные полевым уставом для лиц ее статуса и национальной принадлежности. В том числе и самые неприятные.
— От имени Его Высокопревосходительства Верховного Главнокомандующего и Президента Галактической Федерации поздравляю вас с чином прапорщика!
— Хрю! Хрю! Хрю! — предельно серьезно, всей шкуркой ощущая величие момента, откликнулся Гриня.
— Вольно! — разрешил глава Администрации.
И, отерев слезу невольного умиления, вновь обратил лик к основному посетителю, правда улыбаясь уже с прё-изрядной натугой.
— Итак, проходите, господин Баканурски. Угодно чайку? Или все-таки кофе? Курить лучше не надо. Но вам — можно.
Все наконец устаканилось.
Необходимые фразы прозвучали, предложение присесть было с благодарностью принято. Потянулся в сторону окна фиолетовый дымок сигарет, а спустя минут пять, не более, осанистый секретарь, больше похожий на отставного старшину (как, впрочем, оно и было на самом деле), вкатил в кабинет стеклянный столик на колесиках, и от чашек истекал к потолку восхитительный запах свежей заварки и сдобных булочек.
Ни кофе, ни крекеров профессор не любил, и в этом его взгляды полностью совпадали с привычками губернатора.
Правда, в последние годы Анатолю Грегуаровичу не часто доводилось перебирать. Он привык к невзгодам, и одним из самых светлых гастрономических воспоминаний для него стал давний уже день, когда электорат Нового Шанхая, расщедрившись, преподнес своему мэру ко дню ангела купленную в складчину пачечку восхитительного, ароматного и возбуждающего «Чаппи»…
Но все это, благодарение Господу, осталось в прошлом, и можно было позволить себе по новой привыкать к столь необходимой роскоши, как отдых в кругу себе подобных.
— Как насчет ликеру, господин Баканурски? — почти по-товарищески прищурился губернатор. — Или, быть может, рюмочку «Вицли»? — Харитонидис доверительно наклонился к собеседнику. — Кстати сказать, контрабанда!
— О! — профессор кокетливо поднес палец к устам, расцветая на глазах. — Ну, в таком случае, не откажусь, Ваше Превосходительство. Грех не попробовать, если контрабанда. Премного благодарен!
Крохотные рюмочки тихонько звякнули.
Дивный, не меньше чем семнадцатизвездочный «Вицлипуцли» нежно обжег отвыкшее от подобных изысков нёбо, и доктор искусствоведения мгновенно захмелел. Этот нектар, разумеется, и сравнить нельзя было с пойлом, которым имела наглость потчевать его, Анатоля Баканурски, старая бандерша Люська!
Несколько охов. Несколько прицокиваний языком.
Несколько обязательных комплиментов виноградарям славного Ерваана.
И началась беседа.
Неспешное, уважительное общение двух уважающих друг друга мужчин, кое-чего добившихся в этой жизни.
Вернее, говорил профессор. Волнуясь и переживая, он излагал подробности несчастья, случившегося с Новым Шанхаем, описывал чудовищные подробности резни, не скрывая, впрочем, и того, что оная резня была, в сущности, спровоцирована действиями руководящих сотрудников Генерального представительства Компании на Валькирии.
Все это, в общем и целом, было известно главе Администрации, и Эжен-Виктор вежливо кивал, позволяя мужественному человеку выговориться, вновь пережить день своей славы.
Впрочем, упоминание о выгребной яме несколько оживило ход разговора. Подполковник заинтересовался.
— О, вот как! Вы служили в боевых пловцах? — он не скрывал приятного удивления. — Где же, любопытно знать? «Котики»? «Тюлени»? «Барракуды»?
Взгляд посетителя тревожно заметался по занавескам.
— «Крокодилы», Ваше Превосходительство, — сообщил он, некоторое время подумав. — Это особое подраз деление, знаете ли, о нем известно очень немногим. Я, собственно, и вам не…
Подполковник рассмеялся. Бесшумно и очень весело.
— Полноте, дружище, — тон его вмиг сделался совершенно свойским. — Они там с этой секретностью вообще с ума посходили, право. Грифы, анкеты, подписки, — он лихо, ни капли не пролив, расплескал по рюмкам коньяк. — «Крокодилы», «Крокодилы»… Это какие же, синие или черные? — Харитонидис хохотнул погромче. — Ну, колитесь! Фон Рюттера или Каппуччи?
— Фон Рюттера, — наугад брякнул профессор.
Он проклинал себя за то, что вообще затронул эту скользкую тему. И губернатора, как выяснилось, знающего личный состав спецвойск чуть ли не поименно. Но больше всего — кретинов, додумавшихся обозвать одну из элитных частей Вооруженных Сил Федерации в честь мерзкой пресмыкающейся образины.
— Ах, у Рютти? — подполковник, увлекшись, не замечал томления, явственно омрачившего чело дорогого гостя. — У которого, старшего или младшего?
— У среднего! — сообщил Баканурски, и только смачный кус булки, сминаемой челюстями, позволил раздражению не вырваться на волю. — У Ламберта!
— Хм… — глава Администрации нахмурился. — Странно. Куно знаю, Оскара знаю. У них разве есть третий?
— Есть, — подтвердил профессор совершенно спокойно. — Двоюродный.
Схватившись за голову, подполковник присвистнул.
— Езус-Мария, конечно! Естественно! Что за склероз? Помню Ламберта, помню. Баскетболист… — губернатор сделал большие глаза. — А что, он разве уже не там?
Указательный палец многозначительно повитал в воздусях.
— Что вы! — всплеснул руками Анатоль Грегуарович, дубленой шкурой провидя, что гроза, похоже, проходит стороной. — Оттуда он ушел. И давненько. Потянуло в море, понимаете ли.
— М-да. Понимаю, — Эжен-Виктор наполнил рюмки в третий раз и, сделав над собою усилие, закрутил пробку. — Я, признаться, тоже закис тут. Семнадцать лет, каково, а?..
Рюмка опустела, и ледяные глаза поофициальнели.
— Ладно, дружище. Итак, говорите, жаркое было дельце?!
Профессор потупился. Наступал решительный момент.
— Bellum omnium contra omnes[38], Ваше Превосходительство, что тут поделаешь…
Подполковник Харитонидис неспешно поднялся и выпрямился во весь рост, почти коснувшись макушкой потолка.
— Господин Баканурски, прошу встать!
Тон хлестнул, словно плеть. Баканурски вскочил на ноги.
— За беспримерный героизм, проявленный вами при обороне вольного поселения Новый Шанхай, — от под-полковничьих раскатов мелко тряслась и дребезжала люстра, — за особые заслуги перед правительством Федерации, выразившиеся в доставке разведданных исключительной важности, — вдоль стен, охая и ухая, металось перепуганное эхо, — как глава планетарной Администрации, приношу вам официальную благодарность и прошу принять. — профессор замер, предвкушая, — памятный знак отличия…
Широкая ладонь Эжена-Виктора скользнула в приоткрытый ящик письменного стола.
Подполковник действительной службы ощущал сейчас небывалый прилив вдохновения, потому что очень любил награждать отличившихся. И вместе с тем — неловкости. Ибо только что он едва не допустил ошибку Грубую и оскорбительную для героя Новошанхайского конфликта. Гадкую бестактность, извиняемую лишь тем, что у него, главы Администрации, в сущности, не было никакого опыта в столь специфическом деле, как награждение гражданских лиц. За долгие годы, проведенные на Валькирии, подобных прецедентов попросту не бывало…
Стыдно подумать, ведь он собрался дать отважному господину Баканурски какие-то паршивые креды. Сотен семь, восемь, ну, может быть, тысчонку; как получится. Черт их разберет, этих цивильных, что их там радует, что нет. Он уже и кред-карту на указанную сумму подготовил, и — сказать страшно! — сунулся бы ее вручать, не зайди разговор в совершенно непредвиденную сторону.
Какой мог получиться конфуз! Всегалактический, никак не меньше. Имя подполковника Харитонидиса, будьте уверены, вволю потрепали бы записные трепачи из кабинетов Департамента, коротающие рабочий день за сплетнями и пересудами…
Господин Баканурски оказался профессиональным военным! Больше того, служакой из знаменитого подразделения «Крокодил», укомплектованного лихими парнями из тех, кто так и не сумел прорваться в «невидимки», уровнем подготовки превосходящего даже бригаду мгновенного действия «Компрачикос».
Кто же сует такому человеку креды?! Да на его месте, случись такое…
Представив, что бы случилось, будь на месте оскорбленного он сам, подполковник Харитонидис содрогнулся от ужаса, тем более леденящего, что вслед за жуткой картиной хаоса, царящего в разгромленном кабинете, внутреннему взору явилась выписанная огненными буквами сумма счета, назначенная за ремонт бригадой бесстыжих шабашников…
Ну, Бог помиловал, свинья, как говорится (прости, Гришенька), не съела.
Зато — нет худа без добра! — теперь губернатору было совершенно понятно, какая награда окажется наиболее желанной для героя.
Бережно и неторопливо извлек он из ящика и развернул на ладони серый, с малиновой окантовкой, берет.
Серый берет!
Много, очень много железных сердец, принадлежащих спокойным парням из элитных подразделений, забилось бы сейчас быстрее обычного, и немало жестко прорезанных ртов исказила бы гримаса жгучей, мучительной зависти…
Серый берет!!
Высший знак доблести и геройства, предмет тайных слез и ночных бессонниц, ради обладания которым люди подчас шли на такое, о чем страшно вспомнить даже профессионалу, но, и добившись успеха, далеко не всегда получали право на осуществление заветной мечты…
Серый берет!!!
Каждый имеет право попытаться заработать этот простенький на вид головной убор, но далеко не всякому под силу несколько раз подряд совершить невозможное. Недаром же на всю Галактику таких беретов насчитывается ровно двести семь, и счастливые обладатели их известны поименно.
Ни в списках «Котиков», «Аистов» и «Тюленей», ни среди «Цепешей», ни в рядах «Землероек» и «Носорогов» не числятся носители серого берета. Пятеро их в семитысячной Президентской Гвардии. Двое — в «Крокодилах», естественно, в черных, у старшего из фон Рюттеров, сумасшедшего Куно, более известного в узких кругах под детсадовским еще прозвищем Вурдалак. Один беретик, как известно, принадлежит (и, между прочим, по заслугам!) самому Папе Дэну, Его Высокопревосходительству Президенту Коршанскому, создателю, бессменному куратору и пожизненному командиру элитных подразделений. Еще один, по слухам, не так давно заработал наконец кто-то из «Компрачикосов», осуществив тем самым заветнейшее желание всего отряда. А сто девяносто восемь, извините-подвиньтесь, украшают на парадах бритые головы «невидимок» из спецгруппы «Чикатило», и это, что называется, медицински доказанный факт.
Эжен-Виктор усмехнулся краешками губ.
Как ни жаль, с сегодняшнего дня у группы будет одним беретом меньше. Ничего, когда-нибудь он все объяснит парням, и они не осудят. К тому же он, глава планетарной Администрации, уже давно вышел из возраста, когда хочется по-щенячьи форсить. А те, чье мнение для него действительно ценно… о, сними он с себя не то что берет, но и китель, и бриджи, и даже форменные, серые со стальным отливом трусы, эти ребята все равно знают и никогда не забудут, кто таков есть подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис!
— Отныне он ваш, господин Баканурски. Носите его с честью…
Губернатор бережно натянул берет на шишковатую профессорскую голову, но руки медлили расставаться навсегда с привычной мягкостью нежнейшего серого фетра. Они расправляли его, подминали набекрень, по последней моде, так, чтобы лоб оказался самую чуточку прикрыт…
А когда все было сделано, Эжен-Виктор, ухватив героя за неширокие плечи, прижал его к себе и троекратно расцеловал в плохо выбритые щеки.
— Все, что могу, — повторял он, и голос его срывался. — Все, что могу лично…
Кукушка, выскочив из часов, сообщила:
— Ку-ку!
Время, отведенное на аудиенцию, истекло. Нет, не подумайте худого, подполковник охотно посидел бы еще, поболтал бы с понимающим человеком о прошлом, дочесал бы язык по адресу сумасшедшего Куно и его «Крокодилов», но… к сожалению, он не мог себе этого дозволить.
Ровно на час дня был назначен арест Генерального представителя Компании на Валькирии господина Штеймана А.Э., и хотя ордер выписали по всем правилам, положение Каменного Шурика было столь высоким, что акция могла бы и сорваться, не присутствуй на ней высший руководитель планеты.
Спасибо Грише! Если бы не он, настойчивый и упрямый, губернатор, вполне возможно, не отдал бы путных распоряжений секретарю, когда тот, доставив чай, покидал кабинет…
— Прощайте, дружище! — щелкнув каблуками, чуть поклонился носителю серого берета глава Администрации.
И вышел.
Успев с удовлетворением отметить: господин Баканурски настолько ошеломлен небывало щедрой наградой, что, кажется, все еще не может оценить, что же произошло…
Дудки! Он ошибся!
Профессор Баканурски не был идиотом. То есть в общем-то, конечно, был. Но не полным. Он понял все. И, будьте уверены, понял правильно.
Его, доктора искусствоведения, тонкую и воспитанную личность, ограбили среди бела дня, прямо в управе. Ограбили подло, холодно и цинично, пользуясь неоспоримым превосходством в физической силе и социальном статусе!
Боже, Боже, как же ты мог допустить такое?!
Мордастый выродок, строящий из себя большого начальника, решил зажать его, Анатоля Баканурски, законные креды. Больше того, он уже зажал их, отделавшись какой-то дерьмовой пилоткой и парой слюнявых поцелуев. И не отдаст! Ни за что не отдаст, даже если догнать и умолять, встав на колени…
Это — Валькирия, небеса которой беспощадны к слабым.
Кому, как не бывшему мэру Шанхайчика, знать это?
В вольном поселении профессору доводилось сталкиваться с людьми, глаза которых были похожи на осколки льда, как у губернатора. Даже на фоне прочей швали эти подонки отличались особой безжалостностью. Они способны были завалить человека ради пары-тройки чинариков, убивали и за меньшее, не испытывая никаких эмоций.
А здесь речь шла о кредах, и кредах немалых.
Анатоль Грегуарович представил себе эти креды, род-ные, кровные, заработанные, такие надежные и полновесные, и горько заплакал…
И секретарь, он же — старшина в отставке, выводя с помощью Егорушки из управы совершенно тряпичного, похожего на дешевую куклу посетителя, похлопывал его по плечу и понимающе покашливал в кулак.
Уж кто-то, а он, сверхсрочник, вояка до мозга костей, прекрасно понимал, что творится в душе у господина, побывавшего на аудиенции у Его Превосходительства!
Всякие вещи случаются с парнем, только что обретшим настоящий серый берет.
Некоторые напиваются до зеленых чертиков, другие идут по бабам, третьи ни с того ни с сего вдруг затевают игру в русскую рулетку…
Так что этот счастливчик еще более-менее смирный.
Подумаешь, зовет губернатора, требует взять обратно награду и вернуть какие-то креды.
Чушь, конечно. При чем тут креды? Вообще непонятно. Никакими кредами глава Администрации сроду не интересовался, это секретарь, проработавший с ним последние десять лет, может подтвердить хоть под присягой. А с берегом как раз понятно. Паренек считает себя недостойным. Ну и зря. Проспится, подумает и поймет: губернатор, он просто так ничего не делает. Ежели удостоил, стало быть, по заслугам…
— Выпил бы ты, брат, — отечески посоветовал старшина, уже уходя обратно к рабочему месту. — Вон тебе «Два Федора», иди, оторвись, вмиг полегчает…
Профессор проводил советчика неживым, ничего не соображающим взглядом.
Давно уже Анатолю Баканурски не было так плохо. Даже в Новом Шанхае. Там, при всех минусах, имелась все же некая определенность. А сейчас, оставайся у него силы анализировать, он сравнил бы свое состояние с той тупой безнадежностью, знакомой по временам, когда он петлял по Галактике, скрываясь от кровожадных мячиков с Говорр-Маршаллы…
Пусто было на душе. Бессмысленно. Бестолково.
И ничего хорошего не предвиделось в будущем. Ни в ближайшем, ни в отдаленном.
Мечта о рейсовике рассыпалась в прах.
В домик-бонбоньерку путь был заказан накрепко, там не жаловали неудачников.
Фонд памяти Искандера Баркаша вряд ли устоит после мер, задуманных скотиной-губернатором.
А.в кармане, связанная арканом, бесновалась одинокая вошь, и даже безотказный Егорушка, осмотрев и обнюхав покровителя, исчез с глаз долой. Не спросил дозволения, мерзавец, а просто повернулся и убрел в близлежащий проулок…
Жить не хотелось.
А умирать было страшно. И, честно говоря, не хотелось еще больше.
Посему, когда доктор искусствоведения мало-помалу начал приходить в норму, уже тут как тут вертелась здравая мысль: а не предложить ли свои услуги местному самоуправлению?
С какой стороны ни погляди, это было неплохим выходом.
В конце концов, на носу выборы, и вполне может случиться так, что кому-то из сильных мира сего пригодится для черной работы трезвомыслящий политик-центрист с опытом практической демократии в экстремальных условиях.
Почему нет?
Ну, хорошо, на должность мэра он, видимо, не потянет, Коза есть Коза, это вам не Шанхайчик, но ведь и пост муниципального советника, если вести себя хорошо, всегда может принести миску похлебки, матрасик и, чем черт не шутит, может быть, изредка даже кред-другой…
Если честно, то от одной лишь мысли о возвращении в политику Анатоля Грегуаровича замутило. Но что оставалось делать, если все, решительно все оказалось против него?
Эх, судьба-злодейка…
А между прочим, совершенно зря искусствовед Баканурски катил бочку на Судьбу. Она в это время как раз спускалась со ступенек управы. Вот она остановилась, внимательно посмотрела на несчастного, понурившегося профессора.
И спросила:
— Господин Баканурски?
Голос Судьбы был молод и звонок.
Анатоль Грегуарович приподнял голову.
Прямо перед ним, закрывая собою солнце, возвышался худощавый молодой человек, почти юноша, лет двадцати пяти, ни в коем случае не больше. В его руке была солидная кожаная папка, а темные глаза глядели остро и проницательно.
Так смотрят следователи, судебные исполнители и люди иных мужественных профессий, не привыкшие к встречным вопросам.
— Да, — искреннее недоумевая, признался доктор искусствоведения. — Баканурски.
— Анатоль Грегуарович?
— Анатоль Грегуарович.
— Место рождения?
— Старая Земля… — Востроглазый кивнул.
— Прекрасно. Ученые звания, степени?
— Доктор искусствоведения, профессор, — немедля отрапортовал Баканурски.
Эта игра, хоть цели ее и смысл были совершенно непонятны, понравилась ему. Она отвлекала от действительности. К тому же приятно было слышать, что кто-то все-таки помнит о нем, не хотелось даже задавать закономерный вопрос о причинах интереса к столь скромной персоне.
— Документы имеются? — прозвучал очередной вопрос.
Естественно, документы имелись.
Сквозь все передряги и все невзгоды пронес Анатоль Грегуарович, храня у сердца, личную карточку, утеря которой, согласно законам Федерации, равнозначна физической смерти, а также вырезку из газеты с фотографией, запечатлевшей церемонию вручения совсем еще юному аспиранту Баканурски диплома кандидата искусствоведения.
Хмурясь скорее для солидности, чем недовольно, юнец, затянутый, невзирая на полуденный зной, в темно-серый твидовый костюм, сличил предъявленные профессором документы с чем-то, хранившимся в папке.
Снова кивнул. И широко улыбнулся.
— Уважаемый Анатоль Грегуарович! Позвольте представиться: Руби. Кристофер Руби-младший, юридическая и консультационная контора «Руби, Руби энд Руби», Кон-хобар, к вашим услугам. По поручению моего клиента…
Как ни странно, произнося наконец эти слова, давно уже вытверженные наизусть, Крис не испытывал никакого трепета.
Дело было сделано. Не просто сделано, а выполнено с блеском, в кратчайшие, почти невозможные сроки. И клиент, вне всяких сомнений, будет в восторге.
Со всеми из восторга истекающими последствиями.
Строго говоря, последствия уже начались. С нынешнего дня, точнее, с тринадцати часов девятнадцати минут, он, поверенный в делах Крис Руби, стал богатым человеком, поскольку, в соответствии с контрактом, в момент обнаружения искомого субъекта вся сумма, остающаяся на кред-карте, превращалась в его призовые.
«Ты поймешь меня, сын, — сказал папа, слегка светящийся во тьме барака, и положил на плечо юнцу тяжелую, именно такую, какая виделась в грезах, руку. — Мать не смогла, но она женщина, а мы с тобой мужики…»
Не правы были злые новошанхайские сплетницы!
Он вовсе не бросил маменьку за блядство и даже не думал забывать Егорушку, кровиночку свою; вовсе нет! Он отправился в дальний-предальний полет, к неведомым звездам, исполнять совершенно секретное задание правительства. Там, где скользкие зеленые крысы обижают маленьких мальчиков и девочек, там сражается папа, храбрый и ужасно сильный. Тяжеленный пулемет, больше даже, чем рушницы у бородатых, висит у него на широком плече, и папа идет сквозь огонь, спасая всех подряд, чтобы всюду, во всей Галактике людям жилось так же хорошо и привольно, как в Новом Шанхае…
Но когда-нибудь он вернется насовсем!
В это Егорушка не просто верил. При чем тут вера? Ведь папа — это папа, а не какой-нибудь Бог. Нет, Егорушка понимал, что именно так оно и будет, потому что иначе быть не может никак. Он не знал только: когда? Оказалось — сейчас.
Здоровенный дядька в клевом прикиде с прибамбасами был именно тем, кто порой захаживал в предрассветный барак. Те же могучие, неимоверной ширины плечи, тот же короткий белобрысый ежик, сползающий на низкий, прорезанный двумя глубокими морщинами лоб, те же самые прозрачно-голубые, ни в чем не сомневающиеся, до сердечного замирания родные глаза…
А самое главное, сидящий за столом улыбался! Той самой неповторимой, открытой, необычайно слав ной и всепонимающей папиной улыбкой, которую дитя природы, отца никогда не видевшее, помнить, конечно же, не могло, но которая виделась ему, и грезилась, и светила лучиком надежды в самые хмурые дни, даже тогда, когда клинок удалого бородатого оольника чиркнул его, карабкающегося на стенку, по ноге, едва не снеся вместе с каблуком пятку.
За один лишь проблеск этой улыбки юный Квасняк, не сомневаясь и не медля, удавил бы рушником кого угодно, даже Профа, кормильца и благодетеля…
— Па-па-а, — зачарованно пролепетал Егорушка и медленно двинулся в направлении письменного стола, слепо вытянув руки.
Никто, видимо, не поверит, но в этот миг подполковник действительной службы, мастер-инструктор «невидидимок» Эжен-Виктор Харитонидис, полный кавалер Гарибальдийского банта, обладатель «Звезды Мужества» всех семи степеней и именной, разрешенной к ношению при себе шелковой удавки, впервые за прожитые сорок с лишним лет по-настоящему испугался.
Судя по выражению лица, идущее к нему намеревалось оказаться навсегда…
Рука главы Администрации судорожно рванулась под китель, затем — к поясу, потом — к голенищу и тут же замерла, словно осознав безнадежность сопротивления.
— Здравствуй, папка, — все тем же замогильным тоном промяукал Егорушка, неотвратимо приближаясь.
Подполковник Харитонидис съежился и, кажется, пискнул.
Он никак не успевал уже выскочить из-за стола, путь к двери был напрочь перекрыт, а окно чересчур далеко…
Но в эту минуту наилучшим образом проявил себя преданный адъютант, как и положено по должности, мгновенно сориентировавшись в обстановке.
— Здррррравствуй, Буррратино! — проверещал Гриня, затянутый в серо-стального цвета балахончик с роскошными золочеными аксельбантами, и кинулся наперерез непрошеному родственничку. — Пррриходи завтррра!
Прррошу! Пррривет!
Дитя природы замерло на полушаге.
И пришло в себя.
А придя, ужаснулось содеянному.
Не было сказки. Не было совсем.
Маленькое и визгливое, снующее у ног, в папы не годилось никак. Оно никогда не смогло бы нести на плече тяжелый пулемет. Дяденька за столом, хоть и большой, но вконец перепуганный, тоже за родителя не канал, поскольку Егорушкин папочка был очень храбрый, храбрее самого Живчика или даже господина Баркаша, и он ни за что на свете не стал бы так позорно таращить зенки. А тяж Кое сопение Профа, истуканом замершего у дверей, однозначно сулило слишком увлекшемуся мечтаниями Квасняку много нехорошего…
Засим Егорушки все равно что не стало. Он, естест венно, никуда не сгинул, но сделался маленьким и совсем-совсем незаметным.
Постепенно отходя от пережитого ужаса, подполковник Харитонидис с захлебом втянул ртом воздух. Выдохнул. Шумно помотал головой. И с огромной признательностью посмотрел на адъютанта.
В очередной раз жизнь со всей очевидностью доказала, что умные люди древности были действительно мудры, утверждая: основная задача руководителя заключается вовсе даже не в руководстве как таковом, а исключительно в правильном подборе кадров, которые, кто бы что ни говорил, воистину решают всё.
— Подпрапорщик Тхуй! — отрывисто, словно на плацу, взрыкнул Харитонидис.
Подпрыгнув, Гриня вытянулся в струнку.
— Хрю!
На гражданке пегая свинка терпеть не могла подобного унизительного звукоподражания. Но, являясь военнослужащей, обязана была четко исполнять все предписания, предусмотренные полевым уставом для лиц ее статуса и национальной принадлежности. В том числе и самые неприятные.
— От имени Его Высокопревосходительства Верховного Главнокомандующего и Президента Галактической Федерации поздравляю вас с чином прапорщика!
— Хрю! Хрю! Хрю! — предельно серьезно, всей шкуркой ощущая величие момента, откликнулся Гриня.
— Вольно! — разрешил глава Администрации.
И, отерев слезу невольного умиления, вновь обратил лик к основному посетителю, правда улыбаясь уже с прё-изрядной натугой.
— Итак, проходите, господин Баканурски. Угодно чайку? Или все-таки кофе? Курить лучше не надо. Но вам — можно.
Все наконец устаканилось.
Необходимые фразы прозвучали, предложение присесть было с благодарностью принято. Потянулся в сторону окна фиолетовый дымок сигарет, а спустя минут пять, не более, осанистый секретарь, больше похожий на отставного старшину (как, впрочем, оно и было на самом деле), вкатил в кабинет стеклянный столик на колесиках, и от чашек истекал к потолку восхитительный запах свежей заварки и сдобных булочек.
Ни кофе, ни крекеров профессор не любил, и в этом его взгляды полностью совпадали с привычками губернатора.
Правда, в последние годы Анатолю Грегуаровичу не часто доводилось перебирать. Он привык к невзгодам, и одним из самых светлых гастрономических воспоминаний для него стал давний уже день, когда электорат Нового Шанхая, расщедрившись, преподнес своему мэру ко дню ангела купленную в складчину пачечку восхитительного, ароматного и возбуждающего «Чаппи»…
Но все это, благодарение Господу, осталось в прошлом, и можно было позволить себе по новой привыкать к столь необходимой роскоши, как отдых в кругу себе подобных.
— Как насчет ликеру, господин Баканурски? — почти по-товарищески прищурился губернатор. — Или, быть может, рюмочку «Вицли»? — Харитонидис доверительно наклонился к собеседнику. — Кстати сказать, контрабанда!
— О! — профессор кокетливо поднес палец к устам, расцветая на глазах. — Ну, в таком случае, не откажусь, Ваше Превосходительство. Грех не попробовать, если контрабанда. Премного благодарен!
Крохотные рюмочки тихонько звякнули.
Дивный, не меньше чем семнадцатизвездочный «Вицлипуцли» нежно обжег отвыкшее от подобных изысков нёбо, и доктор искусствоведения мгновенно захмелел. Этот нектар, разумеется, и сравнить нельзя было с пойлом, которым имела наглость потчевать его, Анатоля Баканурски, старая бандерша Люська!
Несколько охов. Несколько прицокиваний языком.
Несколько обязательных комплиментов виноградарям славного Ерваана.
И началась беседа.
Неспешное, уважительное общение двух уважающих друг друга мужчин, кое-чего добившихся в этой жизни.
Вернее, говорил профессор. Волнуясь и переживая, он излагал подробности несчастья, случившегося с Новым Шанхаем, описывал чудовищные подробности резни, не скрывая, впрочем, и того, что оная резня была, в сущности, спровоцирована действиями руководящих сотрудников Генерального представительства Компании на Валькирии.
Все это, в общем и целом, было известно главе Администрации, и Эжен-Виктор вежливо кивал, позволяя мужественному человеку выговориться, вновь пережить день своей славы.
Впрочем, упоминание о выгребной яме несколько оживило ход разговора. Подполковник заинтересовался.
— О, вот как! Вы служили в боевых пловцах? — он не скрывал приятного удивления. — Где же, любопытно знать? «Котики»? «Тюлени»? «Барракуды»?
Взгляд посетителя тревожно заметался по занавескам.
— «Крокодилы», Ваше Превосходительство, — сообщил он, некоторое время подумав. — Это особое подраз деление, знаете ли, о нем известно очень немногим. Я, собственно, и вам не…
Подполковник рассмеялся. Бесшумно и очень весело.
— Полноте, дружище, — тон его вмиг сделался совершенно свойским. — Они там с этой секретностью вообще с ума посходили, право. Грифы, анкеты, подписки, — он лихо, ни капли не пролив, расплескал по рюмкам коньяк. — «Крокодилы», «Крокодилы»… Это какие же, синие или черные? — Харитонидис хохотнул погромче. — Ну, колитесь! Фон Рюттера или Каппуччи?
— Фон Рюттера, — наугад брякнул профессор.
Он проклинал себя за то, что вообще затронул эту скользкую тему. И губернатора, как выяснилось, знающего личный состав спецвойск чуть ли не поименно. Но больше всего — кретинов, додумавшихся обозвать одну из элитных частей Вооруженных Сил Федерации в честь мерзкой пресмыкающейся образины.
— Ах, у Рютти? — подполковник, увлекшись, не замечал томления, явственно омрачившего чело дорогого гостя. — У которого, старшего или младшего?
— У среднего! — сообщил Баканурски, и только смачный кус булки, сминаемой челюстями, позволил раздражению не вырваться на волю. — У Ламберта!
— Хм… — глава Администрации нахмурился. — Странно. Куно знаю, Оскара знаю. У них разве есть третий?
— Есть, — подтвердил профессор совершенно спокойно. — Двоюродный.
Схватившись за голову, подполковник присвистнул.
— Езус-Мария, конечно! Естественно! Что за склероз? Помню Ламберта, помню. Баскетболист… — губернатор сделал большие глаза. — А что, он разве уже не там?
Указательный палец многозначительно повитал в воздусях.
— Что вы! — всплеснул руками Анатоль Грегуарович, дубленой шкурой провидя, что гроза, похоже, проходит стороной. — Оттуда он ушел. И давненько. Потянуло в море, понимаете ли.
— М-да. Понимаю, — Эжен-Виктор наполнил рюмки в третий раз и, сделав над собою усилие, закрутил пробку. — Я, признаться, тоже закис тут. Семнадцать лет, каково, а?..
Рюмка опустела, и ледяные глаза поофициальнели.
— Ладно, дружище. Итак, говорите, жаркое было дельце?!
Профессор потупился. Наступал решительный момент.
— Bellum omnium contra omnes[38], Ваше Превосходительство, что тут поделаешь…
Подполковник Харитонидис неспешно поднялся и выпрямился во весь рост, почти коснувшись макушкой потолка.
— Господин Баканурски, прошу встать!
Тон хлестнул, словно плеть. Баканурски вскочил на ноги.
— За беспримерный героизм, проявленный вами при обороне вольного поселения Новый Шанхай, — от под-полковничьих раскатов мелко тряслась и дребезжала люстра, — за особые заслуги перед правительством Федерации, выразившиеся в доставке разведданных исключительной важности, — вдоль стен, охая и ухая, металось перепуганное эхо, — как глава планетарной Администрации, приношу вам официальную благодарность и прошу принять. — профессор замер, предвкушая, — памятный знак отличия…
Широкая ладонь Эжена-Виктора скользнула в приоткрытый ящик письменного стола.
Подполковник действительной службы ощущал сейчас небывалый прилив вдохновения, потому что очень любил награждать отличившихся. И вместе с тем — неловкости. Ибо только что он едва не допустил ошибку Грубую и оскорбительную для героя Новошанхайского конфликта. Гадкую бестактность, извиняемую лишь тем, что у него, главы Администрации, в сущности, не было никакого опыта в столь специфическом деле, как награждение гражданских лиц. За долгие годы, проведенные на Валькирии, подобных прецедентов попросту не бывало…
Стыдно подумать, ведь он собрался дать отважному господину Баканурски какие-то паршивые креды. Сотен семь, восемь, ну, может быть, тысчонку; как получится. Черт их разберет, этих цивильных, что их там радует, что нет. Он уже и кред-карту на указанную сумму подготовил, и — сказать страшно! — сунулся бы ее вручать, не зайди разговор в совершенно непредвиденную сторону.
Какой мог получиться конфуз! Всегалактический, никак не меньше. Имя подполковника Харитонидиса, будьте уверены, вволю потрепали бы записные трепачи из кабинетов Департамента, коротающие рабочий день за сплетнями и пересудами…
Господин Баканурски оказался профессиональным военным! Больше того, служакой из знаменитого подразделения «Крокодил», укомплектованного лихими парнями из тех, кто так и не сумел прорваться в «невидимки», уровнем подготовки превосходящего даже бригаду мгновенного действия «Компрачикос».
Кто же сует такому человеку креды?! Да на его месте, случись такое…
Представив, что бы случилось, будь на месте оскорбленного он сам, подполковник Харитонидис содрогнулся от ужаса, тем более леденящего, что вслед за жуткой картиной хаоса, царящего в разгромленном кабинете, внутреннему взору явилась выписанная огненными буквами сумма счета, назначенная за ремонт бригадой бесстыжих шабашников…
Ну, Бог помиловал, свинья, как говорится (прости, Гришенька), не съела.
Зато — нет худа без добра! — теперь губернатору было совершенно понятно, какая награда окажется наиболее желанной для героя.
Бережно и неторопливо извлек он из ящика и развернул на ладони серый, с малиновой окантовкой, берет.
Серый берет!
Много, очень много железных сердец, принадлежащих спокойным парням из элитных подразделений, забилось бы сейчас быстрее обычного, и немало жестко прорезанных ртов исказила бы гримаса жгучей, мучительной зависти…
Серый берет!!
Высший знак доблести и геройства, предмет тайных слез и ночных бессонниц, ради обладания которым люди подчас шли на такое, о чем страшно вспомнить даже профессионалу, но, и добившись успеха, далеко не всегда получали право на осуществление заветной мечты…
Серый берет!!!
Каждый имеет право попытаться заработать этот простенький на вид головной убор, но далеко не всякому под силу несколько раз подряд совершить невозможное. Недаром же на всю Галактику таких беретов насчитывается ровно двести семь, и счастливые обладатели их известны поименно.
Ни в списках «Котиков», «Аистов» и «Тюленей», ни среди «Цепешей», ни в рядах «Землероек» и «Носорогов» не числятся носители серого берета. Пятеро их в семитысячной Президентской Гвардии. Двое — в «Крокодилах», естественно, в черных, у старшего из фон Рюттеров, сумасшедшего Куно, более известного в узких кругах под детсадовским еще прозвищем Вурдалак. Один беретик, как известно, принадлежит (и, между прочим, по заслугам!) самому Папе Дэну, Его Высокопревосходительству Президенту Коршанскому, создателю, бессменному куратору и пожизненному командиру элитных подразделений. Еще один, по слухам, не так давно заработал наконец кто-то из «Компрачикосов», осуществив тем самым заветнейшее желание всего отряда. А сто девяносто восемь, извините-подвиньтесь, украшают на парадах бритые головы «невидимок» из спецгруппы «Чикатило», и это, что называется, медицински доказанный факт.
Эжен-Виктор усмехнулся краешками губ.
Как ни жаль, с сегодняшнего дня у группы будет одним беретом меньше. Ничего, когда-нибудь он все объяснит парням, и они не осудят. К тому же он, глава планетарной Администрации, уже давно вышел из возраста, когда хочется по-щенячьи форсить. А те, чье мнение для него действительно ценно… о, сними он с себя не то что берет, но и китель, и бриджи, и даже форменные, серые со стальным отливом трусы, эти ребята все равно знают и никогда не забудут, кто таков есть подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис!
— Отныне он ваш, господин Баканурски. Носите его с честью…
Губернатор бережно натянул берет на шишковатую профессорскую голову, но руки медлили расставаться навсегда с привычной мягкостью нежнейшего серого фетра. Они расправляли его, подминали набекрень, по последней моде, так, чтобы лоб оказался самую чуточку прикрыт…
А когда все было сделано, Эжен-Виктор, ухватив героя за неширокие плечи, прижал его к себе и троекратно расцеловал в плохо выбритые щеки.
— Все, что могу, — повторял он, и голос его срывался. — Все, что могу лично…
Кукушка, выскочив из часов, сообщила:
— Ку-ку!
Время, отведенное на аудиенцию, истекло. Нет, не подумайте худого, подполковник охотно посидел бы еще, поболтал бы с понимающим человеком о прошлом, дочесал бы язык по адресу сумасшедшего Куно и его «Крокодилов», но… к сожалению, он не мог себе этого дозволить.
Ровно на час дня был назначен арест Генерального представителя Компании на Валькирии господина Штеймана А.Э., и хотя ордер выписали по всем правилам, положение Каменного Шурика было столь высоким, что акция могла бы и сорваться, не присутствуй на ней высший руководитель планеты.
Спасибо Грише! Если бы не он, настойчивый и упрямый, губернатор, вполне возможно, не отдал бы путных распоряжений секретарю, когда тот, доставив чай, покидал кабинет…
— Прощайте, дружище! — щелкнув каблуками, чуть поклонился носителю серого берета глава Администрации.
И вышел.
Успев с удовлетворением отметить: господин Баканурски настолько ошеломлен небывало щедрой наградой, что, кажется, все еще не может оценить, что же произошло…
Дудки! Он ошибся!
Профессор Баканурски не был идиотом. То есть в общем-то, конечно, был. Но не полным. Он понял все. И, будьте уверены, понял правильно.
Его, доктора искусствоведения, тонкую и воспитанную личность, ограбили среди бела дня, прямо в управе. Ограбили подло, холодно и цинично, пользуясь неоспоримым превосходством в физической силе и социальном статусе!
Боже, Боже, как же ты мог допустить такое?!
Мордастый выродок, строящий из себя большого начальника, решил зажать его, Анатоля Баканурски, законные креды. Больше того, он уже зажал их, отделавшись какой-то дерьмовой пилоткой и парой слюнявых поцелуев. И не отдаст! Ни за что не отдаст, даже если догнать и умолять, встав на колени…
Это — Валькирия, небеса которой беспощадны к слабым.
Кому, как не бывшему мэру Шанхайчика, знать это?
В вольном поселении профессору доводилось сталкиваться с людьми, глаза которых были похожи на осколки льда, как у губернатора. Даже на фоне прочей швали эти подонки отличались особой безжалостностью. Они способны были завалить человека ради пары-тройки чинариков, убивали и за меньшее, не испытывая никаких эмоций.
А здесь речь шла о кредах, и кредах немалых.
Анатоль Грегуарович представил себе эти креды, род-ные, кровные, заработанные, такие надежные и полновесные, и горько заплакал…
И секретарь, он же — старшина в отставке, выводя с помощью Егорушки из управы совершенно тряпичного, похожего на дешевую куклу посетителя, похлопывал его по плечу и понимающе покашливал в кулак.
Уж кто-то, а он, сверхсрочник, вояка до мозга костей, прекрасно понимал, что творится в душе у господина, побывавшего на аудиенции у Его Превосходительства!
Всякие вещи случаются с парнем, только что обретшим настоящий серый берет.
Некоторые напиваются до зеленых чертиков, другие идут по бабам, третьи ни с того ни с сего вдруг затевают игру в русскую рулетку…
Так что этот счастливчик еще более-менее смирный.
Подумаешь, зовет губернатора, требует взять обратно награду и вернуть какие-то креды.
Чушь, конечно. При чем тут креды? Вообще непонятно. Никакими кредами глава Администрации сроду не интересовался, это секретарь, проработавший с ним последние десять лет, может подтвердить хоть под присягой. А с берегом как раз понятно. Паренек считает себя недостойным. Ну и зря. Проспится, подумает и поймет: губернатор, он просто так ничего не делает. Ежели удостоил, стало быть, по заслугам…
— Выпил бы ты, брат, — отечески посоветовал старшина, уже уходя обратно к рабочему месту. — Вон тебе «Два Федора», иди, оторвись, вмиг полегчает…
Профессор проводил советчика неживым, ничего не соображающим взглядом.
Давно уже Анатолю Баканурски не было так плохо. Даже в Новом Шанхае. Там, при всех минусах, имелась все же некая определенность. А сейчас, оставайся у него силы анализировать, он сравнил бы свое состояние с той тупой безнадежностью, знакомой по временам, когда он петлял по Галактике, скрываясь от кровожадных мячиков с Говорр-Маршаллы…
Пусто было на душе. Бессмысленно. Бестолково.
И ничего хорошего не предвиделось в будущем. Ни в ближайшем, ни в отдаленном.
Мечта о рейсовике рассыпалась в прах.
В домик-бонбоньерку путь был заказан накрепко, там не жаловали неудачников.
Фонд памяти Искандера Баркаша вряд ли устоит после мер, задуманных скотиной-губернатором.
А.в кармане, связанная арканом, бесновалась одинокая вошь, и даже безотказный Егорушка, осмотрев и обнюхав покровителя, исчез с глаз долой. Не спросил дозволения, мерзавец, а просто повернулся и убрел в близлежащий проулок…
Жить не хотелось.
А умирать было страшно. И, честно говоря, не хотелось еще больше.
Посему, когда доктор искусствоведения мало-помалу начал приходить в норму, уже тут как тут вертелась здравая мысль: а не предложить ли свои услуги местному самоуправлению?
С какой стороны ни погляди, это было неплохим выходом.
В конце концов, на носу выборы, и вполне может случиться так, что кому-то из сильных мира сего пригодится для черной работы трезвомыслящий политик-центрист с опытом практической демократии в экстремальных условиях.
Почему нет?
Ну, хорошо, на должность мэра он, видимо, не потянет, Коза есть Коза, это вам не Шанхайчик, но ведь и пост муниципального советника, если вести себя хорошо, всегда может принести миску похлебки, матрасик и, чем черт не шутит, может быть, изредка даже кред-другой…
Если честно, то от одной лишь мысли о возвращении в политику Анатоля Грегуаровича замутило. Но что оставалось делать, если все, решительно все оказалось против него?
Эх, судьба-злодейка…
А между прочим, совершенно зря искусствовед Баканурски катил бочку на Судьбу. Она в это время как раз спускалась со ступенек управы. Вот она остановилась, внимательно посмотрела на несчастного, понурившегося профессора.
И спросила:
— Господин Баканурски?
Голос Судьбы был молод и звонок.
Анатоль Грегуарович приподнял голову.
Прямо перед ним, закрывая собою солнце, возвышался худощавый молодой человек, почти юноша, лет двадцати пяти, ни в коем случае не больше. В его руке была солидная кожаная папка, а темные глаза глядели остро и проницательно.
Так смотрят следователи, судебные исполнители и люди иных мужественных профессий, не привыкшие к встречным вопросам.
— Да, — искреннее недоумевая, признался доктор искусствоведения. — Баканурски.
— Анатоль Грегуарович?
— Анатоль Грегуарович.
— Место рождения?
— Старая Земля… — Востроглазый кивнул.
— Прекрасно. Ученые звания, степени?
— Доктор искусствоведения, профессор, — немедля отрапортовал Баканурски.
Эта игра, хоть цели ее и смысл были совершенно непонятны, понравилась ему. Она отвлекала от действительности. К тому же приятно было слышать, что кто-то все-таки помнит о нем, не хотелось даже задавать закономерный вопрос о причинах интереса к столь скромной персоне.
— Документы имеются? — прозвучал очередной вопрос.
Естественно, документы имелись.
Сквозь все передряги и все невзгоды пронес Анатоль Грегуарович, храня у сердца, личную карточку, утеря которой, согласно законам Федерации, равнозначна физической смерти, а также вырезку из газеты с фотографией, запечатлевшей церемонию вручения совсем еще юному аспиранту Баканурски диплома кандидата искусствоведения.
Хмурясь скорее для солидности, чем недовольно, юнец, затянутый, невзирая на полуденный зной, в темно-серый твидовый костюм, сличил предъявленные профессором документы с чем-то, хранившимся в папке.
Снова кивнул. И широко улыбнулся.
— Уважаемый Анатоль Грегуарович! Позвольте представиться: Руби. Кристофер Руби-младший, юридическая и консультационная контора «Руби, Руби энд Руби», Кон-хобар, к вашим услугам. По поручению моего клиента…
Как ни странно, произнося наконец эти слова, давно уже вытверженные наизусть, Крис не испытывал никакого трепета.
Дело было сделано. Не просто сделано, а выполнено с блеском, в кратчайшие, почти невозможные сроки. И клиент, вне всяких сомнений, будет в восторге.
Со всеми из восторга истекающими последствиями.
Строго говоря, последствия уже начались. С нынешнего дня, точнее, с тринадцати часов девятнадцати минут, он, поверенный в делах Крис Руби, стал богатым человеком, поскольку, в соответствии с контрактом, в момент обнаружения искомого субъекта вся сумма, остающаяся на кред-карте, превращалась в его призовые.