Страница:
А это само по себе было достаточно много.
Если же вспомнить еще о предстоящем гонораре, то перспектива расставания с поднадоевшим Конхобаром и основания на Старой Земле солидной, со связями, авторитетом и устойчивой клиентурой фирмы становилась более чем реальной…
Еще вчера Крис не удержался бы и запрыгал от счастья.
Но минувшая ночь изменила всю его жизнь, позволив поглядеть на себя со стороны.
Ибо провел он ее вовсе не в «Денди», как предполагал, собираясь напиться, а совсем в ином месте…
Будь Крис трезв, он скорее всего опять бы прошел мимо тускло мерцающей вывески салона madame Люлю. Но, к счастью, он был пьян. Не очень. В самую меру. Как раз настолько, чтобы чрезвычайно хотелось, но совсем не моглось.
В результате, аккуратно оплатив четыре сеанса подряд с наценкой за сверхурочные, он провел почти восемь часов, душевно беседуя с удивительным, чистым, бесконечно милым и трогательным существом, жестоко и незаслуженно обиженным судьбою.
Сперва они сидели у журнального столика, в пристойном отдалении друг от дружки, а затем совершенно неожиданно оказались рядом, и он сам не понял, как вышло, что их пальцы сплелись. Нюнечка расспрашивала его о жизни, о Конхобаре, о процессах, которые ему доводилось вести; особенно ее интересовало, почему и для чего он, Крис, оказался здесь, в такой глуши. Глазки ее сверкали, как две звездочки, на щечках играл очаровательный, кажущийся в свете ночника золотистым румянец. Разве можно было не откликнуться на просьбу такой девушки? И Крис рассказывал, рассказывал и рассказывал. Нет, конечно, даже в такой миг, в таком состоянии он все равно свято соблюл профессиональную этику, сохранив в тайне и личность искомого, и имя клиента-посредника. Но насчет себя он не скрыл ничего, да ведь, в сущности, и скрывать было нечего…
А Нюнечка слушала, и восхищалась, и печалилась, и сопереживала. Когда один раз, совсем случайно, его ладонь оказалась у нее на коленке, она вспыхнула и на ее ресничках появились две горькие слезинки. Он тут же отдернул руку, чтобы она ни в коем случае не подумала, что он видит в ней какую-нибудь проститутку, а она, великодушно извинив нахала, вновь позволила Крису взять себя за пальчики и даже чуть-чуть, бережно и очень нежно поглаживать их…
Потом она говорила сама, сперва спокойно, но с каждым словом все больше теряя самообладание. Она утирала глаза кружевным платочком и всхлипывала, и все это было бесконечно больно выдержать, особенно зная, что даже обнять эту удивительную девушку строго-настрого запрещено.
Оставалось только поглаживать нежную ладошку.
И слушать.
Крис слушал внимательно. Медленно трезвел. И скрипел зубами, с каждой минутой все больше проникаясь презрительной ненавистью к этой самой Люлю. К волчице-матери, торгующей невинным телом собственного ребенка.
И какого ребенка!
Как же она могла пойти на такое?
Или у нее в груди вместо сердца — холодный камень, поросший волчьей шерстью?
Он не мог этого понять.
А Нюнечка не могла ответить.
Она ведь так любила маму и так верила ей, что поначалу просто слушалась, даже не думая, что мамочка может сделать ей плохо! Даже самое противное и гадкое она выполняла в точности, а потом, когда подросла и попробовала отказываться, мама начала бить ее, и привязывала к кровати, и морила голодом.
Услышав это, Крис закусил губу. С подобным ему чересчур часто приходилось сталкиваться в трущобах Семьсот Восьмого.
— Мразь, — сказал он, не сдержавшись. И Нюнечка, всхлипывая, доверчиво пересела к нему колени.
Она не может больше оставаться тут! Не может, не может!
Но куда же ей деваться? Не бежать же в одиночку. Она ведь пропадет, маленькая, беззащитная, совсем неопытная. А довериться первому встречному еще страшнее. Да и не нужен ей этот самый первый встречный! Ей нужен человек, которого она любит. Нет, нет, она, наверное, покончила бы с собой, у нее в комнатке уже припасены и моточек шпагата, и бритвочка, и много-много снотворного…
И если бы не знакомство с Крисочкой — Нюнечка именно так и сказала, и тут же, застеснявшись, опустила прелестную головку, — то в эту ночь, наверное, все было бы уже кончено. Навсегда…
Ближе к рассвету разговор иссяк. Молчание сделалось красноречивее слов. Заплаканная девочка доверчиво при-жалась к его плечу и задремала, забравшись с ногами на софу, а Крис, уже совершенно трезвый, сидел, боясь пошевелиться, и размышлял.
Нюнечкина исповедь взбаламутила душу до самых потаенных глубин. Но не удивила. Того, кто с девятнадцати лет до двадцати одного подрабатывал в полиции нравов Конхобара, едва ли удивит нечто подобное. Во время облав и проверок подпольных борделей Семьсот Восьмого Руби-младший набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь, а может быть, и на после. И люто возненавидел погань, жирующую на чужой беде. Не зря же липкоглазые сутенеры и толстомясые бандерши боялись Криса как огня. Он не брал мзды и не давал пощады.
А вот девочек Крис жалел. Ведь там, в потном аду, подчас попадались такие золотые девчонки! Добрые, нежные, готовые к самопожертвованию. Сумевшие пройти уму непостижимую грязь, но остаться чистыми, сохранив достоинство…
Крис Руби многое отдал бы за то, чтобы хоть чем-то им помочь. Но что он мог, нищий студентик-стажер? Разве что не вносить их имена в протокол. Или измордовать в кровь пару-тройку особо зарвавшихся «котов». И ничего больше. Он так и не спас ни одну из девчонок, не вытащил из дерьма ни Катюшу, ни Сонечку, ни Женю… И ему оставалось только бессильно сжимать кулаки, когда в новостях показывали очередное мертвое тело, выловленное речниками, а с экрана в душу укоризненно заглядывали знакомые, навеки опустевшие глаза…
Когда вороненая тьма за стеклами сменилась сивой предрассветной мглой, Крис принял решение.
Он, казавшийся многим знакомцам сухарем и педантом, на самом деле вовсе не был таковым. И холодность тона, и бесстрастность лица были, в сущности, всего лишь маскировкой, призванной скрыть от посторонних чуткую и ранимую суть. Недаром же мудрая фру Карлсон, урожденная фон Бок, частенько говаривала мужу, что столь чистым мальчикам, как их Крис, нечего делать в таком безнравственном болоте, как юриспруденция…
Возможно, фру Карлсон, души не чаявшая в постояльце, несколько идеализировала молодого человека, но по большому счету она, немолодая и бездетная женщина, знающая жизнь, была права.
Все продумав и взвесив, Кристофер Руби-младший перестал сомневаться. Эта случайная встреча устроена самим Господом. Всевышний дает ему шанс. Недаром же он. парень спокойный и сдержанный, готов хоть целую вечность сидеть неподвижно, лишь бы только ребенок, прикорнувший рядом, мог как следует выспаться!
Он увезет Нюнечку с собой, это решено окончательно и бесповоротно, и тем самым хоть немного искупит свою вину перед теми, кому так и не смог помочь когда-то. Да! Он, Крис Руби, заберет девочку у мерзавки, недостойной называться матерью, и у этой поганой планеты, не заслуживающей счастья иметь в числе своих граждан такое чудо, как его Нюнечка,..
Вот почему, информируя господина Баканурски по существу дела, молодой юрист не испытывал никакой гадливости. Хотя, разумеется, не на шутку изумился, опознав в искомом коротконогого лидера вчерашних манифестантов. В недавнем прошлом студент, он еще не утратил почтения к людям, обладающим учеными степенями, и никогда бы не подумал, что великий ученый способен так опуститься…
Но, повзрослев за прошедшую ночь, Крис понял и осознал: жизнь жестока, и ни у кого нет права судить тех, кто сломался, попав в ее беспощадные жернова.
— Таким образом, Анатоль Грегуарович, я уполномочен своим клиентом передать вам почтительнейшее приглашение его клиента нанести визит, а также и ключ-код, дающий право занять место в экстра-космоботе, ожидающем вас на третьей посадочной площадке космопорта "Валькирия-Центральная»…
Этими словами его миссия завершалась.
Но лицо доктора искусствоведения было до такой степени безучастным, что Крис обеспокоенно уточнил:
— Вы меня понимаете? Ответа не последовало.
Анатоль Грегуарович Баканурски никак не мог осмыслить услышанное. Слишком много событий свершилось всего лишь за несколько десятков минут, и сейчас все смешалось в его ошпаренном обидой и зноем мозгу. Под сводами пошедшего кругом черепа, взявшись за руки, плясали, притоптывали и прихлопывали ворюга-губернатор, его противная свинья в мундире, и предатель Егорушка, Нюнечка, столь вожделенная, и Люлю, такая постылая, и еще почему-то стая говорр-маршалльских мячиков, сверкающих всеми цветами радуги… Что тут можно было расслышать и что уразуметь?
— Повторить? — сочувственно переспросил Крис. Профессор судорожно закивал.
Ему показалось вдруг, что строгий парень с красивой кожаной (кредов пять, не меньше!) папкой под мышкой сейчас рассердится и уйдет. Поэтому он заставил себя сосредоточиться и вникнуть в каждое слово.
И хотя услышанное походило больше на добрую сказку, каких не бывает в жизни, с каждым мгновением профиль профессора становился все медальнее. Он верил этому парню, потому что всегда знал: когда-нибудь это обязательно случится…
Не могла Федерация забыть доктора искусствоведения Баканурски, и есть еще в Галактике люди, способные оценить вклад, сделанный им в культурную копилку человечества!
Там, в порту, его ждет космобот, присланный неведомым пока что почитателем народного творчества и его таланта… Боже, Боже, свершилось!.. Нельзя медлить ни секундочки, пока этот жук не передумал или не понял, что обознался…
— Вы меня слышите? — с профессионально отработанным терпением спросил Крис. — Вопросы имеются?
Профессор задумался. И спросил:
— Шу джу чшё джоу ль ма?[39]
Как обычно, в критической ситуации сработало шаловливое подсознание, и Анатоль Грегуарович всерьез испугался, решив, что сошел с ума.
В отличие от него, Крис принял ответ как должное.
Официальным языком Федерации, безусловно, является лингва. Но, согласно Девятой поправке к Конституции, любой совершеннолетний гражданин вправе изъясняться на том диалекте, который считает родным. И Руби-младший мог сейчас только порадоваться, что три года назад имел честь поучаствовать, ясное дело, на пятых ролях, в знаменитом процессе «Семейство Пинь и народ Конхобара против Гвина». Тогда ему, ассистенту младшего клерка, пришлось изрядно попотеть. Но жалеть об этом не стоило, все окупилось сторицей. Дело о растлении порочным Гвином взращенной Пинями канарейки само по себе было чертовски интересным, а кроме того, копаясь в километрах семейных архивов, Крис порядком поднатаскал —ся в ханьском наречии.
Конечно, экзаменов на соискание ранга сюцай, а тем более цзиньши он не выдержал бы ни за что, но, коль скоро профессор Баканурски, как выяснилось, китаец, словарный запас поверенного в делах был вполне достаточен, чтобы не ударить лицом в грязь.
— Йяо да ть-ма[40], — подтвердил Крис. — Шоу син ю?[41]
— Что? — переспросил профессор, непонимающе глядя на строгого парня вполне европейской наружности, оказавшегося, кто бы мог подумать, китайцем. — Что?
— Много ли у вас багажа? — вернулся к привычной лингве Руби.
На устах Анатоля Грегуаровича заиграла подобострастная улыбочка. Вещей у него, собственно, не было вовсе. Разве что пуфик. Но черт с ним, с пуфиком, не будет он за ним идти. Не дай Боже. Люська, баба приметливая, смекнет что и увяжется…
А вдруг без багажа не пустят в космобот?
— Понимаю, понимаю, — Крис Руби успокоительно улыбнулся. — Все в порядке, мэтр, так даже лучше. Мой вам совет: отправляйтесь прямо сейчас, здесь вам не место…
Протянув профессору пластиковый пятиугольник ключ-кода, он свистнул, подзывая аборигена-рикшу, нетерпеливо топчущегося на стоянке и вполне готового к эксплуатации.
Помог отъезжающему вскарабкаться в седло. Подробно объяснил адрес. Расплатился вперед.
— Всего вам хорошего, Анатоль Грегуарович!
Крис слегка приподнял простреленную давеча навылет шляпу.
— Фирма «Руби, Руби энд Руби» всегда к вашим услугам!
Уже возвышаясь на закорках туземца, вполне пришедший в себя доктор искусствоведения сообразил: парня надо бы чем-нибудь отблагодарить. Именно так заведено в цивилизованном мире, частью которого он, Анатоль Баканурски, вопреки всем становится.
Но чем? Ведь ничего же нет под руками! Даже пуфика…
Профессор замялся. И вдруг сообразил.
Улыбка, искренняя и открытая, осветила его лицо, придав владельцу некоторую интеллектуальность.
Недаром же говорится, что человечество расстается со своим прошлым смеясь!
— Примите на память, молодой человек… Свесившись с широкой шеи рикши, Баканурски, не слушая вежливых возражений, напялил на аккуратненькую укладку востроглазого серый беретишко, всученный скотиной-подполковником.
— Отныне он ваш. Носите его с честью!
И, терзая щетиной тщательно выбритую щеку поверенного в делах, трижды обслюнявил ее,
— Все, что могу, дружок. Все, что могу лично… Тщательно притворяясь благодарным и растроганным, Крис торопливо отскочил и хлопнул туземца по лоснящейся ягодице. Туземец подпрыгнул. Заржал. И…
Эй, люди! Ну, кто из вас посмеет теперь утверждать, что в жизни нет места добрым сказкам? Позор ему, позор и стыд!
Ведь разве не сказка: промчаться на лихом аборигене, вздымая тучи пыли, по кривым улочкам опостылевшей Козы?! Разве не воплощение волшебного сна: харкнуть на скаку в сторону увитой плющом развалюхи, где обитает старая блядь, невесть что мнящая о себе? И разве не всплеск мечты, ставшей явью: прорвать грудью мощного рикши визгливую процессию шизофреников, агитирующих за Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Вот вам, скоты! Вот вам, падлы! Вот вам всем! Эге-ге-ге-гей! Кто там, впереди? Расступи-и-ииись!!! Анатоль Баканурски боялся лишь одного: проснуться. Но все это было наяву. Все! Все!!! Вы поняли? Все-е!!! Бросив быстрый взгляд на ключ-код, пропустил его толстяк-пограничник. Покосившись, не стал даже подходить таможенник. До самого трапа домчал и бережно опустил на первую ступень щедро унавоженный Крисом рикша. И овальный люк разверзся, стоило лишь просунуть в узкую прорезь пятиугольную пластинку.
А затем закрылся, отрезав Валькирию от профессора Баканурски, а профессора Баканурски от Валькирии.
Мягкий расплывчатый свет царил в салоне, ласкал, одурманивал. Мягкие диваны манили. И Анатоль Грегуарович грузно рухнул на них, решив, что с каютой и прочим всегда успеет ознакомиться после, уже в полете.
— Не угодно ли выпить? — осведомился бесшумно появившийся робостюард. — Перед взлетом могу порекомендовать сосудорасширяющее. «Вицлипуцли»: семь, девять, тринадцать, девятнадцать звездочек. Ерваанские: «Дзрмркюрк», особо выдержанный, «Ампрмтркюрк», «Ьыъ», но, к сожалению, без примпа. Зато имеется «Апчхвиси» с Ерваама, урожай тридцать седьмого года…
Опытным датчиком оценив замешательство, охвативее пассажира, электронный прислужник счел нужным тактичным и успокоительным тоном пояснить:
— Халява, сэр!
Уточнение было очень и очень к месту.
Профессор воспрял окончательно. И суетливо потер ладошки, безмолвно взывая к анонимному меценату. Он твердо решил: именно этому святому человеку будет посвящена уже практически готовая, лишь переноса на бумагу требующая книга о забавных традициях народного творчества затерянной в глубинах космоса планеты Валькирия.
— Еза ша ерг шорта, — властно потребовал он. — Хая![42]
И хмыкнул, сам себя укоряя.
Подсознание опять попыталось шустрить. Но теперь профессор не собирался идти у него на поводу. Он не дикарь. И не бомж. Отнюдь! Торжественность момента предполагала отметить его чем-нибудь этаким, особо внушительным. Разумеется, на латыни.
Увы, медночеканные строфы снова куда-то запропастились. И от всего немалого запаса на поверхности разума, смущенного каруселью событий, сиротливо кружились лишь жалкие обрывки фраз, а также вполне годные к употреблению, но никак не подходящие к случаю словечки canis и penis[43].
Первый бокал пришлось употребить без тоста.
Второй тоже.
Двести граммов настоящего ерваанского «Дзрмркюрка» из овальной черной бутылки (такую Баканурски и в лучшие годы довелось видеть издалека лишь единожды, на столе для почетных гостей, когда папа давал банкет по поводу своего пятидесятилетия) почти мгновенно оказали должное воздействие.
Нужная фраза всплыла из сусеков сама собою, без Всякого напряга.
Per aspera ad astra[44]! — провозгласил Анатоль Грегуавич.
И вырубился.
Между прочим, весьма кстати, поскольку с юности достаточно скверно переносил первые минуты старта.
А космобот, до отказа напичканный новейшей, мало кому доступной электроникой, трудился вовсю.
Робопилот уже настроил приборы. Робоштурман в последний раз уточнил маршрут. Робокок суетился на кухне, готовя плотный обед на пару персон из вкуснейших, только-только со льда, frutti di mare[45].
А робоинформатор, перебрав тембры, определил тот, который, по его мнению, просто обязан был понравиться единственному пассажиру экстренного рейса.
— Добрый день, уважаемый господин Баканурски, — вежливо покашляв, заговорил он хрипловатым баском, подозрительно напоминающим рык незабвенного Искан-дера-аги. — Космобот компании «Смирнов, Смирнофф и Худис, Астролайнз», выполняющий экстренный рейс с Валькирии, рад приветствовать на своем борту столь важную особу…
Важная особа развернулась поудобнее, уронив голову на валик дивана, и губы ее пошевелились.
— Акуна натата… Ой, матата…[46]
Пользуясь случаем, подсознание взяло реванш.
Но робоинформатор проигнорировал это.
Он делал свое дело в строгом соответствии с заложенной программой, и его мало волновал тот факт, что бессознательное тело в статусе почетного пассажира сладко дремлет, негромко подсвистывая носом и совершенно не интересуясь всяким вздором.
— Расстояние до конечного пункта один и три десятых парсека, — басил динамик. — Время пребывания в пути — восемь стандартных суток. Полет осуществляется в беспосадочном режиме. Космопорт прибытия — Винту-Крюм-бабача-Два…
Корпус космобота чуть вздрогнул, отрываясь от посадочной полосы, но тончайший механизм робоинформатора был настолько чуток, что динамик на миг запнулся, а закончил начатую фразу уже звонким голоском, до неприличия похожим на щебет Нюнечки:
— … планета прибытия — Говорр-Маршалла.
Ой, да и разгулялось нынче солнышко да над Валькирией!
Ой, да и брызнуло ж синевой небо ясное!
Это к нам пришел месяц березень, ой, да гонит березень зиму лютую!
Так мы ж ему, молодцу-березню, поклонимся, ой, да встретим его, как положено!
… Весело в первый день весны в унсовских селениях.
Загодя заквашивается сдобное тесто для блинов, выкапчивается жирное мясо на вересковом дыму, засаливаются тугие пупырчатые огурчики, чтобы было чем к вечеру закусывать выпитое.
С нетерпением ждут унсы, каким выйдет первое утро, пришедшее на смену последней зимней ночи. Ежели теплым да солнечным, то расцветают хмурые лица, шутки и смех сыплются отовсюду, женки радостно балаболят, младени скавучат, ровно щенята, а бородатые мужи хлопают один другого по литым плечам и перемигиваются.
Нет лучшей приметы. Хорош и обилен будет год!
Если же идут с утра по небу серые тучи, а ветер гудит и воет вовкулакою, полоща верхушки деревьев, то эта примета худая. Быть, коли так, недороду, оольему падежу, а не то, упаси Незнающий, и людскому мору. Беречься следует пожаров и паводков, сторожиться диких, что бродят в сельве. И детвору голозадую в одиночку не можно отпускать поплескаться в ручье, что шумит-звенит за околицей Великого Мамалыгина…
Но и в хмурый день недолго тужат унсы, а нахлобучивают поплотнее широкополые шляпы свои да запахивают потуже черные сюртуки и спешат из хат на майдан, встречать весну-красну, праздновать приход удальца Березня!
И стар и млад весь год ждут этого дня, ибо нет для унса праздника краше, чем свято Изгнания Злого Сусида…
За день до скончанья зимы спускаются унсы в подпольные клети, расставляют там хитроумные силки, а в петли, готовые затянуться при слабейшем прикосновении, подкладывают, не жалея, по доброму шматку душистого, чуть поджелтевшего свиного сала. И, оставив, выходят прочь, стараясь взбираться по приставной лесенке, не творя ни шума, ни скрипа.
Так оно от пращуров повелось, а как от пращуров повелось, так тому, значит, и быть во веки веков.
Ведь всякому ведомо: обитают при людском жилье, укрываясь глубоко в подвалах, сусиди.
Как в давние времена привезли их с собою на кораблях предки, так и прижились они, хоть и никем не званые. Раньше, сказывают, были они всякие, самые разные, даже и с крылышками, да не все выжили на новой земле.
Нынче всего два сусидских рода остались в поселках.
Первым названье плисюки, и вреда от них людям никакого нет, разве что говорливы больно. Болбочут, не зная устали, днем и ночью, мешают уснуть, и, пока не привык, нет от их пронзительных голосков никакого спасу. Да ведь к тому привыкнуть нетрудно. А привыкнув, уж и замечать перестаешь; живешь себе и живешь, не обращая внимания на подвизгиванье под скрипучей половицей.
А вот пользу плисюки приносят немалую, особо в тех хатах, где малое дите имеется. Никому не ведомо небылиц да бывальщин больше, чем человечкам-невеличкам, щеголяющим жиденькими усиками. Не серди плисюков попусту, унс, обидчивы они и неотходчивы, а лучше поставь им на ночь блюдечко, налей в то блюдечко молочка парного, да и спи себе до утра, горя не зная. Даже если не качает никто зыбку-колыбель, все равно не проснется дите до свету. Не закричит, не заплачет, коли возьмется убаюкивать младеня плисючок-усатик…
Как погаснет свеча, выглянет добрый сусид из щелки, увидит в свете лучины: спят взрослые, осмелеет — и прыг на краешек зыбки! Пристроится там, ровно как скворец на насесте, запалит короткую люльку, пыхнет сладковатым дымком, да и затеет сказки сказывать и побаски баять, навевая сопящей крохе хорошие сны.
Не пусты плисюковские байки! А как раз таковы, какие малому унсу слушать полезно. В память ложатся легко, а в жизни не единожды сгодятся. Чудные сказки, веселые, а и не без смысла: про гордого воеводу мунтянского Влада, прозванного Дракулом, злую турку воевавшего, и про храброго козака Жиля, того, что бороду в синий колер красил, а болтливым бабам спуску не давал, и про старую ведьму-каргу Эльжбету Батори, как она, дура, хотела молодицею обернуться, а так ничего и не сподобилась…
Текут побаски в розовое ушко, спит дите, засунув в рот пухлый палец, и не жаль за такую услугу прибавить к молочку еще и ложку меда, самого пахучего, пьюньевого!
Вовсе иное дело — маскаль. Вредное племя, гнусное. Вороватое да завистливое. Проку от тех маскалей никакого, а вот сало унсовское тащить они куда как горазды. Лишь на миг отвернешься от стола, а сальца, сальца-то уж и нема. Разве ж этакое можно терпеть? Сало ж, оно такое, его и самим есть охота, а коли сил жевать уже не осталось, так хотя бы понадкусывать. Мешают, поганцы, жить честным унсам, да и у плисюков тоже при случае снедь отбирают, не милуют.
Клятые они, маскали; никому не по нраву такое сусидство!
Вот и выносят их на свет из темных подполов в первое утро искристого месяца березня, всех, скольким жадность и дурость велели в силки сунуться. Несут унсы маскалей целыми связками, держа над головою да потряхивая. Выхваляются перед родовичами: гляньте-ка, а у меня больше! А другие бахвалу откликаются: может, и больше, а зато побачь, какие у меня толстые да гладкие!
Боятся маскали горячего солнышка! Пищат бестолково, коготками ветер царапают, вертят острыми мордочками, злобно скалятся. Э, поздно, маскалики, было ваше время, да кончилось! Раз попались, так никуда не денетесь…
Ухают цимбалы, свиристят сопилки.
Идут унсы гурьбой за околицу, к светлому ручью, сбегающему с гор. Имя тому ручью Лимпопо, по названью великой реки, у которой жили некогда предки, а что то имя означает, только пращурам было ведомо. Прозрачна водица в ручье Лимпопо и студена так, что аж зубы ломит, а если глотнешь хоть раз, то уж вовек вкуса ее не позабудешь…
Много ручейков и речек течет с белых вершин, прорезая редколесье, а только нет нигде другого такого, как тот, что журчит близ Великого Мамалыгина! Быстр Лимпопо и громок. Чуден он при тихой погоде, и рыба в нем водится такая, что, разок червонного карася отведав, уже, пожалуй, даже и салом побрезгуешь…
Выстраиваются унсы рядком на своем, южном берегу Лимпопо, гикая, раскручивают маскалей за длинные голые хвосты и, развертев во всю силу, запускают на ту, не свою, полночную сторону, где лес дремучий и запустение.
Если же вспомнить еще о предстоящем гонораре, то перспектива расставания с поднадоевшим Конхобаром и основания на Старой Земле солидной, со связями, авторитетом и устойчивой клиентурой фирмы становилась более чем реальной…
Еще вчера Крис не удержался бы и запрыгал от счастья.
Но минувшая ночь изменила всю его жизнь, позволив поглядеть на себя со стороны.
Ибо провел он ее вовсе не в «Денди», как предполагал, собираясь напиться, а совсем в ином месте…
Будь Крис трезв, он скорее всего опять бы прошел мимо тускло мерцающей вывески салона madame Люлю. Но, к счастью, он был пьян. Не очень. В самую меру. Как раз настолько, чтобы чрезвычайно хотелось, но совсем не моглось.
В результате, аккуратно оплатив четыре сеанса подряд с наценкой за сверхурочные, он провел почти восемь часов, душевно беседуя с удивительным, чистым, бесконечно милым и трогательным существом, жестоко и незаслуженно обиженным судьбою.
Сперва они сидели у журнального столика, в пристойном отдалении друг от дружки, а затем совершенно неожиданно оказались рядом, и он сам не понял, как вышло, что их пальцы сплелись. Нюнечка расспрашивала его о жизни, о Конхобаре, о процессах, которые ему доводилось вести; особенно ее интересовало, почему и для чего он, Крис, оказался здесь, в такой глуши. Глазки ее сверкали, как две звездочки, на щечках играл очаровательный, кажущийся в свете ночника золотистым румянец. Разве можно было не откликнуться на просьбу такой девушки? И Крис рассказывал, рассказывал и рассказывал. Нет, конечно, даже в такой миг, в таком состоянии он все равно свято соблюл профессиональную этику, сохранив в тайне и личность искомого, и имя клиента-посредника. Но насчет себя он не скрыл ничего, да ведь, в сущности, и скрывать было нечего…
А Нюнечка слушала, и восхищалась, и печалилась, и сопереживала. Когда один раз, совсем случайно, его ладонь оказалась у нее на коленке, она вспыхнула и на ее ресничках появились две горькие слезинки. Он тут же отдернул руку, чтобы она ни в коем случае не подумала, что он видит в ней какую-нибудь проститутку, а она, великодушно извинив нахала, вновь позволила Крису взять себя за пальчики и даже чуть-чуть, бережно и очень нежно поглаживать их…
Потом она говорила сама, сперва спокойно, но с каждым словом все больше теряя самообладание. Она утирала глаза кружевным платочком и всхлипывала, и все это было бесконечно больно выдержать, особенно зная, что даже обнять эту удивительную девушку строго-настрого запрещено.
Оставалось только поглаживать нежную ладошку.
И слушать.
Крис слушал внимательно. Медленно трезвел. И скрипел зубами, с каждой минутой все больше проникаясь презрительной ненавистью к этой самой Люлю. К волчице-матери, торгующей невинным телом собственного ребенка.
И какого ребенка!
Как же она могла пойти на такое?
Или у нее в груди вместо сердца — холодный камень, поросший волчьей шерстью?
Он не мог этого понять.
А Нюнечка не могла ответить.
Она ведь так любила маму и так верила ей, что поначалу просто слушалась, даже не думая, что мамочка может сделать ей плохо! Даже самое противное и гадкое она выполняла в точности, а потом, когда подросла и попробовала отказываться, мама начала бить ее, и привязывала к кровати, и морила голодом.
Услышав это, Крис закусил губу. С подобным ему чересчур часто приходилось сталкиваться в трущобах Семьсот Восьмого.
— Мразь, — сказал он, не сдержавшись. И Нюнечка, всхлипывая, доверчиво пересела к нему колени.
Она не может больше оставаться тут! Не может, не может!
Но куда же ей деваться? Не бежать же в одиночку. Она ведь пропадет, маленькая, беззащитная, совсем неопытная. А довериться первому встречному еще страшнее. Да и не нужен ей этот самый первый встречный! Ей нужен человек, которого она любит. Нет, нет, она, наверное, покончила бы с собой, у нее в комнатке уже припасены и моточек шпагата, и бритвочка, и много-много снотворного…
И если бы не знакомство с Крисочкой — Нюнечка именно так и сказала, и тут же, застеснявшись, опустила прелестную головку, — то в эту ночь, наверное, все было бы уже кончено. Навсегда…
Ближе к рассвету разговор иссяк. Молчание сделалось красноречивее слов. Заплаканная девочка доверчиво при-жалась к его плечу и задремала, забравшись с ногами на софу, а Крис, уже совершенно трезвый, сидел, боясь пошевелиться, и размышлял.
Нюнечкина исповедь взбаламутила душу до самых потаенных глубин. Но не удивила. Того, кто с девятнадцати лет до двадцати одного подрабатывал в полиции нравов Конхобара, едва ли удивит нечто подобное. Во время облав и проверок подпольных борделей Семьсот Восьмого Руби-младший набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь, а может быть, и на после. И люто возненавидел погань, жирующую на чужой беде. Не зря же липкоглазые сутенеры и толстомясые бандерши боялись Криса как огня. Он не брал мзды и не давал пощады.
А вот девочек Крис жалел. Ведь там, в потном аду, подчас попадались такие золотые девчонки! Добрые, нежные, готовые к самопожертвованию. Сумевшие пройти уму непостижимую грязь, но остаться чистыми, сохранив достоинство…
Крис Руби многое отдал бы за то, чтобы хоть чем-то им помочь. Но что он мог, нищий студентик-стажер? Разве что не вносить их имена в протокол. Или измордовать в кровь пару-тройку особо зарвавшихся «котов». И ничего больше. Он так и не спас ни одну из девчонок, не вытащил из дерьма ни Катюшу, ни Сонечку, ни Женю… И ему оставалось только бессильно сжимать кулаки, когда в новостях показывали очередное мертвое тело, выловленное речниками, а с экрана в душу укоризненно заглядывали знакомые, навеки опустевшие глаза…
Когда вороненая тьма за стеклами сменилась сивой предрассветной мглой, Крис принял решение.
Он, казавшийся многим знакомцам сухарем и педантом, на самом деле вовсе не был таковым. И холодность тона, и бесстрастность лица были, в сущности, всего лишь маскировкой, призванной скрыть от посторонних чуткую и ранимую суть. Недаром же мудрая фру Карлсон, урожденная фон Бок, частенько говаривала мужу, что столь чистым мальчикам, как их Крис, нечего делать в таком безнравственном болоте, как юриспруденция…
Возможно, фру Карлсон, души не чаявшая в постояльце, несколько идеализировала молодого человека, но по большому счету она, немолодая и бездетная женщина, знающая жизнь, была права.
Все продумав и взвесив, Кристофер Руби-младший перестал сомневаться. Эта случайная встреча устроена самим Господом. Всевышний дает ему шанс. Недаром же он. парень спокойный и сдержанный, готов хоть целую вечность сидеть неподвижно, лишь бы только ребенок, прикорнувший рядом, мог как следует выспаться!
Он увезет Нюнечку с собой, это решено окончательно и бесповоротно, и тем самым хоть немного искупит свою вину перед теми, кому так и не смог помочь когда-то. Да! Он, Крис Руби, заберет девочку у мерзавки, недостойной называться матерью, и у этой поганой планеты, не заслуживающей счастья иметь в числе своих граждан такое чудо, как его Нюнечка,..
Вот почему, информируя господина Баканурски по существу дела, молодой юрист не испытывал никакой гадливости. Хотя, разумеется, не на шутку изумился, опознав в искомом коротконогого лидера вчерашних манифестантов. В недавнем прошлом студент, он еще не утратил почтения к людям, обладающим учеными степенями, и никогда бы не подумал, что великий ученый способен так опуститься…
Но, повзрослев за прошедшую ночь, Крис понял и осознал: жизнь жестока, и ни у кого нет права судить тех, кто сломался, попав в ее беспощадные жернова.
— Таким образом, Анатоль Грегуарович, я уполномочен своим клиентом передать вам почтительнейшее приглашение его клиента нанести визит, а также и ключ-код, дающий право занять место в экстра-космоботе, ожидающем вас на третьей посадочной площадке космопорта "Валькирия-Центральная»…
Этими словами его миссия завершалась.
Но лицо доктора искусствоведения было до такой степени безучастным, что Крис обеспокоенно уточнил:
— Вы меня понимаете? Ответа не последовало.
Анатоль Грегуарович Баканурски никак не мог осмыслить услышанное. Слишком много событий свершилось всего лишь за несколько десятков минут, и сейчас все смешалось в его ошпаренном обидой и зноем мозгу. Под сводами пошедшего кругом черепа, взявшись за руки, плясали, притоптывали и прихлопывали ворюга-губернатор, его противная свинья в мундире, и предатель Егорушка, Нюнечка, столь вожделенная, и Люлю, такая постылая, и еще почему-то стая говорр-маршалльских мячиков, сверкающих всеми цветами радуги… Что тут можно было расслышать и что уразуметь?
— Повторить? — сочувственно переспросил Крис. Профессор судорожно закивал.
Ему показалось вдруг, что строгий парень с красивой кожаной (кредов пять, не меньше!) папкой под мышкой сейчас рассердится и уйдет. Поэтому он заставил себя сосредоточиться и вникнуть в каждое слово.
И хотя услышанное походило больше на добрую сказку, каких не бывает в жизни, с каждым мгновением профиль профессора становился все медальнее. Он верил этому парню, потому что всегда знал: когда-нибудь это обязательно случится…
Не могла Федерация забыть доктора искусствоведения Баканурски, и есть еще в Галактике люди, способные оценить вклад, сделанный им в культурную копилку человечества!
Там, в порту, его ждет космобот, присланный неведомым пока что почитателем народного творчества и его таланта… Боже, Боже, свершилось!.. Нельзя медлить ни секундочки, пока этот жук не передумал или не понял, что обознался…
— Вы меня слышите? — с профессионально отработанным терпением спросил Крис. — Вопросы имеются?
Профессор задумался. И спросил:
— Шу джу чшё джоу ль ма?[39]
Как обычно, в критической ситуации сработало шаловливое подсознание, и Анатоль Грегуарович всерьез испугался, решив, что сошел с ума.
В отличие от него, Крис принял ответ как должное.
Официальным языком Федерации, безусловно, является лингва. Но, согласно Девятой поправке к Конституции, любой совершеннолетний гражданин вправе изъясняться на том диалекте, который считает родным. И Руби-младший мог сейчас только порадоваться, что три года назад имел честь поучаствовать, ясное дело, на пятых ролях, в знаменитом процессе «Семейство Пинь и народ Конхобара против Гвина». Тогда ему, ассистенту младшего клерка, пришлось изрядно попотеть. Но жалеть об этом не стоило, все окупилось сторицей. Дело о растлении порочным Гвином взращенной Пинями канарейки само по себе было чертовски интересным, а кроме того, копаясь в километрах семейных архивов, Крис порядком поднатаскал —ся в ханьском наречии.
Конечно, экзаменов на соискание ранга сюцай, а тем более цзиньши он не выдержал бы ни за что, но, коль скоро профессор Баканурски, как выяснилось, китаец, словарный запас поверенного в делах был вполне достаточен, чтобы не ударить лицом в грязь.
— Йяо да ть-ма[40], — подтвердил Крис. — Шоу син ю?[41]
— Что? — переспросил профессор, непонимающе глядя на строгого парня вполне европейской наружности, оказавшегося, кто бы мог подумать, китайцем. — Что?
— Много ли у вас багажа? — вернулся к привычной лингве Руби.
На устах Анатоля Грегуаровича заиграла подобострастная улыбочка. Вещей у него, собственно, не было вовсе. Разве что пуфик. Но черт с ним, с пуфиком, не будет он за ним идти. Не дай Боже. Люська, баба приметливая, смекнет что и увяжется…
А вдруг без багажа не пустят в космобот?
— Понимаю, понимаю, — Крис Руби успокоительно улыбнулся. — Все в порядке, мэтр, так даже лучше. Мой вам совет: отправляйтесь прямо сейчас, здесь вам не место…
Протянув профессору пластиковый пятиугольник ключ-кода, он свистнул, подзывая аборигена-рикшу, нетерпеливо топчущегося на стоянке и вполне готового к эксплуатации.
Помог отъезжающему вскарабкаться в седло. Подробно объяснил адрес. Расплатился вперед.
— Всего вам хорошего, Анатоль Грегуарович!
Крис слегка приподнял простреленную давеча навылет шляпу.
— Фирма «Руби, Руби энд Руби» всегда к вашим услугам!
Уже возвышаясь на закорках туземца, вполне пришедший в себя доктор искусствоведения сообразил: парня надо бы чем-нибудь отблагодарить. Именно так заведено в цивилизованном мире, частью которого он, Анатоль Баканурски, вопреки всем становится.
Но чем? Ведь ничего же нет под руками! Даже пуфика…
Профессор замялся. И вдруг сообразил.
Улыбка, искренняя и открытая, осветила его лицо, придав владельцу некоторую интеллектуальность.
Недаром же говорится, что человечество расстается со своим прошлым смеясь!
— Примите на память, молодой человек… Свесившись с широкой шеи рикши, Баканурски, не слушая вежливых возражений, напялил на аккуратненькую укладку востроглазого серый беретишко, всученный скотиной-подполковником.
— Отныне он ваш. Носите его с честью!
И, терзая щетиной тщательно выбритую щеку поверенного в делах, трижды обслюнявил ее,
— Все, что могу, дружок. Все, что могу лично… Тщательно притворяясь благодарным и растроганным, Крис торопливо отскочил и хлопнул туземца по лоснящейся ягодице. Туземец подпрыгнул. Заржал. И…
Эй, люди! Ну, кто из вас посмеет теперь утверждать, что в жизни нет места добрым сказкам? Позор ему, позор и стыд!
Ведь разве не сказка: промчаться на лихом аборигене, вздымая тучи пыли, по кривым улочкам опостылевшей Козы?! Разве не воплощение волшебного сна: харкнуть на скаку в сторону увитой плющом развалюхи, где обитает старая блядь, невесть что мнящая о себе? И разве не всплеск мечты, ставшей явью: прорвать грудью мощного рикши визгливую процессию шизофреников, агитирующих за Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Вот вам, скоты! Вот вам, падлы! Вот вам всем! Эге-ге-ге-гей! Кто там, впереди? Расступи-и-ииись!!! Анатоль Баканурски боялся лишь одного: проснуться. Но все это было наяву. Все! Все!!! Вы поняли? Все-е!!! Бросив быстрый взгляд на ключ-код, пропустил его толстяк-пограничник. Покосившись, не стал даже подходить таможенник. До самого трапа домчал и бережно опустил на первую ступень щедро унавоженный Крисом рикша. И овальный люк разверзся, стоило лишь просунуть в узкую прорезь пятиугольную пластинку.
А затем закрылся, отрезав Валькирию от профессора Баканурски, а профессора Баканурски от Валькирии.
Мягкий расплывчатый свет царил в салоне, ласкал, одурманивал. Мягкие диваны манили. И Анатоль Грегуарович грузно рухнул на них, решив, что с каютой и прочим всегда успеет ознакомиться после, уже в полете.
— Не угодно ли выпить? — осведомился бесшумно появившийся робостюард. — Перед взлетом могу порекомендовать сосудорасширяющее. «Вицлипуцли»: семь, девять, тринадцать, девятнадцать звездочек. Ерваанские: «Дзрмркюрк», особо выдержанный, «Ампрмтркюрк», «Ьыъ», но, к сожалению, без примпа. Зато имеется «Апчхвиси» с Ерваама, урожай тридцать седьмого года…
Опытным датчиком оценив замешательство, охвативее пассажира, электронный прислужник счел нужным тактичным и успокоительным тоном пояснить:
— Халява, сэр!
Уточнение было очень и очень к месту.
Профессор воспрял окончательно. И суетливо потер ладошки, безмолвно взывая к анонимному меценату. Он твердо решил: именно этому святому человеку будет посвящена уже практически готовая, лишь переноса на бумагу требующая книга о забавных традициях народного творчества затерянной в глубинах космоса планеты Валькирия.
— Еза ша ерг шорта, — властно потребовал он. — Хая![42]
И хмыкнул, сам себя укоряя.
Подсознание опять попыталось шустрить. Но теперь профессор не собирался идти у него на поводу. Он не дикарь. И не бомж. Отнюдь! Торжественность момента предполагала отметить его чем-нибудь этаким, особо внушительным. Разумеется, на латыни.
Увы, медночеканные строфы снова куда-то запропастились. И от всего немалого запаса на поверхности разума, смущенного каруселью событий, сиротливо кружились лишь жалкие обрывки фраз, а также вполне годные к употреблению, но никак не подходящие к случаю словечки canis и penis[43].
Первый бокал пришлось употребить без тоста.
Второй тоже.
Двести граммов настоящего ерваанского «Дзрмркюрка» из овальной черной бутылки (такую Баканурски и в лучшие годы довелось видеть издалека лишь единожды, на столе для почетных гостей, когда папа давал банкет по поводу своего пятидесятилетия) почти мгновенно оказали должное воздействие.
Нужная фраза всплыла из сусеков сама собою, без Всякого напряга.
Per aspera ad astra[44]! — провозгласил Анатоль Грегуавич.
И вырубился.
Между прочим, весьма кстати, поскольку с юности достаточно скверно переносил первые минуты старта.
А космобот, до отказа напичканный новейшей, мало кому доступной электроникой, трудился вовсю.
Робопилот уже настроил приборы. Робоштурман в последний раз уточнил маршрут. Робокок суетился на кухне, готовя плотный обед на пару персон из вкуснейших, только-только со льда, frutti di mare[45].
А робоинформатор, перебрав тембры, определил тот, который, по его мнению, просто обязан был понравиться единственному пассажиру экстренного рейса.
— Добрый день, уважаемый господин Баканурски, — вежливо покашляв, заговорил он хрипловатым баском, подозрительно напоминающим рык незабвенного Искан-дера-аги. — Космобот компании «Смирнов, Смирнофф и Худис, Астролайнз», выполняющий экстренный рейс с Валькирии, рад приветствовать на своем борту столь важную особу…
Важная особа развернулась поудобнее, уронив голову на валик дивана, и губы ее пошевелились.
— Акуна натата… Ой, матата…[46]
Пользуясь случаем, подсознание взяло реванш.
Но робоинформатор проигнорировал это.
Он делал свое дело в строгом соответствии с заложенной программой, и его мало волновал тот факт, что бессознательное тело в статусе почетного пассажира сладко дремлет, негромко подсвистывая носом и совершенно не интересуясь всяким вздором.
— Расстояние до конечного пункта один и три десятых парсека, — басил динамик. — Время пребывания в пути — восемь стандартных суток. Полет осуществляется в беспосадочном режиме. Космопорт прибытия — Винту-Крюм-бабача-Два…
Корпус космобота чуть вздрогнул, отрываясь от посадочной полосы, но тончайший механизм робоинформатора был настолько чуток, что динамик на миг запнулся, а закончил начатую фразу уже звонким голоском, до неприличия похожим на щебет Нюнечки:
— … планета прибытия — Говорр-Маршалла.
2
ВАЛЬКИРИЯ. Великое Мамалыгино. 1 марта 2383 годаОй, да и разгулялось нынче солнышко да над Валькирией!
Ой, да и брызнуло ж синевой небо ясное!
Это к нам пришел месяц березень, ой, да гонит березень зиму лютую!
Так мы ж ему, молодцу-березню, поклонимся, ой, да встретим его, как положено!
… Весело в первый день весны в унсовских селениях.
Загодя заквашивается сдобное тесто для блинов, выкапчивается жирное мясо на вересковом дыму, засаливаются тугие пупырчатые огурчики, чтобы было чем к вечеру закусывать выпитое.
С нетерпением ждут унсы, каким выйдет первое утро, пришедшее на смену последней зимней ночи. Ежели теплым да солнечным, то расцветают хмурые лица, шутки и смех сыплются отовсюду, женки радостно балаболят, младени скавучат, ровно щенята, а бородатые мужи хлопают один другого по литым плечам и перемигиваются.
Нет лучшей приметы. Хорош и обилен будет год!
Если же идут с утра по небу серые тучи, а ветер гудит и воет вовкулакою, полоща верхушки деревьев, то эта примета худая. Быть, коли так, недороду, оольему падежу, а не то, упаси Незнающий, и людскому мору. Беречься следует пожаров и паводков, сторожиться диких, что бродят в сельве. И детвору голозадую в одиночку не можно отпускать поплескаться в ручье, что шумит-звенит за околицей Великого Мамалыгина…
Но и в хмурый день недолго тужат унсы, а нахлобучивают поплотнее широкополые шляпы свои да запахивают потуже черные сюртуки и спешат из хат на майдан, встречать весну-красну, праздновать приход удальца Березня!
И стар и млад весь год ждут этого дня, ибо нет для унса праздника краше, чем свято Изгнания Злого Сусида…
За день до скончанья зимы спускаются унсы в подпольные клети, расставляют там хитроумные силки, а в петли, готовые затянуться при слабейшем прикосновении, подкладывают, не жалея, по доброму шматку душистого, чуть поджелтевшего свиного сала. И, оставив, выходят прочь, стараясь взбираться по приставной лесенке, не творя ни шума, ни скрипа.
Так оно от пращуров повелось, а как от пращуров повелось, так тому, значит, и быть во веки веков.
Ведь всякому ведомо: обитают при людском жилье, укрываясь глубоко в подвалах, сусиди.
Как в давние времена привезли их с собою на кораблях предки, так и прижились они, хоть и никем не званые. Раньше, сказывают, были они всякие, самые разные, даже и с крылышками, да не все выжили на новой земле.
Нынче всего два сусидских рода остались в поселках.
Первым названье плисюки, и вреда от них людям никакого нет, разве что говорливы больно. Болбочут, не зная устали, днем и ночью, мешают уснуть, и, пока не привык, нет от их пронзительных голосков никакого спасу. Да ведь к тому привыкнуть нетрудно. А привыкнув, уж и замечать перестаешь; живешь себе и живешь, не обращая внимания на подвизгиванье под скрипучей половицей.
А вот пользу плисюки приносят немалую, особо в тех хатах, где малое дите имеется. Никому не ведомо небылиц да бывальщин больше, чем человечкам-невеличкам, щеголяющим жиденькими усиками. Не серди плисюков попусту, унс, обидчивы они и неотходчивы, а лучше поставь им на ночь блюдечко, налей в то блюдечко молочка парного, да и спи себе до утра, горя не зная. Даже если не качает никто зыбку-колыбель, все равно не проснется дите до свету. Не закричит, не заплачет, коли возьмется убаюкивать младеня плисючок-усатик…
Как погаснет свеча, выглянет добрый сусид из щелки, увидит в свете лучины: спят взрослые, осмелеет — и прыг на краешек зыбки! Пристроится там, ровно как скворец на насесте, запалит короткую люльку, пыхнет сладковатым дымком, да и затеет сказки сказывать и побаски баять, навевая сопящей крохе хорошие сны.
Не пусты плисюковские байки! А как раз таковы, какие малому унсу слушать полезно. В память ложатся легко, а в жизни не единожды сгодятся. Чудные сказки, веселые, а и не без смысла: про гордого воеводу мунтянского Влада, прозванного Дракулом, злую турку воевавшего, и про храброго козака Жиля, того, что бороду в синий колер красил, а болтливым бабам спуску не давал, и про старую ведьму-каргу Эльжбету Батори, как она, дура, хотела молодицею обернуться, а так ничего и не сподобилась…
Текут побаски в розовое ушко, спит дите, засунув в рот пухлый палец, и не жаль за такую услугу прибавить к молочку еще и ложку меда, самого пахучего, пьюньевого!
Вовсе иное дело — маскаль. Вредное племя, гнусное. Вороватое да завистливое. Проку от тех маскалей никакого, а вот сало унсовское тащить они куда как горазды. Лишь на миг отвернешься от стола, а сальца, сальца-то уж и нема. Разве ж этакое можно терпеть? Сало ж, оно такое, его и самим есть охота, а коли сил жевать уже не осталось, так хотя бы понадкусывать. Мешают, поганцы, жить честным унсам, да и у плисюков тоже при случае снедь отбирают, не милуют.
Клятые они, маскали; никому не по нраву такое сусидство!
Вот и выносят их на свет из темных подполов в первое утро искристого месяца березня, всех, скольким жадность и дурость велели в силки сунуться. Несут унсы маскалей целыми связками, держа над головою да потряхивая. Выхваляются перед родовичами: гляньте-ка, а у меня больше! А другие бахвалу откликаются: может, и больше, а зато побачь, какие у меня толстые да гладкие!
Боятся маскали горячего солнышка! Пищат бестолково, коготками ветер царапают, вертят острыми мордочками, злобно скалятся. Э, поздно, маскалики, было ваше время, да кончилось! Раз попались, так никуда не денетесь…
Ухают цимбалы, свиристят сопилки.
Идут унсы гурьбой за околицу, к светлому ручью, сбегающему с гор. Имя тому ручью Лимпопо, по названью великой реки, у которой жили некогда предки, а что то имя означает, только пращурам было ведомо. Прозрачна водица в ручье Лимпопо и студена так, что аж зубы ломит, а если глотнешь хоть раз, то уж вовек вкуса ее не позабудешь…
Много ручейков и речек течет с белых вершин, прорезая редколесье, а только нет нигде другого такого, как тот, что журчит близ Великого Мамалыгина! Быстр Лимпопо и громок. Чуден он при тихой погоде, и рыба в нем водится такая, что, разок червонного карася отведав, уже, пожалуй, даже и салом побрезгуешь…
Выстраиваются унсы рядком на своем, южном берегу Лимпопо, гикая, раскручивают маскалей за длинные голые хвосты и, развертев во всю силу, запускают на ту, не свою, полночную сторону, где лес дремучий и запустение.