Страница:
А так — пронесло.
Граната разорвалась, едва коснувшись земли, осколки противно провизжали над головой, и все.
— Впер-ред! — закричал Дмитрий, вскакивая. Теперь вся надежда оставалась на рукопашную. Если и удастся прорваться в горы, то только сейчас.
— Йех-ххууууу! — вспорол тьму вопль Мгамбы. Двали перемешались с пришельцами.
Высокий парнишка, бежавший впереди нгуаби, неловко взмахнул ттаем, дернулся и, дико взвыв, повалился мешком, обхватив вспоротый живот. Маленький зеленый солдатик бежал теперь прямо на Дмитрия, выставив вперед копье с длинным, отливающим алым наконечником. Рот его был распялен в беззвучном крике, глаза дико вытаращены. Нгуаби нажал на спуск. Равнинный упал лицом вниз. И тотчас на его месте возник другой копьеносец, похожий на погибшего, словно брат-близнец.
Выпад!
Дмитрий успел заслониться рукой. Наконечник со скрежетом прошел по металлу, выбив «дуплет» из мгновенно онемевших пальцев…
Выпад!
Этот парень отменно владел приемами штыкового боя. Он не позволял противнику сориентироваться, нанося резкие, беспрерывные уколы — в грудь, в живот, в лицо.
Подсечка древком!
Не устояв на ногах, Дмитрий покатился по земле, чудом сумев избежать довершающего укола. Прямо перед глазами мелькнула рукоять кем-то оброненного ттая.
Укол!
Совсем чуть-чуть, но — мимо.
Сжавшись в комок, Дмитрий прыгнул, подхватив тесак. Ударом снизу отбил рубящий выпад. Взвизгнул металл, брызнули во все стороны искры. Еще раз увернувшись, нгуаби ударил сбоку, с оттяжкой. Вспоров ребра, ттаи вошел в мясо, перерубив равнинного едва ли не до пупка.
Солдатик, жалобно заверещав, рухнул.
Внезапно дышать стало легче. Опрокинутые в схватке пришельцы рассосались в огненной мгле. Стало возможным оглядеться по сторонам… и ужаснуться.
Высокие языки темного пламени уже охватили стены мьюнд'донга, они приплясывали, пронзали душный воздух, тянулись к небесам, норовя лизнуть краешек синей луны.
— Мгамба! — заметив ефрейтора, весело скалящего ослепительные зубы, Дмитрий опомнился. — Потери?
— Двое наших, нгуаби! И семеро чужих!
При свете пожара в застывших бугорках, темнеющих у крыльца, нелегко было распознать своих и врагов. Но остроглазый ефрейтор, несомненно, знал, что говорит.
Чья-то рука дернула Дмитрия за край накидки.
— Гдламини? Почему ты здесь?!
В его взгляде, видимо, было сейчас нечто такое, что вождь невольно попятилась. Но глаз не опустила.
— Мое место рядом с тобой. Людей в горы повел дгаанга. Йо!
Осекшись на полуслове, Гдлами пронзительно взвизгнула и по-кошачьи, с места, прыгнула вперед, выкидывая вперед ттай. Неведомо откуда взявшийся копьеносец, сломившись пополам, закружился волчком, разбрызгивая соленые капли.
— Гдламини! Я же…
— Потом, Д'митри, после! Пора уходить!
Она отвечала голосом не жены, но вождя, и была права. Им нечего больше делать в этом пекле, называвшемся когда-то Дгахойемаро.
Дмитрий засвистел, созывая воинов.
Сейчас, когда стрельба утихла, свист оказался неожиданно громок. Ему вторило неровное, злое гудение торжествующего темного пламени и треск разваливающихся хижин. Из пожарища рвались дикие вопли сгорающих людей.
Те, кто замешкался или понадеялся пересидеть беду в родных стенах, уходили в пасть Ваарг-Таанги…
Воины выскакивали из огня прокопченные, обожженные, злобно скалящиеся. Обнаружился М'куто-Следопыт и с ним еще двое из десятка двали, уходивших в дозор и первыми принявших бой. Совсем неожиданно мелькнули белые головы. Откуда?! Мкиету, Б'бубия, еще четверо стариков…
— Почему вы тут? — поразился Дмитрий. Седовласый Мкиету с достоинством огладил обгоревшие остатки бороды. Усмехнулся. Промолчал.
— Кто не может держать оружия, те ушли в горы с дгаангой, — ответил за него Б'бубия-с-Вершин. — У нас есть достаточно сил, чтобы водить воинов, а не баюкать детишек.
Подавив желание выругаться казарменным матом, нгуаби махнул рукой.
— Отходим, — приказал он Мгамбе. — Будешь прикрывать старейших. Все ясно?
— А ты, тхаонги? А вождь?!
С первого же взгляда на Гдлами Дмитрий понял: бесполезно приказывать. Она не подчинится.
— Мы останемся здесь, брат! Выводи стариков. Отвечаешь за них головой. Понял? Потом вернешься к нам. Вперед!
— Хэйо, нгуаби!
— Хой, Мгамба!
Шестеро стариков под охраной троих двали сгинули в багровом сумраке. С грохотом обрушилась кровля мьюнд'-донга. Дмитрий, вложив два пальца в рот, засвистал еще раз.
Ни звука в ответ.
— Все, — мрачно подытожил он. — Кто живой, уже здесь. Там остались только мертвые, вечная им память…
И тут же понял, что не прав.
Поскольку из самого тугого смерча пламени неожиданно вывалилось нечто большое, многоногое, темное.
Тлея и дымясь, оно покатилось прямо на цепочку замерших дгаа.
— Стоять!
Катится себе, не обращая внимания на окрик.
Дмитрий вытащил из сумки последнюю гранату. Двали взяли автоматы и карабины на изготовку. Чем бы ни было это большое и темное, но от равнинных всякого можно ожидать…
— Стоять! — крикнул нгуаби, вскидывая кулак с гранатой. — Стреляем без предупреждения!
Непонятный комок остановился. Осел, расползаясь кучей черного, донельзя закопченного тряпья. Вот она зашевелилась, и возникла массивная фигура Рыжего Миколы. Уне был неузнаваем: левая половина лица залита кровью, правый глаз заплыл синяком, от кудлатой солнечной шевелюры остались коротенькие обгоревшие воспоминания. Широченные плечи курились синеватым дымком, делая унса похожим на огромную, только что извлеченную из прогоревшего очага головешку.
Некоторое время Микола рассматривал изумленных воинов. Затем взгляд его уцелевшего глаза переместился на Дмитрия. И наконец — на Гдламини.
— Тю, гетьманша! — то ли фыркнул, то ли хрюкнул здоровяк. — И ты тута! И ото ж як воно тебе, га? — унс покрутил головой, стряхивая сажу. — Ци ж проклятущи гниды мене майже зъилы, як того собаку. Та цур им и пек!
— Золотой демон, — благоговейно прошептал молоденький двали, стоящий рядом с нгуаби. — Золотой демон!
— Молодец, Микола! — радостно распростер руки Дмитрий и крепко обнял унса. — Рад, что ты жив!
Рыжий смущенно прищурил глаз.
— Та не треба, гетьман! Мы, козаки, у вогни не горимо, у ричци не тонемо… — от волнения Микола частил древним говором, каким унсы ведут беседы в кругу семей, но не с чужими. — Ось така наша справа. Але ж побачь, яку гарну птаху я с того клятого вогнища врятував!
Микола развернул сверток, бережно прижатый к груди, и оттуда, словно Дюймовочка из цветка, появилась хрупкая тоненькая девушка. Блики пламени подкрашивали ее точеное личико, придавая ему удивительную нежность.
— Яка красуня, гетьмане! — горделиво улыбаясь, унс попытался подкрутить усы, но не нашел их на привычном месте и заметно смутился. — Дыму, бачь, наглоталась, бидолага…
Заметив Гдламини, девушка жалобно вскрикнула и кинулась к ней. Но трогательной сцене не суждено было продолжиться. Откуда-то из горящей мглы вновь защелкали выстрелы.
В этой печке нечего было больше делать живым.
— Отходим! — приказал Дмитрий.
Отступить удалось без потерь. Стоило лишь вырваться из круга темного пламени, и ночь перестала быть врагом. Напротив, она, словно устыдившись за содеянное раньше, взяла маленький отряд под покровительство. Надежно укрытые тьмой, люди дгаа и унсы отступали вверх по ответвлению ущелья, ведущего в горы. А позади красное становилось багряным, багряное — пунцовым, а пунцовое — бледно-желтым…
Дгахойемаро догорала.
А потом пожар, властвующий внизу, совсем стих, и ночь сделалась густой, как черный мед деревьев мдуа…
— Понимаешь, пане гетьман, я ж встретил того гада, что до нас приходив, — уже почти обычной речью рассказывал Дмитрию Микола, когда нгуаби позволил отдыхать и все, кроме них двоих, не разводя костра, свалились кто где. — Не вбив, бо не до нього було. Да-а, — протянул Рыжий, потирая синяк. — Нияк не зрозумию: як отой собака так швыдко сумив со стрильцями повернутися?
Невесело хмыкнув, Дмитрий пожал плечами.
— Измена, брат…
— Зрада? — зрячий глаз Миколы округлился. — Тю! Мени стари люды казалы, що у горных зрадныкив не бувае… — он помолчал немного. — А це що таке?!
Из мрака скользнула быстрая тень. Доверчиво прильнула к колену унса. Тот осклабился.
— О! Це ж мий трохвей! Ось, прилепилася, дурна дивка! — Судя по всему, ему не очень-то хотелось, чтобы горная красотка отлипала.
— А усе ж таки красуня, а, пане гетьман?
— Угум… — неопределенно пробурчал Дмитрий, пытаясь вспомнить, откуда знакомы ему эти огромные, в поллица глаза. Да, конечно! Именно из-за них на празднике чуть не погрызлись Микола и унсенок Олекса. Что ж, похоже, и конец спору. Не повезло мальчонке…
— Лягаемо, гетьмане? — спросил унс, зевая.
— Спи, — разрешил нгуаби.
Сам он так и не заснул в эту ночь. А утро оказалось мудренее вечера. Искупая вчерашние беды, оно подарило сразу две радости. Сначала, еще на рассвете, с отрогов спустился Мгамба, уставший ждать прихода нгуаби. А чуть позже из чащобы вышел Н'харо со своими урюками. Отдохнувшие, крепкие парни в полном боевом снаряжении просили вести их в бой немедленно, и Дмитрию пришлось долго разъяснять скрипящему зубами Убийце Леопардов, в чем отличие стычки от войны и почему быстрая месть далеко не всегда ведет к победе…
Всего, как выяснилось, уцелело почти двадцать десятков воинов, считая вместе с необученными и легко раненными. Совсем никаких потерь не понес отряд сержанта Н'харо, три с лишним десятка отважных урюков первого призыва. Это было уже что-то. Во всяком случае, с этого можно было начинать.
В полдень второго дня от сожжения Дгахойемаро, стоя перед строем бойцов, дгаангуаби Дмитрий Коршанский кусал губы, стараясь не выдать гордости, переполняющей сердце.
Он хотел бы, чтобы здесь была сейчас Гдламини, чтобы она, вождь, разделила с ним, военачальником, восхищение этими несломившимися в несчастье воинами. Но, увы, время женщин окончилось, и мвами осталась высокого в горах, воодушевлять и успокаивать тех, кто не способен взять оружие в слабые руки…
Люди стояли полукругом.
Все до единого — суровые, мужественные, силой духа не уступающие урюкам сержанта. Никто не посмел бы признать в этих хмурых мужчинах вчерашних пустоголовых двали. Разве что блеск в глазах нет-нет да и выдавал, как молоды леопарды сельвы.
Уже не отряд. И даже не ополчение.
Армия, хотя и небольшая.
У многих — трофейные автоматы, карабины, остальные крепко сжимают боевые копья, арбалеты, продолговатые щиты, изготовленные из прочных ветвей бумиана, украшенные звериными шкурами и пластинами черепашьего панциря.
— Говори, нгуаби! — попросил Мгамба. Да, пора…
Дмитрий набрал полную грудь воздуха. И вдруг понял, что не может найти нужных слов. Таких, которые вселили бы надежду и уверенность в юношеские души, смятенные первым в жизни поражением и великой бедой. Ему, пожалуй, легче было бы сейчас встать в строй, рядом с ними, чем говорить. Ведь, в конце-то концов, он, их нгуаби, был ненамного старше любого из восторженно глядящих на него юношей.
— Смелее, тхаонги, — шепнул седоголовый Мкиету, стоящий чуть позади. — Теперь ваше время, время молодых. Нам, старикам, пора молчать и гордиться вами.
— Говори же, — почти приказал Б'бубия, старейшина белоснежного высокогорья. — Не томи их, они ждут слова!
Дмитрий судорожно сглотнул.
— Друзья, братья мои! — начал он тихо, тщательно подбирая слова. — Подлые люди пришли в наш дом с далеких равнин. Они сожгли наши хижины, убили множество наших близких. Дгахойемаро — не первое их зло. И не последнее. Вспомните: беда уже поселилась в Межземье, а мы молчали. Горе уже пробралось в край унсов, наших мохнорылых друзей. А мы выжидали. Теперь мы наказаны: война постучалась в наши ворота. Мы будем сражаться, хочется нам или нет. За наши очаги, за наши семьи, за нашу свободу. С нами — горы и предки, Обитающие в Высоте. Санами наши ттаи!
— Йох-хо! — вспорол тишину паузы вскрик М'куто-Следопыта, перебинтованного так, что не было видно лица, и голос нгуаби внезапно окреп, зазвенел, словно чистая сталь.
— Смелее же, люди дгаа! Выше головы! Разве мы одиноки? Нет! Слушайте, что говорит ветер! Поднимается сельва, от Межземья до вершин, и посеявшие беду пожнут горе. Сельва не любит чужих. Врагам нашим она станет могилой. Я, ваш нгуаби, обещаю: мы победим. Хэйо, хой!
— Хой-хо! — закричали воины, и впервые со дней Сотворения воинский клич дгаа прозвучал слаженно, словно на плацу Академии Космодесанта.
Сотни ног затопали о землю. Десятки копий ударили о щиты. Заколыхались пестрые перья над шлемами.
— Позволь сказать, тхаонги?
Н'харо задал вопрос, не повысив голоса, но гулкий бас его мгновенно смял и погасил людские крики.
— Говори!
— Воины дгаа! — Убийца Леопардов вышел из строя и повернулся лицом к замершим юношам, на целую голову возвышаясь над всеми. — Время откапывать къяххи пришло! Да! Смерть равнинным! Смерть! Смерть!! Смерть!!!
Сержант вскинул могучие руки к небу, словно подпирая ладонями Высь. Губы его отвердели, на шее вздулись жилы…
В ясное горное небо рванулся древний приказ дгаа, объявляющий кровавую месть, которая не прекратится, пока жив хотя бы один мужчина, способный убивать.
Он начался с глухих, низких нот, перешел в громкое урчание, загудел, завибрировал, истончился — и оборвался пронзительным, мало напоминающим человеческий, воплем.
Наступила оглушительная тишина.
А затем все воины, от вчерашнего сосунка-двали до умудренного годами старца Мкиету, разом выдохнули:
— Хэйо! Хой! Хой! Хой!
Эпилог
Граната разорвалась, едва коснувшись земли, осколки противно провизжали над головой, и все.
— Впер-ред! — закричал Дмитрий, вскакивая. Теперь вся надежда оставалась на рукопашную. Если и удастся прорваться в горы, то только сейчас.
— Йех-ххууууу! — вспорол тьму вопль Мгамбы. Двали перемешались с пришельцами.
Высокий парнишка, бежавший впереди нгуаби, неловко взмахнул ттаем, дернулся и, дико взвыв, повалился мешком, обхватив вспоротый живот. Маленький зеленый солдатик бежал теперь прямо на Дмитрия, выставив вперед копье с длинным, отливающим алым наконечником. Рот его был распялен в беззвучном крике, глаза дико вытаращены. Нгуаби нажал на спуск. Равнинный упал лицом вниз. И тотчас на его месте возник другой копьеносец, похожий на погибшего, словно брат-близнец.
Выпад!
Дмитрий успел заслониться рукой. Наконечник со скрежетом прошел по металлу, выбив «дуплет» из мгновенно онемевших пальцев…
Выпад!
Этот парень отменно владел приемами штыкового боя. Он не позволял противнику сориентироваться, нанося резкие, беспрерывные уколы — в грудь, в живот, в лицо.
Подсечка древком!
Не устояв на ногах, Дмитрий покатился по земле, чудом сумев избежать довершающего укола. Прямо перед глазами мелькнула рукоять кем-то оброненного ттая.
Укол!
Совсем чуть-чуть, но — мимо.
Сжавшись в комок, Дмитрий прыгнул, подхватив тесак. Ударом снизу отбил рубящий выпад. Взвизгнул металл, брызнули во все стороны искры. Еще раз увернувшись, нгуаби ударил сбоку, с оттяжкой. Вспоров ребра, ттаи вошел в мясо, перерубив равнинного едва ли не до пупка.
Солдатик, жалобно заверещав, рухнул.
Внезапно дышать стало легче. Опрокинутые в схватке пришельцы рассосались в огненной мгле. Стало возможным оглядеться по сторонам… и ужаснуться.
Высокие языки темного пламени уже охватили стены мьюнд'донга, они приплясывали, пронзали душный воздух, тянулись к небесам, норовя лизнуть краешек синей луны.
— Мгамба! — заметив ефрейтора, весело скалящего ослепительные зубы, Дмитрий опомнился. — Потери?
— Двое наших, нгуаби! И семеро чужих!
При свете пожара в застывших бугорках, темнеющих у крыльца, нелегко было распознать своих и врагов. Но остроглазый ефрейтор, несомненно, знал, что говорит.
Чья-то рука дернула Дмитрия за край накидки.
— Гдламини? Почему ты здесь?!
В его взгляде, видимо, было сейчас нечто такое, что вождь невольно попятилась. Но глаз не опустила.
— Мое место рядом с тобой. Людей в горы повел дгаанга. Йо!
Осекшись на полуслове, Гдлами пронзительно взвизгнула и по-кошачьи, с места, прыгнула вперед, выкидывая вперед ттай. Неведомо откуда взявшийся копьеносец, сломившись пополам, закружился волчком, разбрызгивая соленые капли.
— Гдламини! Я же…
— Потом, Д'митри, после! Пора уходить!
Она отвечала голосом не жены, но вождя, и была права. Им нечего больше делать в этом пекле, называвшемся когда-то Дгахойемаро.
Дмитрий засвистел, созывая воинов.
Сейчас, когда стрельба утихла, свист оказался неожиданно громок. Ему вторило неровное, злое гудение торжествующего темного пламени и треск разваливающихся хижин. Из пожарища рвались дикие вопли сгорающих людей.
Те, кто замешкался или понадеялся пересидеть беду в родных стенах, уходили в пасть Ваарг-Таанги…
Воины выскакивали из огня прокопченные, обожженные, злобно скалящиеся. Обнаружился М'куто-Следопыт и с ним еще двое из десятка двали, уходивших в дозор и первыми принявших бой. Совсем неожиданно мелькнули белые головы. Откуда?! Мкиету, Б'бубия, еще четверо стариков…
— Почему вы тут? — поразился Дмитрий. Седовласый Мкиету с достоинством огладил обгоревшие остатки бороды. Усмехнулся. Промолчал.
— Кто не может держать оружия, те ушли в горы с дгаангой, — ответил за него Б'бубия-с-Вершин. — У нас есть достаточно сил, чтобы водить воинов, а не баюкать детишек.
Подавив желание выругаться казарменным матом, нгуаби махнул рукой.
— Отходим, — приказал он Мгамбе. — Будешь прикрывать старейших. Все ясно?
— А ты, тхаонги? А вождь?!
С первого же взгляда на Гдлами Дмитрий понял: бесполезно приказывать. Она не подчинится.
— Мы останемся здесь, брат! Выводи стариков. Отвечаешь за них головой. Понял? Потом вернешься к нам. Вперед!
— Хэйо, нгуаби!
— Хой, Мгамба!
Шестеро стариков под охраной троих двали сгинули в багровом сумраке. С грохотом обрушилась кровля мьюнд'-донга. Дмитрий, вложив два пальца в рот, засвистал еще раз.
Ни звука в ответ.
— Все, — мрачно подытожил он. — Кто живой, уже здесь. Там остались только мертвые, вечная им память…
И тут же понял, что не прав.
Поскольку из самого тугого смерча пламени неожиданно вывалилось нечто большое, многоногое, темное.
Тлея и дымясь, оно покатилось прямо на цепочку замерших дгаа.
— Стоять!
Катится себе, не обращая внимания на окрик.
Дмитрий вытащил из сумки последнюю гранату. Двали взяли автоматы и карабины на изготовку. Чем бы ни было это большое и темное, но от равнинных всякого можно ожидать…
— Стоять! — крикнул нгуаби, вскидывая кулак с гранатой. — Стреляем без предупреждения!
Непонятный комок остановился. Осел, расползаясь кучей черного, донельзя закопченного тряпья. Вот она зашевелилась, и возникла массивная фигура Рыжего Миколы. Уне был неузнаваем: левая половина лица залита кровью, правый глаз заплыл синяком, от кудлатой солнечной шевелюры остались коротенькие обгоревшие воспоминания. Широченные плечи курились синеватым дымком, делая унса похожим на огромную, только что извлеченную из прогоревшего очага головешку.
Некоторое время Микола рассматривал изумленных воинов. Затем взгляд его уцелевшего глаза переместился на Дмитрия. И наконец — на Гдламини.
— Тю, гетьманша! — то ли фыркнул, то ли хрюкнул здоровяк. — И ты тута! И ото ж як воно тебе, га? — унс покрутил головой, стряхивая сажу. — Ци ж проклятущи гниды мене майже зъилы, як того собаку. Та цур им и пек!
— Золотой демон, — благоговейно прошептал молоденький двали, стоящий рядом с нгуаби. — Золотой демон!
— Молодец, Микола! — радостно распростер руки Дмитрий и крепко обнял унса. — Рад, что ты жив!
Рыжий смущенно прищурил глаз.
— Та не треба, гетьман! Мы, козаки, у вогни не горимо, у ричци не тонемо… — от волнения Микола частил древним говором, каким унсы ведут беседы в кругу семей, но не с чужими. — Ось така наша справа. Але ж побачь, яку гарну птаху я с того клятого вогнища врятував!
Микола развернул сверток, бережно прижатый к груди, и оттуда, словно Дюймовочка из цветка, появилась хрупкая тоненькая девушка. Блики пламени подкрашивали ее точеное личико, придавая ему удивительную нежность.
— Яка красуня, гетьмане! — горделиво улыбаясь, унс попытался подкрутить усы, но не нашел их на привычном месте и заметно смутился. — Дыму, бачь, наглоталась, бидолага…
Заметив Гдламини, девушка жалобно вскрикнула и кинулась к ней. Но трогательной сцене не суждено было продолжиться. Откуда-то из горящей мглы вновь защелкали выстрелы.
В этой печке нечего было больше делать живым.
— Отходим! — приказал Дмитрий.
Отступить удалось без потерь. Стоило лишь вырваться из круга темного пламени, и ночь перестала быть врагом. Напротив, она, словно устыдившись за содеянное раньше, взяла маленький отряд под покровительство. Надежно укрытые тьмой, люди дгаа и унсы отступали вверх по ответвлению ущелья, ведущего в горы. А позади красное становилось багряным, багряное — пунцовым, а пунцовое — бледно-желтым…
Дгахойемаро догорала.
А потом пожар, властвующий внизу, совсем стих, и ночь сделалась густой, как черный мед деревьев мдуа…
— Понимаешь, пане гетьман, я ж встретил того гада, что до нас приходив, — уже почти обычной речью рассказывал Дмитрию Микола, когда нгуаби позволил отдыхать и все, кроме них двоих, не разводя костра, свалились кто где. — Не вбив, бо не до нього було. Да-а, — протянул Рыжий, потирая синяк. — Нияк не зрозумию: як отой собака так швыдко сумив со стрильцями повернутися?
Невесело хмыкнув, Дмитрий пожал плечами.
— Измена, брат…
— Зрада? — зрячий глаз Миколы округлился. — Тю! Мени стари люды казалы, що у горных зрадныкив не бувае… — он помолчал немного. — А це що таке?!
Из мрака скользнула быстрая тень. Доверчиво прильнула к колену унса. Тот осклабился.
— О! Це ж мий трохвей! Ось, прилепилася, дурна дивка! — Судя по всему, ему не очень-то хотелось, чтобы горная красотка отлипала.
— А усе ж таки красуня, а, пане гетьман?
— Угум… — неопределенно пробурчал Дмитрий, пытаясь вспомнить, откуда знакомы ему эти огромные, в поллица глаза. Да, конечно! Именно из-за них на празднике чуть не погрызлись Микола и унсенок Олекса. Что ж, похоже, и конец спору. Не повезло мальчонке…
— Лягаемо, гетьмане? — спросил унс, зевая.
— Спи, — разрешил нгуаби.
Сам он так и не заснул в эту ночь. А утро оказалось мудренее вечера. Искупая вчерашние беды, оно подарило сразу две радости. Сначала, еще на рассвете, с отрогов спустился Мгамба, уставший ждать прихода нгуаби. А чуть позже из чащобы вышел Н'харо со своими урюками. Отдохнувшие, крепкие парни в полном боевом снаряжении просили вести их в бой немедленно, и Дмитрию пришлось долго разъяснять скрипящему зубами Убийце Леопардов, в чем отличие стычки от войны и почему быстрая месть далеко не всегда ведет к победе…
Всего, как выяснилось, уцелело почти двадцать десятков воинов, считая вместе с необученными и легко раненными. Совсем никаких потерь не понес отряд сержанта Н'харо, три с лишним десятка отважных урюков первого призыва. Это было уже что-то. Во всяком случае, с этого можно было начинать.
В полдень второго дня от сожжения Дгахойемаро, стоя перед строем бойцов, дгаангуаби Дмитрий Коршанский кусал губы, стараясь не выдать гордости, переполняющей сердце.
Он хотел бы, чтобы здесь была сейчас Гдламини, чтобы она, вождь, разделила с ним, военачальником, восхищение этими несломившимися в несчастье воинами. Но, увы, время женщин окончилось, и мвами осталась высокого в горах, воодушевлять и успокаивать тех, кто не способен взять оружие в слабые руки…
Люди стояли полукругом.
Все до единого — суровые, мужественные, силой духа не уступающие урюкам сержанта. Никто не посмел бы признать в этих хмурых мужчинах вчерашних пустоголовых двали. Разве что блеск в глазах нет-нет да и выдавал, как молоды леопарды сельвы.
Уже не отряд. И даже не ополчение.
Армия, хотя и небольшая.
У многих — трофейные автоматы, карабины, остальные крепко сжимают боевые копья, арбалеты, продолговатые щиты, изготовленные из прочных ветвей бумиана, украшенные звериными шкурами и пластинами черепашьего панциря.
— Говори, нгуаби! — попросил Мгамба. Да, пора…
Дмитрий набрал полную грудь воздуха. И вдруг понял, что не может найти нужных слов. Таких, которые вселили бы надежду и уверенность в юношеские души, смятенные первым в жизни поражением и великой бедой. Ему, пожалуй, легче было бы сейчас встать в строй, рядом с ними, чем говорить. Ведь, в конце-то концов, он, их нгуаби, был ненамного старше любого из восторженно глядящих на него юношей.
— Смелее, тхаонги, — шепнул седоголовый Мкиету, стоящий чуть позади. — Теперь ваше время, время молодых. Нам, старикам, пора молчать и гордиться вами.
— Говори же, — почти приказал Б'бубия, старейшина белоснежного высокогорья. — Не томи их, они ждут слова!
Дмитрий судорожно сглотнул.
— Друзья, братья мои! — начал он тихо, тщательно подбирая слова. — Подлые люди пришли в наш дом с далеких равнин. Они сожгли наши хижины, убили множество наших близких. Дгахойемаро — не первое их зло. И не последнее. Вспомните: беда уже поселилась в Межземье, а мы молчали. Горе уже пробралось в край унсов, наших мохнорылых друзей. А мы выжидали. Теперь мы наказаны: война постучалась в наши ворота. Мы будем сражаться, хочется нам или нет. За наши очаги, за наши семьи, за нашу свободу. С нами — горы и предки, Обитающие в Высоте. Санами наши ттаи!
— Йох-хо! — вспорол тишину паузы вскрик М'куто-Следопыта, перебинтованного так, что не было видно лица, и голос нгуаби внезапно окреп, зазвенел, словно чистая сталь.
— Смелее же, люди дгаа! Выше головы! Разве мы одиноки? Нет! Слушайте, что говорит ветер! Поднимается сельва, от Межземья до вершин, и посеявшие беду пожнут горе. Сельва не любит чужих. Врагам нашим она станет могилой. Я, ваш нгуаби, обещаю: мы победим. Хэйо, хой!
— Хой-хо! — закричали воины, и впервые со дней Сотворения воинский клич дгаа прозвучал слаженно, словно на плацу Академии Космодесанта.
Сотни ног затопали о землю. Десятки копий ударили о щиты. Заколыхались пестрые перья над шлемами.
— Позволь сказать, тхаонги?
Н'харо задал вопрос, не повысив голоса, но гулкий бас его мгновенно смял и погасил людские крики.
— Говори!
— Воины дгаа! — Убийца Леопардов вышел из строя и повернулся лицом к замершим юношам, на целую голову возвышаясь над всеми. — Время откапывать къяххи пришло! Да! Смерть равнинным! Смерть! Смерть!! Смерть!!!
Сержант вскинул могучие руки к небу, словно подпирая ладонями Высь. Губы его отвердели, на шее вздулись жилы…
В ясное горное небо рванулся древний приказ дгаа, объявляющий кровавую месть, которая не прекратится, пока жив хотя бы один мужчина, способный убивать.
Он начался с глухих, низких нот, перешел в громкое урчание, загудел, завибрировал, истончился — и оборвался пронзительным, мало напоминающим человеческий, воплем.
Наступила оглушительная тишина.
А затем все воины, от вчерашнего сосунка-двали до умудренного годами старца Мкиету, разом выдохнули:
— Хэйо! Хой! Хой! Хой!
Эпилог
ЗЕМЛЯ. Резиденция Лох-Ллевен. 8 мая 2383 года
Девятнадцать шагов от окна до стола. Девятнадцать шагов от стола до окна. Девятнадцать шагов. От окна до стола. Девятнадцать шагов. От стола до окна. Ровно девятнадцать. Не больше и не меньше. Итак?.. Истекая липким потом, содрогается посреди кабинета жалкий человечишко в сиреневом мундире. На погонах генерал-полковничьи звезды. Глаза затравленно мечутся из угла в угол, и сам он похож на запаршивевшую дворнягу. Его можно понять. Он не знает еще, будет ли жив к вечеру. А жить ему, судя по всему, очень хочется. Ну что ж, возможно, его желание и осуществимо. Все зависит только от него самого…
— Ты все сказал, Эммануил? Ничего не забыл?
— Так точно, Ваше Высокопревосходительство. Все. Только прошу учесть, я ведь пришел сам, и…
— Цыц. Пошел вон.
Человечишко, волоча ватные ноги, убирается прочь. Кажется, левая штанина форменных бриджей потемнела и даже припахивает. Мразь. И все-таки, что правда, то правда: он пришел и покаялся сам. Не зная еще, что к вечеру за ним все равно приедут. Шкурой, что ли, почувствовал? Неважно. Важно другое. То, что пришел. Сам. Значит, жить будет. Но плохо. И недолго. Впрочем, этого ему знать необязательно…
Да и не в нем, ничтожестве, дело…
Девятнадцать шагов от стола до окна.
И обратно.
Девятнадцать шагов от окна до стола.
И обратно.
Хорошо, что ни говори, иметь такой просторный кабинет. С огромной лоджией и широченными окнами, распахнутыми в голубую ширь. Можно гулять, заложив руки за спину, и думать вволю. Наедине с самим собой и горным ветром, колышущим занавески. Когда прогуливаешься, размышляется легче. Мысли чище, прозрачнее. В кресле у камина, зимой или поздней осенью, совсем не то. Хуже. Дремотнее. Не успеешь сосредоточиться, а вот уже и закемарил…
Годы, что с ними поделаешь!
А май на дворе разгулялся вовсю. Жаркий, звонкий, совсем непривычный для теснин Хайленда. Судя по сводкам, такой погоды Шотландия не видывала со времен Кеннета Мак-Алпина. Дурманящий запах листвы залетает даже сюда, на тринадцатый этаж, так что порой хочется плюнуть на все соображения Службы Безопасности и выйти в сад. Просто так, побродить по аллеям. Или хотя бы отдать приказ перенести рабочий кабинет вниз, туда, где за окном свежо и зелено. Нельзя. Не из трусости, нет. Во имя целесообразности. Не стоит рисковать собой, тем паче — сейчас. Нужно учитывать, что в мире не перевелись пока что ни снайперы, ни взрывники, ни, главное, сволота, готовая оплатить их услуги…
К примеру, та же Компания.
М-да. Кстати, о Компании…
Что известно наверняка? Прежде всего: Шамиль начал свою игру. Почти не оглядываясь на Лох-Ллевен. То есть, разумеется, оглядываясь, но при этом позволяя себе утаивать информацию. Если смотреть правде в глаза, он ведет себя так, словно наличие живого гаранта Единства Федерации можно уже и не особо принимать в расчет. А это, между прочим, нехорошо. Больше того, можно сказать, плохо. Совсем никуда не годится…
Называя вещи своими именами, это настоящее хамство.
А хамство прощать нельзя, если хочешь, чтобы тебя уважали. Не так ли?
Второе. Отшельники с Татуанги — кто бы мог подумать, в самом деле?! — тоже активизировались. Впервые за последние тридцать лет «ССХ» полезла в политику. И судя по резвому дебюту, стоять господин Смирнов намерен до конца. До полного выигрыша. Или до окончательного проигрыша. Причем следует отметить: с их подачи в игру включился Эдик Гуриэли, на просьбы которого не может ответить отказом даже Лох-Ллевен…
И как прикажете это называть, если не попыткой оказать давление на гаранта Единства?
А на податливых, как известно, воду возят. Разве не так?
Девятнадцать шагов.
От стола до окна.
И обратно.
Картина ясна. Корпорации готовы приступить к выяснению отношений. Следовательно, под угрозой хрупкая формула стабильности, созданию которой посвящена жизнь. Недаром же он своими указами всемерно поощрял равномерное укрепление позиций Компании и «ССХ» во Внешних Мирах и смотрел сквозь пальцы на почти открытую покупку оптом и в розницу планетарных политиканов. В конце концов, в коррупции нет ничего страшного, если она не влечет за собою возникновение монополии…
Равновесие — вот что необходимо сейчас Галактике!
Сорок, пятьдесят лет согласия, пусть хрупкого, пусть зыбкого, и тогда можно не беспокоиться ни о чем. Внешние Миры просто-напросто не сумеют существовать друг без друга, болтовня о суверенитетах утихнет сама собою, и повторение Катастрофы будет исключено.
Но залог равновесия — мир между корпорациями. Хорошо, пускай не мир, но хоть сколько-нибудь пристойное сосуществование, без драк, без науськивания цепных политиканов!
До сих пор это было вполне реально.
Но сейчас появился дополнительный фактор.
По имени Дмитрий Коршанский…
Девятнадцать шагов от окна до стола.
Девятнадцать шагов от стола до окна.
Девятнадцать шагов.
Димка…
Маленький сопящий колобок. Голенастый недоросль в нескладно сидящем кадетском мундирчике. Щеголеватый курсант…
Последняя веточка рода.
Трудно, думая о нем, заставлять себя произносить сухое словцо «фактор нестабильности».
Но это политика, лишающая людей права на эмоции.
Политика.
Азбучная истина: любая угроза паритету подлежит устранению. Если эта угроза воплощена в человеке, тем более поскольку людей устранять легко и относительно недорого.
Итак, устранение?
Мягко подламываются колени, но человек, неторопливо бродящий по кабинету, заставляет себя выпрямиться.
Прочь, слабость!
Логика, и только она, а все остальное — от Лукавого.
Итак, дано: любая из двух корпораций, заполучив внука, имеет возможность использовать его имя в неразберихе, неизбежной после того, как уйдет дед. Сумеет провести перетряску кадров, реорганизовать структуры — и все это в предельно сжатые сроки. Иными словами, Федеральный Центр с высочайшей степенью вероятности окажется под полным ее контролем.
Но глупо и наивно было бы полагать, что менее преуспевшая сторона смирится с таким поворотом событий. Слишком многое поставлено на карту, и проигрыш означает полнейший крах неудачника, вплоть до физического уничтожения руководящего ядра. Значит, тот, кто будет вытеснен из Центра, перенесет очаги борьбы на периферию. А это чревато мятежом на окраинах Федерации, созданием параллельного Центра, объявлением планетарных суверенитетов, гражданской войной с эскалацией вооружений и, в конечном счете, повторением Великого Кризиса, с той разницей, что после него человечество уже не оправится никогда.
Вывод?
«Нет-нет-нет!» — выстукивает сердце, отрицая доводы разума.
И все же?!
Будем честны: устранение есть наиболее логичный путь к выходу из сложившейся ситуации.
«Не-ет! Не-ет! Не-ет!» — гулко бухает глупое сердце.
А есть ли альтернатива?
Есть.
Ведь фактор нестабильности можно вывести за скобки, не устраняя. Изъять. Вызволить с той проклятой планетки, опередив эмиссаров корпораций…
Разве на это не хватит сил и полномочий у пока еще, слава Богу, живого гаранта Единства?
Хватит.
Должно хватить…
Девятнадцать шагов от окна к столу.
Стоп.
— Ты прочитал, Тахви? — глухо осведомляется хозяин просторного кабинета, остановившись около полированной двухтумбовой громадины.
— Прочитал, — отвечает невысокий, жилистый седоватый крепыш, сидящий — невиданное дело! — за рабочим столом Президента Федерации.
Он находился здесь все это время, не обращая никакого внимания на происходящее в кабинете. Сидел и читал, оторвавшись на мгновение от бумаг разве что в момент особо горестного взвизга давешнего генерал-полковника.
— Да, прочитал, — повторяет он, отодвигая от себя к лампе под зеленым абажуром высокую стопку пластиковых папок, прошитых трехцветными шнурами.
Эти документы, отпечатанные на бумаге, сваренной по древнему рецепту, существуют в одном экземпляре и настолько секретны, что даже не имеют грифа. Никто во всей Федерации, кроме лох-ллевенского затворника, не имеет права даже случайно ознакомиться с ними. А несчастная уборщица, по недоразумению однажды переложившая папки с места на место, вот уже скоро одиннадцать лет числится во Всегалактическом розыске и, невзирая на неутихающую скорбь опечаленной родни, никак не торопится подать о себе весточку…
Впрочем, пенсию родственники получают аккуратно и в срок, а дочка несчастной выдана замуж за вполне добропорядочного государственного служащего, и поздравительный адрес новобрачным подписал сам Его Высокопревосходительство.
— И что скажешь, Тахви?
Сидящий за президентским столом передергивает узкими плечами. Топорщит серебристые усики. Морщинки, густо усеивающие странно, почти до голубизны бледное лицо, становятся похожи на паутинку.
— Скажу, что ты, как всегда, непоследователен, Дан. Хозяин кабинета вздрагивает.
Давненько уже, пожалуй, слишком давно ни единая душа в пределах обитаемой Галактики не набиралась храбрости говорить подобные вещи ему в лицо…
Пару секунд он раздумывает: обидеться или как?
Но иссиня-бледному усачу, похоже, глубоко безразличны амбиции всесильного собеседника.
Он сказал то, что думал.
Он всегда говорил то, что думал, не собираясь считаться ни с авторитетами, ни тем более с чинами. В частности, как раз за это и получил он свое прозвище, которым гордится[53]. Бобер — зверь тихий, не жестокий. Но если приткнет, он не отступит ни перед волком, ни перед самим косолапым. И даже теперь… нет, не так… именно теперь, после четверти века, проведенной в одиночном заключении, он, командант-генерал Валерио Бебрус, некогда — второе лицо в Галактике, а ныне — федеральный заключенный № 00001, не собирается ни поступаться принципами, ни тем более изменять привычкам.
Поздновато, знаете ли.
Так что, если Дану угодно выслушивать прилизанные комплименты подхалимов, — пожалуйста. У Валерио Тахви Бебруса более чем достаточно дел в Винницком Федеральном централе. К примеру, он не успел сегодня проделать обязательный комплекс пятничных упражнений…
Бесконечно долго тянется пауза.
— Валера, — говорит наконец хозяин кабинета, и голос его вздрагивает. — Ты очень злишься на меня?
Щегольские усики подпрыгивают.
— Вздор! — ухмыляется федеральный заключенный № 00001, привычно передергивая плечами. — Не на что! Ведь ты же, если уж на то пошло, не расстрелял меня… — небольшие глазки его весело прищуриваются. — А я тебя, Дан, расстрелял бы обязательно!
— Знаю, — кивает стоящий перед столом. — Знаю! Он никогда не сомневался в этом. Тахви поставил бы его к стенке без размышлений, а потом год, если не два, заливал бы втихую угрызения совести. Валерио Бебрус всегда был сторонником решительных, как он говорил, экстралегальных мер. К счастью, тогда, четверть века назад, за ним пошла только Вторая Гвардейская, и путч удалось подавить, выведя на орбиту космолеты и вычертив горящий рубеж вокруг занятой мятежниками Праги…
— Видишь ли, Дан, — опершись локтями на столешницу, сидящий в кресле кладет подбородок на сплетенные пальцы, — я многое обдумал за эти годы. И знаешь, что? — тон его сделался жестче. — Наверное, хорошо, что тогда победил ты. По крайней мере, теперь мы оба знаем, кто из нас был прав.
Девятнадцать шагов от окна до стола. Девятнадцать шагов от стола до окна. Девятнадцать шагов. От окна до стола. Девятнадцать шагов. От стола до окна. Ровно девятнадцать. Не больше и не меньше. Итак?.. Истекая липким потом, содрогается посреди кабинета жалкий человечишко в сиреневом мундире. На погонах генерал-полковничьи звезды. Глаза затравленно мечутся из угла в угол, и сам он похож на запаршивевшую дворнягу. Его можно понять. Он не знает еще, будет ли жив к вечеру. А жить ему, судя по всему, очень хочется. Ну что ж, возможно, его желание и осуществимо. Все зависит только от него самого…
— Ты все сказал, Эммануил? Ничего не забыл?
— Так точно, Ваше Высокопревосходительство. Все. Только прошу учесть, я ведь пришел сам, и…
— Цыц. Пошел вон.
Человечишко, волоча ватные ноги, убирается прочь. Кажется, левая штанина форменных бриджей потемнела и даже припахивает. Мразь. И все-таки, что правда, то правда: он пришел и покаялся сам. Не зная еще, что к вечеру за ним все равно приедут. Шкурой, что ли, почувствовал? Неважно. Важно другое. То, что пришел. Сам. Значит, жить будет. Но плохо. И недолго. Впрочем, этого ему знать необязательно…
Да и не в нем, ничтожестве, дело…
Девятнадцать шагов от стола до окна.
И обратно.
Девятнадцать шагов от окна до стола.
И обратно.
Хорошо, что ни говори, иметь такой просторный кабинет. С огромной лоджией и широченными окнами, распахнутыми в голубую ширь. Можно гулять, заложив руки за спину, и думать вволю. Наедине с самим собой и горным ветром, колышущим занавески. Когда прогуливаешься, размышляется легче. Мысли чище, прозрачнее. В кресле у камина, зимой или поздней осенью, совсем не то. Хуже. Дремотнее. Не успеешь сосредоточиться, а вот уже и закемарил…
Годы, что с ними поделаешь!
А май на дворе разгулялся вовсю. Жаркий, звонкий, совсем непривычный для теснин Хайленда. Судя по сводкам, такой погоды Шотландия не видывала со времен Кеннета Мак-Алпина. Дурманящий запах листвы залетает даже сюда, на тринадцатый этаж, так что порой хочется плюнуть на все соображения Службы Безопасности и выйти в сад. Просто так, побродить по аллеям. Или хотя бы отдать приказ перенести рабочий кабинет вниз, туда, где за окном свежо и зелено. Нельзя. Не из трусости, нет. Во имя целесообразности. Не стоит рисковать собой, тем паче — сейчас. Нужно учитывать, что в мире не перевелись пока что ни снайперы, ни взрывники, ни, главное, сволота, готовая оплатить их услуги…
К примеру, та же Компания.
М-да. Кстати, о Компании…
Что известно наверняка? Прежде всего: Шамиль начал свою игру. Почти не оглядываясь на Лох-Ллевен. То есть, разумеется, оглядываясь, но при этом позволяя себе утаивать информацию. Если смотреть правде в глаза, он ведет себя так, словно наличие живого гаранта Единства Федерации можно уже и не особо принимать в расчет. А это, между прочим, нехорошо. Больше того, можно сказать, плохо. Совсем никуда не годится…
Называя вещи своими именами, это настоящее хамство.
А хамство прощать нельзя, если хочешь, чтобы тебя уважали. Не так ли?
Второе. Отшельники с Татуанги — кто бы мог подумать, в самом деле?! — тоже активизировались. Впервые за последние тридцать лет «ССХ» полезла в политику. И судя по резвому дебюту, стоять господин Смирнов намерен до конца. До полного выигрыша. Или до окончательного проигрыша. Причем следует отметить: с их подачи в игру включился Эдик Гуриэли, на просьбы которого не может ответить отказом даже Лох-Ллевен…
И как прикажете это называть, если не попыткой оказать давление на гаранта Единства?
А на податливых, как известно, воду возят. Разве не так?
Девятнадцать шагов.
От стола до окна.
И обратно.
Картина ясна. Корпорации готовы приступить к выяснению отношений. Следовательно, под угрозой хрупкая формула стабильности, созданию которой посвящена жизнь. Недаром же он своими указами всемерно поощрял равномерное укрепление позиций Компании и «ССХ» во Внешних Мирах и смотрел сквозь пальцы на почти открытую покупку оптом и в розницу планетарных политиканов. В конце концов, в коррупции нет ничего страшного, если она не влечет за собою возникновение монополии…
Равновесие — вот что необходимо сейчас Галактике!
Сорок, пятьдесят лет согласия, пусть хрупкого, пусть зыбкого, и тогда можно не беспокоиться ни о чем. Внешние Миры просто-напросто не сумеют существовать друг без друга, болтовня о суверенитетах утихнет сама собою, и повторение Катастрофы будет исключено.
Но залог равновесия — мир между корпорациями. Хорошо, пускай не мир, но хоть сколько-нибудь пристойное сосуществование, без драк, без науськивания цепных политиканов!
До сих пор это было вполне реально.
Но сейчас появился дополнительный фактор.
По имени Дмитрий Коршанский…
Девятнадцать шагов от окна до стола.
Девятнадцать шагов от стола до окна.
Девятнадцать шагов.
Димка…
Маленький сопящий колобок. Голенастый недоросль в нескладно сидящем кадетском мундирчике. Щеголеватый курсант…
Последняя веточка рода.
Трудно, думая о нем, заставлять себя произносить сухое словцо «фактор нестабильности».
Но это политика, лишающая людей права на эмоции.
Политика.
Азбучная истина: любая угроза паритету подлежит устранению. Если эта угроза воплощена в человеке, тем более поскольку людей устранять легко и относительно недорого.
Итак, устранение?
Мягко подламываются колени, но человек, неторопливо бродящий по кабинету, заставляет себя выпрямиться.
Прочь, слабость!
Логика, и только она, а все остальное — от Лукавого.
Итак, дано: любая из двух корпораций, заполучив внука, имеет возможность использовать его имя в неразберихе, неизбежной после того, как уйдет дед. Сумеет провести перетряску кадров, реорганизовать структуры — и все это в предельно сжатые сроки. Иными словами, Федеральный Центр с высочайшей степенью вероятности окажется под полным ее контролем.
Но глупо и наивно было бы полагать, что менее преуспевшая сторона смирится с таким поворотом событий. Слишком многое поставлено на карту, и проигрыш означает полнейший крах неудачника, вплоть до физического уничтожения руководящего ядра. Значит, тот, кто будет вытеснен из Центра, перенесет очаги борьбы на периферию. А это чревато мятежом на окраинах Федерации, созданием параллельного Центра, объявлением планетарных суверенитетов, гражданской войной с эскалацией вооружений и, в конечном счете, повторением Великого Кризиса, с той разницей, что после него человечество уже не оправится никогда.
Вывод?
«Нет-нет-нет!» — выстукивает сердце, отрицая доводы разума.
И все же?!
Будем честны: устранение есть наиболее логичный путь к выходу из сложившейся ситуации.
«Не-ет! Не-ет! Не-ет!» — гулко бухает глупое сердце.
А есть ли альтернатива?
Есть.
Ведь фактор нестабильности можно вывести за скобки, не устраняя. Изъять. Вызволить с той проклятой планетки, опередив эмиссаров корпораций…
Разве на это не хватит сил и полномочий у пока еще, слава Богу, живого гаранта Единства?
Хватит.
Должно хватить…
Девятнадцать шагов от окна к столу.
Стоп.
— Ты прочитал, Тахви? — глухо осведомляется хозяин просторного кабинета, остановившись около полированной двухтумбовой громадины.
— Прочитал, — отвечает невысокий, жилистый седоватый крепыш, сидящий — невиданное дело! — за рабочим столом Президента Федерации.
Он находился здесь все это время, не обращая никакого внимания на происходящее в кабинете. Сидел и читал, оторвавшись на мгновение от бумаг разве что в момент особо горестного взвизга давешнего генерал-полковника.
— Да, прочитал, — повторяет он, отодвигая от себя к лампе под зеленым абажуром высокую стопку пластиковых папок, прошитых трехцветными шнурами.
Эти документы, отпечатанные на бумаге, сваренной по древнему рецепту, существуют в одном экземпляре и настолько секретны, что даже не имеют грифа. Никто во всей Федерации, кроме лох-ллевенского затворника, не имеет права даже случайно ознакомиться с ними. А несчастная уборщица, по недоразумению однажды переложившая папки с места на место, вот уже скоро одиннадцать лет числится во Всегалактическом розыске и, невзирая на неутихающую скорбь опечаленной родни, никак не торопится подать о себе весточку…
Впрочем, пенсию родственники получают аккуратно и в срок, а дочка несчастной выдана замуж за вполне добропорядочного государственного служащего, и поздравительный адрес новобрачным подписал сам Его Высокопревосходительство.
— И что скажешь, Тахви?
Сидящий за президентским столом передергивает узкими плечами. Топорщит серебристые усики. Морщинки, густо усеивающие странно, почти до голубизны бледное лицо, становятся похожи на паутинку.
— Скажу, что ты, как всегда, непоследователен, Дан. Хозяин кабинета вздрагивает.
Давненько уже, пожалуй, слишком давно ни единая душа в пределах обитаемой Галактики не набиралась храбрости говорить подобные вещи ему в лицо…
Пару секунд он раздумывает: обидеться или как?
Но иссиня-бледному усачу, похоже, глубоко безразличны амбиции всесильного собеседника.
Он сказал то, что думал.
Он всегда говорил то, что думал, не собираясь считаться ни с авторитетами, ни тем более с чинами. В частности, как раз за это и получил он свое прозвище, которым гордится[53]. Бобер — зверь тихий, не жестокий. Но если приткнет, он не отступит ни перед волком, ни перед самим косолапым. И даже теперь… нет, не так… именно теперь, после четверти века, проведенной в одиночном заключении, он, командант-генерал Валерио Бебрус, некогда — второе лицо в Галактике, а ныне — федеральный заключенный № 00001, не собирается ни поступаться принципами, ни тем более изменять привычкам.
Поздновато, знаете ли.
Так что, если Дану угодно выслушивать прилизанные комплименты подхалимов, — пожалуйста. У Валерио Тахви Бебруса более чем достаточно дел в Винницком Федеральном централе. К примеру, он не успел сегодня проделать обязательный комплекс пятничных упражнений…
Бесконечно долго тянется пауза.
— Валера, — говорит наконец хозяин кабинета, и голос его вздрагивает. — Ты очень злишься на меня?
Щегольские усики подпрыгивают.
— Вздор! — ухмыляется федеральный заключенный № 00001, привычно передергивая плечами. — Не на что! Ведь ты же, если уж на то пошло, не расстрелял меня… — небольшие глазки его весело прищуриваются. — А я тебя, Дан, расстрелял бы обязательно!
— Знаю, — кивает стоящий перед столом. — Знаю! Он никогда не сомневался в этом. Тахви поставил бы его к стенке без размышлений, а потом год, если не два, заливал бы втихую угрызения совести. Валерио Бебрус всегда был сторонником решительных, как он говорил, экстралегальных мер. К счастью, тогда, четверть века назад, за ним пошла только Вторая Гвардейская, и путч удалось подавить, выведя на орбиту космолеты и вычертив горящий рубеж вокруг занятой мятежниками Праги…
— Видишь ли, Дан, — опершись локтями на столешницу, сидящий в кресле кладет подбородок на сплетенные пальцы, — я многое обдумал за эти годы. И знаешь, что? — тон его сделался жестче. — Наверное, хорошо, что тогда победил ты. По крайней мере, теперь мы оба знаем, кто из нас был прав.