Страница:
И тут неожиданно опять заговорил Моуди:
— Я немного разбираюсь в инвестиционном деле, Преподобный Бэкон, и знаю, что оно требует изрядных капиталовложений. — Тут он сделал паузу, и Фиск догадался, что он тоже тонет в волнах околичностей. — То есть, я хочу сказать, нужен капитал, капитал в обычном смысле. Вы тут… мы тут сейчас вели разговор о капитале к северу от Девяносто шестой улицы, который должен, э-э-э, регулировать давление, как вы выразились… Но тут, на мой взгляд, речь о простом капитализме, о капитализме в классическом смысле, если вы меня понимаете.
Преподобный Бэкон бросил на него желчный взгляд и недобро ухмыльнулся.
— Нам капитал не требуется. Мы только даем гарантии, предлагаем для продажи облигации, если они — на благо общества… Да. Школы, знаете ли, больницы…
— Да, но…
— Как было известно Павлу, много дорог ведет в Дамаск, мой друг. Много дорог.
Слова «много дорог» повисли в воздухе, насыщенные смыслом.
— Да, я знаю, но…
— Будь я на вашем месте, — произнес Преподобный Бэкон, — я бы не беспокоился о «Гарантированных инвестициях». А, как говорили старые люди, занимался бы своим вязанием.
— Именно это я и делаю, — сказал Моуди. — Триста пятьдесят тысяч долларов — вот оно, мое вязание.
Фиск снова вобрал голову в плечи. Моуди как расхрабрился! Сдуру, конечно, по невежеству. Сейчас Бэкон ему покажет почем фунт лиха. В эту минуту опять загудел селектор.
Секретаршин голос объявил:
— На проводе Энни Лэмб. Говорит, ей надо вам что-то сообщить.
— Энни Лэмб?
— Да, Преподобный.
Глубокий вздох.
— Хорошо. Я возьму трубку… Энни?.. Энни, подожди минуту. Не так быстро… Что ты сказала? Генри?.. Какой ужас, Энни… И серьезно?.. О-ох, Энни, горе-то какое… Ах, все-таки? — Преподобный Бэкон долго слушает, понуря взор. — Что говорят в полиции?.. Ихние штрафные талоны?! Но это же… Это же не… Я говорю, это не… Вот что, Энни, слушай. Давай прямо сейчас приезжай сюда и все мне подробно расскажешь… Я пока позвоню в клинику. Да. Они не сделали, что положено, Энни. Так, по-моему. Не сделали, что положено… Что-что?.. Вот именно. Ты совершенно права. Они не сделали, что положено. И я этого так не оставлю… Не беспокойся. Давай прямо сюда.
Преподобный Бэкон положил трубку, повернулся вместе с креслом к Фиску и Моуди и посмотрел на них с мрачным прищуром.
— Джентльмены, у меня тут произошел несчастный случай. Одна из моих самых верных сотрудниц, наш народный вожак… ее сына сбила машина. Сбила и даже не остановилась… «Мерседес-бенц»… Да, «мерседес-бенц». Юноша на пороге смерти, а эта добрая женщина боится обратиться в полицию, и знаете почему? Из-за штрафных талонов. Из-за их штрафных талонов выписали ордер на ее арест. Это женщина, которая работает. Ездит на службу в Городской совет, на Ратушную площадь, ей машина нужна, а они выписали ордер на арест из-за штрафных талонов. Конечно, вас бы такие осложнения не остановили, если б это с вашим сыном случилось, но вы никогда не жили в гетто. Если б это было с вашим сыном, разве они бы так сделали? Забинтовали руку и отправили домой, когда у человека сотрясение мозга, и он теперь на пороге смерти… Да. Но в гетто это самое обычное дело. Наплевательское отношение к человеку… Наплевательское отношение — в этом суть гетто… Да. Джентльмены, наши переговоры откладываются. Меня ждут серьезные дела.
В машине по дороге из Гарлема молодые питомцы Йейля чуть не до самой Девяносто шестой улицы хранили молчание. Фиск радовался, что нашел машину там, где оставил, с непроколотыми баллонами и неразбитым лобовым стеклом. А Моуди — Моуди проехал двадцать кварталов, ни разу больше не пикнув о том, что стоял защитником в Йейльской футбольной команде.
В конце пути он предложил:
— Может, поедем пообедаем в «Лестере»? У меня там метрдотель знакомый, здоровенный такой черный верзила с золотой серьгой в ухе.
Фиск только слегка улыбнулся и ничего не ответил. Шутка Моуди дала ему повод почувствовать свое превосходство. Юмор отчасти состоял в допущении, что они могут пойти в «Лестер», самый модный нью-йоркский ресторан сезона. Так вот, Фиск как раз должен вечером быть в «Лестере». Кроме того, Моуди не знает, что «Лестер», хоть и самый модный, не относится к классическим вечерним ресторанам с шеренгами крахмальных мэтров и официантов. Он скорее в духе лондонских бистро, и потому его облюбовало английское землячество в Нью-Йорке, а Фиск со многими англичанами на дружеской ноге, и вообще, этого не втолкуешь такому парню, как Моуди, англичане удивительно владеют искусством застольной беседы. Фиск считает себя в главном англичанином, и по происхождению и по… врожденному аристократическому пониманию, как надо жить, — аристократическому не в смысле «самый богатый», а в смысле «самый лучший».
Он вроде великого лорда Филбэнка — а что, разве нет? Вроде Филбэнка, который был столпом англиканской церкви и использовал свои связи и финансовые познания, чтобы помогать бедным в Лондонском Ист-Энде.
— Я, кстати, действительно не встречал черных официантов в нью-йоркских ресторанах, — говорит Моуди. — Только в закусочных. Думаете, Бэкону это дело удастся?
— Смотря что по-вашему значит «удастся».
— А чем все-таки кончится?
— Не знаю, — пожимает плечами Фиск. — Им так же хочется работать официантами в «Лестере», как вам или мне. Скорее всего, получат от «Лестера» отступной взнос на бэконовскую благотворительность в Гарлеме и перенесут пикет к следующему ресторану.
— Значит, это просто вымогательство?
— Понимаете ли, самое смешное, что перемены все равно наступают. Преподобному Бэкону они, может быть, и не нужны, но перемены наступают. Заведения, о которых он и слыхом не слыхал, а слыхал бы — ухом не повел, начнут нанимать черных официантов, чем дожидаться, пока появится на пороге такой вот Красавчик с товарищами.
— Спускают пары, — сказал Моуди.
— Наверно, так. Понравились вам эти его рассуждения про котельную? Он сроду не работал ни в каких котельных. Но он отыскал в обществе новые ресурсы, так, пожалуй, можно это назвать. Или, может быть, открыл особую форму капитала, если определить капитал как средство для приращения богатства. Кто его знает, этого Бэкона, может, он ничем не отличается от Рокфеллера или Карнеги. Открываешь новые ресурсы и гребешь денежки, пока молод, и за это в старости тебе присуждают премии и называют твоим именем разные учреждения, и ты остаешься в истории как вождь народа.
— Хорошо, а «Гарантированные инвестиции»? На новый ресурс они что-то не похожи, по-моему.
— Трудно сказать. Я не знаю, что это за штука, но выясню. За одно могу ручаться: чем бы эта фирма на самом деле ни занималась, какая-нибудь злодейская закавыка в ее деятельности наверняка есть, и они в конце концов сведут меня, к чертовой матери, с ума.
Фиск прикусил губу. Он был вполне набожным приверженцем англиканской церкви и редко прибегал к бранным выражениям, он считал их не только грешными, но и вульгарными. В этом вопросе, в частности, он даже и теперь был одного мнения с Преподобным Бэконом.
Они пересекли Семьдесят девятую улицу и вновь очутились в безопасных пределах белого Манхэттена. Фиск ехал и думал: а ведь Бэкон и в этом тоже прав. Они действительно не в детский центр вкладывают средства, они делают попытку купить души людей. Усмирить праведно негодующую душу Гарлема.
Да, надо смотреть правде в лицо!
Но тут он как бы очнулся. Болван ты, Фиск. Если ты не выцарапаешь обратно эти триста пятьдесят тысяч или хотя бы какую-то их часть, значит, тебя, со всей твоей праведностью, оставили в дураках.
7
— Я немного разбираюсь в инвестиционном деле, Преподобный Бэкон, и знаю, что оно требует изрядных капиталовложений. — Тут он сделал паузу, и Фиск догадался, что он тоже тонет в волнах околичностей. — То есть, я хочу сказать, нужен капитал, капитал в обычном смысле. Вы тут… мы тут сейчас вели разговор о капитале к северу от Девяносто шестой улицы, который должен, э-э-э, регулировать давление, как вы выразились… Но тут, на мой взгляд, речь о простом капитализме, о капитализме в классическом смысле, если вы меня понимаете.
Преподобный Бэкон бросил на него желчный взгляд и недобро ухмыльнулся.
— Нам капитал не требуется. Мы только даем гарантии, предлагаем для продажи облигации, если они — на благо общества… Да. Школы, знаете ли, больницы…
— Да, но…
— Как было известно Павлу, много дорог ведет в Дамаск, мой друг. Много дорог.
Слова «много дорог» повисли в воздухе, насыщенные смыслом.
— Да, я знаю, но…
— Будь я на вашем месте, — произнес Преподобный Бэкон, — я бы не беспокоился о «Гарантированных инвестициях». А, как говорили старые люди, занимался бы своим вязанием.
— Именно это я и делаю, — сказал Моуди. — Триста пятьдесят тысяч долларов — вот оно, мое вязание.
Фиск снова вобрал голову в плечи. Моуди как расхрабрился! Сдуру, конечно, по невежеству. Сейчас Бэкон ему покажет почем фунт лиха. В эту минуту опять загудел селектор.
Секретаршин голос объявил:
— На проводе Энни Лэмб. Говорит, ей надо вам что-то сообщить.
— Энни Лэмб?
— Да, Преподобный.
Глубокий вздох.
— Хорошо. Я возьму трубку… Энни?.. Энни, подожди минуту. Не так быстро… Что ты сказала? Генри?.. Какой ужас, Энни… И серьезно?.. О-ох, Энни, горе-то какое… Ах, все-таки? — Преподобный Бэкон долго слушает, понуря взор. — Что говорят в полиции?.. Ихние штрафные талоны?! Но это же… Это же не… Я говорю, это не… Вот что, Энни, слушай. Давай прямо сейчас приезжай сюда и все мне подробно расскажешь… Я пока позвоню в клинику. Да. Они не сделали, что положено, Энни. Так, по-моему. Не сделали, что положено… Что-что?.. Вот именно. Ты совершенно права. Они не сделали, что положено. И я этого так не оставлю… Не беспокойся. Давай прямо сюда.
Преподобный Бэкон положил трубку, повернулся вместе с креслом к Фиску и Моуди и посмотрел на них с мрачным прищуром.
— Джентльмены, у меня тут произошел несчастный случай. Одна из моих самых верных сотрудниц, наш народный вожак… ее сына сбила машина. Сбила и даже не остановилась… «Мерседес-бенц»… Да, «мерседес-бенц». Юноша на пороге смерти, а эта добрая женщина боится обратиться в полицию, и знаете почему? Из-за штрафных талонов. Из-за их штрафных талонов выписали ордер на ее арест. Это женщина, которая работает. Ездит на службу в Городской совет, на Ратушную площадь, ей машина нужна, а они выписали ордер на арест из-за штрафных талонов. Конечно, вас бы такие осложнения не остановили, если б это с вашим сыном случилось, но вы никогда не жили в гетто. Если б это было с вашим сыном, разве они бы так сделали? Забинтовали руку и отправили домой, когда у человека сотрясение мозга, и он теперь на пороге смерти… Да. Но в гетто это самое обычное дело. Наплевательское отношение к человеку… Наплевательское отношение — в этом суть гетто… Да. Джентльмены, наши переговоры откладываются. Меня ждут серьезные дела.
В машине по дороге из Гарлема молодые питомцы Йейля чуть не до самой Девяносто шестой улицы хранили молчание. Фиск радовался, что нашел машину там, где оставил, с непроколотыми баллонами и неразбитым лобовым стеклом. А Моуди — Моуди проехал двадцать кварталов, ни разу больше не пикнув о том, что стоял защитником в Йейльской футбольной команде.
В конце пути он предложил:
— Может, поедем пообедаем в «Лестере»? У меня там метрдотель знакомый, здоровенный такой черный верзила с золотой серьгой в ухе.
Фиск только слегка улыбнулся и ничего не ответил. Шутка Моуди дала ему повод почувствовать свое превосходство. Юмор отчасти состоял в допущении, что они могут пойти в «Лестер», самый модный нью-йоркский ресторан сезона. Так вот, Фиск как раз должен вечером быть в «Лестере». Кроме того, Моуди не знает, что «Лестер», хоть и самый модный, не относится к классическим вечерним ресторанам с шеренгами крахмальных мэтров и официантов. Он скорее в духе лондонских бистро, и потому его облюбовало английское землячество в Нью-Йорке, а Фиск со многими англичанами на дружеской ноге, и вообще, этого не втолкуешь такому парню, как Моуди, англичане удивительно владеют искусством застольной беседы. Фиск считает себя в главном англичанином, и по происхождению и по… врожденному аристократическому пониманию, как надо жить, — аристократическому не в смысле «самый богатый», а в смысле «самый лучший».
Он вроде великого лорда Филбэнка — а что, разве нет? Вроде Филбэнка, который был столпом англиканской церкви и использовал свои связи и финансовые познания, чтобы помогать бедным в Лондонском Ист-Энде.
— Я, кстати, действительно не встречал черных официантов в нью-йоркских ресторанах, — говорит Моуди. — Только в закусочных. Думаете, Бэкону это дело удастся?
— Смотря что по-вашему значит «удастся».
— А чем все-таки кончится?
— Не знаю, — пожимает плечами Фиск. — Им так же хочется работать официантами в «Лестере», как вам или мне. Скорее всего, получат от «Лестера» отступной взнос на бэконовскую благотворительность в Гарлеме и перенесут пикет к следующему ресторану.
— Значит, это просто вымогательство?
— Понимаете ли, самое смешное, что перемены все равно наступают. Преподобному Бэкону они, может быть, и не нужны, но перемены наступают. Заведения, о которых он и слыхом не слыхал, а слыхал бы — ухом не повел, начнут нанимать черных официантов, чем дожидаться, пока появится на пороге такой вот Красавчик с товарищами.
— Спускают пары, — сказал Моуди.
— Наверно, так. Понравились вам эти его рассуждения про котельную? Он сроду не работал ни в каких котельных. Но он отыскал в обществе новые ресурсы, так, пожалуй, можно это назвать. Или, может быть, открыл особую форму капитала, если определить капитал как средство для приращения богатства. Кто его знает, этого Бэкона, может, он ничем не отличается от Рокфеллера или Карнеги. Открываешь новые ресурсы и гребешь денежки, пока молод, и за это в старости тебе присуждают премии и называют твоим именем разные учреждения, и ты остаешься в истории как вождь народа.
— Хорошо, а «Гарантированные инвестиции»? На новый ресурс они что-то не похожи, по-моему.
— Трудно сказать. Я не знаю, что это за штука, но выясню. За одно могу ручаться: чем бы эта фирма на самом деле ни занималась, какая-нибудь злодейская закавыка в ее деятельности наверняка есть, и они в конце концов сведут меня, к чертовой матери, с ума.
Фиск прикусил губу. Он был вполне набожным приверженцем англиканской церкви и редко прибегал к бранным выражениям, он считал их не только грешными, но и вульгарными. В этом вопросе, в частности, он даже и теперь был одного мнения с Преподобным Бэконом.
Они пересекли Семьдесят девятую улицу и вновь очутились в безопасных пределах белого Манхэттена. Фиск ехал и думал: а ведь Бэкон и в этом тоже прав. Они действительно не в детский центр вкладывают средства, они делают попытку купить души людей. Усмирить праведно негодующую душу Гарлема.
Да, надо смотреть правде в лицо!
Но тут он как бы очнулся. Болван ты, Фиск. Если ты не выцарапаешь обратно эти триста пятьдесят тысяч или хотя бы какую-то их часть, значит, тебя, со всей твоей праведностью, оставили в дураках.
7
Карась на крючке
Телефонный звонок взорвал яичную скорлупу сна, и Питер Фэллоу остался только в тонком пленчатом мешке. О-о! Пленчатый мешок — это его голова. Правая ее сторона лежит на подушке, а желток, тяжелый, как ртуть, катается внутри и давит ему на правый висок, и на правый глаз, и на правое ухо. Если он вздумает подняться, чтобы подойти к телефону, ртутный желток, эта ядовитая масса, переместится, перекатится, пленка разорвется, и его мозги вывалятся наружу.
Телефон — в углу у окна, стоит на полу, на коричневом ковре. Паскудный ковер. Синтетика. Американцы делают отвратительные ковры — металон, стрептолон, лохматые, с длинным клочковатым ворсом, противно прикоснуться. Снова взрыв; он смотрит прямо на аппарат, белый, обмотанный белым липким шнуром, в гнезде на коричневом мохнатом стрептолоне. Солнечный свет за опущенными жалюзи — яркий, до рези в глазах. Солнце попадает в комнату только от часа до двух, когда оказывается в просвете между двумя небоскребами, совершая свой путь по южной стороне неба. В остальных помещениях — в ванной, в кухне и в гостиной — его вообще не бывает. В кухне и ванной и окон-то нет. Когда в ванной включаешь электричество — там установлен эдакий цельно-пластмассовый ванно-душевой модуль… модуль!., и когда становишься в ванну, пластмасса слегка прогибается под ступней, — стоит включить свет, как сразу начинает работать вентилятор за решеткой в отдушине на потолке. Он вращается и при этом ужасающе гудит, и все кругом вибрирует. Так что Фэллоу, когда встает утром, предпочитает не зажигать свет в ванной. Обходится одним иссиня-бледным свечением флюоресцентной лампы, просачивающимся из коридора. Случается, так и уходит на работу не побрившись.
Покоя голову на подушке, он смотрит на надрывающийся телефон. Все-таки надо бы поставить телефонный столик рядом с кроватью — если, конечно, имеет право называться кроватью пружинный матрас на этой их американской металлической раме, которая пригоняется по размеру, но только попробуй пригони — все пальцы обдерешь. Аппарат, такой весь заляпанный, липкий, стоит в углу на грязном ковре. Хотя у него здесь не бывает гостей, только женщины иногда, и то поздно вечером, когда он уже высосал бутылку-другую и плевать на все хотел. Только это не правда, если честно сказать. Приводя к себе женщину, он всякий раз заново видит свою жалкую дыру ее глазами, по крайней мере, в первые минуты. Мысль о выпивке и женщине выбила предохранитель у него в мозгу, и по всей нервной системе побежали волны раскаяния. Что-то вчера произошло очень неприятное. В последние дни он часто просыпался в таком же виде, отравленный похмельем, боясь шевельнуться и испытывая необъяснимое чувство стыда и отчаяния. То, что произошло вчера, скрыто от него, как чудовище на дне холодного, темного озера. Память затонула, осталось одно ледяное отчаяние. Отыскать чудовище можно было только усилием ума, промеривая глубину фут за футом. Иногда он понимал, что вид этого неизвестного чудовища будет невыносим, так что лучше не стараться и не вспоминать, отвернуться навсегда, но тут как раз попадалась какая-нибудь мелкая подробность, срабатывал сигнал, и чудовище само всплывало на поверхность и выставляло на вид свою мерзкую харю.
Как все началось, он помнит. Дело было в «Лестере», где он, как и многие другие англичане, завсегдатаи этого ресторана, имел привычку примазываться к компании за столом какого-нибудь американца, который, во всяком случае, заплатит по счету не кочевряжась, — вчера это оказался один толстяк по имени Арон Гутвиллиг, который недавно продал фирму проката авиатренажеров за двенадцать миллионов долларов и любил попировать с друзьями из английского и итальянского землячества. Там был еще один янки, вульгарный, но веселый коротышка, которого звали Бенни Грильо, продюсер документальных фильмов, он был с похмелья и предложил поехать в дискотеку «Рампа», что в помещении бывшей англиканской церкви. Он же вызвался и заплатить в «Рампе» за всех, и Фэллоу с ним поехал. Взяли с собой двух американочек-манекенщиц и Франко ди Нодини, итальянского журналиста, а также Тони Мосса, знакомого еще по Кентскому университету, и Каролину Хефтшенк, она только что прилетела из Лондона и была насмерть запугана рассказами о преступности на улицах Нью-Йорка, в Лондоне ей об этом все уши прожужжали, и она шарахалась от каждой тени, поначалу даже забавно было.
Манекенщицы в «Лестере» заказали себе по сандвичу с ростбифом, куски мяса вытаскивали и, запрокинув голову, прямо так и жевали из рук. Каролина Хефтшенк все время пугалась и оглядывалась, когда вылезли у «Рампы» из такси. Действительно, вход в дискотеку был взят в кольцо молодыми неграми в огромных кроссовках, они распелись на бывшей церковной ограде и глазели на пьяниц и наркоманов. Внутри все было безумно смешно. Фэллоу чувствовал себя особенно остроумным, пьяным и обаятельным. Сколько тут трансвеститов! И безобразных панков! И рыхлолицых американок с ортодонтически безупречными зубами, серебристой помадой на губах и тенями «Влажная ночь» на веках! Так оглушительно играла бесконечная магнитофонная музыка, и так мельтешили на экранах мутные кадры видеофильмов — какие-то озлобленные, тощие юнцы и курящиеся дымовые шашки!.. Все глубже и глубже на дно черного озера…
Долго крутили на такси по Пятидесятым улицам Вест-Сайда, пока отыскали заведение под названием «Кубок» с оцинкованной железной дверью. Внутри — черный резиновый пол в кнопках, какие-то голые до пояса ирландцы, во всяком случае, похожи на ирландцев, поливали всех пивом из банок; и были какие-то голые до пояса девицы. Вот оно. Что-то произошло при людях в какой-то комнате. Если только память не играет с ним шутки, вроде бы так… Почему, почему он это делает?.. Дом в Кентербери… школьная раздевалка в Кросс-Киз… Он ясно помнит, каким он тогда был… Белокурые локоны, словно с картинки из старой детской книжки, локоны, которыми он так гордился… длинный, заостренный нос, вытянутый узкий подбородок, худое тело, ему всегда не хватало веса по его большому росту, которым он тоже гордился… Худое лицо… рябь по воде… чудовище всплывает со дна! Еще миг, и его мерзкая харя…
Настойчивый звон телефона начал внушать тревогу. Что, если это из «Сити лайт»? После того как Грязный Мыш последний раз отчитал его, он дал себе слово каждый день являться в редакцию к десяти утра, а сейчас уже начало второго. И раз так, лучше совсем не отвечать. Нет, не ответив, он навсегда погрузится на дно, туда, где чудовище. Он выкатывается из постели, ставит ступни на пол — кошмарный желток внутри черепа болтнулся. И сразу свирепо заболела голова. Потянуло рвать, но при головной боли это слишком мучительно, лучше не надо. Пошел к аппарату, сначала несколько шагов на ногах, потом опустился на колени, затем на четвереньки. Дополз, взял трубку и растянулся на ковре, чтобы желток перестал болтаться.
— Алло?
— Питер? — Слава богу, акцент английский.
— Да?
— Питер, что за хриплый голос? Разбудил я тебя, что ли? Говорит Тони.
— Нет, нет! Нет, нет, нет. Это я просто… я был в другой комнате. Я сегодня работаю дома. — Он сам заметил, что как-то воровато басит.
— Ну знаешь, ты очень удачно изображаешь разговор спросонья.
— Значит, ты мне не веришь, да?
Слава богу, что это Тони. Он тоже англичанин и приехал работать в «Сити лайт» одновременно с Питером. Они — два коммандоса в этой дикой стране.
— Я-то тебе, конечно, верю. Но по этому вопросу я в абсолютном меньшинстве. На твоем месте я бы сейчас же, как можно скорее приехал в редакцию.
— Ммм. Понял.
— Только что ко мне подошел Мыш и спросил, где ты. Не из праздного любопытства, между прочим. У него был чрезвычайно раздосадованный вид.
— А ты что ему сказал?
— Что ты находишься в Опекунском суде.
— Ммм. Не сочти за бестактное любопытство, но чем хоть я там занимаюсь?
— Да ты что, Питер, в самом деле, похоже, только-только глаза продрал? Наследство Лейси Патни, помнишь?
— Ммм. Лейси Патни. — Головная боль, тошнота и сонливость накатили как гавайская волна. Голова плашмя лежит на ковре. Внутри болтается ядовитый желток. — Ммм…
— Не умолкай, пожалуйста, Питер. Я не шучу. По-моему, тебе надо приехать сюда показаться.
— Понимаю. Понимаю, понимаю. Спасибо, Тони. Ты совершенно прав.
— Приедешь?
— Да. — Он ясно представил себе, какая мука будет даже просто встать на ноги.
— И сделай мне одолжение.
— Все что тебе угодно.
— Постарайся не забыть, что ты был в Опекунском суде. В связи с наследством Лейси Патни. Вообще-то я не уверен, что Грязный Мыш мне поверил. Но все-таки.
— Да, да. Лейси Патни. Спасибо Тони.
Фэллоу положил трубку, с трудом поднялся на ноги и, качнувшись, ткнулся мордой в жалюзи. Разрезал губу. Эти янки делают жалюзи из узких металлических полос, острых как бритвы. Костяшкой указательного пальца стер кровь. Прямо держать голову не получается. Ртутный желток в черепе нарушает чувство равновесия. Кое-как добрел до двери в ванную и закрылся там при чахоточных иссиня-бледных отсветах флюоресцептной лампы из коридора. В таком больном освещении кровь на губе кажется в зеркале аптечки фиолетовой. Ну и ладно, он готов жить с фиолетовой кровью. А вот если включить свет в ванной, тогда конец.
Но и во всеобщем аврале возникает передышка. Вдруг распахивается дверь, и входит грек в белой куртке с колоссальным подносом в руках, а на нем — картонки с кофе и с содовой, горячие пончики в коробках, датские бутерброды с расплавленным сыром, булки с запеченным луком, хворост и все мыслимые соусы и приправы, какие только предлагает клиентам кулинарная торговля на вынос. Половина зала, побросав компьютеры, устремляется навстречу пище и тут же принимается ее уничтожать, как туча изголодавшихся долгоносиков.
Фэллоу пользуется этим минутным затишьем, чтобы просочиться в свою кабину. Но на середине компьютерного поля задерживается и с видом знатока берет в руки свежий оттиск дневного выпуска, только что поступивший в зал. Прямо под логотипом «Сити лайт» во всю первую полосу саженными буквами заголовок:
СОДРАЛ СКАЛЬП СО СТАРУШКИ ДА ЕЕ ЖЕ И ОГРАБИЛ
(Американцы употребляют это выражение в том же смысле, как у нас говорят — содрал три шкуры, то есть обобрал до нитки.)
И слева большой портрет, сильно увеличенная фотография улыбающейся женщины с заретушированными морщинами, как делают в фотоателье. Это Каролина Перес, пятидесяти пяти лет, и не такая уж старушка, с роскошными черными волосами, зачесанными сзади кверху на староиспанский манер.
Господи Иисусе. Эдакий скальп содрать — работка не из легких! Если бы Фэллоу не так гнусно себя сейчас чувствовал, он бы мысленно отдал должное этой «кровавой эстетике», в согласии с которой беззастенчивые газетчики, его работодатели, его соплеменники, его братья-англичане, потомки Шекспира и Мильтона, что ни день выдают подобные перлы. Какое тонкое чувство бульварного синтаксиса надо иметь, чтобы так, завлекательным эллипсом, строить фразу — ну просто тянет поскорее перелистать грязные страницы и узнать, кто же был тем исчадьем ада, способным на роль подлежащего? А сколько настырного упорства употребил репортер, чтобы проникнуть в дом к Пересам и раздобыть бабушкину фотографию, при взгляде на которую воспринимаешь кровавое убийство так наглядно и прямо ощущаешь кончиками пальцев, суставом плеча! А какая трагическая ирония: «содрал скальп», а потом еще и «ограбил»! Блестящий нонсенс! Дай им побольше места, они бы еще, пожалуй, приписали: «…и, уходя, не погасил свет».
Но Фэллоу сейчас слишком болен, отравлен — ему не до восторгов. Он стоит посреди зала и разглядывает этот новейший шедевр желтой прессы просто для того, чтобы продемонстрировать всем, и в первую голову, он надеется, Грязному Мышу, что он на работе и во всем белом свете его не интересует ничего, кроме газеты «Сити лайт».
Так, держа перед собой газетный лист, словно не в силах оторваться от созерцания его совершенств, он проходит вторую половину пути через зал и оказывается у себя в кабине. Это так называемое «рабочее место», огороженное литыми пластиковыми стенками неприятного телесно-розового цвета и со скругленными углами. Внутри — серый металлический стол, вездесущий компьютер, кресло из пластика неудобно-ортопедической конфигурации и цельнопластиковая вешалка, хитроумно вдвигающаяся в углубление в пластиковой стене. Вешалка уже дала трещину. На ней уныло болтается поношенный плащ Питера Фэллоу, никогда не покидавший пределов кабины.
Рядом с вешалкой находится окно, в нем Питер Фэллоу видит свое отражение. Анфас он выглядит красивым тридцатишестилетним, а вовсе не опустившимся пропойцей за сорок. Белокурые волосы, мыском на лбу, а сзади локонами чуть не до плеч, имеют вид даже, можно сказать, байронический, и нисколько не заметно намечающейся плеши. Да, если смотреть анфас… все обещает быть хорошо! Длинный тонкий нос — весь аристократический, от переносицы и до самого кончика, а вовсе не с нашлепкой внизу. Подбородок вытянутый и раздвоенный, и не видно, что уже немного отвислый. Темно-синий блейзер, сшитый у Блейдса восемь… да нет, уже десять лет назад, немного, конечно, лоснится на отворотах… но можно будет, наверно, поднять ворс проволочной щеткой… Брюшко намечается, и стали жирноваты бедра и ляжки. Но теперь это не проблема, раз он бросил пить. Больше капли в рот не возьмет. И сегодня же с вечера начнет регулярные занятия гимнастикой. В крайнем случае завтра с утра, сегодня самочувствие слишком хреновое. Заниматься он будет не каким-то там жалким бегом трусцой, который так обожают эти американцы, а чем-нибудь эдаким настоящим, основательным, чтоб выкладываться и в темпе… Английским спортом. Ему рисуются медицин-боллы, и шведские стенки, и кожаные кони, и блестящие булавы, эспандеры, параллельные брусья, толстые канаты с обшитым кожей концом… Он вдруг спохватился, что представил себе школьный спортзал в Кросс-Киз, где учился еще перед университетом. Бог ты мой!.. Уже двадцать лет прошло. Но ему и сейчас еще только тридцать шесть, у него хороший рост, шесть футов два дюйма, и, в сущности, вполне крепкое здоровье.
Он втянул живот, вдохнул поглубже. Сразу закружилась голова. Снял телефонную трубку, прижал к уху. Главное — иметь занятой вид. Ровный гудок убаюкивал. Так бы, кажется, забрался в трубку и поплыл на спине по плавным волнам телефонного гудка, омывающим нервные окончания. Хорошо бы положить голову на стол, закрыть глаза и малость вздремнуть. Проще простого — лечь щекой на стол, затылком к залу, и сверху ухо придавить трубкой, будто бы продолжаешь разговор. Сошло бы, наверно. Нет, все-таки вид будет странноватый. Вот если бы…
О господи! К нему идет репортер-американец Роберт Голдман. На груди галстук в кроваво-красную, желтую, черную и небесно-голубую косую полосу. Янки обожают такие галстуки псевдополковых цветов, они называют их «репрезентативные». Они вообще любят, чтобы галстук бросался в глаза, прямо прыгал с рубашки, предвещая появление самого владельца и неизбежные связанные с ним неприятности.
Две недели назад Фэллоу стрельнул у этого Голдмана сотнягу. Сказал, что надо срочно заплатить долг, проиграл-де в трик-трак в клубе «Бодрость», где трутся кутилы-европейцы. Янки всегда готовы развесить уши, когда им рассказываешь про повес и аристократов. С тех пор молодой говнюк уже три раза приставал к нему насчет этих денег, можно подумать, все его будущее на сем свете зависит от паршивой сотни. По-прежнему прижимая к уху телефонную трубку, Фэллоу с презрением смотрит на приближающегося американца и на предвестника его прихода, галстук-вырви-глаз. Подобно некоторым другим англичанам в Нью-Йорке, Фэллоу рассматривает американцев как недоразвитых младенцев, которым Провидение совершенно ни за что ни про что подарило такой жирный кусок, такую откормленную индейку — целый континент. И потому, какой бы прием ни использовать для изъятия у них их богатств, кроме уж прямого насилия, все можно считать приличным и морально оправданным, они же так и так растранжирят все на какую-нибудь безвкусную и ненужную дребедень.
Фэллоу начинает бормотать в телефонную трубку, как будто поглощен беседой. Он торопливо роется в своем больном мозгу, пытаясь с ходу сочинить что-то вроде одностороннего диалога, каким пользуются драматурги для изображения телефонных разговоров.
— То есть как это?.. Вы говорите, Опекунский суд не разрешает стенографисту передать нам дословный отчет? Ну так скажите им… Верно. Верно… Разумеется… Это полнейшее нарушение… Нет, нет… Слушайте меня внимательно.
Телефон — в углу у окна, стоит на полу, на коричневом ковре. Паскудный ковер. Синтетика. Американцы делают отвратительные ковры — металон, стрептолон, лохматые, с длинным клочковатым ворсом, противно прикоснуться. Снова взрыв; он смотрит прямо на аппарат, белый, обмотанный белым липким шнуром, в гнезде на коричневом мохнатом стрептолоне. Солнечный свет за опущенными жалюзи — яркий, до рези в глазах. Солнце попадает в комнату только от часа до двух, когда оказывается в просвете между двумя небоскребами, совершая свой путь по южной стороне неба. В остальных помещениях — в ванной, в кухне и в гостиной — его вообще не бывает. В кухне и ванной и окон-то нет. Когда в ванной включаешь электричество — там установлен эдакий цельно-пластмассовый ванно-душевой модуль… модуль!., и когда становишься в ванну, пластмасса слегка прогибается под ступней, — стоит включить свет, как сразу начинает работать вентилятор за решеткой в отдушине на потолке. Он вращается и при этом ужасающе гудит, и все кругом вибрирует. Так что Фэллоу, когда встает утром, предпочитает не зажигать свет в ванной. Обходится одним иссиня-бледным свечением флюоресцентной лампы, просачивающимся из коридора. Случается, так и уходит на работу не побрившись.
Покоя голову на подушке, он смотрит на надрывающийся телефон. Все-таки надо бы поставить телефонный столик рядом с кроватью — если, конечно, имеет право называться кроватью пружинный матрас на этой их американской металлической раме, которая пригоняется по размеру, но только попробуй пригони — все пальцы обдерешь. Аппарат, такой весь заляпанный, липкий, стоит в углу на грязном ковре. Хотя у него здесь не бывает гостей, только женщины иногда, и то поздно вечером, когда он уже высосал бутылку-другую и плевать на все хотел. Только это не правда, если честно сказать. Приводя к себе женщину, он всякий раз заново видит свою жалкую дыру ее глазами, по крайней мере, в первые минуты. Мысль о выпивке и женщине выбила предохранитель у него в мозгу, и по всей нервной системе побежали волны раскаяния. Что-то вчера произошло очень неприятное. В последние дни он часто просыпался в таком же виде, отравленный похмельем, боясь шевельнуться и испытывая необъяснимое чувство стыда и отчаяния. То, что произошло вчера, скрыто от него, как чудовище на дне холодного, темного озера. Память затонула, осталось одно ледяное отчаяние. Отыскать чудовище можно было только усилием ума, промеривая глубину фут за футом. Иногда он понимал, что вид этого неизвестного чудовища будет невыносим, так что лучше не стараться и не вспоминать, отвернуться навсегда, но тут как раз попадалась какая-нибудь мелкая подробность, срабатывал сигнал, и чудовище само всплывало на поверхность и выставляло на вид свою мерзкую харю.
Как все началось, он помнит. Дело было в «Лестере», где он, как и многие другие англичане, завсегдатаи этого ресторана, имел привычку примазываться к компании за столом какого-нибудь американца, который, во всяком случае, заплатит по счету не кочевряжась, — вчера это оказался один толстяк по имени Арон Гутвиллиг, который недавно продал фирму проката авиатренажеров за двенадцать миллионов долларов и любил попировать с друзьями из английского и итальянского землячества. Там был еще один янки, вульгарный, но веселый коротышка, которого звали Бенни Грильо, продюсер документальных фильмов, он был с похмелья и предложил поехать в дискотеку «Рампа», что в помещении бывшей англиканской церкви. Он же вызвался и заплатить в «Рампе» за всех, и Фэллоу с ним поехал. Взяли с собой двух американочек-манекенщиц и Франко ди Нодини, итальянского журналиста, а также Тони Мосса, знакомого еще по Кентскому университету, и Каролину Хефтшенк, она только что прилетела из Лондона и была насмерть запугана рассказами о преступности на улицах Нью-Йорка, в Лондоне ей об этом все уши прожужжали, и она шарахалась от каждой тени, поначалу даже забавно было.
Манекенщицы в «Лестере» заказали себе по сандвичу с ростбифом, куски мяса вытаскивали и, запрокинув голову, прямо так и жевали из рук. Каролина Хефтшенк все время пугалась и оглядывалась, когда вылезли у «Рампы» из такси. Действительно, вход в дискотеку был взят в кольцо молодыми неграми в огромных кроссовках, они распелись на бывшей церковной ограде и глазели на пьяниц и наркоманов. Внутри все было безумно смешно. Фэллоу чувствовал себя особенно остроумным, пьяным и обаятельным. Сколько тут трансвеститов! И безобразных панков! И рыхлолицых американок с ортодонтически безупречными зубами, серебристой помадой на губах и тенями «Влажная ночь» на веках! Так оглушительно играла бесконечная магнитофонная музыка, и так мельтешили на экранах мутные кадры видеофильмов — какие-то озлобленные, тощие юнцы и курящиеся дымовые шашки!.. Все глубже и глубже на дно черного озера…
Долго крутили на такси по Пятидесятым улицам Вест-Сайда, пока отыскали заведение под названием «Кубок» с оцинкованной железной дверью. Внутри — черный резиновый пол в кнопках, какие-то голые до пояса ирландцы, во всяком случае, похожи на ирландцев, поливали всех пивом из банок; и были какие-то голые до пояса девицы. Вот оно. Что-то произошло при людях в какой-то комнате. Если только память не играет с ним шутки, вроде бы так… Почему, почему он это делает?.. Дом в Кентербери… школьная раздевалка в Кросс-Киз… Он ясно помнит, каким он тогда был… Белокурые локоны, словно с картинки из старой детской книжки, локоны, которыми он так гордился… длинный, заостренный нос, вытянутый узкий подбородок, худое тело, ему всегда не хватало веса по его большому росту, которым он тоже гордился… Худое лицо… рябь по воде… чудовище всплывает со дна! Еще миг, и его мерзкая харя…
* * *
Нет, это нестерпимо. Снова взорвался телефон. Фэллоу открыл глаза и, щурясь, смотрит на залитую солнцем модерновую мерзость запустения. Но с открытыми глазами еще хуже. С открытыми глазами — что его теперь ждет? Такая безнадежность! Такое ледяное отчаяние! Он скривился, передернулся и снова закрыл глаза. Вот она, харя. И сразу же опять открыл. Что-то он такое сделал в пьяном виде… К отчаянию и раскаянию теперь еще прибавился страх.Настойчивый звон телефона начал внушать тревогу. Что, если это из «Сити лайт»? После того как Грязный Мыш последний раз отчитал его, он дал себе слово каждый день являться в редакцию к десяти утра, а сейчас уже начало второго. И раз так, лучше совсем не отвечать. Нет, не ответив, он навсегда погрузится на дно, туда, где чудовище. Он выкатывается из постели, ставит ступни на пол — кошмарный желток внутри черепа болтнулся. И сразу свирепо заболела голова. Потянуло рвать, но при головной боли это слишком мучительно, лучше не надо. Пошел к аппарату, сначала несколько шагов на ногах, потом опустился на колени, затем на четвереньки. Дополз, взял трубку и растянулся на ковре, чтобы желток перестал болтаться.
— Алло?
— Питер? — Слава богу, акцент английский.
— Да?
— Питер, что за хриплый голос? Разбудил я тебя, что ли? Говорит Тони.
— Нет, нет! Нет, нет, нет. Это я просто… я был в другой комнате. Я сегодня работаю дома. — Он сам заметил, что как-то воровато басит.
— Ну знаешь, ты очень удачно изображаешь разговор спросонья.
— Значит, ты мне не веришь, да?
Слава богу, что это Тони. Он тоже англичанин и приехал работать в «Сити лайт» одновременно с Питером. Они — два коммандоса в этой дикой стране.
— Я-то тебе, конечно, верю. Но по этому вопросу я в абсолютном меньшинстве. На твоем месте я бы сейчас же, как можно скорее приехал в редакцию.
— Ммм. Понял.
— Только что ко мне подошел Мыш и спросил, где ты. Не из праздного любопытства, между прочим. У него был чрезвычайно раздосадованный вид.
— А ты что ему сказал?
— Что ты находишься в Опекунском суде.
— Ммм. Не сочти за бестактное любопытство, но чем хоть я там занимаюсь?
— Да ты что, Питер, в самом деле, похоже, только-только глаза продрал? Наследство Лейси Патни, помнишь?
— Ммм. Лейси Патни. — Головная боль, тошнота и сонливость накатили как гавайская волна. Голова плашмя лежит на ковре. Внутри болтается ядовитый желток. — Ммм…
— Не умолкай, пожалуйста, Питер. Я не шучу. По-моему, тебе надо приехать сюда показаться.
— Понимаю. Понимаю, понимаю. Спасибо, Тони. Ты совершенно прав.
— Приедешь?
— Да. — Он ясно представил себе, какая мука будет даже просто встать на ноги.
— И сделай мне одолжение.
— Все что тебе угодно.
— Постарайся не забыть, что ты был в Опекунском суде. В связи с наследством Лейси Патни. Вообще-то я не уверен, что Грязный Мыш мне поверил. Но все-таки.
— Да, да. Лейси Патни. Спасибо Тони.
Фэллоу положил трубку, с трудом поднялся на ноги и, качнувшись, ткнулся мордой в жалюзи. Разрезал губу. Эти янки делают жалюзи из узких металлических полос, острых как бритвы. Костяшкой указательного пальца стер кровь. Прямо держать голову не получается. Ртутный желток в черепе нарушает чувство равновесия. Кое-как добрел до двери в ванную и закрылся там при чахоточных иссиня-бледных отсветах флюоресцептной лампы из коридора. В таком больном освещении кровь на губе кажется в зеркале аптечки фиолетовой. Ну и ладно, он готов жить с фиолетовой кровью. А вот если включить свет в ванной, тогда конец.
* * *
Ряды мерцающих компьютерных экранов в серых обтекаемых научно-фантастических окладах как будто придают помещению редакции «Сити лайт» упорядоченный и очень современный облик Но это только на первый взгляд. А чуть присмотришься — столы, как у всех, завалены бумагами, пластиковыми стаканами, книгами, блокнотами, журналами, справочниками и переполненными пепельницами; за клавишными панелями сидит та же каторжная молодежь. Клавиши устало, мирно стрекочут — чок, чок, чок, чок, чок, словно в редакции играется грандиозный турнир по маджонгу. Репортеры, правщики, выпускающие редакторы горбятся над гранками, как спокон веку горбятся во всех редакциях. По временам вскидывается одинокая голова, будто выныривает глотнуть воздуха, и выкрикивает особенные слова: «шпон», «кегль», «висячая строка».Но и во всеобщем аврале возникает передышка. Вдруг распахивается дверь, и входит грек в белой куртке с колоссальным подносом в руках, а на нем — картонки с кофе и с содовой, горячие пончики в коробках, датские бутерброды с расплавленным сыром, булки с запеченным луком, хворост и все мыслимые соусы и приправы, какие только предлагает клиентам кулинарная торговля на вынос. Половина зала, побросав компьютеры, устремляется навстречу пище и тут же принимается ее уничтожать, как туча изголодавшихся долгоносиков.
Фэллоу пользуется этим минутным затишьем, чтобы просочиться в свою кабину. Но на середине компьютерного поля задерживается и с видом знатока берет в руки свежий оттиск дневного выпуска, только что поступивший в зал. Прямо под логотипом «Сити лайт» во всю первую полосу саженными буквами заголовок:
СОДРАЛ СКАЛЬП СО СТАРУШКИ ДА ЕЕ ЖЕ И ОГРАБИЛ
(Американцы употребляют это выражение в том же смысле, как у нас говорят — содрал три шкуры, то есть обобрал до нитки.)
И слева большой портрет, сильно увеличенная фотография улыбающейся женщины с заретушированными морщинами, как делают в фотоателье. Это Каролина Перес, пятидесяти пяти лет, и не такая уж старушка, с роскошными черными волосами, зачесанными сзади кверху на староиспанский манер.
Господи Иисусе. Эдакий скальп содрать — работка не из легких! Если бы Фэллоу не так гнусно себя сейчас чувствовал, он бы мысленно отдал должное этой «кровавой эстетике», в согласии с которой беззастенчивые газетчики, его работодатели, его соплеменники, его братья-англичане, потомки Шекспира и Мильтона, что ни день выдают подобные перлы. Какое тонкое чувство бульварного синтаксиса надо иметь, чтобы так, завлекательным эллипсом, строить фразу — ну просто тянет поскорее перелистать грязные страницы и узнать, кто же был тем исчадьем ада, способным на роль подлежащего? А сколько настырного упорства употребил репортер, чтобы проникнуть в дом к Пересам и раздобыть бабушкину фотографию, при взгляде на которую воспринимаешь кровавое убийство так наглядно и прямо ощущаешь кончиками пальцев, суставом плеча! А какая трагическая ирония: «содрал скальп», а потом еще и «ограбил»! Блестящий нонсенс! Дай им побольше места, они бы еще, пожалуй, приписали: «…и, уходя, не погасил свет».
Но Фэллоу сейчас слишком болен, отравлен — ему не до восторгов. Он стоит посреди зала и разглядывает этот новейший шедевр желтой прессы просто для того, чтобы продемонстрировать всем, и в первую голову, он надеется, Грязному Мышу, что он на работе и во всем белом свете его не интересует ничего, кроме газеты «Сити лайт».
Так, держа перед собой газетный лист, словно не в силах оторваться от созерцания его совершенств, он проходит вторую половину пути через зал и оказывается у себя в кабине. Это так называемое «рабочее место», огороженное литыми пластиковыми стенками неприятного телесно-розового цвета и со скругленными углами. Внутри — серый металлический стол, вездесущий компьютер, кресло из пластика неудобно-ортопедической конфигурации и цельнопластиковая вешалка, хитроумно вдвигающаяся в углубление в пластиковой стене. Вешалка уже дала трещину. На ней уныло болтается поношенный плащ Питера Фэллоу, никогда не покидавший пределов кабины.
Рядом с вешалкой находится окно, в нем Питер Фэллоу видит свое отражение. Анфас он выглядит красивым тридцатишестилетним, а вовсе не опустившимся пропойцей за сорок. Белокурые волосы, мыском на лбу, а сзади локонами чуть не до плеч, имеют вид даже, можно сказать, байронический, и нисколько не заметно намечающейся плеши. Да, если смотреть анфас… все обещает быть хорошо! Длинный тонкий нос — весь аристократический, от переносицы и до самого кончика, а вовсе не с нашлепкой внизу. Подбородок вытянутый и раздвоенный, и не видно, что уже немного отвислый. Темно-синий блейзер, сшитый у Блейдса восемь… да нет, уже десять лет назад, немного, конечно, лоснится на отворотах… но можно будет, наверно, поднять ворс проволочной щеткой… Брюшко намечается, и стали жирноваты бедра и ляжки. Но теперь это не проблема, раз он бросил пить. Больше капли в рот не возьмет. И сегодня же с вечера начнет регулярные занятия гимнастикой. В крайнем случае завтра с утра, сегодня самочувствие слишком хреновое. Заниматься он будет не каким-то там жалким бегом трусцой, который так обожают эти американцы, а чем-нибудь эдаким настоящим, основательным, чтоб выкладываться и в темпе… Английским спортом. Ему рисуются медицин-боллы, и шведские стенки, и кожаные кони, и блестящие булавы, эспандеры, параллельные брусья, толстые канаты с обшитым кожей концом… Он вдруг спохватился, что представил себе школьный спортзал в Кросс-Киз, где учился еще перед университетом. Бог ты мой!.. Уже двадцать лет прошло. Но ему и сейчас еще только тридцать шесть, у него хороший рост, шесть футов два дюйма, и, в сущности, вполне крепкое здоровье.
Он втянул живот, вдохнул поглубже. Сразу закружилась голова. Снял телефонную трубку, прижал к уху. Главное — иметь занятой вид. Ровный гудок убаюкивал. Так бы, кажется, забрался в трубку и поплыл на спине по плавным волнам телефонного гудка, омывающим нервные окончания. Хорошо бы положить голову на стол, закрыть глаза и малость вздремнуть. Проще простого — лечь щекой на стол, затылком к залу, и сверху ухо придавить трубкой, будто бы продолжаешь разговор. Сошло бы, наверно. Нет, все-таки вид будет странноватый. Вот если бы…
О господи! К нему идет репортер-американец Роберт Голдман. На груди галстук в кроваво-красную, желтую, черную и небесно-голубую косую полосу. Янки обожают такие галстуки псевдополковых цветов, они называют их «репрезентативные». Они вообще любят, чтобы галстук бросался в глаза, прямо прыгал с рубашки, предвещая появление самого владельца и неизбежные связанные с ним неприятности.
Две недели назад Фэллоу стрельнул у этого Голдмана сотнягу. Сказал, что надо срочно заплатить долг, проиграл-де в трик-трак в клубе «Бодрость», где трутся кутилы-европейцы. Янки всегда готовы развесить уши, когда им рассказываешь про повес и аристократов. С тех пор молодой говнюк уже три раза приставал к нему насчет этих денег, можно подумать, все его будущее на сем свете зависит от паршивой сотни. По-прежнему прижимая к уху телефонную трубку, Фэллоу с презрением смотрит на приближающегося американца и на предвестника его прихода, галстук-вырви-глаз. Подобно некоторым другим англичанам в Нью-Йорке, Фэллоу рассматривает американцев как недоразвитых младенцев, которым Провидение совершенно ни за что ни про что подарило такой жирный кусок, такую откормленную индейку — целый континент. И потому, какой бы прием ни использовать для изъятия у них их богатств, кроме уж прямого насилия, все можно считать приличным и морально оправданным, они же так и так растранжирят все на какую-нибудь безвкусную и ненужную дребедень.
Фэллоу начинает бормотать в телефонную трубку, как будто поглощен беседой. Он торопливо роется в своем больном мозгу, пытаясь с ходу сочинить что-то вроде одностороннего диалога, каким пользуются драматурги для изображения телефонных разговоров.
— То есть как это?.. Вы говорите, Опекунский суд не разрешает стенографисту передать нам дословный отчет? Ну так скажите им… Верно. Верно… Разумеется… Это полнейшее нарушение… Нет, нет… Слушайте меня внимательно.