Страница:
— Да? Гм. Не знаю, о чем вы говорите.
— Тоже на улицах Бронкса дело было.
— Словом, так, — вмешался Крамер, обращаясь к миссис Лэмб. — Спасибо вам за сведения. Будем надеяться, что вы получите благоприятные известия о сыне. Номерной знак мы проверим. А вы, если услышите о ком-то, кто был в тот вечер с вашим сыном или, может быть, что-то видел, пожалуйста, дайте нам знать, хорошо?
— Да… — ответила она с тем же сомнением в голосе, что и в начале встречи. — Спасибо.
Мартин все еще не отводил от Преподобного Бэкона свои добермановские глазки. Поэтому Крамер сказал Гольдбергу:
— У вас есть карточка с номером телефона, чтобы дать миссис Лэмб?
Гольдберг пошарил во внутреннем кармане и протянул ей карточку. Она взяла и спрятала не глядя.
Преподобный Бэкон поднялся.
— Мне вы можете карточку не давать, — сказал он Гольдбергу. — Я вас знаю. Да… Я с вами свяжусь. Буду наблюдать за этим делом. Я хочу, чтобы были приняты меры. Организация «Всенародная солидарность» требует, чтобы были приняты меры. И мы добьемся, чтобы меры были приняты. Да… Так что можете не сомневаться, я еще с вами поговорю.
— Сделайте одолжение, — сказал Мартин. — Когда вам будет удобно.
И чуть-чуть оскалил зубы в слабом подобии улыбки. Крамеру вспомнились лица мальчишек на школьном дворе, когда назревала драка.
Он встал и пошел к выходу, бросив через плечо «До свидания» и от души надеясь, что Воинствующий Мартин и Еврейский Ирландец уйдут вслед за ним.
Когда ехали обратно в крепость, Мартин сказал Крамеру:
— Черт, теперь я знаю, зачем парней посылают на юридические факультеты. Вас там учат про любую бодягу разговорчики интеллигентные разговаривать.
Но он сказал это добродушно, без зла.
— Ты же понимаешь, Марти, — ответил Крамер, сочтя, что как соратник в битве с бодягой под крышей Преподобного Бэкона имеет теперь право держаться с неустрашимым ирландцем запанибрата, — при матери этого бедняги… И потом, а вдруг там что-то есть, насчет автомобильного номера.
— Хочешь пари?
— А все-таки. Вдруг.
— Черта с два вдруг. Хрена ли, тебя сбивает на улице машина, и ты обратился в клинику, но как-то забыл им об этом сообщить? А потом дома тоже как-то забыл сообщить об этом матери? Но утром, чуток очухавшись, говоришь: «Да, кстати, меня вчера машина сбила». Иди ты знаешь куда! Бедняга, конечно, попал в переделку, но не машина тут виновата, а в чем дело — он не хотел, чтоб знали.
— Это-то да. Посмотрите, нет ли на него протоколов, ладно?
— А знаете, — говорит Гольдберг, — мне жаль этих людей. Они так говорят, что мальчишка не имел дела с полицией, будто это хрен знает какое достижение. В новостройках оно так и есть. Нашли, хрен дери, чем хвастаться; не имел дела с полицией! Герой, да и только. Мне ее жаль.
В голос еврейского ирландца закралась еврейская слеза.
Но тут снова заговорил Мартин:
— Такой женщине вообще нечего делать в муниципальных домах. Порядочная женщина. Без всякого этого дерьма. Я припомнил тот случай, когда ее мужа убили. Был работяга и не трус. Оказал сопротивление подонку, тот взял и выстрелил ему прямо в рот. Она работает, пособием не пользуется, мальчишка ходит в церковь, учится в школе. Она порядочная женщина. С кем у нее мальчишка связался, этого я не знаю, но она женщина порядочная. Там добрая половина народу так привыкли жаловаться на жизнь, случится что, от них невозможно внятного слова добиться, только и знают, что весь мир перед ними в долгу. А эта — без дураков. Жаль ее, конечно, что живет в новостройке, но знаешь, — он посмотрел на Крамера, — в новостройках тоже, бывает, живут приличные люди, работают и вообще…
Гольдберг умудренно кивнул и добавил:
— Теперь и не поверишь, ведь эти гребаные муниципальные дома для того и строились. Чтобы там жили трудящиеся люди. Так было задумано: дешевые жилища для трудящихся. А в наши дни если встретишь там кого-то, кто на работу ходит и старается жить по-человечески, так прямо сердце от умиления сжимается.
И тут Крамер начинает кое-что понимать. Понимать, что полицейские в этом отношении мало чем отличаются от прокурорских помощников. Та же ассенизаторская реакция. Им тоже осточертевает с утра до ночи отправлять за решетку негров и латинос. Полицейским даже хуже: им приходится глубже залезать в дерьмо. И поддерживает их только сознание, что это делается ради чьего-то блага, ради блага порядочных людей. Вот они и смотрят во все глаза, сколько ни приходится им рыться в дерьме, и замечают каждого, кто поднялся… каждого хорошего человека с темной кожей.
Это еще не просвещенный подход, думает Крамер, но можно сказать, что это, блин, первый шаг на пути к просвещению.
9
— Тоже на улицах Бронкса дело было.
— Словом, так, — вмешался Крамер, обращаясь к миссис Лэмб. — Спасибо вам за сведения. Будем надеяться, что вы получите благоприятные известия о сыне. Номерной знак мы проверим. А вы, если услышите о ком-то, кто был в тот вечер с вашим сыном или, может быть, что-то видел, пожалуйста, дайте нам знать, хорошо?
— Да… — ответила она с тем же сомнением в голосе, что и в начале встречи. — Спасибо.
Мартин все еще не отводил от Преподобного Бэкона свои добермановские глазки. Поэтому Крамер сказал Гольдбергу:
— У вас есть карточка с номером телефона, чтобы дать миссис Лэмб?
Гольдберг пошарил во внутреннем кармане и протянул ей карточку. Она взяла и спрятала не глядя.
Преподобный Бэкон поднялся.
— Мне вы можете карточку не давать, — сказал он Гольдбергу. — Я вас знаю. Да… Я с вами свяжусь. Буду наблюдать за этим делом. Я хочу, чтобы были приняты меры. Организация «Всенародная солидарность» требует, чтобы были приняты меры. И мы добьемся, чтобы меры были приняты. Да… Так что можете не сомневаться, я еще с вами поговорю.
— Сделайте одолжение, — сказал Мартин. — Когда вам будет удобно.
И чуть-чуть оскалил зубы в слабом подобии улыбки. Крамеру вспомнились лица мальчишек на школьном дворе, когда назревала драка.
Он встал и пошел к выходу, бросив через плечо «До свидания» и от души надеясь, что Воинствующий Мартин и Еврейский Ирландец уйдут вслед за ним.
Когда ехали обратно в крепость, Мартин сказал Крамеру:
— Черт, теперь я знаю, зачем парней посылают на юридические факультеты. Вас там учат про любую бодягу разговорчики интеллигентные разговаривать.
Но он сказал это добродушно, без зла.
— Ты же понимаешь, Марти, — ответил Крамер, сочтя, что как соратник в битве с бодягой под крышей Преподобного Бэкона имеет теперь право держаться с неустрашимым ирландцем запанибрата, — при матери этого бедняги… И потом, а вдруг там что-то есть, насчет автомобильного номера.
— Хочешь пари?
— А все-таки. Вдруг.
— Черта с два вдруг. Хрена ли, тебя сбивает на улице машина, и ты обратился в клинику, но как-то забыл им об этом сообщить? А потом дома тоже как-то забыл сообщить об этом матери? Но утром, чуток очухавшись, говоришь: «Да, кстати, меня вчера машина сбила». Иди ты знаешь куда! Бедняга, конечно, попал в переделку, но не машина тут виновата, а в чем дело — он не хотел, чтоб знали.
— Это-то да. Посмотрите, нет ли на него протоколов, ладно?
— А знаете, — говорит Гольдберг, — мне жаль этих людей. Они так говорят, что мальчишка не имел дела с полицией, будто это хрен знает какое достижение. В новостройках оно так и есть. Нашли, хрен дери, чем хвастаться; не имел дела с полицией! Герой, да и только. Мне ее жаль.
В голос еврейского ирландца закралась еврейская слеза.
Но тут снова заговорил Мартин:
— Такой женщине вообще нечего делать в муниципальных домах. Порядочная женщина. Без всякого этого дерьма. Я припомнил тот случай, когда ее мужа убили. Был работяга и не трус. Оказал сопротивление подонку, тот взял и выстрелил ему прямо в рот. Она работает, пособием не пользуется, мальчишка ходит в церковь, учится в школе. Она порядочная женщина. С кем у нее мальчишка связался, этого я не знаю, но она женщина порядочная. Там добрая половина народу так привыкли жаловаться на жизнь, случится что, от них невозможно внятного слова добиться, только и знают, что весь мир перед ними в долгу. А эта — без дураков. Жаль ее, конечно, что живет в новостройке, но знаешь, — он посмотрел на Крамера, — в новостройках тоже, бывает, живут приличные люди, работают и вообще…
Гольдберг умудренно кивнул и добавил:
— Теперь и не поверишь, ведь эти гребаные муниципальные дома для того и строились. Чтобы там жили трудящиеся люди. Так было задумано: дешевые жилища для трудящихся. А в наши дни если встретишь там кого-то, кто на работу ходит и старается жить по-человечески, так прямо сердце от умиления сжимается.
И тут Крамер начинает кое-что понимать. Понимать, что полицейские в этом отношении мало чем отличаются от прокурорских помощников. Та же ассенизаторская реакция. Им тоже осточертевает с утра до ночи отправлять за решетку негров и латинос. Полицейским даже хуже: им приходится глубже залезать в дерьмо. И поддерживает их только сознание, что это делается ради чьего-то блага, ради блага порядочных людей. Вот они и смотрят во все глаза, сколько ни приходится им рыться в дерьме, и замечают каждого, кто поднялся… каждого хорошего человека с темной кожей.
Это еще не просвещенный подход, думает Крамер, но можно сказать, что это, блин, первый шаг на пути к просвещению.
9
Один англичанин по фамилии Фэллоу
На этот раз телефонный звонок взорвался с такой силой, что вызвал бешеное сердцебиение, и каждый толчок гнал кровь в голову под страшным давлением… Инсульт!.. сейчас у него случится инсульт… валяйся тут с инсультом один, в этой высотной американской халупе!.. Инсульт! Страх расшевелил спящего зверя. Зверь всплыл и выставил мерзкую харю.
Фэллоу открыл один глаз: телефон покоится в своем коричневом стрептолоновом гнезде. Голова кружится, хотя он даже не оторвал ее от подушки. Перед глазами, как куски дерьма, плавают огромные тени соринок на непромытой роговице. Пульсирующая в висках кровь взбивает в сгустки ртутный желток, и они кусками дерьма ползут из-под век. Снова взрывается телефон. Фэллоу закрывает глаз. Но скотская харя не исчезла. Эта заварушка с гомосексуалами…
А ведь вечер начинался так обычно!
У него оставалось меньше сорока долларов, чтобы прожить еще целых три дня, и тогда он сделал то, что и всегда в таких случаях: позвонил американцу. Американцу Джилу Арчеру, литературному агенту, который женат на женщине, чье имя Фэллоу не в состоянии запомнить. И предложил поужинать вместе в «Лестере». Вроде бы он тоже будет с дамой, Арчер приехал с женой, ну а он, понятно, один. И естественно, в такой ситуации Арчер, неизменно любезный янки, расплатился по счету один. Такой был спокойный, мирный вечер, ничем не примечательный вечер англичанина в Нью-Йорке со скучным ужином за счет очередного американца, и он уже собрался уходить, хотя было довольно рано. Но тут приехали Каролина Хефтшенк со своим молодым приятелем-художником, итальянцем Филиппе Кирацци и остановились у их столика, а потом сели. Арчер спросил, не хотят ли они чего-нибудь выпить, и Фэллоу предложил заказать еще бутылку вина; Арчер и заказал еще бутылку вина, и они ее выпили, потом еще одну, в «Лестере» уже набилось полно народу, шум, гам, все знакомые лица, и Алекс Бритт-Уидерс прислал официанта с подносом, и на нем по бокалу вина на каждого — администрация угощает, отчего Арчер сразу вырос в собственных глазах, мол, знаком с владельцем ресторана, не как-нибудь — янки к таким вещам очень чувствительны, — Каролина Хефтшенк все время висла на своем красавчике итальянце Кирацци, а тот красовался и драл нос, демонстрируя свой прекрасный профиль, гордитесь, мол, все, что дышите одним воздухом со мной. От соседнего столика подошел Сент-Джон, чтобы полюбоваться на молодого сеньора, чем очень раздосадовал Билли Кортеса, сеньор Кирацци стал толковать Сент-Джону, что живописец должен смотреть на мир «глазами маленького мальчика», Сент-Джон сказал, что тоже старается смотреть на мир глазами мальчика, а Билли поправил: «Мальчика, Сент-Джон, а не любителя мальчиков». Сеньор Кирацци продолжал красоваться и поводить туда-сюда своим орлиным носом на длинной шее, торчащей из низенького воротничка какой-то смехотворной хиповой ярко-голубой рубашки при розовом с искрой галстуке, и тогда Фэллоу не выдержал и сказал, что, пожалуй, живописцу-постмодернисту больше подходит взгляд любителя мальчиков, чем взгляд мальчика, — а как полагает сеньор Кирацци? Каролина, уже совсем пьяная, сказала, что он дурак, и притом довольно резким тоном. Фэллоу немного отшатнулся, он хотел только передразнить, как сидит, вскинув голову, молодой живописец, но потерял равновесие и грохнулся на пол. Кругом засмеялись. Фэллоу встал, у него закружилась голова, и он ухватился за Каролину — просто чтобы не упасть, но сеньор Кирацци оскорбился до глубины своей благородной и мужественной итальянской души и хотел его отпихнуть, в результате они упали теперь вместе, Фэллоу и Каролина, Кирацци вздумал навалиться на него сверху, а Сент-Джон, по своим соображениям, навалился на красавчика итальянца, Билли Кортес визжал, Фэллоу пробовал подняться, хотя они все на нем висели, появился Бритт-Уидерс со словами: «Ну, знаете ли!» — и вся куча народу, и Фэллоу в самом низу, вылетела из подъезда прямо на тротуар Лексингтон авеню.
Опять взорвался телефон. Фэллоу содрогнулся при мысли о том, что он может услышать, если снимет трубку. С момента, как они вывалились на тротуар, и по сей час он ничего не помнит. Спустил с кровати ноги. В голове по-прежнему гудит и булькает, все тело болит. Прополз по ковру к тарахтящему телефону и лег. Ощутил щекой металлически сухой, пыльный, грязный ворс.
— Алло?
— Эй, Пит, привет! Как жизнь?
Жизнерадостный американский голос, нью-йоркский голос, крайне неприятный и вульгарный. Даже еще более неприятный, чем это уменьшительное «Пит». Но зато по крайней мере не из «Сити лайт». Из «Сити лайт» с ним бы никто не стал разговаривать таким жизнерадостным голосом.
— Кто говорит? — хрипло, как зверь в норе.
— Господи, Пит, что за голос? Пульс как, прощупывается? Да это ж я, Эл Вогель!
При этом известии Фэллоу снова закрыл глаза. Вогель — типичная американская знаменитость, которые англичанину, когда про них читаешь в Лондоне, представляются такими яркими, неустрашимыми и высокоморальными борцами. А в Нью-Йорке при личном знакомстве преображаются и оказываются просто янки, то есть вульгарные зануды. Вогеля хорошо знали в Англии как прогрессивного американского адвоката, всегда выступающего на стороне непопулярных политических движений. Он защищал радикалов и пацифистов совсем как Чарльз Гэрри, Вильям Канстлер или Марк Лейн в прежние годы. А непопулярные, конечно, в том смысле, что простые обыватели им не сочувствовали. Зато пресса и интеллигенция в 60-х и 70-х годах очень даже сочувствовала тем, кого защищал Элберт Вогель, особенно в Европе, по тамошним понятиям любой подзащитный Вогеля сразу же обретает нимб, крылья, тогу и факел. Денег, однако, у большинства из этих нынешних святых нет, и Фэллоу часто ломал голову: где берет Вогель средства к существованию? Тем более что с начала 80-х годов обстановка складывалась для него неблагоприятно, теперь даже интеллигентам и прессе осточертели крикливые, невоспитанные, озлобленные, надсадные любители «нерпухи», составляющие его клиентуру. В последнее время Фэллоу встречал «великого заступника» на самых неожиданных сборищах. Например, он являлся на открытие автомобильной стоянки, где Фэллоу имел возможность пожать ему руку.
— А-а, хай, — со стоном отвечает Фэллоу.
— Я сначала позвонил к тебе в редакцию, Пит, но там сказали, что тебя сегодня не видели.
Плохо дело, подумал Фэллоу. Интересно, где, когда и за каким чертом он давал Вогелю свой домашний телефон, да и давал ли?
— Ты слушаешь, Пит?
— Угуммм. — Фэллоу лежит с закрытыми глазами и не чувствует, где верх, где низ. — Правильно. Я сегодня работаю дома.
— Мне надо с тобой кое о чем потолковать, Пит. По-моему, наклевывается отличный материальчик.
— Угуммм.
— Только я бы не хотел засвечивать его по телефону. Знаешь что? Поехали, я тебя обедом угощу, а? Приезжай к часу в «Риджентс-парк». Жду.
— Ммм. Даже не знаю, Эл. «Риджентс-парк». Где это?
— Рядом с Нью-Йоркским атлетическим клубом, Центральный парк, южная сторона.
— А-а-ммм.
Фэллоу раздирают два противоречивых инстинкта. С одной стороны, на кой ляд ему отрывать голову от пола и снова взбалтывать ртутный желток, чтобы в итоге добрых два часа слушать какого-то зануду янки из бывших знаменитостей?.. Но с другой — все-таки дармовой обед в ресторане. Птеродактиль и бронтозавр сцепились в смертельной схватке на обрыве над Утонувшим Континентом.
И дармовой обед победил, как обычно в последнее время.
— Ладно, Эл. Увидимся в час. Повтори еще раз, где это?
— С южной стороны Центрального парка, Пит. Там рядом Атлетический клуб. Приятное местечко. Можно любоваться зелеными насаждениями. И статуей Хосе Марта на коне.
Попрощались. Фэллоу с трудом встает на ноги. Тяжелый желток перекатывается в голове то туда, то сюда. Черт, ушиб ногу о железную раму кровати. Боль — страшная. Но по крайней мере, встряска для нервной системы. Фэллоу в темноте принял душ. За клеенчатой занавеской — духота неимоверная. И чуть закроешь глаза — клонит на сторону. Приходится то и дело хвататься за душевую воронку.
«Риджентс-парк» — это такой ресторан в Нью-Йорке, куда женатые мужчины водят молодых любовниц. Большое, пышное здание, много глянца, много мрамора внутри и снаружи — спесь в камне, которая особенно импонирует постояльцам близлежащих гостиниц вроде «Ритц-Карлтона», «Парк-Лейна», «Сент-Морица» или «Плазы». За всю историю Нью-Йорка никто никогда не начинал разговор со слов: «Я давеча обедал в „Риджентс-парке“, так там…»
Вогель сдержал слово — занял столик у широкого окна. В «Риджентс-парке» это не проблема. За окном действительно были видны деревья в зеленом весеннем убранстве. Конь под великим кубинским революционером взвился на дыбы, герой в седле сильно накренился вправо. Фэллоу отвел глаза — смотреть на эту неустойчивую скульптуру было выше его сил.
Вогель, как обычно, бодр и сердечен. Фэллоу смотрит на его шевелящиеся губы, но не слышит ни звука. Кровь отхлынула у него от лица, от рук, из грудной клетки. Кожа стала как ледяная. А потом вдруг кровь закипела, миллионы огненных рыбешек устремились наружу изо всяких нор. На лбу выступил пот. Кажется, он умирает. Так начинается инфаркт, он читал описание. Знает ли Вогель, какие меры надо принимать при острой сердечной недостаточности? Вогель сидит напротив как ни в чем не бывало, белоснежно-шелковисто седой, маленькой и пухлый, похожий на чью-то бабушку. В молодые годы он, должно быть, тоже выглядел пухлым, но был «живчик», как говорят янки. А теперь личико у него розовое, нежное, ручки маленькие, со вздутыми венами, суставы шишковатые. Добрая старушка.
— Ну-с, — говорит Вогель. — Что будешь пить?
— Ни-че-го, — отвечает Фэллоу с нажимом. И официанту:
— Будьте добры, стакан воды.
— А мне «Маргариту» со льдом, — заказывает Вогель. — Не передумаешь, Пит?
Фэллоу отрицательно потряс головой. И это было ошибкой. Внутри черепа начинают стучать мучительные молоточки.
— Может, одну, чтоб включить мотор?
— Нет-нет.
Вогель, облокотившись о стол и вытянув шею, принимается оглядывать помещение. Останавливает взгляд на столике у себя за плечом. Там сидят мужчина в сером деловом костюме и девушка лет восемнадцати, не старше, с длинными прямыми белокурыми волосами редкой красоты.
— Видишь вон ту девчушку? — спрашивает Вогель. — Готов поклясться, что она — член комитета, или как он у них там называется, в Мичиганском университете.
— Какого комитета?
— Студенческого. Устраивают лектории, приглашают докладчиков. Я у них читал лекцию вот только третьего дня.
Ну и что? — думает Фэллоу. Вогель опять озирается через плечо.
— Нет, ошибся. Но, бог ты мой, до чего похожа. Ох уж эти мне студенточки… Знаешь, почему люди соглашаются ездить выступать с лекциями по всей стране?
Не знаю, думает Феллоу.
— Ну, понятно, ради денег. Но кроме того? Хочешь знать?
Американцы любят задавать риторические вопросы.
— Из-за этих самых студенточек. — Вогель трясет головой и устремляет вдаль изумленный взор, сам пораженный собственным открытием. — Клянусь богом, Пит, там все время приходится себя осаживать. Иначе потом совесть замучает. Сегодняшние девицы… Понимаешь, в мои времена считалось, раз поступил в колледж, можешь пользоваться свободой на всю катушку, то есть даже выпить, когда придет охота. Так, да? А эти девицы поступают в колледж, чтобы спать с мужчинами, когда придет охота. И с кем они хотят спать? Это прямо потрясающее дело! Думаешь, со своими здоровыми румяными ровесниками? Не тут-то было. Хочешь знать, что их привлекает?.. Авторитет… Власть… Ошва… Престиж… Им подавай преподавателей. Преподаватели там совсем голову потеряли. Знаешь, когда студенческое движение выходило на подъем, одно из наших требований было — убрать перегородки между учащимися и преподавательским составом, так как они представляют собой инструмент власти и ничего более. Но теперь, ей-богу, задумаешься. Наверно, они все хотят заполучить в любовники своих отцов, если верить Фрейду, хотя я-то в него не верю. Понимаешь, есть одна вещь, где феминизм ничего не может сделать. У женщины сорока лет сегодня те же неразрешимые проблемы, что были всегда. А для мужчины моего возраста теперь не жизнь, а малина. Я еще не старый, но у меня, черт подери, вон уже седые волосы… — (Как у старой бабушки, думает Фэллоу.) — но их это нисколько не останавливает. Чуть-чуть известности, и они просто валятся на спину. То есть в буквальном смысле. Не думай, что я хвастаюсь, но это просто потрясающе. А какие девчонки, черт бы их всех драл, одна другой сногсшибательнее. Я бы прочел им лекцию на эту тему, да они небось не поймут, о чем речь. У них нет системы отсчета, ни в чем. Третьего дня я читал лекцию о студенческом движении в специфических условиях восьмидесятых годов.
— А я уж прямо умирал от любопытства, — невнятно пробурчал Фэллоу, не раздвигая губ.
— Пардон? — Янки вместо «что-что?» говорят «пардон?».
— Да ничего.
— Я рассказывал им про студенческую борьбу в университетах пятнадцать лет назад. — Взгляд его затуманился. — Но не знаю… пятнадцать лет назад, пятьдесят лет назад, сто лет назад… У них нет системы отсчета. Для них это все одинаково давно. Десять лет назад… даже пять… Пять лет назад еще не было плейеров с наушниками. Они не в состоянии этого вообразить.
Фэллоу перестал слушать. Вогеля не собьешь. Он нечувствителен к иронии. Фэллоу покосился на девочку с длинными золотыми волосами. Свалка в ресторане. Испуганный вид Каролины Хефтшенк, Что он такое натворил, прежде чем они все повалились на пол? Что бы ни было, все равно ей по заслугам. Но что? У Вогеля шевелятся губы. Это он пересказывает свою позавчерашнюю лекцию. Веки Фэллоу опускаются. И сразу всплывает зверь, начинает копошиться, смотрит на Фэллоу своими глазками. Все, попался. Не шевельнешься.
— …Манагуа? — спрашивает Вогель.
— Что?
— Бывал там?
Фэллоу покачал головой. От этого движения его сразу затошнило.
— Советую съездить. Каждому журналисту надо там побывать. У них территории всего с какой-нибудь… ну, не знаю, Ист-Хэмптон. А то и меньше. Хочешь? Могу устроить поездку, проще простого.
Опять качать головой Фэллоу поостерегся.
— Это и есть тот материал, про который ты хотел мне сказать?
Вогель помолчал, словно взвешивая, сколько в его вопросе сарказма. А потом ответил:
— Нет. Но мысль неплохая. У нас в стране о Никарагуа печатают в пять раз меньше, чем нужно. А то, что я хотел тебе рассказать, было в Бронксе четыре дня назад. Жил бы ты в Никарагуа, нашлось бы тебе о чем писать. Короче, ты ведь знаешь, кто такой Преподобный Бэкон?
— Вроде бы да.
— Он… понимаешь, он… Ты ведь читал про него и по телевидению его видел?
— Да.
Вогель рассмеялся.
— А можешь себе представить, где я его в первый раз увидел? На Парк авеню, в огромной двухэтажной квартире у Пегги Фрайскэмп, еще когда она увлекалась Братством Святого Иеронима. У нее был благотворительный прием, деньги собирали. Где-то, должно быть, в конце шестидесятых или в начале семидесятых. Там был их деятель Летучий Олень, он произнес речь «о душе», как мы это называли. У него в репертуаре было две речи: «о душе» и «о деньгах». Так вот, он произнес речь «о душе», на возвышенные темы. А хозяйке невдомек, что он пьян как скотина. Она думала, это индейское красноречие, когда он плел невесть что. А еще через четверть часа он облевал ей рояль «Данкен Файф», она его купила за восемьдесят тысяч долларов, а он все заблевал — и клавиши, и струны, и молоточки такие маленькие фетровые, знаешь? Ужас. Пегги этого так никогда и не простила. Много он тогда в один вечер потерял, дурак несчастный. И знаешь, от кого ему больше всех влетело? От Преподобного Бэкона. Да-да. Он как раз собирался попросить у Пегги финансовую поддержку для одного своего предприятия, и когда Летучий Олень заблевал ей рояль, он видит — дело гиблое, прощай, Пегги Фрайскэмп. И тогда он обозвал Летучего Оленя — Липучим Оленем.
«Какой, — говорит, — он Летучий Олень? Липучий — это да». Черт, хохоту было! Но он, между прочим, не шутил. Бэкон не шутит. Так вот, есть одна женщина, она немного на него работает, Энни Лэмб из Бронкса. Проживает в микрорайоне имени Эдгара Аллана По с единственным сыном Генри.
— Черная? — спросил Фэллоу.
— Черная. В микрорайоне имени Эдгара По почти все жители черные или пуэрториканцы. А по закону он возводился для совместного проживания. — Вогель дернул бровями. — Но Энни Лэмб — женщина необыкновенная, — и Вогель рассказывает ему об Энни Лэмб и ее семье, кончая эпизодом с «мерседесом», который сбил ее многообещающего сына и умчался, оставив его на пороге смерти.
Прискорбно, думает Фэллоу. Но ему-то чем тут можно попользоваться?
Вогель, словно предугадав его возражение, объясняет:
— В этом деле имеются два аспекта, оба связанные с вопросом: какая судьба уготована хорошему парню, если он чернокожий и живет в Бронксе? Понимаешь, речь идет о юноше, который все делал так, как требуется. Генри Лэмб относится к тому единственному проценту среди себе подобных, который отвечал всем требованиям, предъявляемым Системой. Так? И что же происходит? Сначала в клинике ему лечат… руку! Был бы это белый мальчик из средних слоев общества, уж они бы расстарались, тут тебе и рентген бы, и компьютерная томография, и ядерно-магнитный резонанс — все, что положено. Во-вторых, полиция и окружная прокуратура не принимают дела к расследованию. И это особенно возмущает мать пострадавшего. Машина сбила человека, известна часть номера и марка, а они хоть бы пальцем о палец ударили.
— Почему?
— На самом деле просто потому, что им в высшей степени наплевать. Подумаешь, сбило машиной какого-то мальчишку из Южного Бронкса. Но на словах они говорят, что нет свидетелей, кроме пострадавшего, а он при смерти и без сознания, так что материалов для возбуждения дела не имеется, даже разыщи они автомобиль и водителя. А представь себе, если бы это был твой сын. Показания от него получены, но их отказываются использовать на том основании, что формально это — информация с чужих слов.
У Фэллоу защемило сердце. Он не в силах представить себе, чтобы у него был сын. Тем более, чтобы он рос в муниципальной квартире Бронкса, который представляет собой некий район города Нью-Йорка, что в стране под названием Америка.
— Печальная история, — говорит он Вогелю. — Но я все-таки сомневаюсь, чтобы тут был материал для газеты.
— Для кого-то тут материал будет, Пит, и очень скоро, — возражает Вогель. — Жители Бронкса охвачены возмущением. С минуты на минуту должен произойти взрыв. Преподобный Бэкон организует демонстрацию протеста.
— И против чего же взрыв?
— Им надоело терпеть, как в Южном Бронксе ставят ни во что человеческую жизнь! И можешь мне поверить, когда Бэкон за что-нибудь берется, все происходит так, как он наметит. Ну да, он не Мартин Лютер Кинг и не епископ Туту. Нобелевскую премию он не получит. У него свои приемы, иногда они пристального рассмотрения не выдерживают. Но зато он делает дело. Он — то, что Хобсбаум называл «первобытный революционер». Хобсбаум ведь был англичанин, верно?
— Был и есть.
— Я так и думал. У него имеется теория насчет первобытных революционеров. Существуют такие прирожденные вожди угнетенных классов, властные структуры расценивающих действия как преступные — может быть, они даже искренне в этом убеждены, — но на самом деле эти люди просто революционеры. И Бэкон как раз такой человек. Я им восхищаюсь. И сочувствую угнетенным. Но даже если отвлечься от философского аспекта, я вижу здесь отличный материал для газеты.
Фэллоу закрыл глаза. Всплыла звериная харя, освещенная ресторанными огнями. Он ощутил ледяной холод. Поднял веки. Вогель смотрел на него и жизнерадостно улыбался, как добрая старая розовощекая бабушка. Дурацкая страна.
— Слушай, Пит, ну в худшем случае у тебя получится интересная статья про жизнь бедняков. А если действительно разразится скандал — в твоих руках сенсация! Я могу устроить тебе интервью с Энни Лэмб. Могу — с Преподобным Бэконом. Могу провести в палату интенсивной терапии, где лежит пострадавший. Он, правда, без памяти, но ты его увидишь своими глазами.
Фэллоу попробовал себе представить, как он будет перевозить в Бронкс ртутный желток в своей голове и залитые желчью внутренности. Нет, это свыше его сил.
В его представлении Бронкс — что-то вроде Арктики. Расположен на севере, и никто туда не ездит.
— Не знаю, Эл. Я как бы считаюсь специалистом по высшему свету. — Он сделал попытку усмехнуться.
— Ну и что ж, что считаешься, Пит? Не уволят же тебя, если ты принесешь первоклассный материал из жизни низов.
Фэллоу открыл один глаз: телефон покоится в своем коричневом стрептолоновом гнезде. Голова кружится, хотя он даже не оторвал ее от подушки. Перед глазами, как куски дерьма, плавают огромные тени соринок на непромытой роговице. Пульсирующая в висках кровь взбивает в сгустки ртутный желток, и они кусками дерьма ползут из-под век. Снова взрывается телефон. Фэллоу закрывает глаз. Но скотская харя не исчезла. Эта заварушка с гомосексуалами…
А ведь вечер начинался так обычно!
У него оставалось меньше сорока долларов, чтобы прожить еще целых три дня, и тогда он сделал то, что и всегда в таких случаях: позвонил американцу. Американцу Джилу Арчеру, литературному агенту, который женат на женщине, чье имя Фэллоу не в состоянии запомнить. И предложил поужинать вместе в «Лестере». Вроде бы он тоже будет с дамой, Арчер приехал с женой, ну а он, понятно, один. И естественно, в такой ситуации Арчер, неизменно любезный янки, расплатился по счету один. Такой был спокойный, мирный вечер, ничем не примечательный вечер англичанина в Нью-Йорке со скучным ужином за счет очередного американца, и он уже собрался уходить, хотя было довольно рано. Но тут приехали Каролина Хефтшенк со своим молодым приятелем-художником, итальянцем Филиппе Кирацци и остановились у их столика, а потом сели. Арчер спросил, не хотят ли они чего-нибудь выпить, и Фэллоу предложил заказать еще бутылку вина; Арчер и заказал еще бутылку вина, и они ее выпили, потом еще одну, в «Лестере» уже набилось полно народу, шум, гам, все знакомые лица, и Алекс Бритт-Уидерс прислал официанта с подносом, и на нем по бокалу вина на каждого — администрация угощает, отчего Арчер сразу вырос в собственных глазах, мол, знаком с владельцем ресторана, не как-нибудь — янки к таким вещам очень чувствительны, — Каролина Хефтшенк все время висла на своем красавчике итальянце Кирацци, а тот красовался и драл нос, демонстрируя свой прекрасный профиль, гордитесь, мол, все, что дышите одним воздухом со мной. От соседнего столика подошел Сент-Джон, чтобы полюбоваться на молодого сеньора, чем очень раздосадовал Билли Кортеса, сеньор Кирацци стал толковать Сент-Джону, что живописец должен смотреть на мир «глазами маленького мальчика», Сент-Джон сказал, что тоже старается смотреть на мир глазами мальчика, а Билли поправил: «Мальчика, Сент-Джон, а не любителя мальчиков». Сеньор Кирацци продолжал красоваться и поводить туда-сюда своим орлиным носом на длинной шее, торчащей из низенького воротничка какой-то смехотворной хиповой ярко-голубой рубашки при розовом с искрой галстуке, и тогда Фэллоу не выдержал и сказал, что, пожалуй, живописцу-постмодернисту больше подходит взгляд любителя мальчиков, чем взгляд мальчика, — а как полагает сеньор Кирацци? Каролина, уже совсем пьяная, сказала, что он дурак, и притом довольно резким тоном. Фэллоу немного отшатнулся, он хотел только передразнить, как сидит, вскинув голову, молодой живописец, но потерял равновесие и грохнулся на пол. Кругом засмеялись. Фэллоу встал, у него закружилась голова, и он ухватился за Каролину — просто чтобы не упасть, но сеньор Кирацци оскорбился до глубины своей благородной и мужественной итальянской души и хотел его отпихнуть, в результате они упали теперь вместе, Фэллоу и Каролина, Кирацци вздумал навалиться на него сверху, а Сент-Джон, по своим соображениям, навалился на красавчика итальянца, Билли Кортес визжал, Фэллоу пробовал подняться, хотя они все на нем висели, появился Бритт-Уидерс со словами: «Ну, знаете ли!» — и вся куча народу, и Фэллоу в самом низу, вылетела из подъезда прямо на тротуар Лексингтон авеню.
Опять взорвался телефон. Фэллоу содрогнулся при мысли о том, что он может услышать, если снимет трубку. С момента, как они вывалились на тротуар, и по сей час он ничего не помнит. Спустил с кровати ноги. В голове по-прежнему гудит и булькает, все тело болит. Прополз по ковру к тарахтящему телефону и лег. Ощутил щекой металлически сухой, пыльный, грязный ворс.
— Алло?
— Эй, Пит, привет! Как жизнь?
Жизнерадостный американский голос, нью-йоркский голос, крайне неприятный и вульгарный. Даже еще более неприятный, чем это уменьшительное «Пит». Но зато по крайней мере не из «Сити лайт». Из «Сити лайт» с ним бы никто не стал разговаривать таким жизнерадостным голосом.
— Кто говорит? — хрипло, как зверь в норе.
— Господи, Пит, что за голос? Пульс как, прощупывается? Да это ж я, Эл Вогель!
При этом известии Фэллоу снова закрыл глаза. Вогель — типичная американская знаменитость, которые англичанину, когда про них читаешь в Лондоне, представляются такими яркими, неустрашимыми и высокоморальными борцами. А в Нью-Йорке при личном знакомстве преображаются и оказываются просто янки, то есть вульгарные зануды. Вогеля хорошо знали в Англии как прогрессивного американского адвоката, всегда выступающего на стороне непопулярных политических движений. Он защищал радикалов и пацифистов совсем как Чарльз Гэрри, Вильям Канстлер или Марк Лейн в прежние годы. А непопулярные, конечно, в том смысле, что простые обыватели им не сочувствовали. Зато пресса и интеллигенция в 60-х и 70-х годах очень даже сочувствовала тем, кого защищал Элберт Вогель, особенно в Европе, по тамошним понятиям любой подзащитный Вогеля сразу же обретает нимб, крылья, тогу и факел. Денег, однако, у большинства из этих нынешних святых нет, и Фэллоу часто ломал голову: где берет Вогель средства к существованию? Тем более что с начала 80-х годов обстановка складывалась для него неблагоприятно, теперь даже интеллигентам и прессе осточертели крикливые, невоспитанные, озлобленные, надсадные любители «нерпухи», составляющие его клиентуру. В последнее время Фэллоу встречал «великого заступника» на самых неожиданных сборищах. Например, он являлся на открытие автомобильной стоянки, где Фэллоу имел возможность пожать ему руку.
— А-а, хай, — со стоном отвечает Фэллоу.
— Я сначала позвонил к тебе в редакцию, Пит, но там сказали, что тебя сегодня не видели.
Плохо дело, подумал Фэллоу. Интересно, где, когда и за каким чертом он давал Вогелю свой домашний телефон, да и давал ли?
— Ты слушаешь, Пит?
— Угуммм. — Фэллоу лежит с закрытыми глазами и не чувствует, где верх, где низ. — Правильно. Я сегодня работаю дома.
— Мне надо с тобой кое о чем потолковать, Пит. По-моему, наклевывается отличный материальчик.
— Угуммм.
— Только я бы не хотел засвечивать его по телефону. Знаешь что? Поехали, я тебя обедом угощу, а? Приезжай к часу в «Риджентс-парк». Жду.
— Ммм. Даже не знаю, Эл. «Риджентс-парк». Где это?
— Рядом с Нью-Йоркским атлетическим клубом, Центральный парк, южная сторона.
— А-а-ммм.
Фэллоу раздирают два противоречивых инстинкта. С одной стороны, на кой ляд ему отрывать голову от пола и снова взбалтывать ртутный желток, чтобы в итоге добрых два часа слушать какого-то зануду янки из бывших знаменитостей?.. Но с другой — все-таки дармовой обед в ресторане. Птеродактиль и бронтозавр сцепились в смертельной схватке на обрыве над Утонувшим Континентом.
И дармовой обед победил, как обычно в последнее время.
— Ладно, Эл. Увидимся в час. Повтори еще раз, где это?
— С южной стороны Центрального парка, Пит. Там рядом Атлетический клуб. Приятное местечко. Можно любоваться зелеными насаждениями. И статуей Хосе Марта на коне.
Попрощались. Фэллоу с трудом встает на ноги. Тяжелый желток перекатывается в голове то туда, то сюда. Черт, ушиб ногу о железную раму кровати. Боль — страшная. Но по крайней мере, встряска для нервной системы. Фэллоу в темноте принял душ. За клеенчатой занавеской — духота неимоверная. И чуть закроешь глаза — клонит на сторону. Приходится то и дело хвататься за душевую воронку.
«Риджентс-парк» — это такой ресторан в Нью-Йорке, куда женатые мужчины водят молодых любовниц. Большое, пышное здание, много глянца, много мрамора внутри и снаружи — спесь в камне, которая особенно импонирует постояльцам близлежащих гостиниц вроде «Ритц-Карлтона», «Парк-Лейна», «Сент-Морица» или «Плазы». За всю историю Нью-Йорка никто никогда не начинал разговор со слов: «Я давеча обедал в „Риджентс-парке“, так там…»
Вогель сдержал слово — занял столик у широкого окна. В «Риджентс-парке» это не проблема. За окном действительно были видны деревья в зеленом весеннем убранстве. Конь под великим кубинским революционером взвился на дыбы, герой в седле сильно накренился вправо. Фэллоу отвел глаза — смотреть на эту неустойчивую скульптуру было выше его сил.
Вогель, как обычно, бодр и сердечен. Фэллоу смотрит на его шевелящиеся губы, но не слышит ни звука. Кровь отхлынула у него от лица, от рук, из грудной клетки. Кожа стала как ледяная. А потом вдруг кровь закипела, миллионы огненных рыбешек устремились наружу изо всяких нор. На лбу выступил пот. Кажется, он умирает. Так начинается инфаркт, он читал описание. Знает ли Вогель, какие меры надо принимать при острой сердечной недостаточности? Вогель сидит напротив как ни в чем не бывало, белоснежно-шелковисто седой, маленькой и пухлый, похожий на чью-то бабушку. В молодые годы он, должно быть, тоже выглядел пухлым, но был «живчик», как говорят янки. А теперь личико у него розовое, нежное, ручки маленькие, со вздутыми венами, суставы шишковатые. Добрая старушка.
— Ну-с, — говорит Вогель. — Что будешь пить?
— Ни-че-го, — отвечает Фэллоу с нажимом. И официанту:
— Будьте добры, стакан воды.
— А мне «Маргариту» со льдом, — заказывает Вогель. — Не передумаешь, Пит?
Фэллоу отрицательно потряс головой. И это было ошибкой. Внутри черепа начинают стучать мучительные молоточки.
— Может, одну, чтоб включить мотор?
— Нет-нет.
Вогель, облокотившись о стол и вытянув шею, принимается оглядывать помещение. Останавливает взгляд на столике у себя за плечом. Там сидят мужчина в сером деловом костюме и девушка лет восемнадцати, не старше, с длинными прямыми белокурыми волосами редкой красоты.
— Видишь вон ту девчушку? — спрашивает Вогель. — Готов поклясться, что она — член комитета, или как он у них там называется, в Мичиганском университете.
— Какого комитета?
— Студенческого. Устраивают лектории, приглашают докладчиков. Я у них читал лекцию вот только третьего дня.
Ну и что? — думает Фэллоу. Вогель опять озирается через плечо.
— Нет, ошибся. Но, бог ты мой, до чего похожа. Ох уж эти мне студенточки… Знаешь, почему люди соглашаются ездить выступать с лекциями по всей стране?
Не знаю, думает Феллоу.
— Ну, понятно, ради денег. Но кроме того? Хочешь знать?
Американцы любят задавать риторические вопросы.
— Из-за этих самых студенточек. — Вогель трясет головой и устремляет вдаль изумленный взор, сам пораженный собственным открытием. — Клянусь богом, Пит, там все время приходится себя осаживать. Иначе потом совесть замучает. Сегодняшние девицы… Понимаешь, в мои времена считалось, раз поступил в колледж, можешь пользоваться свободой на всю катушку, то есть даже выпить, когда придет охота. Так, да? А эти девицы поступают в колледж, чтобы спать с мужчинами, когда придет охота. И с кем они хотят спать? Это прямо потрясающее дело! Думаешь, со своими здоровыми румяными ровесниками? Не тут-то было. Хочешь знать, что их привлекает?.. Авторитет… Власть… Ошва… Престиж… Им подавай преподавателей. Преподаватели там совсем голову потеряли. Знаешь, когда студенческое движение выходило на подъем, одно из наших требований было — убрать перегородки между учащимися и преподавательским составом, так как они представляют собой инструмент власти и ничего более. Но теперь, ей-богу, задумаешься. Наверно, они все хотят заполучить в любовники своих отцов, если верить Фрейду, хотя я-то в него не верю. Понимаешь, есть одна вещь, где феминизм ничего не может сделать. У женщины сорока лет сегодня те же неразрешимые проблемы, что были всегда. А для мужчины моего возраста теперь не жизнь, а малина. Я еще не старый, но у меня, черт подери, вон уже седые волосы… — (Как у старой бабушки, думает Фэллоу.) — но их это нисколько не останавливает. Чуть-чуть известности, и они просто валятся на спину. То есть в буквальном смысле. Не думай, что я хвастаюсь, но это просто потрясающе. А какие девчонки, черт бы их всех драл, одна другой сногсшибательнее. Я бы прочел им лекцию на эту тему, да они небось не поймут, о чем речь. У них нет системы отсчета, ни в чем. Третьего дня я читал лекцию о студенческом движении в специфических условиях восьмидесятых годов.
— А я уж прямо умирал от любопытства, — невнятно пробурчал Фэллоу, не раздвигая губ.
— Пардон? — Янки вместо «что-что?» говорят «пардон?».
— Да ничего.
— Я рассказывал им про студенческую борьбу в университетах пятнадцать лет назад. — Взгляд его затуманился. — Но не знаю… пятнадцать лет назад, пятьдесят лет назад, сто лет назад… У них нет системы отсчета. Для них это все одинаково давно. Десять лет назад… даже пять… Пять лет назад еще не было плейеров с наушниками. Они не в состоянии этого вообразить.
Фэллоу перестал слушать. Вогеля не собьешь. Он нечувствителен к иронии. Фэллоу покосился на девочку с длинными золотыми волосами. Свалка в ресторане. Испуганный вид Каролины Хефтшенк, Что он такое натворил, прежде чем они все повалились на пол? Что бы ни было, все равно ей по заслугам. Но что? У Вогеля шевелятся губы. Это он пересказывает свою позавчерашнюю лекцию. Веки Фэллоу опускаются. И сразу всплывает зверь, начинает копошиться, смотрит на Фэллоу своими глазками. Все, попался. Не шевельнешься.
— …Манагуа? — спрашивает Вогель.
— Что?
— Бывал там?
Фэллоу покачал головой. От этого движения его сразу затошнило.
— Советую съездить. Каждому журналисту надо там побывать. У них территории всего с какой-нибудь… ну, не знаю, Ист-Хэмптон. А то и меньше. Хочешь? Могу устроить поездку, проще простого.
Опять качать головой Фэллоу поостерегся.
— Это и есть тот материал, про который ты хотел мне сказать?
Вогель помолчал, словно взвешивая, сколько в его вопросе сарказма. А потом ответил:
— Нет. Но мысль неплохая. У нас в стране о Никарагуа печатают в пять раз меньше, чем нужно. А то, что я хотел тебе рассказать, было в Бронксе четыре дня назад. Жил бы ты в Никарагуа, нашлось бы тебе о чем писать. Короче, ты ведь знаешь, кто такой Преподобный Бэкон?
— Вроде бы да.
— Он… понимаешь, он… Ты ведь читал про него и по телевидению его видел?
— Да.
Вогель рассмеялся.
— А можешь себе представить, где я его в первый раз увидел? На Парк авеню, в огромной двухэтажной квартире у Пегги Фрайскэмп, еще когда она увлекалась Братством Святого Иеронима. У нее был благотворительный прием, деньги собирали. Где-то, должно быть, в конце шестидесятых или в начале семидесятых. Там был их деятель Летучий Олень, он произнес речь «о душе», как мы это называли. У него в репертуаре было две речи: «о душе» и «о деньгах». Так вот, он произнес речь «о душе», на возвышенные темы. А хозяйке невдомек, что он пьян как скотина. Она думала, это индейское красноречие, когда он плел невесть что. А еще через четверть часа он облевал ей рояль «Данкен Файф», она его купила за восемьдесят тысяч долларов, а он все заблевал — и клавиши, и струны, и молоточки такие маленькие фетровые, знаешь? Ужас. Пегги этого так никогда и не простила. Много он тогда в один вечер потерял, дурак несчастный. И знаешь, от кого ему больше всех влетело? От Преподобного Бэкона. Да-да. Он как раз собирался попросить у Пегги финансовую поддержку для одного своего предприятия, и когда Летучий Олень заблевал ей рояль, он видит — дело гиблое, прощай, Пегги Фрайскэмп. И тогда он обозвал Летучего Оленя — Липучим Оленем.
«Какой, — говорит, — он Летучий Олень? Липучий — это да». Черт, хохоту было! Но он, между прочим, не шутил. Бэкон не шутит. Так вот, есть одна женщина, она немного на него работает, Энни Лэмб из Бронкса. Проживает в микрорайоне имени Эдгара Аллана По с единственным сыном Генри.
— Черная? — спросил Фэллоу.
— Черная. В микрорайоне имени Эдгара По почти все жители черные или пуэрториканцы. А по закону он возводился для совместного проживания. — Вогель дернул бровями. — Но Энни Лэмб — женщина необыкновенная, — и Вогель рассказывает ему об Энни Лэмб и ее семье, кончая эпизодом с «мерседесом», который сбил ее многообещающего сына и умчался, оставив его на пороге смерти.
Прискорбно, думает Фэллоу. Но ему-то чем тут можно попользоваться?
Вогель, словно предугадав его возражение, объясняет:
— В этом деле имеются два аспекта, оба связанные с вопросом: какая судьба уготована хорошему парню, если он чернокожий и живет в Бронксе? Понимаешь, речь идет о юноше, который все делал так, как требуется. Генри Лэмб относится к тому единственному проценту среди себе подобных, который отвечал всем требованиям, предъявляемым Системой. Так? И что же происходит? Сначала в клинике ему лечат… руку! Был бы это белый мальчик из средних слоев общества, уж они бы расстарались, тут тебе и рентген бы, и компьютерная томография, и ядерно-магнитный резонанс — все, что положено. Во-вторых, полиция и окружная прокуратура не принимают дела к расследованию. И это особенно возмущает мать пострадавшего. Машина сбила человека, известна часть номера и марка, а они хоть бы пальцем о палец ударили.
— Почему?
— На самом деле просто потому, что им в высшей степени наплевать. Подумаешь, сбило машиной какого-то мальчишку из Южного Бронкса. Но на словах они говорят, что нет свидетелей, кроме пострадавшего, а он при смерти и без сознания, так что материалов для возбуждения дела не имеется, даже разыщи они автомобиль и водителя. А представь себе, если бы это был твой сын. Показания от него получены, но их отказываются использовать на том основании, что формально это — информация с чужих слов.
У Фэллоу защемило сердце. Он не в силах представить себе, чтобы у него был сын. Тем более, чтобы он рос в муниципальной квартире Бронкса, который представляет собой некий район города Нью-Йорка, что в стране под названием Америка.
— Печальная история, — говорит он Вогелю. — Но я все-таки сомневаюсь, чтобы тут был материал для газеты.
— Для кого-то тут материал будет, Пит, и очень скоро, — возражает Вогель. — Жители Бронкса охвачены возмущением. С минуты на минуту должен произойти взрыв. Преподобный Бэкон организует демонстрацию протеста.
— И против чего же взрыв?
— Им надоело терпеть, как в Южном Бронксе ставят ни во что человеческую жизнь! И можешь мне поверить, когда Бэкон за что-нибудь берется, все происходит так, как он наметит. Ну да, он не Мартин Лютер Кинг и не епископ Туту. Нобелевскую премию он не получит. У него свои приемы, иногда они пристального рассмотрения не выдерживают. Но зато он делает дело. Он — то, что Хобсбаум называл «первобытный революционер». Хобсбаум ведь был англичанин, верно?
— Был и есть.
— Я так и думал. У него имеется теория насчет первобытных революционеров. Существуют такие прирожденные вожди угнетенных классов, властные структуры расценивающих действия как преступные — может быть, они даже искренне в этом убеждены, — но на самом деле эти люди просто революционеры. И Бэкон как раз такой человек. Я им восхищаюсь. И сочувствую угнетенным. Но даже если отвлечься от философского аспекта, я вижу здесь отличный материал для газеты.
Фэллоу закрыл глаза. Всплыла звериная харя, освещенная ресторанными огнями. Он ощутил ледяной холод. Поднял веки. Вогель смотрел на него и жизнерадостно улыбался, как добрая старая розовощекая бабушка. Дурацкая страна.
— Слушай, Пит, ну в худшем случае у тебя получится интересная статья про жизнь бедняков. А если действительно разразится скандал — в твоих руках сенсация! Я могу устроить тебе интервью с Энни Лэмб. Могу — с Преподобным Бэконом. Могу провести в палату интенсивной терапии, где лежит пострадавший. Он, правда, без памяти, но ты его увидишь своими глазами.
Фэллоу попробовал себе представить, как он будет перевозить в Бронкс ртутный желток в своей голове и залитые желчью внутренности. Нет, это свыше его сил.
В его представлении Бронкс — что-то вроде Арктики. Расположен на севере, и никто туда не ездит.
— Не знаю, Эл. Я как бы считаюсь специалистом по высшему свету. — Он сделал попытку усмехнуться.
— Ну и что ж, что считаешься, Пит? Не уволят же тебя, если ты принесешь первоклассный материал из жизни низов.