Страница:
Страх быстро уступал место скуке. Минута ползла за минутой. Начал побаливать сустав левого бедра.
Шерман переместил вес направо — заболела спина. Потом заболел сустав правого бедра. Пол кафельный. Стены кафельные. Он скатал пиджак, сделав из него подушку. Положил ее у стены на пол, сел и откинулся. Пиджак был влажный, брюки тоже. Наполнился мочевой пузырь, и пошли укольчики газов в кишечнике.
Ханурик, подходивший поговорить с ним, знаток цифири, подошел к решетке. Во рту сигарета. Он ее вынул и заорал:
— Эээээй! Спичку дайте!
Полицейские — ноль внимания.
— Эээээй, спичку дайте!
В конце концов тот, которого звали Тануч, подошел к нему.
— В чем дело?
— Эй, спичку дайте! — Он выставил свою сигарету.
Тануч выкопал в кармане коробок. Одну спичку зажег и показал, держа футах в четырех от решетки. Ханурик ждал, ждал, затем взял сигарету в рот и прижался лицом к прутьям, выставив сигарету наружу… Тануч стоял неподвижно, держа горящую спичку. Спичка погасла.
— Эээээй! — обиделся ханурик.
Тануч пожал плечами и, разжав пальцы, дал спичке упасть на пол.
— Эээээй! — Ханурик обернулся к своим товарищам и поднял повыше сигарету. (Видали, что он сделал?) Один из сидевших на приступке заржал. Ханурик при виде такого предательства скорчил гримасу. Потом поглядел на Шермана. Шерман не знал, то ли выказать сочувствие, то ли отвести взгляд. В результате он просто продолжал смотреть. Ханурик подошел и сел рядом с ним на корточки. Незажженная сигарета свисала у него изо рта.
— Видал? — спросил он.
— Да, — отозвался Шерман.
— Если нужно прикурить, им полагается дать прикурить. Сукин сын. Э!.. а у тебя есть сигареты?
— Нет, у меня они все забрали. Даже шнурки от туфель.
— Без балды? — Он глянул на туфли Шермана.
У него самого, Шерман заметил, шнурки были на месте.
Шерман услышал женский голос. Женщина на что-то сердилась. Она показалась в коридорчике напротив камеры. Ее вел Тануч. Высокая, тощая, с курчавыми каштановыми волосами и темной, кофейного цвета кожей, в черных брюках и каком-то немыслимом пиджаке с очень широкими плечами. Тануч сопровождал ее в помещение, где берут отпечатки пальцев. Внезапно она резко повернулась и бросила кому-то, кого Шерману было не видно:
— Ну ты, мешок с… — Она не закончила фразу. — По крайности, я не сижу в этом сортире целыми днями, как ты! Подумай над этим, толстячок!
Издевательский хохот полицейских на заднем плане.
— Смотри, а то он тебя в сортире-то и утопит, Мэйбел.
Тануч подталкивал ее идти дальше.
— Давай, давай, Мэйбел.
Она повернулась к нему.
— Когда говоришь со мной, называй меня как положено! Никакая я тебе не Мэйбел!
— Щас я тебя и похуже как-нибудь назову, — ответил ей Тануч, продолжая подталкивать ее к помещению, где берут отпечатки.
— Два-двадцать-тридцать-один, — сказал ханурик. — Распространение наркотиков.
— Откуда ты знаешь? — спросил Шерман.
Ханурик только широко раскрыл глаза и напустил на себя умудренный вид. (Есть вещи, понятные и без слов.) Затем дернул головой и говорит:
— Развозка долбаная приехала.
— Развозка?
Оказывается, обычно, когда кого-нибудь задерживают, их сперва запирают в местном полицейском участке. Периодически участки объезжает фургон и перевозит арестованных в Центральный распределитель для взятия у них отпечатков пальцев и первичного разбора дела. И вот теперь привезли новую партию. Их поместят в этом вольере, всех, кроме женщин, которых запрут в другой вольер — дальше по коридору и за углом. Но все застопорилось, потому что «с Олбани лажа».
Мимо прошли еще три женщины. Эти были моложе первой.
— Два-тридцать, — сказал ханурик. — Проститутки.
Ханурик, знающий толк в цифири, был прав. Действительно, приехала развозка. Пошла целая процессия — от стойки Ангела к помещению, где берут отпечатки, и в камеру. Шермана сызнова начало обдавать жаркими волнами страха. Один за другим в камере появились трое негров — высоких юнцов с бритыми головами, в ветровках и больших белых кроссовках. Все вновь прибывшие были либо негры, либо латиноамериканцы. Главным образом молодежь. Некоторые, похоже, были пьяными. Ханурик, знающий толк в цифири, встал и вернулся к своим приятелям на приступку, чтобы не заняли его место. Шерман решил не двигаться. Ему хотелось стать невидимым. Может, они… если он совершенно не пошелохнется… может, они его не заметят.
Шерман сидел, уставясь в пол, и старался не думать о болях в кишечнике и мочевом пузыре. Одна из черных черточек между шашечками пола пришла в движение. Таракан! Затем он увидел другого… и третьего. Надо же! — но какой ужас… Шерман повел глазами по сторонам — интересно, кто-нибудь еще обратил внимание? Похоже, никто, однако он поймал взгляд одного из трех молодых негров. Все трое смотрят на него! Какие прожженные, жесткие, злобные физиономии! Сердце сразу же сорвалось в тахикардию. Заметил, как дергается в такт биению пульса его нога. Чтобы успокоиться, он стал следить за тараканами. Один из них подобрался к пьяному латиноамериканцу, который к этому времени уже соскользнул на пол. Таракан начал восхождение на каблук его башмака. Пошел по ноге. Исчез в штанине. Потом снова появился. Поверху двинулся дальше, к колену. Добравшись до колена, устроился среди рвотных сгустков.
Шерман глянул вверх. Один из черных юнцов идет к нему. С этакой еще улыбочкой. Высоченный невероятно. Близко посаженные глазки. Черные штаны в дудочку и белые кроссовки на липучках вместо шнурков. Остановившись перед Шерманом, нагнулся. Лицо без всякого выражения. Тем более страшно! Глядит прямо Шерману в глаза.
— Эй, ты, сигареты есть?
— Нет, — сказал Шерман. Однако он не хотел, чтобы тот счел, что Шерман держится вызывающе и не желает общаться, поэтому добавил:
— Извини. У меня всё отобрали.
Едва произнеся это, он понял, что допустил ошибку. Извинение — это ведь признак слабости.
— О'кей, ладно. — Тон юнца был, пожалуй, даже дружелюбным. — Чего тебе шьют-то?
Шерман помедлил.
— Убийство по преступной халатности, — сказал он. Сказать «халатность за рулем» показалось ему недостаточным.
— Да-а. Погано, — протянул юнец голосом, который приблизительно изображал сочувствие. — А что было-то?
— Ничего, — сказал Шерман. — Я вообще не знаю, о чем речь. А тебе что шьют?
— Сто шестьдесят — пятнадцать, — сказал юнец. Потом добавил:
— Вооруженное ограбление.
Юнец скривил рот. Шерман так и не понял, что сия гримаса должна была значить: то ли «вооруженное ограбление — это пустяк», то ли «обвиняют черт-те в чем».
Юнец одарил Шермана улыбкой, по-прежнему глядя ему прямо в глаза.
— О'кей, мистер Убийца, — сказал он, выпрямляясь, и ушел обратно в другой конец камеры.
Мистер Убийца! Сразу понял, что со мной можно без церемоний! Что они могут сделать? Не могут же они… А ведь был такой случай, — кстати, где? — когда несколько заключенных в камере заслонили собой обзор сквозь решетку, пока другие… Но здесь-то пойдут ли остальные на такое ради тех троих — вот эти, например, латиноамериканцы?
Рот у Шермана высох и запекся. Мучительно хотелось помочиться. Сердце билось неровно, хотя и не так часто, как только что. В этот момент решетка отъехала в сторону. Полицейские. Один из них внес два картонных подноса вроде тех, которыми пользуются в кафетериях. Поставил их на пол камеры. На одном горка бутербродов, на другом ряды пластиковых стаканчиков.
Полицейский выпрямился и сказал:
— О'кей, время перекусить. Давайте, чтоб только поровну, чтоб не было мне тут никаких заморочек.
На еду никто особенно не кидался. И все же Шерман был доволен, что он не слишком далеко от подносов. Сунув свой задрызганный пиджак под мышку, он прошаркал по кафелю к подносам, взял бутерброд, упакованный в целлофановую обертку, и пластиковый стаканчик с прозрачной розовой жидкостью. Потом снова уселся на пиджак и отпил. В стаканчике оказалось нечто слегка сладковатое. Он поставил стаканчик рядом с собой на пол и снял обертку с бутерброда. Разлепив два куска хлеба, заглянул внутрь. Там был ломтик ветчины. Какого-то нездорового, желтушного цвета. В синеватом сиянии флюоресцентных ламп он походил на сыр, а на ощупь гладкий и липкий. Шерман поднес бутерброд к носу и понюхал. От ветчины исходил мертвый химический запашок. Шерман вынул ветчину, завернул ее обратно в пакетик и положил неаппетитный комок на пол. Решил съесть хлеб голью. Однако и хлеб издавал ветчинный запах, неприятный до невыносимости. Шерман аккуратно развернул целлофан, скатал хлеб и завернул все вместе — и хлеб, и ветчину. И вдруг увидел: кто-то перед ним стоит. Белые кроссовки на липучках. Поднял взгляд. Черный юнец смотрел на него сверху со странной полуулыбкой. Опустился на корточки, так что его голова оказалась лишь чуть выше головы Шермана.
— Эй, ты, — сказал негр. — Мне это, как его, пить охота. Дай мне твое питье.
Дай мне твое питье? Шерман кивнул на картонные подносы.
— Там уже кончилось, слышь? Дай мне твое.
Шерман поразмыслил, что бы такое сказать. Покачал головой. Опять негр:
— Слыхал, чего сказали? Чтоб всем поровну. Я думал, мы с тобой кореша!
И все это презрительным тоном насмешливого разочарования! Шерман понял, что пришло время подвести черту, прекратить это… это… Быстрее, чем можно было уследить глазом, юнец выбросил руку вперед и схватил стаканчик, стоявший на полу рядом с Шерманом. Встал, картинно закинул голову и, осушив его, протянул Шерману со словами:
— Я тебя по-хорошему спрашивал… Ясно тебе? Попал сюда, так шевели мозгой, друзей заводи.
Разжал пальцы, уронил стаканчик Шерману на колени и отошел. Шерман чувствовал, что на него смотрит вся камера. Я должен… Я должен… но все его существо было парализовано страхом и замешательством. В это время какой-то латиноамериканец напротив разнял свой бутерброд, потом бросил ветчину на пол. Кусочки ветчины валялись повсюду. Там и сям скомканные обертки и целые бутерброды, развернутые и брошенные на пол. Латиноамериканец принялся есть хлеб голью, не сводя при этом глаз с Шермана. Они все на него смотрят… в этом вольере человеческого зверья… желтая ветчина, хлеб, целлофановые обертки, пластиковые стаканчики… тараканы!
Вон… И вон там… Шерман бросил взгляд на пьяного латиноамериканца. Тот бесчувственной грудой валялся на полу. В складках левой его штанины у колена притаились три таракана. Внезапно Шерман заметил, что у оттопыренного кармана брюк пьяницы что-то задвигалось. Еще один таракан? — нет, для таракана что-то уж очень большое… серое… мышь! Из кармана пьяницы вылезла мышь… Мышь немного повисела, уцепившись за край ткани, потом соскользнула на кафельный пол и замерла. Вдруг метнулась вперед, к кусочку желтой ветчины. Опять остановилась, как бы оценивая свое приобретение.
— iMira! — Мышь заметил кто-то из латиноамериканцев.
Мелькнула чья-то нога. Мышь полетела по кафелю, как хоккейная шайба. Еще нога. Мышь полетела в другую сторону-Фырканье, гогот…
— iMira! — И опять мелькнула нога… Мышь полетела по кафелю на спинке, наткнулась на ком ветчины и от толчка вновь перевернулась на брюшко… Смех, крики… — iMira! iMira!.. — удар… — мышь на спинке подлетела к Шерману. Она лежала в двух-трех дюймах от его ноги, оглушенная, с дергающимися лапками. Потом перевернулась с трудом, еле-еле. Явно она была уже при последнем издыхании. Даже страх не мог ее заставить двигаться поживее. Проковыляла несколько шагов вперед… Смех еще пуще… Надо ли ее пнутъ в знак солидарности с сокамерниками!.. Неясно… Без лишних размышлений Шерман встал. Нагнулся и поднял мышь. Держа ее в правой руке, пошел к решетке. Камера смолкла. Мышь слабо шебаршилась в ладони. Он уже почти дошел… А, сволочь!., жуткая боль в указательном пальце… Мышь его укусила!.. Шерман вздрогнул и дернул рукой. Мышь вцепилась зубами в палец. Шерман замахал пальцем, будто встряхивая градусник. Не отпускает, гадина!.. («iMira! iMira!»)… Гогот, фырканье… Какое захватывающее зрелище! Какое наслаждение для обитателей камеры! Шерман стукнул ребром ладони об одну из поперечин решетки. Мышь полетела в проход… и упала прямо под ноги тому, которого звали Тануч, — он как раз подходил к камере с какими-то бумагами в руке. Тануч отпрыгнул.
— Что за черт! — вырвалось у него. Он нахмурился, посмотрел на Шермана. — Ты что, сбрендил?
Мышь лежала на полу. Тануч наступил на нее каблуком. Расплющенная, она осталась лежать с открытым ртом.
Рука у Шермана ужасно болела — в том месте, которым он ударил о решетку. Другой рукой он прижал ее к себе. Сломал! На указательном пальце виднелись следы мышиных зубов, выступила капелька крови. Заведя левую руку за спину, он вытащил из правого кармана носовой платок. Для этого пришлось немыслимо извернуться. Все наблюдали. Смотрели во все глаза. Он промокнул кровь и обернул руку платком. Услышал, как Тануч говорит какому-то полицейскому:
— Тот тип с Парк авеню. Швырнул мышью.
Шерман прошаркал в свой угол и уселся на свернутый пиджак. Рука болела уже гораздо меньше. Может, и не сломал. Но от укуса в ранку могла попасть какая-нибудь зараза! Он размотал платок, чтобы взглянуть. На вид ничего страшного. Крови нет.
Опять к нему черный юнец идет! Шерман бросил на него взгляд и отвернулся. Негр сел перед ним на корточки, как прежде.
— Эй, ты, — сказал он. — Знаешь что? Мне холодно.
Шерман попытался не обращать на него внимания. Смотрел в сторону. Он сознавал, что на лице у него написано раздражение. Не то! Тоже знак слабости!
— Ну, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!
Шерман повернул к нему голову. Какая злобная рожа!
— Я у тебя пить просил, а ты облажал меня, но я даю тебе шанс исправиться… слышь?.. Мне холодно. Пиджак давай. Дай мне твой пиджак.
Шерман лихорадочно думал. Выговорить он так ничего и не смог. Отрицательно покачал головой.
— Ты чего это? Что-то не больно ты приветлив, мистер Убийца. Мой кореш говорит, видел тебя. По ящику. Говорит, ты черного погасил, а живешь на Парк авеню. Что ж, молодец. Только тут тебе не Парк авеню. Ты понял? Друзьями здесь не бросаются, понял, ты? Ох, нехорошо ты меня кинул, ох, нехорошо, но у тебя есть шанс исправиться. Ну-ка, давай твой гребаный пиджак.
Все мысли исчезли. Мозг пылал. Шерман уперся ладонями в пол, приподнялся и броском встал на колено. Потом вскочил, стиснув пиджак в правой руке. Он сделал это так внезапно, что черный юнец оторопел.
— Заткнись! — услышал Шерман свой голос. — Нам с тобой не о чем разговаривать!
Негр уставился на него пустым взглядом. Потом улыбнулся.
— Заткнуться? — переспросил он. — Заткнуться? — Он осклабился и фыркнул носом. — Ну, так заткни меня!
— Эй, вы, микробы! Кончайте! — У решетки стоял Тануч. Он смотрел на негра с Шерманом. Негр одарил Шермана широкой улыбкой и оттопырил языком щеку. (Ну-ну, радуйся! Живи, может, еще секунд шестьдесят проживешь на этом свете!) Негр вернулся на приступку и сел, продолжая пристально глядеть на Шермана.
Тануч принялся выкликать, читая по бумажке:
— Солинас! Гутьеррес! Мак-Кой!
Мак-Кой. Шерман торопливо надел пиджак, пока враг не подскочил и не завладел им в последний момент. Пиджак был влажный, грязный, вонючий и уже совершенно бесформенный. Пока Шерман надевал его, брюки чуть не свалились вовсе. По всему пиджаку — пенопластовые шарики и… бегут, бегут… два таракана, заползшие в складки. Он судорожно стряхнул их на пол. Дыхание еще не успокоилось, вырывалось с шумом.
Когда Шерман выходил из камеры вслед за латиноамериканцами, Тануч вполголоса сказал ему:
— Видите? Мы о вас не забыли. На самом деле ваша фамилия стоит в списке на шесть человек дальше.
— Спасибо, — сказал Шерман, — Я очень вам благодарен.
Тануч пожал плечами.
— Мне проще вас отсюда вывести, чем потом выметать.
Кругом было полно полицейских и задержанных. У стойки — той самой, «ангельской» — Шермана встретил тюремный чин, надел на него наручники, причем сзади, и поставил в очередь с латиноамериканцами. Штаны беспомощно болтались на бедрах. Подтянуть их не было никакой возможности. Шерман все время оглядывался — не дай бог, тот черный юнец окажется у него за спиной! Но нет, в маленькой очереди он был последним.
Тюремный чин повел их вверх по узкой лестнице. Наверху было еще одно помещение без окон. За обшарпанными металлическими столами сидели еще несколько тюремных чинов. Позади столов — опять камеры. Эти были поменьше, погрязнее и не такие сверкающие, как кафельные вольеры внизу. Видимо, настоящие тюремные камеры. На первой красовалась облупленная табличка с надписью: «ТОЛЬКО МУЖЧИНЫ — 21 И СТАРШЕ 8-10 ЧЕЛ.», «21 И СТАРШЕ» было перечеркнуто фломастером. Всю очередь завели в эту камеру. Наручники не сняли. Шерман не отрывал взгляд от двери, через которую их ввели. Если приведут того негра и запустят в маленькую камеру с ним вместе, он… он… Страх сводил с ума. Пот лил градом. Ощущение времени Шерман утратил. Чтобы помочь кровообращению, он низко опустил голову.
Наконец их вывели из камеры и подвели к двери из стальных прутьев. По другую сторону двери Шерман увидел очередь задержанных, сидящих на полу в коридоре. Коридор был в метр шириной, не больше. Одним из задержанных был белый — парень с огромным гипсом на правой ноге. На нем были шорты, так что гипс был виден целиком. Парень сидел на полу. Прислоненные к стене костыли стояли рядом. В дальнем конце коридора дверь. У двери полицейский. С внушительным револьвером на боку. Шерман отметил, что это первый револьвер, который попался ему на глаза с тех пор, как он здесь. Когда задержанный проходил в решетчатую дверь, наручники с него снимали. Шерман опустился на пол у стены вместе с остальными. Дышать в коридоре было нечем. Окон не было. Стоял люминесцентный туман, жара и вонь от чрезмерного скопления тел. Мясорубка! Сток скотобойни! А дальше что?
Дверь в конце коридора отворилась, чей-то голос сказал:
— Лантье.
Сержант, находившийся в коридоре, отозвался:
— Понял, Лантье.
Парень с костылями завозился. Сидевший рядом с ним латиноамериканец помог ему встать. А он прыгал и балансировал на здоровой ноге, пока наконец не вставил под мышки костыли. Да что же, интересно, мог он натворить в таком состоянии? Полицейский распахнул перед ним дверь, и до Шермана донесся голос, выкликнувший несколько цифр, а затем: «Герберт Лантье! Адвокат, представляющий Герберта Лантье!»
Зал суда! На том конце стока был зал суда!
К тому времени когда подошла очередь Шермана, он пребывал в полуживом, отупелом и горячечном состоянии. Голос за дверью произнес: «Шерман Мак-Кой». Полицейский внутри повторил: «Мак-Кой». Держа рукой брюки, Шерман зашаркал, волоча ноги, чтобы не потерять туфли. Перед ним открылся ярко освещенный, современного вида зал, где расхаживало множество людей.
Судейский помост, столы, стулья — все было выполнено из светлого дешевого дерева. В одном конце народ клубился около судейского стола на помосте, в другом были места для зрителей, и там тоже клубился народ. Как много людей… какой яркий свет… гул голосов… судейский помост отделен от зала барьером — тоже светлого дерева. У барьера стоял Киллиан… Он здесь! В своем модном костюме выглядит свежим и щеголеватым. Улыбается. Этакой бодрой улыбкой, с какой обычно смотрят на инвалидов. Шаркающей походкой Шерман подошел к нему, остро сознавая, до чего у него жалкий вид… В грязном и намокшем пиджаке, свисающих брюках… облепленный пенопластовыми шариками… в мятой рубашке и туфлях без шнурков… Сам чувствовал, что от него исходит запах грязи, отчаяния и ужаса.
Выкликнули какие-то цифры, затем Шерман услышал свою фамилию, потом Киллиан произнес свою, и судья спросил:
— Признаете или отрицаете?
Киллиан, повернувшись к Шерману, вполголоса:
— Скажите: «Невиновен».
Шерман выдавил из себя эти слова.
В зале поднялся ужасный шум. Пресса? Сколько уже времени он здесь находится? Разгорелся какой-то спор. Перед судьей появился собранный коренастый человек, довольно молодой, но уже лысеющий. По-видимому, обвинитель из Окружной прокуратуры. Судья произнес что-то вроде «быр-мыр-мыр, мистер Крамер». Мистер Крамер.
Судья показался Шерману очень молодым. Щекастый парень, белый, с редеющими курчавыми волосами, в мантии словно бы с чужого плеча, взятой напрокат по случаю торжественного выпускного акта.
До Шермана донесся шепот Киллиана:
— Сс-скотина.
Крамер в это время говорил:
— Ваша честь, я знаю, что прокуратура дала согласие на залог всего в десять тысяч долларов. Однако в свете дальнейшего развития событий и материалов, собранных нами за воспоследовавший период времени, прокуратуре представляется невозможным согласиться на столь незначительную сумму залога. Ваша честь, в настоящем деле речь идет о тяжких телесных повреждениях, весьма вероятно смертельных, а кроме того, мы располагаем определенной и точной информацией о том, что имеется свидетель, который до сих пор не выявлен, — что этот свидетель находился в автомобиле, который вел обвиняемый, мистер Мак-Кой, и мы имеем все основания полагать, что предпринимались или будут предприниматься попытки предотвратить появление в суде этого свидетеля, поэтому мы считаем, что интересы правосудия пострадают, если…
Голос Киллиана:
— Ваша честь!
— …если обвиняемый будет выпущен на свободу под чисто символический залог.
Гул, ропот, сердитый гомон поднялись в зрительской части зала, и одинокий голос басом возгласил:
— В тюрьму!
И тут же слаженный хор:
— В тюрь-му!.. Под-за-мок!.. За-пе-реть!..
Судья грохнул молотком. Зал постепенно замер.
Киллиан:
— Ваша честь, мистеру Крамеру хорошо известно…
Опять шум в зале.
Туи вклинился Крамер, заговорил, перебивая Киллиана:
— Принимая во внимание эмоции, которые совершенно естественно возбуждает в народе это дело, на примере которого видно, насколько закон может быть игрушкой…
Киллиан не стерпел и тоже в крик
— Ваша честь, это же совершеннейшая чушь!
Сильный ропот в зале.
Ропот перешел в рев; гомон в нечленораздельный ор.
— Эй, ты!.. Долой!.. Го-го-го-го!.. Заткни поганую пасть, дай сказать человеку!
Судья опять грохнул молотком.
— Тихо! — Рев отступил. Затем Киллиану:
— Дайте ему закончить. Потом ответите.
— Благодарю вас, ваша честь, — сказал Крамер. — Ваша честь, мне бы хотелось обратить внимание суда на то обстоятельство, что это дело даже на этапе предварительного разбора сразу же привлекло сюда жителей микрорайона, главным образом друзей и соседей пострадавшей стороны, Генри Лэмба, который находится в больнице, оставаясь в крайне тяжелом состоянии.
Крамер повернулся и простер руку к зрительской части зала. Там было битком. Даже в проходах стояли. Шерман заметил группу негров в синих рабочих рубахах. Один из них был очень длинный, с золотой серьгой в ухе.
— У меня есть петиция, — продолжал Крамер и, подняв какие-то листки бумаги, помахал ими над головой. — Этот документ подписан более чем ста жителями микрорайона. Они обращаются с просьбой представлять их в этом деле и проследить, чтобы правосудие свершилось, хотя и без того мой святой долг — защищать и представлять их в суде.
— Мат-терь Пресвятая Богородица, — пробормотал Киллиан.
— Соседи, община, народ Бронкса будут неотступно наблюдать за ходом дела, будут держать на контроле каждый шаг, каждый поворот юридического процесса.
— Правильно! У-ху-ху-ху! Йах-ха! Врежь им!
Жуткий вой в зрительской части зала.
Щекастый судья грохнул молотком и воззвал:
— Тихо! Это предварительный разбор, а не митинг. У вас все, мистер Крамер?
Шумок, шумок, гомон, ропот — буууууууу!
— Ваша честь, — сказал Крамер, — в прокуратуре решено, причем решено самим мистером Вейссом, требовать в этом случае залог в сумме двести пятьдесят тысяч долларов.
«Правильно!» «У-ху-ху-ху!» «Врежь им!» Радостные вопли, аплодисменты, топанье ног.
Шерман поглядел на Киллиана. Ну скажи — скажи мне — ведь этого не будет — этого не может быть! Но Киллиан весь устремился к судье. Рука поднята в воздух. Губы уже шевелятся. Судья несколько раз грохнул молотком.
— Сейчас же прекратите! Или всех выведут!
— Ваша честь, — начал Киллиан, когда стало потише, — мистеру Крамеру мало того, что нарушено соглашение между прокуратурой и моим клиентом. Ему нужен цирк! Сегодня утром цирк уже устроили, когда моего клиента подвергли аресту самым грубым и демонстративным образом, тогда как он в любой момент был готов добровольно предстать перед большим жюри. Теперь мистер Крамер изобрел какую-то вымышленную угрозу непоименованному свидетелю и на этом основании просит суд установить абсурдный залог. Мой клиент домовладелец, давний житель этого города, у него семья и глубокие корни в его общине, а главное, сумма залога уже была установлена, как признает даже мистер Крамер, в этом отношении ничего не изменилось.
— Изменилось многое, ваша честь! — выкрикнул Крамер.
— Ну да, — присовокупил Киллиан. — Окружная прокуратура — вот что изменилось!
— Хорошо, — сказал судья. — Мистер Крамер, если прокуратура располагает сведениями, способными повлиять на залоговый статус этого дела, я поручаю вам поднять эту информацию и сделать официальное представление суду, и тогда решение будет пересмотрено. А поскольку этого еще не произошло, суд освобождает обвиняемого, мистера Мак-Коя, под залог в сумме десять тысяч долларов до тех пор, пока дело не поступит в большое жюри.
Шерман переместил вес направо — заболела спина. Потом заболел сустав правого бедра. Пол кафельный. Стены кафельные. Он скатал пиджак, сделав из него подушку. Положил ее у стены на пол, сел и откинулся. Пиджак был влажный, брюки тоже. Наполнился мочевой пузырь, и пошли укольчики газов в кишечнике.
Ханурик, подходивший поговорить с ним, знаток цифири, подошел к решетке. Во рту сигарета. Он ее вынул и заорал:
— Эээээй! Спичку дайте!
Полицейские — ноль внимания.
— Эээээй, спичку дайте!
В конце концов тот, которого звали Тануч, подошел к нему.
— В чем дело?
— Эй, спичку дайте! — Он выставил свою сигарету.
Тануч выкопал в кармане коробок. Одну спичку зажег и показал, держа футах в четырех от решетки. Ханурик ждал, ждал, затем взял сигарету в рот и прижался лицом к прутьям, выставив сигарету наружу… Тануч стоял неподвижно, держа горящую спичку. Спичка погасла.
— Эээээй! — обиделся ханурик.
Тануч пожал плечами и, разжав пальцы, дал спичке упасть на пол.
— Эээээй! — Ханурик обернулся к своим товарищам и поднял повыше сигарету. (Видали, что он сделал?) Один из сидевших на приступке заржал. Ханурик при виде такого предательства скорчил гримасу. Потом поглядел на Шермана. Шерман не знал, то ли выказать сочувствие, то ли отвести взгляд. В результате он просто продолжал смотреть. Ханурик подошел и сел рядом с ним на корточки. Незажженная сигарета свисала у него изо рта.
— Видал? — спросил он.
— Да, — отозвался Шерман.
— Если нужно прикурить, им полагается дать прикурить. Сукин сын. Э!.. а у тебя есть сигареты?
— Нет, у меня они все забрали. Даже шнурки от туфель.
— Без балды? — Он глянул на туфли Шермана.
У него самого, Шерман заметил, шнурки были на месте.
Шерман услышал женский голос. Женщина на что-то сердилась. Она показалась в коридорчике напротив камеры. Ее вел Тануч. Высокая, тощая, с курчавыми каштановыми волосами и темной, кофейного цвета кожей, в черных брюках и каком-то немыслимом пиджаке с очень широкими плечами. Тануч сопровождал ее в помещение, где берут отпечатки пальцев. Внезапно она резко повернулась и бросила кому-то, кого Шерману было не видно:
— Ну ты, мешок с… — Она не закончила фразу. — По крайности, я не сижу в этом сортире целыми днями, как ты! Подумай над этим, толстячок!
Издевательский хохот полицейских на заднем плане.
— Смотри, а то он тебя в сортире-то и утопит, Мэйбел.
Тануч подталкивал ее идти дальше.
— Давай, давай, Мэйбел.
Она повернулась к нему.
— Когда говоришь со мной, называй меня как положено! Никакая я тебе не Мэйбел!
— Щас я тебя и похуже как-нибудь назову, — ответил ей Тануч, продолжая подталкивать ее к помещению, где берут отпечатки.
— Два-двадцать-тридцать-один, — сказал ханурик. — Распространение наркотиков.
— Откуда ты знаешь? — спросил Шерман.
Ханурик только широко раскрыл глаза и напустил на себя умудренный вид. (Есть вещи, понятные и без слов.) Затем дернул головой и говорит:
— Развозка долбаная приехала.
— Развозка?
Оказывается, обычно, когда кого-нибудь задерживают, их сперва запирают в местном полицейском участке. Периодически участки объезжает фургон и перевозит арестованных в Центральный распределитель для взятия у них отпечатков пальцев и первичного разбора дела. И вот теперь привезли новую партию. Их поместят в этом вольере, всех, кроме женщин, которых запрут в другой вольер — дальше по коридору и за углом. Но все застопорилось, потому что «с Олбани лажа».
Мимо прошли еще три женщины. Эти были моложе первой.
— Два-тридцать, — сказал ханурик. — Проститутки.
Ханурик, знающий толк в цифири, был прав. Действительно, приехала развозка. Пошла целая процессия — от стойки Ангела к помещению, где берут отпечатки, и в камеру. Шермана сызнова начало обдавать жаркими волнами страха. Один за другим в камере появились трое негров — высоких юнцов с бритыми головами, в ветровках и больших белых кроссовках. Все вновь прибывшие были либо негры, либо латиноамериканцы. Главным образом молодежь. Некоторые, похоже, были пьяными. Ханурик, знающий толк в цифири, встал и вернулся к своим приятелям на приступку, чтобы не заняли его место. Шерман решил не двигаться. Ему хотелось стать невидимым. Может, они… если он совершенно не пошелохнется… может, они его не заметят.
Шерман сидел, уставясь в пол, и старался не думать о болях в кишечнике и мочевом пузыре. Одна из черных черточек между шашечками пола пришла в движение. Таракан! Затем он увидел другого… и третьего. Надо же! — но какой ужас… Шерман повел глазами по сторонам — интересно, кто-нибудь еще обратил внимание? Похоже, никто, однако он поймал взгляд одного из трех молодых негров. Все трое смотрят на него! Какие прожженные, жесткие, злобные физиономии! Сердце сразу же сорвалось в тахикардию. Заметил, как дергается в такт биению пульса его нога. Чтобы успокоиться, он стал следить за тараканами. Один из них подобрался к пьяному латиноамериканцу, который к этому времени уже соскользнул на пол. Таракан начал восхождение на каблук его башмака. Пошел по ноге. Исчез в штанине. Потом снова появился. Поверху двинулся дальше, к колену. Добравшись до колена, устроился среди рвотных сгустков.
Шерман глянул вверх. Один из черных юнцов идет к нему. С этакой еще улыбочкой. Высоченный невероятно. Близко посаженные глазки. Черные штаны в дудочку и белые кроссовки на липучках вместо шнурков. Остановившись перед Шерманом, нагнулся. Лицо без всякого выражения. Тем более страшно! Глядит прямо Шерману в глаза.
— Эй, ты, сигареты есть?
— Нет, — сказал Шерман. Однако он не хотел, чтобы тот счел, что Шерман держится вызывающе и не желает общаться, поэтому добавил:
— Извини. У меня всё отобрали.
Едва произнеся это, он понял, что допустил ошибку. Извинение — это ведь признак слабости.
— О'кей, ладно. — Тон юнца был, пожалуй, даже дружелюбным. — Чего тебе шьют-то?
Шерман помедлил.
— Убийство по преступной халатности, — сказал он. Сказать «халатность за рулем» показалось ему недостаточным.
— Да-а. Погано, — протянул юнец голосом, который приблизительно изображал сочувствие. — А что было-то?
— Ничего, — сказал Шерман. — Я вообще не знаю, о чем речь. А тебе что шьют?
— Сто шестьдесят — пятнадцать, — сказал юнец. Потом добавил:
— Вооруженное ограбление.
Юнец скривил рот. Шерман так и не понял, что сия гримаса должна была значить: то ли «вооруженное ограбление — это пустяк», то ли «обвиняют черт-те в чем».
Юнец одарил Шермана улыбкой, по-прежнему глядя ему прямо в глаза.
— О'кей, мистер Убийца, — сказал он, выпрямляясь, и ушел обратно в другой конец камеры.
Мистер Убийца! Сразу понял, что со мной можно без церемоний! Что они могут сделать? Не могут же они… А ведь был такой случай, — кстати, где? — когда несколько заключенных в камере заслонили собой обзор сквозь решетку, пока другие… Но здесь-то пойдут ли остальные на такое ради тех троих — вот эти, например, латиноамериканцы?
Рот у Шермана высох и запекся. Мучительно хотелось помочиться. Сердце билось неровно, хотя и не так часто, как только что. В этот момент решетка отъехала в сторону. Полицейские. Один из них внес два картонных подноса вроде тех, которыми пользуются в кафетериях. Поставил их на пол камеры. На одном горка бутербродов, на другом ряды пластиковых стаканчиков.
Полицейский выпрямился и сказал:
— О'кей, время перекусить. Давайте, чтоб только поровну, чтоб не было мне тут никаких заморочек.
На еду никто особенно не кидался. И все же Шерман был доволен, что он не слишком далеко от подносов. Сунув свой задрызганный пиджак под мышку, он прошаркал по кафелю к подносам, взял бутерброд, упакованный в целлофановую обертку, и пластиковый стаканчик с прозрачной розовой жидкостью. Потом снова уселся на пиджак и отпил. В стаканчике оказалось нечто слегка сладковатое. Он поставил стаканчик рядом с собой на пол и снял обертку с бутерброда. Разлепив два куска хлеба, заглянул внутрь. Там был ломтик ветчины. Какого-то нездорового, желтушного цвета. В синеватом сиянии флюоресцентных ламп он походил на сыр, а на ощупь гладкий и липкий. Шерман поднес бутерброд к носу и понюхал. От ветчины исходил мертвый химический запашок. Шерман вынул ветчину, завернул ее обратно в пакетик и положил неаппетитный комок на пол. Решил съесть хлеб голью. Однако и хлеб издавал ветчинный запах, неприятный до невыносимости. Шерман аккуратно развернул целлофан, скатал хлеб и завернул все вместе — и хлеб, и ветчину. И вдруг увидел: кто-то перед ним стоит. Белые кроссовки на липучках. Поднял взгляд. Черный юнец смотрел на него сверху со странной полуулыбкой. Опустился на корточки, так что его голова оказалась лишь чуть выше головы Шермана.
— Эй, ты, — сказал негр. — Мне это, как его, пить охота. Дай мне твое питье.
Дай мне твое питье? Шерман кивнул на картонные подносы.
— Там уже кончилось, слышь? Дай мне твое.
Шерман поразмыслил, что бы такое сказать. Покачал головой. Опять негр:
— Слыхал, чего сказали? Чтоб всем поровну. Я думал, мы с тобой кореша!
И все это презрительным тоном насмешливого разочарования! Шерман понял, что пришло время подвести черту, прекратить это… это… Быстрее, чем можно было уследить глазом, юнец выбросил руку вперед и схватил стаканчик, стоявший на полу рядом с Шерманом. Встал, картинно закинул голову и, осушив его, протянул Шерману со словами:
— Я тебя по-хорошему спрашивал… Ясно тебе? Попал сюда, так шевели мозгой, друзей заводи.
Разжал пальцы, уронил стаканчик Шерману на колени и отошел. Шерман чувствовал, что на него смотрит вся камера. Я должен… Я должен… но все его существо было парализовано страхом и замешательством. В это время какой-то латиноамериканец напротив разнял свой бутерброд, потом бросил ветчину на пол. Кусочки ветчины валялись повсюду. Там и сям скомканные обертки и целые бутерброды, развернутые и брошенные на пол. Латиноамериканец принялся есть хлеб голью, не сводя при этом глаз с Шермана. Они все на него смотрят… в этом вольере человеческого зверья… желтая ветчина, хлеб, целлофановые обертки, пластиковые стаканчики… тараканы!
Вон… И вон там… Шерман бросил взгляд на пьяного латиноамериканца. Тот бесчувственной грудой валялся на полу. В складках левой его штанины у колена притаились три таракана. Внезапно Шерман заметил, что у оттопыренного кармана брюк пьяницы что-то задвигалось. Еще один таракан? — нет, для таракана что-то уж очень большое… серое… мышь! Из кармана пьяницы вылезла мышь… Мышь немного повисела, уцепившись за край ткани, потом соскользнула на кафельный пол и замерла. Вдруг метнулась вперед, к кусочку желтой ветчины. Опять остановилась, как бы оценивая свое приобретение.
— iMira! — Мышь заметил кто-то из латиноамериканцев.
Мелькнула чья-то нога. Мышь полетела по кафелю, как хоккейная шайба. Еще нога. Мышь полетела в другую сторону-Фырканье, гогот…
— iMira! — И опять мелькнула нога… Мышь полетела по кафелю на спинке, наткнулась на ком ветчины и от толчка вновь перевернулась на брюшко… Смех, крики… — iMira! iMira!.. — удар… — мышь на спинке подлетела к Шерману. Она лежала в двух-трех дюймах от его ноги, оглушенная, с дергающимися лапками. Потом перевернулась с трудом, еле-еле. Явно она была уже при последнем издыхании. Даже страх не мог ее заставить двигаться поживее. Проковыляла несколько шагов вперед… Смех еще пуще… Надо ли ее пнутъ в знак солидарности с сокамерниками!.. Неясно… Без лишних размышлений Шерман встал. Нагнулся и поднял мышь. Держа ее в правой руке, пошел к решетке. Камера смолкла. Мышь слабо шебаршилась в ладони. Он уже почти дошел… А, сволочь!., жуткая боль в указательном пальце… Мышь его укусила!.. Шерман вздрогнул и дернул рукой. Мышь вцепилась зубами в палец. Шерман замахал пальцем, будто встряхивая градусник. Не отпускает, гадина!.. («iMira! iMira!»)… Гогот, фырканье… Какое захватывающее зрелище! Какое наслаждение для обитателей камеры! Шерман стукнул ребром ладони об одну из поперечин решетки. Мышь полетела в проход… и упала прямо под ноги тому, которого звали Тануч, — он как раз подходил к камере с какими-то бумагами в руке. Тануч отпрыгнул.
— Что за черт! — вырвалось у него. Он нахмурился, посмотрел на Шермана. — Ты что, сбрендил?
Мышь лежала на полу. Тануч наступил на нее каблуком. Расплющенная, она осталась лежать с открытым ртом.
Рука у Шермана ужасно болела — в том месте, которым он ударил о решетку. Другой рукой он прижал ее к себе. Сломал! На указательном пальце виднелись следы мышиных зубов, выступила капелька крови. Заведя левую руку за спину, он вытащил из правого кармана носовой платок. Для этого пришлось немыслимо извернуться. Все наблюдали. Смотрели во все глаза. Он промокнул кровь и обернул руку платком. Услышал, как Тануч говорит какому-то полицейскому:
— Тот тип с Парк авеню. Швырнул мышью.
Шерман прошаркал в свой угол и уселся на свернутый пиджак. Рука болела уже гораздо меньше. Может, и не сломал. Но от укуса в ранку могла попасть какая-нибудь зараза! Он размотал платок, чтобы взглянуть. На вид ничего страшного. Крови нет.
Опять к нему черный юнец идет! Шерман бросил на него взгляд и отвернулся. Негр сел перед ним на корточки, как прежде.
— Эй, ты, — сказал он. — Знаешь что? Мне холодно.
Шерман попытался не обращать на него внимания. Смотрел в сторону. Он сознавал, что на лице у него написано раздражение. Не то! Тоже знак слабости!
— Ну, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!
Шерман повернул к нему голову. Какая злобная рожа!
— Я у тебя пить просил, а ты облажал меня, но я даю тебе шанс исправиться… слышь?.. Мне холодно. Пиджак давай. Дай мне твой пиджак.
Шерман лихорадочно думал. Выговорить он так ничего и не смог. Отрицательно покачал головой.
— Ты чего это? Что-то не больно ты приветлив, мистер Убийца. Мой кореш говорит, видел тебя. По ящику. Говорит, ты черного погасил, а живешь на Парк авеню. Что ж, молодец. Только тут тебе не Парк авеню. Ты понял? Друзьями здесь не бросаются, понял, ты? Ох, нехорошо ты меня кинул, ох, нехорошо, но у тебя есть шанс исправиться. Ну-ка, давай твой гребаный пиджак.
Все мысли исчезли. Мозг пылал. Шерман уперся ладонями в пол, приподнялся и броском встал на колено. Потом вскочил, стиснув пиджак в правой руке. Он сделал это так внезапно, что черный юнец оторопел.
— Заткнись! — услышал Шерман свой голос. — Нам с тобой не о чем разговаривать!
Негр уставился на него пустым взглядом. Потом улыбнулся.
— Заткнуться? — переспросил он. — Заткнуться? — Он осклабился и фыркнул носом. — Ну, так заткни меня!
— Эй, вы, микробы! Кончайте! — У решетки стоял Тануч. Он смотрел на негра с Шерманом. Негр одарил Шермана широкой улыбкой и оттопырил языком щеку. (Ну-ну, радуйся! Живи, может, еще секунд шестьдесят проживешь на этом свете!) Негр вернулся на приступку и сел, продолжая пристально глядеть на Шермана.
Тануч принялся выкликать, читая по бумажке:
— Солинас! Гутьеррес! Мак-Кой!
Мак-Кой. Шерман торопливо надел пиджак, пока враг не подскочил и не завладел им в последний момент. Пиджак был влажный, грязный, вонючий и уже совершенно бесформенный. Пока Шерман надевал его, брюки чуть не свалились вовсе. По всему пиджаку — пенопластовые шарики и… бегут, бегут… два таракана, заползшие в складки. Он судорожно стряхнул их на пол. Дыхание еще не успокоилось, вырывалось с шумом.
Когда Шерман выходил из камеры вслед за латиноамериканцами, Тануч вполголоса сказал ему:
— Видите? Мы о вас не забыли. На самом деле ваша фамилия стоит в списке на шесть человек дальше.
— Спасибо, — сказал Шерман, — Я очень вам благодарен.
Тануч пожал плечами.
— Мне проще вас отсюда вывести, чем потом выметать.
Кругом было полно полицейских и задержанных. У стойки — той самой, «ангельской» — Шермана встретил тюремный чин, надел на него наручники, причем сзади, и поставил в очередь с латиноамериканцами. Штаны беспомощно болтались на бедрах. Подтянуть их не было никакой возможности. Шерман все время оглядывался — не дай бог, тот черный юнец окажется у него за спиной! Но нет, в маленькой очереди он был последним.
Тюремный чин повел их вверх по узкой лестнице. Наверху было еще одно помещение без окон. За обшарпанными металлическими столами сидели еще несколько тюремных чинов. Позади столов — опять камеры. Эти были поменьше, погрязнее и не такие сверкающие, как кафельные вольеры внизу. Видимо, настоящие тюремные камеры. На первой красовалась облупленная табличка с надписью: «ТОЛЬКО МУЖЧИНЫ — 21 И СТАРШЕ 8-10 ЧЕЛ.», «21 И СТАРШЕ» было перечеркнуто фломастером. Всю очередь завели в эту камеру. Наручники не сняли. Шерман не отрывал взгляд от двери, через которую их ввели. Если приведут того негра и запустят в маленькую камеру с ним вместе, он… он… Страх сводил с ума. Пот лил градом. Ощущение времени Шерман утратил. Чтобы помочь кровообращению, он низко опустил голову.
Наконец их вывели из камеры и подвели к двери из стальных прутьев. По другую сторону двери Шерман увидел очередь задержанных, сидящих на полу в коридоре. Коридор был в метр шириной, не больше. Одним из задержанных был белый — парень с огромным гипсом на правой ноге. На нем были шорты, так что гипс был виден целиком. Парень сидел на полу. Прислоненные к стене костыли стояли рядом. В дальнем конце коридора дверь. У двери полицейский. С внушительным револьвером на боку. Шерман отметил, что это первый револьвер, который попался ему на глаза с тех пор, как он здесь. Когда задержанный проходил в решетчатую дверь, наручники с него снимали. Шерман опустился на пол у стены вместе с остальными. Дышать в коридоре было нечем. Окон не было. Стоял люминесцентный туман, жара и вонь от чрезмерного скопления тел. Мясорубка! Сток скотобойни! А дальше что?
Дверь в конце коридора отворилась, чей-то голос сказал:
— Лантье.
Сержант, находившийся в коридоре, отозвался:
— Понял, Лантье.
Парень с костылями завозился. Сидевший рядом с ним латиноамериканец помог ему встать. А он прыгал и балансировал на здоровой ноге, пока наконец не вставил под мышки костыли. Да что же, интересно, мог он натворить в таком состоянии? Полицейский распахнул перед ним дверь, и до Шермана донесся голос, выкликнувший несколько цифр, а затем: «Герберт Лантье! Адвокат, представляющий Герберта Лантье!»
Зал суда! На том конце стока был зал суда!
К тому времени когда подошла очередь Шермана, он пребывал в полуживом, отупелом и горячечном состоянии. Голос за дверью произнес: «Шерман Мак-Кой». Полицейский внутри повторил: «Мак-Кой». Держа рукой брюки, Шерман зашаркал, волоча ноги, чтобы не потерять туфли. Перед ним открылся ярко освещенный, современного вида зал, где расхаживало множество людей.
Судейский помост, столы, стулья — все было выполнено из светлого дешевого дерева. В одном конце народ клубился около судейского стола на помосте, в другом были места для зрителей, и там тоже клубился народ. Как много людей… какой яркий свет… гул голосов… судейский помост отделен от зала барьером — тоже светлого дерева. У барьера стоял Киллиан… Он здесь! В своем модном костюме выглядит свежим и щеголеватым. Улыбается. Этакой бодрой улыбкой, с какой обычно смотрят на инвалидов. Шаркающей походкой Шерман подошел к нему, остро сознавая, до чего у него жалкий вид… В грязном и намокшем пиджаке, свисающих брюках… облепленный пенопластовыми шариками… в мятой рубашке и туфлях без шнурков… Сам чувствовал, что от него исходит запах грязи, отчаяния и ужаса.
Выкликнули какие-то цифры, затем Шерман услышал свою фамилию, потом Киллиан произнес свою, и судья спросил:
— Признаете или отрицаете?
Киллиан, повернувшись к Шерману, вполголоса:
— Скажите: «Невиновен».
Шерман выдавил из себя эти слова.
В зале поднялся ужасный шум. Пресса? Сколько уже времени он здесь находится? Разгорелся какой-то спор. Перед судьей появился собранный коренастый человек, довольно молодой, но уже лысеющий. По-видимому, обвинитель из Окружной прокуратуры. Судья произнес что-то вроде «быр-мыр-мыр, мистер Крамер». Мистер Крамер.
Судья показался Шерману очень молодым. Щекастый парень, белый, с редеющими курчавыми волосами, в мантии словно бы с чужого плеча, взятой напрокат по случаю торжественного выпускного акта.
До Шермана донесся шепот Киллиана:
— Сс-скотина.
Крамер в это время говорил:
— Ваша честь, я знаю, что прокуратура дала согласие на залог всего в десять тысяч долларов. Однако в свете дальнейшего развития событий и материалов, собранных нами за воспоследовавший период времени, прокуратуре представляется невозможным согласиться на столь незначительную сумму залога. Ваша честь, в настоящем деле речь идет о тяжких телесных повреждениях, весьма вероятно смертельных, а кроме того, мы располагаем определенной и точной информацией о том, что имеется свидетель, который до сих пор не выявлен, — что этот свидетель находился в автомобиле, который вел обвиняемый, мистер Мак-Кой, и мы имеем все основания полагать, что предпринимались или будут предприниматься попытки предотвратить появление в суде этого свидетеля, поэтому мы считаем, что интересы правосудия пострадают, если…
Голос Киллиана:
— Ваша честь!
— …если обвиняемый будет выпущен на свободу под чисто символический залог.
Гул, ропот, сердитый гомон поднялись в зрительской части зала, и одинокий голос басом возгласил:
— В тюрьму!
И тут же слаженный хор:
— В тюрь-му!.. Под-за-мок!.. За-пе-реть!..
Судья грохнул молотком. Зал постепенно замер.
Киллиан:
— Ваша честь, мистеру Крамеру хорошо известно…
Опять шум в зале.
Туи вклинился Крамер, заговорил, перебивая Киллиана:
— Принимая во внимание эмоции, которые совершенно естественно возбуждает в народе это дело, на примере которого видно, насколько закон может быть игрушкой…
Киллиан не стерпел и тоже в крик
— Ваша честь, это же совершеннейшая чушь!
Сильный ропот в зале.
Ропот перешел в рев; гомон в нечленораздельный ор.
— Эй, ты!.. Долой!.. Го-го-го-го!.. Заткни поганую пасть, дай сказать человеку!
Судья опять грохнул молотком.
— Тихо! — Рев отступил. Затем Киллиану:
— Дайте ему закончить. Потом ответите.
— Благодарю вас, ваша честь, — сказал Крамер. — Ваша честь, мне бы хотелось обратить внимание суда на то обстоятельство, что это дело даже на этапе предварительного разбора сразу же привлекло сюда жителей микрорайона, главным образом друзей и соседей пострадавшей стороны, Генри Лэмба, который находится в больнице, оставаясь в крайне тяжелом состоянии.
Крамер повернулся и простер руку к зрительской части зала. Там было битком. Даже в проходах стояли. Шерман заметил группу негров в синих рабочих рубахах. Один из них был очень длинный, с золотой серьгой в ухе.
— У меня есть петиция, — продолжал Крамер и, подняв какие-то листки бумаги, помахал ими над головой. — Этот документ подписан более чем ста жителями микрорайона. Они обращаются с просьбой представлять их в этом деле и проследить, чтобы правосудие свершилось, хотя и без того мой святой долг — защищать и представлять их в суде.
— Мат-терь Пресвятая Богородица, — пробормотал Киллиан.
— Соседи, община, народ Бронкса будут неотступно наблюдать за ходом дела, будут держать на контроле каждый шаг, каждый поворот юридического процесса.
— Правильно! У-ху-ху-ху! Йах-ха! Врежь им!
Жуткий вой в зрительской части зала.
Щекастый судья грохнул молотком и воззвал:
— Тихо! Это предварительный разбор, а не митинг. У вас все, мистер Крамер?
Шумок, шумок, гомон, ропот — буууууууу!
— Ваша честь, — сказал Крамер, — в прокуратуре решено, причем решено самим мистером Вейссом, требовать в этом случае залог в сумме двести пятьдесят тысяч долларов.
«Правильно!» «У-ху-ху-ху!» «Врежь им!» Радостные вопли, аплодисменты, топанье ног.
Шерман поглядел на Киллиана. Ну скажи — скажи мне — ведь этого не будет — этого не может быть! Но Киллиан весь устремился к судье. Рука поднята в воздух. Губы уже шевелятся. Судья несколько раз грохнул молотком.
— Сейчас же прекратите! Или всех выведут!
— Ваша честь, — начал Киллиан, когда стало потише, — мистеру Крамеру мало того, что нарушено соглашение между прокуратурой и моим клиентом. Ему нужен цирк! Сегодня утром цирк уже устроили, когда моего клиента подвергли аресту самым грубым и демонстративным образом, тогда как он в любой момент был готов добровольно предстать перед большим жюри. Теперь мистер Крамер изобрел какую-то вымышленную угрозу непоименованному свидетелю и на этом основании просит суд установить абсурдный залог. Мой клиент домовладелец, давний житель этого города, у него семья и глубокие корни в его общине, а главное, сумма залога уже была установлена, как признает даже мистер Крамер, в этом отношении ничего не изменилось.
— Изменилось многое, ваша честь! — выкрикнул Крамер.
— Ну да, — присовокупил Киллиан. — Окружная прокуратура — вот что изменилось!
— Хорошо, — сказал судья. — Мистер Крамер, если прокуратура располагает сведениями, способными повлиять на залоговый статус этого дела, я поручаю вам поднять эту информацию и сделать официальное представление суду, и тогда решение будет пересмотрено. А поскольку этого еще не произошло, суд освобождает обвиняемого, мистера Мак-Коя, под залог в сумме десять тысяч долларов до тех пор, пока дело не поступит в большое жюри.