Страница:
Том ВУЛФ
КОСТРЫ АМБИЦИЙ
Автор, приподняв шляпу, посвящает эту книгу советнику Эдди Хейсу, который, пройдя между костров, заметил зловещие отсветы, а также выражает глубокое почтение Берту Робертсу, первым указавшему путь.
Пролог
Дай суке прикурить
— А по-твоему, значит, так: мол, забудьте голод, да? Забудьте, что расисты-полицейские стреляют вам в спину… Главное, что Чак явился к вам в Гарлем…
— Да нет же, я вам объясняю…
— Раз Чак явился к вам в Гарлем, он…
— Вам же объясняют…
— Мол, раз Чак явился в Гарлем, он теперь позаботится о черных?
И началось.
— Эх-хе-ххе-ххе-ххееее!.. Ух-ххо-ххо-ххоооо!.. Точно!.. Врежь ему, брат… Йооо!
Чак! Какое безобразие! Это вон тот, в первом ряду, прямо перед ним. Посмел обозвать его Чаком. Чак — уменьшительное от Чарли, так издавна называют на юге белых расистов. Какая возмутительная наглость! От ламп жарко и режет глаза. Мэр сильно щурится. Телевидение… Вокруг — слепящее марево. Даже не разглядеть толком этого горлопана, который впереди всех. Только долговязый силуэт и фантастические выверты локтей, когда он вскидывает вверх ладони. И большая серьга в одном ухе.
Мэр наклоняется к самому микрофону и говорит:
— Сейчас я вам объясню, идет? Приведу цифры.
— На хрен нам твои цифры!
Как грубо. Негодяй.
— Вы же сами затронули эту тему, дружище. Так что выслушайте конкретные цифры. Договорились?
— Хватит нам мозги пудрить своими цифрами!
Новый взрыв шума в публике, громче прежнего:
— Аааааа!.. Оооооо!.. Врежь ему, брат!.. Выдай ему!.. Йо, гобер!
— Процент, который нынешняя администрация — и эти данные обнародованы — выделила из общегородского бюджета Нью-Йорка…
— Иди ты знаешь куда со своими цифрами и всяким бюрократизмом! Наслушались! — орет заводила.
Публике это нравится. Его выкрик вызывает в зале новый взрыв. Сквозь марево телевизионных огней мэр старается разглядеть лица. Он мучительно щурится. Перед ним только мутные силуэты. Набирается все больше народу. Потолок давит. Он покрыт желтоватой плиткой. Плитка слоится, крошится по краям. Асбест! Ну конечно, сразу видно, что асбест.
Перед мэром ряды лиц. Ждут скандала, злорадно предвкушают драку, расквашенные носы — вот что им надо. Сейчас решительная минута. Он с ними справится. Случалось осаживать и не таких крикунов. В делах подобного рода он мастер почище, чем Коч когда-то был. Он — мэр Нью-Йорка, величайшего города на земле! Не кто-нибудь.
— Ну, хорошо. Порезвились, а теперь помолчите немного, поняли?
Заводила, видно, не ожидал, сразу оторопел. А мэру только того и надо. Во всем требуется умение.
— Только что вы задали мне вопрос. И вся ваша шайка хором ржала как по команде. Так вот, теперь молчите и слушайте ответ. Лады?
— Шайка, говоришь? — растерянно повторяет верзила с серьгой. Но не садится.
— Условились? Вот вам статистика по району, где вы живете. По Гарлему.
— Говоришь, шайка?! — вцепился в это слово, как шавка в кость. — Статистикой сыт не будешь, дядя!
— Го-го-го!.. Врежь ему… Йо!.. Йо, гобер!
— Дайте договорить! Вы что же, думаете, что…
— Пошел ты со своими процентами и бюджетами! Нам подавай рабочие места!
И снова толпа взрывается, еще громче прежнего. Отдельные выкрики он плохо разбирает. Какие-то невнятные гортанные междометия. Но что-то такое там повторяется. Йо! — и какое-то слово. Луженая глотка в заднем ряду орет пронзительнее всех:
— Йо, гобер! Йо, гобер! Йо, гобер!
Только это вовсе не «гобер». Он кричит: «Гольдберг!»
— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг!
Мэр ошеломлен. Не где-нибудь, а здесь, в Гарлеме! В Гарлеме "Гольдберг — эквивалент «жида». Возмутительно! Безобразие! Бросать такое слово в лицо мэру Нью-Йорка!
Крики, шиканье, утробный хохот. Им нужны выбитые зубы. Ситуация вышла из-под контроля.
— По-вашему мнению…
Бесполезно. Его не слышно даже в микрофон. На лицах — ненависть, вражда. Завораживающая злоба.
— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Хаим!
Еще и Хаим! Вон один орет: «Гольдберг!», а там другой: «Хаим!». И вдруг мэр все понимает: преподобный Бэкон! Это же все люди Бэкона. Ясно как день. Граждански сознательные жители Гарлема, которые посещают митинги, — предполагалось, что именно таких соберет здесь сегодня Шелдон, — не стали бы вести себя подобным образом и выкрикивать всякие гнусности. Это работа Бэкона. Шелдон не справился. Бэкон нагнал сюда своих людей.
Мэру становится горько и жаль самого себя. Краем глаза он видит, как суетятся в клубах дымного света телеоператоры с камерами на головах. Похоже на рога. Поворачиваются туда-сюда. Им только подавай такую картинку. Они и рады. Потасовка на митинге! И конечно, пальцем не шевельнут. Трусы! Паразиты! Вши на теле общества.
Еще минута, и мэр вдруг с ужасом сознает: все кончено; невообразимо, но факт, я проиграл.
— Хватит!.. Довольно!.. Воон!.. Воон!.. Не желаем!.. Йо, Гольдберг!
Сбоку из-за кулис к мэру направляется Гульяджи, начальник охраны. Но мэр, не глядя, низкой отмашкой отсылает его обратно. Все равно, что он может сделать? При нем только четверо охранников. Не приводить же сюда с собой целую армию. Весь смысл в том как раз и был, чтобы показать, что мэр может запросто, как в Ривердейл или Парк-Слоуп, приехать в Гарлем и провести встречу с жителями.
Сквозь марево мэр встречает взгляд миссис Лэнгхорн, она сидит в первом ряду, коротко стриженная, ответственная, староста совета избирателей. Кажется, вот только что, всего несколько минут назад она представляла его собранию. Теперь она поджала губы и качает головой — мол, рада бы помочь, но что тут сделаешь? Гнев народа. Она трусит, как и все. Знает, что ее обязанность — дать отпор этой наглой публике. Ведь следующей их жертвой будут порядочные черные, такие, как она. И она это знает. Но порядочные люди здесь запуганы. Боятся рот открыть. Возвратились снова к диктату крови: они и мы.
— Убирайся-а-а-а!.. Буууу!.. Йаааа!.. Йоо!
Мэр еще раз попробовал сказать в микрофон:
— Так — вот — вы — как.
Невозможно. Как невозможно перекричать грохот прибоя. Плюнул бы им в глаза, чтобы видели, что он их не боится. Вы не меня позорите! Вы позволяете горстке хулиганов в этом зале опозорить весь Гарлем! Допускаете, чтобы какие-то горлопаны обзывали меня Гольдбергом и Хаимом, и не затыкаете им рты. Вы затыкаете рот мне! Это в голове не укладывается! Неужели вы, вы, работящие, почтенные, набожные граждане Гарлема, — неужели вы всерьез думаете, что они — ваши братья? Кто все эти годы были вашими друзьями? Евреи! А вы допускаете, чтобы хулиганы обзывали меня «Чарли»! Они меня поносят, а вы молчите?
Кажется, что зал ходит ходуном, Публика вскакивает, трясет кулаками. Рты разинули. Орут. Прыгают. Еще немного выше, и головой в потолок.
Это будут показывать по телевидению. И весь город увидит. Будут любоваться. Гарлем восстал! Вот так зрелище! Не хулиганы, не подстрекатели, не провокаторы, Гарлем восстал. Восстал весь черный Нью-Йорк. Он — мэр, но не для всех. Он — мэр только белого Нью-Йорка. Дадим ему, суке, прикурить! Итальянцы будут смотреть передачу и радоваться. Ирландцы. И даже белые протестанты англосаксонских кровей. Будут смотреть, сами не понимая, на что смотрят. Сидя в своих кооперативных роскошных квартирах на Парк авеню, на Пятой авеню, на Восточной семьдесят второй улице, на Саттон-Плейс, они будут любоваться сценой насилия, приятно поеживаясь от удовольствия. Тупицы! Скоты! Дураки скудоумные! Задницы! Не понимаете? Думаете, этот город по-прежнему ваш? Разуйте глаза! Величайший город XX века! Никакими деньгами вам не удержать его в своих руках.
Спуститесь на землю из кооперативных апартаментов, юристы и бизнесмены. Внизу давно уже Третий мир. Внизу — пуэрториканцы, вестиндцы, таитяне, доминиканцы, кубинцы, колумбийцы, гондурасцы, корейцы, китайцы, сиамцы, вьетнамцы, эквадорцы, панамцы, филиппинцы, албанцы, сенегальцы и афро-американцы. Фронтир теперь здесь, выгляньте из оконца, вы, чудо-младенцы! Морнингсайд-хайтс, Сент-Николас-парк, Вашингтон-хайтс, Форт-Трайн-тон — рог que pagas mis! Бронкс — Бронкс уже тоже не ваш. Ривердейл — это как бы последний плацдарм. И Пелам-парквей — свободный коридор до Вестчестера.
Бруклин, ваш Бруклин больше не существует. Бруклин-Хайтс, Парк-Слоуп — всего лишь маленькие Гонконга. А Куинс! Джексон-Хайтс, Элмхерст, Холлис, Джамайка, Озоновый парк — чьи они, вам известно? А как насчет Риджвуда, Бэйсайда, Форест-Хиллза? Вы не задумывались? А Стейтен-Айленд? Вы, домашние мастера-самодельцы, вы все еще воображаете, что затаились в своих домах и ничто вам не угрожает? Думаете, будущему не пройти к вам по мосту? И вы, потомки англосаксов, танцующие на благотворительных балах и владеющие наследственным капиталом, засевшие в своих кооперативных квартирах, где потолки в двенадцать футов и имеются две половины: хозяйская и людская, — вы считаете, вы у себя там, наверху, недосягаемы? И вы, немецко-еврейские финансисты, в конце концов сумевшие подселиться в те же кооперативные дома, чтобы только отгородиться от местечковых толп, неужели вы воображаете, что отгородились от Третьего мира?
Мягкотелые глупцы! Слабаки! Курицы! Коровы! Вот погодите, окажется у вас мэром преподобный Бэкон — и в Муниципальном совете и в Бюджетной комиссии будут заседать одни Бэконы поголовно, тогда посмотрите! Они к вам заявятся прямо на Уолл-стрит, 60 или на Чейз Манхэттен-плаза, 1! Усядутся на край вашего стола, побарабанят пальцами по столешнице и забесплатно обчистят ваши сейфы до последней крупинки…
Совсем рассудок потерял. Что за мысли лезут в голову! Полный бред! Никто никуда не выбирает преподобного Бэкона, никто не устраивает похода на Манхэттен. Мэр это прекрасно сознает. Просто он здесь оказался совсем один. От него отвернулись! Никто ему не сочувствует! Это мне-то! Вот погодите, останетесь без меня, тогда узнаете. Посмотрим, как вам это понравится. Вы позволяете, чтобы я стоял тут один на трибуне, под этим давящим асбестовым потолком…
Буууу!. Йеххх!.. Йахххх!.. Йо!.. Гольдберг!
Сбоку у входа на сцену образовалась толкучка. Лампы слепят глаза. Но он видит: там теснятся, толкаются, одного телеоператора сбили с ног. Некоторые из этих сволочей лезут на сцену, а телевизионщики оказались на дороге. Лезут прямо по спинам. Их отпихивают, оттесняют обратно вниз по ступеням… Это его охрана в штатском, силач Норьехо сталкивает кого-то со сцены в партер… Что-то ударяет мэра в плечо. Больно, черт подери! Банка с майонезом, вон покатилась по полу, «майонез Хеллманс, восемь унций», наполовину выеденная! Швырнули в мэра недоеденной банкой майонеза! В эту минуту его занимает самая несущественная сторона происшествия: кому это взбрело в голову прийти на митинг с недоеденной банкой майонеза?
Огни слепят, чтоб им! Какие-то люди на сцене… дерутся… ну просто настоящее сражение. Норьехо обхватил одного здоровенного детину поперек корпуса, сделал подсечку и швырнул на пол. Двое других охранников, Холт и Дэнфорт, стоят спинами к мэру на полусогнутых ногах, как защитники в рэгби. Рядом с ним — Гульяджи.
— Держитесь вплотную за мной, — говорит он. — Уходим вон в ту дверь.
Он что, улыбается? Кажется, на губах у Гульяджи появилось нечто вроде ухмылки. Он указывает кивком на дверь в глубине сцены. Небольшого роста, с маленькой головой, низколобый, глаза-щелочки, нос приплюснут, над широким, жестоким ртом — ленточка усов, Мэр смотрит на его рот. Неужели он ухмылялся? Не может быть, но кто его знает. Издевательский изгиб губ как бы говорит: «До сих пор был твой бенефис. Теперь командую я».
Эта ухмылка окончательно решает дело. Мэр покидает свой одинокий пост на трибуне. И целиком полагается на маленькую каменную гору — Гульяджи. Остальные тоже здесь, обступили тесным кольцом: Норьехо, Холт, Дэнфорт. Тесная четырехугольная ограда. На сцене полно народу. Гульяджи и Норьехо плечами прокладывают в толпе путь. Мэр продвигается вплотную за ними. А вокруг оскаленные лица. Один какой-то подпрыгивает совсем рядом и орет:
— У, белозадый пидер! У, белозадый!
При каждом его подскоке мэру видны желтые белки выпученных глаз и невероятный кадык размером с добрую бататину.
— У, белозадый пидер! У, белозадый!
Дорогу загородил долговязый заводила, собственной персоной. Тот, с серьгой и вывернутыми локтями. Между ним и мэром — Гульяджи, но долговязый больше ростом, он возвышается над Гульяджи и вопит прямо в лицо мэру:
— Вон отсюда! Воон!
И вдруг начинает оседать, выкатив глаза и разинув рот. Это Гульяджи с размаху двинул его в солнечное сплетение.
Гульяджи добрался до двери. Открывает. Мэр идет следом. Остальные трое подталкивают его сзади. Он чуть не ложится Гульяджи на спину. Ну, спина! Не мускулы, а камень.
Спускаются по какой-то лестнице. Подошвы стучат о железо. Вроде бы цел. Преследования нет. Опасность миновала… И тут сердце у него екает. Они даже не преследуют его! Он им был не нужен. И в эту минуту он все понял. Понял прежде, чем до конца осмыслил.
Я совершил ошибку. Спасовал перед ухмылкой. Смалодушничал. И теперь все пропало.
— Да нет же, я вам объясняю…
— Раз Чак явился к вам в Гарлем, он…
— Вам же объясняют…
— Мол, раз Чак явился в Гарлем, он теперь позаботится о черных?
И началось.
* * *
— Хо-хо-хо-хоооо! — раздается из публики раскат грубого утробного женского хохота, прямо из таких глубин, из-под стольких слоев сала, что ясно, как она должна выглядеть: двести фунтов весу, это уж по меньшей мере, и сложена, как круглая печка. В ответ подключаются мужские голоса, поднимается характерный нутряной гогот, который внушает ему такое отвращение.— Эх-хе-ххе-ххе-ххееее!.. Ух-ххо-ххо-ххоооо!.. Точно!.. Врежь ему, брат… Йооо!
Чак! Какое безобразие! Это вон тот, в первом ряду, прямо перед ним. Посмел обозвать его Чаком. Чак — уменьшительное от Чарли, так издавна называют на юге белых расистов. Какая возмутительная наглость! От ламп жарко и режет глаза. Мэр сильно щурится. Телевидение… Вокруг — слепящее марево. Даже не разглядеть толком этого горлопана, который впереди всех. Только долговязый силуэт и фантастические выверты локтей, когда он вскидывает вверх ладони. И большая серьга в одном ухе.
Мэр наклоняется к самому микрофону и говорит:
— Сейчас я вам объясню, идет? Приведу цифры.
— На хрен нам твои цифры!
Как грубо. Негодяй.
— Вы же сами затронули эту тему, дружище. Так что выслушайте конкретные цифры. Договорились?
— Хватит нам мозги пудрить своими цифрами!
Новый взрыв шума в публике, громче прежнего:
— Аааааа!.. Оооооо!.. Врежь ему, брат!.. Выдай ему!.. Йо, гобер!
— Процент, который нынешняя администрация — и эти данные обнародованы — выделила из общегородского бюджета Нью-Йорка…
— Иди ты знаешь куда со своими цифрами и всяким бюрократизмом! Наслушались! — орет заводила.
Публике это нравится. Его выкрик вызывает в зале новый взрыв. Сквозь марево телевизионных огней мэр старается разглядеть лица. Он мучительно щурится. Перед ним только мутные силуэты. Набирается все больше народу. Потолок давит. Он покрыт желтоватой плиткой. Плитка слоится, крошится по краям. Асбест! Ну конечно, сразу видно, что асбест.
Перед мэром ряды лиц. Ждут скандала, злорадно предвкушают драку, расквашенные носы — вот что им надо. Сейчас решительная минута. Он с ними справится. Случалось осаживать и не таких крикунов. В делах подобного рода он мастер почище, чем Коч когда-то был. Он — мэр Нью-Йорка, величайшего города на земле! Не кто-нибудь.
— Ну, хорошо. Порезвились, а теперь помолчите немного, поняли?
Заводила, видно, не ожидал, сразу оторопел. А мэру только того и надо. Во всем требуется умение.
— Только что вы задали мне вопрос. И вся ваша шайка хором ржала как по команде. Так вот, теперь молчите и слушайте ответ. Лады?
— Шайка, говоришь? — растерянно повторяет верзила с серьгой. Но не садится.
— Условились? Вот вам статистика по району, где вы живете. По Гарлему.
— Говоришь, шайка?! — вцепился в это слово, как шавка в кость. — Статистикой сыт не будешь, дядя!
— Го-го-го!.. Врежь ему… Йо!.. Йо, гобер!
— Дайте договорить! Вы что же, думаете, что…
— Пошел ты со своими процентами и бюджетами! Нам подавай рабочие места!
И снова толпа взрывается, еще громче прежнего. Отдельные выкрики он плохо разбирает. Какие-то невнятные гортанные междометия. Но что-то такое там повторяется. Йо! — и какое-то слово. Луженая глотка в заднем ряду орет пронзительнее всех:
— Йо, гобер! Йо, гобер! Йо, гобер!
Только это вовсе не «гобер». Он кричит: «Гольдберг!»
— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг!
Мэр ошеломлен. Не где-нибудь, а здесь, в Гарлеме! В Гарлеме "Гольдберг — эквивалент «жида». Возмутительно! Безобразие! Бросать такое слово в лицо мэру Нью-Йорка!
Крики, шиканье, утробный хохот. Им нужны выбитые зубы. Ситуация вышла из-под контроля.
— По-вашему мнению…
Бесполезно. Его не слышно даже в микрофон. На лицах — ненависть, вражда. Завораживающая злоба.
— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Хаим!
Еще и Хаим! Вон один орет: «Гольдберг!», а там другой: «Хаим!». И вдруг мэр все понимает: преподобный Бэкон! Это же все люди Бэкона. Ясно как день. Граждански сознательные жители Гарлема, которые посещают митинги, — предполагалось, что именно таких соберет здесь сегодня Шелдон, — не стали бы вести себя подобным образом и выкрикивать всякие гнусности. Это работа Бэкона. Шелдон не справился. Бэкон нагнал сюда своих людей.
Мэру становится горько и жаль самого себя. Краем глаза он видит, как суетятся в клубах дымного света телеоператоры с камерами на головах. Похоже на рога. Поворачиваются туда-сюда. Им только подавай такую картинку. Они и рады. Потасовка на митинге! И конечно, пальцем не шевельнут. Трусы! Паразиты! Вши на теле общества.
Еще минута, и мэр вдруг с ужасом сознает: все кончено; невообразимо, но факт, я проиграл.
— Хватит!.. Довольно!.. Воон!.. Воон!.. Не желаем!.. Йо, Гольдберг!
Сбоку из-за кулис к мэру направляется Гульяджи, начальник охраны. Но мэр, не глядя, низкой отмашкой отсылает его обратно. Все равно, что он может сделать? При нем только четверо охранников. Не приводить же сюда с собой целую армию. Весь смысл в том как раз и был, чтобы показать, что мэр может запросто, как в Ривердейл или Парк-Слоуп, приехать в Гарлем и провести встречу с жителями.
Сквозь марево мэр встречает взгляд миссис Лэнгхорн, она сидит в первом ряду, коротко стриженная, ответственная, староста совета избирателей. Кажется, вот только что, всего несколько минут назад она представляла его собранию. Теперь она поджала губы и качает головой — мол, рада бы помочь, но что тут сделаешь? Гнев народа. Она трусит, как и все. Знает, что ее обязанность — дать отпор этой наглой публике. Ведь следующей их жертвой будут порядочные черные, такие, как она. И она это знает. Но порядочные люди здесь запуганы. Боятся рот открыть. Возвратились снова к диктату крови: они и мы.
— Убирайся-а-а-а!.. Буууу!.. Йаааа!.. Йоо!
Мэр еще раз попробовал сказать в микрофон:
— Так — вот — вы — как.
Невозможно. Как невозможно перекричать грохот прибоя. Плюнул бы им в глаза, чтобы видели, что он их не боится. Вы не меня позорите! Вы позволяете горстке хулиганов в этом зале опозорить весь Гарлем! Допускаете, чтобы какие-то горлопаны обзывали меня Гольдбергом и Хаимом, и не затыкаете им рты. Вы затыкаете рот мне! Это в голове не укладывается! Неужели вы, вы, работящие, почтенные, набожные граждане Гарлема, — неужели вы всерьез думаете, что они — ваши братья? Кто все эти годы были вашими друзьями? Евреи! А вы допускаете, чтобы хулиганы обзывали меня «Чарли»! Они меня поносят, а вы молчите?
Кажется, что зал ходит ходуном, Публика вскакивает, трясет кулаками. Рты разинули. Орут. Прыгают. Еще немного выше, и головой в потолок.
Это будут показывать по телевидению. И весь город увидит. Будут любоваться. Гарлем восстал! Вот так зрелище! Не хулиганы, не подстрекатели, не провокаторы, Гарлем восстал. Восстал весь черный Нью-Йорк. Он — мэр, но не для всех. Он — мэр только белого Нью-Йорка. Дадим ему, суке, прикурить! Итальянцы будут смотреть передачу и радоваться. Ирландцы. И даже белые протестанты англосаксонских кровей. Будут смотреть, сами не понимая, на что смотрят. Сидя в своих кооперативных роскошных квартирах на Парк авеню, на Пятой авеню, на Восточной семьдесят второй улице, на Саттон-Плейс, они будут любоваться сценой насилия, приятно поеживаясь от удовольствия. Тупицы! Скоты! Дураки скудоумные! Задницы! Не понимаете? Думаете, этот город по-прежнему ваш? Разуйте глаза! Величайший город XX века! Никакими деньгами вам не удержать его в своих руках.
Спуститесь на землю из кооперативных апартаментов, юристы и бизнесмены. Внизу давно уже Третий мир. Внизу — пуэрториканцы, вестиндцы, таитяне, доминиканцы, кубинцы, колумбийцы, гондурасцы, корейцы, китайцы, сиамцы, вьетнамцы, эквадорцы, панамцы, филиппинцы, албанцы, сенегальцы и афро-американцы. Фронтир теперь здесь, выгляньте из оконца, вы, чудо-младенцы! Морнингсайд-хайтс, Сент-Николас-парк, Вашингтон-хайтс, Форт-Трайн-тон — рог que pagas mis! Бронкс — Бронкс уже тоже не ваш. Ривердейл — это как бы последний плацдарм. И Пелам-парквей — свободный коридор до Вестчестера.
Бруклин, ваш Бруклин больше не существует. Бруклин-Хайтс, Парк-Слоуп — всего лишь маленькие Гонконга. А Куинс! Джексон-Хайтс, Элмхерст, Холлис, Джамайка, Озоновый парк — чьи они, вам известно? А как насчет Риджвуда, Бэйсайда, Форест-Хиллза? Вы не задумывались? А Стейтен-Айленд? Вы, домашние мастера-самодельцы, вы все еще воображаете, что затаились в своих домах и ничто вам не угрожает? Думаете, будущему не пройти к вам по мосту? И вы, потомки англосаксов, танцующие на благотворительных балах и владеющие наследственным капиталом, засевшие в своих кооперативных квартирах, где потолки в двенадцать футов и имеются две половины: хозяйская и людская, — вы считаете, вы у себя там, наверху, недосягаемы? И вы, немецко-еврейские финансисты, в конце концов сумевшие подселиться в те же кооперативные дома, чтобы только отгородиться от местечковых толп, неужели вы воображаете, что отгородились от Третьего мира?
Мягкотелые глупцы! Слабаки! Курицы! Коровы! Вот погодите, окажется у вас мэром преподобный Бэкон — и в Муниципальном совете и в Бюджетной комиссии будут заседать одни Бэконы поголовно, тогда посмотрите! Они к вам заявятся прямо на Уолл-стрит, 60 или на Чейз Манхэттен-плаза, 1! Усядутся на край вашего стола, побарабанят пальцами по столешнице и забесплатно обчистят ваши сейфы до последней крупинки…
Совсем рассудок потерял. Что за мысли лезут в голову! Полный бред! Никто никуда не выбирает преподобного Бэкона, никто не устраивает похода на Манхэттен. Мэр это прекрасно сознает. Просто он здесь оказался совсем один. От него отвернулись! Никто ему не сочувствует! Это мне-то! Вот погодите, останетесь без меня, тогда узнаете. Посмотрим, как вам это понравится. Вы позволяете, чтобы я стоял тут один на трибуне, под этим давящим асбестовым потолком…
Буууу!. Йеххх!.. Йахххх!.. Йо!.. Гольдберг!
Сбоку у входа на сцену образовалась толкучка. Лампы слепят глаза. Но он видит: там теснятся, толкаются, одного телеоператора сбили с ног. Некоторые из этих сволочей лезут на сцену, а телевизионщики оказались на дороге. Лезут прямо по спинам. Их отпихивают, оттесняют обратно вниз по ступеням… Это его охрана в штатском, силач Норьехо сталкивает кого-то со сцены в партер… Что-то ударяет мэра в плечо. Больно, черт подери! Банка с майонезом, вон покатилась по полу, «майонез Хеллманс, восемь унций», наполовину выеденная! Швырнули в мэра недоеденной банкой майонеза! В эту минуту его занимает самая несущественная сторона происшествия: кому это взбрело в голову прийти на митинг с недоеденной банкой майонеза?
Огни слепят, чтоб им! Какие-то люди на сцене… дерутся… ну просто настоящее сражение. Норьехо обхватил одного здоровенного детину поперек корпуса, сделал подсечку и швырнул на пол. Двое других охранников, Холт и Дэнфорт, стоят спинами к мэру на полусогнутых ногах, как защитники в рэгби. Рядом с ним — Гульяджи.
— Держитесь вплотную за мной, — говорит он. — Уходим вон в ту дверь.
Он что, улыбается? Кажется, на губах у Гульяджи появилось нечто вроде ухмылки. Он указывает кивком на дверь в глубине сцены. Небольшого роста, с маленькой головой, низколобый, глаза-щелочки, нос приплюснут, над широким, жестоким ртом — ленточка усов, Мэр смотрит на его рот. Неужели он ухмылялся? Не может быть, но кто его знает. Издевательский изгиб губ как бы говорит: «До сих пор был твой бенефис. Теперь командую я».
Эта ухмылка окончательно решает дело. Мэр покидает свой одинокий пост на трибуне. И целиком полагается на маленькую каменную гору — Гульяджи. Остальные тоже здесь, обступили тесным кольцом: Норьехо, Холт, Дэнфорт. Тесная четырехугольная ограда. На сцене полно народу. Гульяджи и Норьехо плечами прокладывают в толпе путь. Мэр продвигается вплотную за ними. А вокруг оскаленные лица. Один какой-то подпрыгивает совсем рядом и орет:
— У, белозадый пидер! У, белозадый!
При каждом его подскоке мэру видны желтые белки выпученных глаз и невероятный кадык размером с добрую бататину.
— У, белозадый пидер! У, белозадый!
Дорогу загородил долговязый заводила, собственной персоной. Тот, с серьгой и вывернутыми локтями. Между ним и мэром — Гульяджи, но долговязый больше ростом, он возвышается над Гульяджи и вопит прямо в лицо мэру:
— Вон отсюда! Воон!
И вдруг начинает оседать, выкатив глаза и разинув рот. Это Гульяджи с размаху двинул его в солнечное сплетение.
Гульяджи добрался до двери. Открывает. Мэр идет следом. Остальные трое подталкивают его сзади. Он чуть не ложится Гульяджи на спину. Ну, спина! Не мускулы, а камень.
Спускаются по какой-то лестнице. Подошвы стучат о железо. Вроде бы цел. Преследования нет. Опасность миновала… И тут сердце у него екает. Они даже не преследуют его! Он им был не нужен. И в эту минуту он все понял. Понял прежде, чем до конца осмыслил.
Я совершил ошибку. Спасовал перед ухмылкой. Смалодушничал. И теперь все пропало.
1
Властитель Вселенной
В это же самое время в точно такой кооперативной квартире, о какой подумалось мэру: потолки в двенадцать футов… две половины, одна для белых хозяев протестантского вероисповедания, англосаксонского корня, другая для прислуги, — в холле на каменном полу стоял на коленях Шерман Мак-Кой и старался пристегнуть поводок к ошейнику таксы. Пол был из темно-зеленого мрамора, он тянулся бесконечно во все стороны и доходил до широкой дубовой лестницы, которая одним великолепным изгибом вздымалась на целый этаж вверх. При одной мысли о подобной роскошной квартире любой житель Нью-Йорка, да, собственно, и всего мира начинает корчиться на костре зависти и алчбы. Но Шермана Мак-Коя сейчас жгло только желание на полчаса вырваться из этого своего показательного рая.
Вот почему он, стоя на коленях, и воевал с таксой. Собака, по его замыслу должна была послужить как бы выездной визой.
Глядя сейчас, как он елозит по полу, одетый по-домашнему в клетчатую рубаху и джинсы цвета хаки, на ногах туфли-мокасины, вы бы ни за что в жизни не догадались, что за импозантную фигуру он представляет собой обычно. Вполне еще молодой… тридцать восемь лет… рослый, шесть футов один дюйм (почти)… осанка потрясающая, можно сказать царственная (так же царственно держался всю жизнь и его отец, Лев «Даннинг-Спонджета»)… густые рыжеватые волосы… длинный прямой нос… выступающий подбородок… Подбородок служит предметом его особой гордости — подбородок Мак-Коев, вот и у старого Льва такой же. Мужественный, крупный, чуть округлый, как рисовали Гибсон и Лейендеккер на портретах йейльских выпускников. Аристократический, если хотите, так считал Шерман. Он был тоже выпускник Йейля.
Но в данный момент весь его вид выражал одно: «Я хочу просто выйти погулять с собакой».
Однако пес, похоже, понимал его хитрость. И вырывался. Короткие кривые лапы создавали обманчивое впечатление. А попробуй его ухватить, и он превращается в один железный мускул фута на два длиной. Шерман сделал рывок, бросился на него, кобель увильнул, и Шерман ушиб о мрамор коленную чашечку. Это его обозлило.
— Стой, тебе говорят, Маршалл, — повторял он. — Да стой, же, черт бы тебя драл.
Кобель снова увернулся, Шерман еще раз ушиб колено и теперь разозлился не только на таксу, но и на жену. Новый дизайнер, видите ли, объявился. Развела тут всю эту мраморную показуху. Вдруг он увидел на полу шелковистый черный носок дамской туфли — над ним стояла жена.
— Как у вас весело. Чем это ты занимаешься, Шерман?
Не поднимая головы:
— Хочу вывести Маршалла погулять.
«Погулять» прозвучало как стон, потому что такса применила вихляющий маневр, и Шерман был вынужден обхватить ее поперек брюха.
— А ты знаешь, что идет дождь?
Все так же глядя вниз:
— Знаю.
Наконец удалось защелкнуть карабин на ошейнике.
— Какая вдруг трогательная забота о Маршалле.
Минуточку. Это что, ирония? Неужели она что-то подозревает?
Шерман поднял голову.
Но жена улыбалась, кажется, вполне искренне… У нее приятная улыбка… Моя жена еще очень недурна собой.. Тонкие, правильные черты лица, большие и ясные голубые глаза, густые каштановые волосы… Но ей сорок лет!. От этого никуда не денешься… Сегодня еще недурна… А завтра будут говорить: недурно сохранилась… Это, конечно, не ее вина… Но ведь и не моя же!
— Знаешь, что я предлагаю, — говорит она. — Давай я схожу погуляю с Маршаллом. Или можно попросить Эдди. А ты ступай наверх и почитай что-нибудь Кэмпбелл перед сном. Она будет страшно рада. Ты нечасто бываешь дома так рано. Хорошо?
Он посмотрел ей в глаза. Нет, она не хитрит. Она от души это предлагает! И однако же несколькими фразами она раз-два! — и связала его по рукам и по ногам, оплела путами вины и логики. Пусть и неумышленно.
Во-первых, тем, что Кэмпбелл лежит сейчас в кроватке — мое единственное дитя! невинная шестилетняя крошка! — и хочет, чтобы он почитал ей перед сном… а он вместо этого собирается… ну, что он там ни собирается… Это один укор совести! Во-вторых, тем, что он, как правило, слишком поздно возвращается домой и совсем ее не видит… Второй укор совести! Кэмпбелл он обожает! — любит больше всего па свете! А тут еще человеческая логика. Жена, чье доброе лицо он сейчас перед собой видит, внесли разумное, дружелюбное предложение, такое логичное, что… что у него просто нет слов! На всем свете не наберешься благовидных предлогов, чтобы обойти эту неоспоримую логику. И ведь жена только хотела как лучше.
— Ну так что, пойдешь? — говорит она. — То-то Кэмпбелл обрадуется! А я позабочусь о Маршалле.
Мир перевернулся вверх тормашками! Он, Властитель Вселенной, сидит на карачках на полу у ног жены и лихорадочно ищет подходящий предлог, чтобы как-нибудь обойти ее логичные, доброжелательные доводы. «Властителями Вселенной» назывались жуткие, ярко раскрашенные пластиковые уродцы, четыре в коробке, которыми любила играть его безупречная во всех прочих отношениях дочь. Похожие на нордических богов, развивающих мускулатуру, они носили какие-то дурацкие имена: Дракон, Ахор, Рыжегрив и Блутопг — и были на редкость безобразны, даже для пластиковых игрушек. Тем не менее однажды в состоянии эйфории после заключения сделки по беспроцентным облигациям, принесшей ему 50000 долларов комиссионных, — вот просто так, снял трубку, переговорил, и готово! — ему на ум пришло это название. На Уолл-стрит он и еще несколько ему подобных — сколько всего? триста, четыреста человек? пятьсот? — стали… именно что «Властителями Вселенной». Для них не существует пределов! Понятно, что он не обмолвился насчет этого ни одной живой душе. Не такой дурак. Но выражение «Властитель Вселенной» постоянно вертелось у него в голове. И вот, пожалуйста, «Властитель Вселенной» сидит на полу в обнимку с таксой, повязанный добротой, совестью и логикой… Почему бы ему, раз он «Властитель Вселенной», не объяснить жене просто и ясно: послушай, Джуди, я тебя по-прежнему люблю, и люблю нашу дочь, и наш дом, и наш образ жизни, и не хочу ничего менять, просто я, «Властитель Вселенной», — еще вполне молодой мужчина в соку и заслуживаю время от времени большего под настроение.
…Но он знал, что никогда в жизни не осмелится облечь такие мысли в слова. И поэтому в душе у него стала подниматься досада на жену. Сама же затеяла, разве нет?.. Эти дамочки, с которыми ей теперь нравится водить дружбу… не женщины, а… ходячие рентгенограммы, пришло ему вдруг в голову. Такие тощие, все ребра видны, как на рентгене… Прозрачные на просвет. Болтают про интерьеры и ландшафтную архитектуру!… Посещают спортивные занятия, натягивая на поджарые ляжки лайкровые тренировочные трико… А что проку-то? Проку же — ноль! Достаточно поглядеть, какое у нее худое лицо, какая тощая шея… Он представил себе женину шею и лицо… Костлявая, что правда, то правда… Вот тебе и спортивные занятия. Она такая же, как они все.
Собравши всю свою досаду, он наконец сумел распалить в себе знаменитую ярость Мак-Коев. Кровь бросилась в лицо. Набычился. И сквозь крепко сдавленные зубы простонал: «Джууууди!» А потом, подняв сведенные в щепоть три пальца левой руки, играя желваками скул и пламенея взором, произнес:
— Слушай… Я намерен — выйти-с собакой… И я — выйду — с собакой… Ясно?
Еще не договорив, он почувствовал, что перебрал, что взял несоразмерно серьезный тон, но пойти на попятный было выше его сил. В конце концов в этом и есть секрет знаменитой ярости Мак-Коев, прославленной по всему банковскому миру… и повсеместно: в любой мелочи не давать слабину.
Джуди поджала губы. Тряхнула головой.
— Пожалуйста. Делай как знаешь, — проговорила она без выражения… Повернулась, пересекла холл и взошла по великолепным ступеням.
Шерман, как был на коленях, смотрел ей вслед, но она не оглянулась. Делай как знаешь. Он взял над нею верх. Долго ли умеючи. Но победа не принесла удовлетворения. Еще один спазм совести.
Властитель Вселенной поднялся с пола и, не выпуская собачьего поводка, изловчился напялить плащ, старый, но несокрушимый английский макинтош с разрезом сзади и массой карманов, хлястиков и пряжек. Купленный у «Кнауда» на Мэдисон авеню. Раньше Шерман считал, что поношенный вид этой вещи — как раз то, что надо. Но теперь начал сомневаться. Дернув за поводок, он потащил таксу через площадку и нажал кнопку лифта.
Два года назад кооперативные владельцы дома приняли решение: чем платить за круглосуточное дежурство при лифте 200000 в год ирландцам из Куинса или пуэрториканцам из Бронкса, лучше перейти на автоматику. Сейчас это было Шерману как раз кстати. В таком затрапезном виде, с упирающимся псом на поводке, мало приятного стоять лицом к лицу с лифтером в мундире полковника австро-венгерской армии времен войны 1870 года.
Лифт пошел вниз, двумя этажами ниже остановился. Квартира Браунингов. Дверцы разъехались, в кабину вступил толстощекий, гладковыбритый Поллард Браунинг. Он смерил взглядом Шермана, его старый макинтош и таксу и без тени улыбки произнес:
— Привет, Шерман.
Это «Привет, Шерман» прозвучало как бы на расстоянии вытянутой руки и содержало в четырех слогах целое высказывание: «В этом плаще и с этим псом на поводке ты роняешь марку нашего нового, отделанного красным деревом лифта».
Шерман пришел в ярость, но все-таки нагнулся и взял таксу на руки. Браунинг был председателем правления кооператива. Коренной уроженец Нью-Йорка, он словно бы и на свет появился сразу старшим партнером своей фирмы и старостой Ассоциации жильцов центральных улиц. Сейчас ему было сорок, но он уже два десятка лет выглядел пятидесятилетним и носил волосы гладко зачесанными назад. На нем был безукоризненный темно-синий костюм, белоснежная рубашка, галстук в черно-белую шашечку и никакого плаща. Он встал лицом к двери, потом, пока спускались, еще раз покосился на Шермана, ничего не сказал и снова отвернулся.
Шерман знал его с детства, они вместе учились в Бакли-скул. Браунинг был толстым, румяным маленьким снобом, в девятилетнем возрасте он уже драл нос из-за того, что-де фамилия Мак-Кой провинциальная, а вот они, Браунинги, настоящие Нью-Йоркцы. Он дразнил Шермана «Шерман Мак-Кой, сиволапый ковбой».
Наконец лифт остановился на нижнем этаже. Браунинг спросил:
— А ты знаешь, что идет дождь?
— Знаю.
Браунинг посмотрел на таксу, покачал головой и произнес:
— Шерман Мак-Кой, друг лучшего друга человека.
— Это она и есть?
— Она?
— Ты с восьмого этажа пыжился придумать какую-нибудь остроту. Вот это она и есть?
Слова Шермана должны были прозвучать как дружеская шутка, но он сам почувствовал, что досада выплеснулась через край.
— Не понял, — ответил Браунинг и вышел из лифта.
Швейцар с улыбкой и поклоном распахнул перед ним парадную дверь. Под протянутым поперек тротуара тентом Браунинг прошел к своей машине. Шофер открыл дверцу. Ни единая капля дождя не окропила его безупречного одеяния, и вот он уже отчалил, гладко, плавно, и затерялся среди роя красных задних огней, несущихся по Парк авеню.
И никакого тебе прорезиненного макинтоша на жирной, лоснящейся спине Полларда Браунинга.
Дождь на самом деле шел совсем слабый, и ветра не было. Но пса такие погодные условия решительно не устраивали. Он начал отбиваться еще на руках у Шермана. Маленький, а сильный, стервец. Шерман поставил его на резиновую дорожку под тентом и, держа поводок за самый конец, вышел под дождь. В темноте высокие дома на той стороне улицы стояли точно мрачная черная стена, подпирающая мутно-красное городское небо. Оно рдело, точно воспаленное.
А что, погода как погода, ничего особенного. Шерман потянул за поводок. Но пес вонзил когти в резиновую дорожку.
— Пошли, Маршалл.
В дверях стоял швейцар и наблюдал.
— Я вижу, он не настроен развлекаться, мистер Мак-Кой.
— Я тоже. (Так что можешь держать свои замечания при себе, мысленно добавил Шерман.) Пошли, Маршалл, пошли, тебе говорят.
Вот почему он, стоя на коленях, и воевал с таксой. Собака, по его замыслу должна была послужить как бы выездной визой.
Глядя сейчас, как он елозит по полу, одетый по-домашнему в клетчатую рубаху и джинсы цвета хаки, на ногах туфли-мокасины, вы бы ни за что в жизни не догадались, что за импозантную фигуру он представляет собой обычно. Вполне еще молодой… тридцать восемь лет… рослый, шесть футов один дюйм (почти)… осанка потрясающая, можно сказать царственная (так же царственно держался всю жизнь и его отец, Лев «Даннинг-Спонджета»)… густые рыжеватые волосы… длинный прямой нос… выступающий подбородок… Подбородок служит предметом его особой гордости — подбородок Мак-Коев, вот и у старого Льва такой же. Мужественный, крупный, чуть округлый, как рисовали Гибсон и Лейендеккер на портретах йейльских выпускников. Аристократический, если хотите, так считал Шерман. Он был тоже выпускник Йейля.
Но в данный момент весь его вид выражал одно: «Я хочу просто выйти погулять с собакой».
Однако пес, похоже, понимал его хитрость. И вырывался. Короткие кривые лапы создавали обманчивое впечатление. А попробуй его ухватить, и он превращается в один железный мускул фута на два длиной. Шерман сделал рывок, бросился на него, кобель увильнул, и Шерман ушиб о мрамор коленную чашечку. Это его обозлило.
— Стой, тебе говорят, Маршалл, — повторял он. — Да стой, же, черт бы тебя драл.
Кобель снова увернулся, Шерман еще раз ушиб колено и теперь разозлился не только на таксу, но и на жену. Новый дизайнер, видите ли, объявился. Развела тут всю эту мраморную показуху. Вдруг он увидел на полу шелковистый черный носок дамской туфли — над ним стояла жена.
— Как у вас весело. Чем это ты занимаешься, Шерман?
Не поднимая головы:
— Хочу вывести Маршалла погулять.
«Погулять» прозвучало как стон, потому что такса применила вихляющий маневр, и Шерман был вынужден обхватить ее поперек брюха.
— А ты знаешь, что идет дождь?
Все так же глядя вниз:
— Знаю.
Наконец удалось защелкнуть карабин на ошейнике.
— Какая вдруг трогательная забота о Маршалле.
Минуточку. Это что, ирония? Неужели она что-то подозревает?
Шерман поднял голову.
Но жена улыбалась, кажется, вполне искренне… У нее приятная улыбка… Моя жена еще очень недурна собой.. Тонкие, правильные черты лица, большие и ясные голубые глаза, густые каштановые волосы… Но ей сорок лет!. От этого никуда не денешься… Сегодня еще недурна… А завтра будут говорить: недурно сохранилась… Это, конечно, не ее вина… Но ведь и не моя же!
— Знаешь, что я предлагаю, — говорит она. — Давай я схожу погуляю с Маршаллом. Или можно попросить Эдди. А ты ступай наверх и почитай что-нибудь Кэмпбелл перед сном. Она будет страшно рада. Ты нечасто бываешь дома так рано. Хорошо?
Он посмотрел ей в глаза. Нет, она не хитрит. Она от души это предлагает! И однако же несколькими фразами она раз-два! — и связала его по рукам и по ногам, оплела путами вины и логики. Пусть и неумышленно.
Во-первых, тем, что Кэмпбелл лежит сейчас в кроватке — мое единственное дитя! невинная шестилетняя крошка! — и хочет, чтобы он почитал ей перед сном… а он вместо этого собирается… ну, что он там ни собирается… Это один укор совести! Во-вторых, тем, что он, как правило, слишком поздно возвращается домой и совсем ее не видит… Второй укор совести! Кэмпбелл он обожает! — любит больше всего па свете! А тут еще человеческая логика. Жена, чье доброе лицо он сейчас перед собой видит, внесли разумное, дружелюбное предложение, такое логичное, что… что у него просто нет слов! На всем свете не наберешься благовидных предлогов, чтобы обойти эту неоспоримую логику. И ведь жена только хотела как лучше.
— Ну так что, пойдешь? — говорит она. — То-то Кэмпбелл обрадуется! А я позабочусь о Маршалле.
Мир перевернулся вверх тормашками! Он, Властитель Вселенной, сидит на карачках на полу у ног жены и лихорадочно ищет подходящий предлог, чтобы как-нибудь обойти ее логичные, доброжелательные доводы. «Властителями Вселенной» назывались жуткие, ярко раскрашенные пластиковые уродцы, четыре в коробке, которыми любила играть его безупречная во всех прочих отношениях дочь. Похожие на нордических богов, развивающих мускулатуру, они носили какие-то дурацкие имена: Дракон, Ахор, Рыжегрив и Блутопг — и были на редкость безобразны, даже для пластиковых игрушек. Тем не менее однажды в состоянии эйфории после заключения сделки по беспроцентным облигациям, принесшей ему 50000 долларов комиссионных, — вот просто так, снял трубку, переговорил, и готово! — ему на ум пришло это название. На Уолл-стрит он и еще несколько ему подобных — сколько всего? триста, четыреста человек? пятьсот? — стали… именно что «Властителями Вселенной». Для них не существует пределов! Понятно, что он не обмолвился насчет этого ни одной живой душе. Не такой дурак. Но выражение «Властитель Вселенной» постоянно вертелось у него в голове. И вот, пожалуйста, «Властитель Вселенной» сидит на полу в обнимку с таксой, повязанный добротой, совестью и логикой… Почему бы ему, раз он «Властитель Вселенной», не объяснить жене просто и ясно: послушай, Джуди, я тебя по-прежнему люблю, и люблю нашу дочь, и наш дом, и наш образ жизни, и не хочу ничего менять, просто я, «Властитель Вселенной», — еще вполне молодой мужчина в соку и заслуживаю время от времени большего под настроение.
…Но он знал, что никогда в жизни не осмелится облечь такие мысли в слова. И поэтому в душе у него стала подниматься досада на жену. Сама же затеяла, разве нет?.. Эти дамочки, с которыми ей теперь нравится водить дружбу… не женщины, а… ходячие рентгенограммы, пришло ему вдруг в голову. Такие тощие, все ребра видны, как на рентгене… Прозрачные на просвет. Болтают про интерьеры и ландшафтную архитектуру!… Посещают спортивные занятия, натягивая на поджарые ляжки лайкровые тренировочные трико… А что проку-то? Проку же — ноль! Достаточно поглядеть, какое у нее худое лицо, какая тощая шея… Он представил себе женину шею и лицо… Костлявая, что правда, то правда… Вот тебе и спортивные занятия. Она такая же, как они все.
Собравши всю свою досаду, он наконец сумел распалить в себе знаменитую ярость Мак-Коев. Кровь бросилась в лицо. Набычился. И сквозь крепко сдавленные зубы простонал: «Джууууди!» А потом, подняв сведенные в щепоть три пальца левой руки, играя желваками скул и пламенея взором, произнес:
— Слушай… Я намерен — выйти-с собакой… И я — выйду — с собакой… Ясно?
Еще не договорив, он почувствовал, что перебрал, что взял несоразмерно серьезный тон, но пойти на попятный было выше его сил. В конце концов в этом и есть секрет знаменитой ярости Мак-Коев, прославленной по всему банковскому миру… и повсеместно: в любой мелочи не давать слабину.
Джуди поджала губы. Тряхнула головой.
— Пожалуйста. Делай как знаешь, — проговорила она без выражения… Повернулась, пересекла холл и взошла по великолепным ступеням.
Шерман, как был на коленях, смотрел ей вслед, но она не оглянулась. Делай как знаешь. Он взял над нею верх. Долго ли умеючи. Но победа не принесла удовлетворения. Еще один спазм совести.
Властитель Вселенной поднялся с пола и, не выпуская собачьего поводка, изловчился напялить плащ, старый, но несокрушимый английский макинтош с разрезом сзади и массой карманов, хлястиков и пряжек. Купленный у «Кнауда» на Мэдисон авеню. Раньше Шерман считал, что поношенный вид этой вещи — как раз то, что надо. Но теперь начал сомневаться. Дернув за поводок, он потащил таксу через площадку и нажал кнопку лифта.
Два года назад кооперативные владельцы дома приняли решение: чем платить за круглосуточное дежурство при лифте 200000 в год ирландцам из Куинса или пуэрториканцам из Бронкса, лучше перейти на автоматику. Сейчас это было Шерману как раз кстати. В таком затрапезном виде, с упирающимся псом на поводке, мало приятного стоять лицом к лицу с лифтером в мундире полковника австро-венгерской армии времен войны 1870 года.
Лифт пошел вниз, двумя этажами ниже остановился. Квартира Браунингов. Дверцы разъехались, в кабину вступил толстощекий, гладковыбритый Поллард Браунинг. Он смерил взглядом Шермана, его старый макинтош и таксу и без тени улыбки произнес:
— Привет, Шерман.
Это «Привет, Шерман» прозвучало как бы на расстоянии вытянутой руки и содержало в четырех слогах целое высказывание: «В этом плаще и с этим псом на поводке ты роняешь марку нашего нового, отделанного красным деревом лифта».
Шерман пришел в ярость, но все-таки нагнулся и взял таксу на руки. Браунинг был председателем правления кооператива. Коренной уроженец Нью-Йорка, он словно бы и на свет появился сразу старшим партнером своей фирмы и старостой Ассоциации жильцов центральных улиц. Сейчас ему было сорок, но он уже два десятка лет выглядел пятидесятилетним и носил волосы гладко зачесанными назад. На нем был безукоризненный темно-синий костюм, белоснежная рубашка, галстук в черно-белую шашечку и никакого плаща. Он встал лицом к двери, потом, пока спускались, еще раз покосился на Шермана, ничего не сказал и снова отвернулся.
Шерман знал его с детства, они вместе учились в Бакли-скул. Браунинг был толстым, румяным маленьким снобом, в девятилетнем возрасте он уже драл нос из-за того, что-де фамилия Мак-Кой провинциальная, а вот они, Браунинги, настоящие Нью-Йоркцы. Он дразнил Шермана «Шерман Мак-Кой, сиволапый ковбой».
Наконец лифт остановился на нижнем этаже. Браунинг спросил:
— А ты знаешь, что идет дождь?
— Знаю.
Браунинг посмотрел на таксу, покачал головой и произнес:
— Шерман Мак-Кой, друг лучшего друга человека.
— Это она и есть?
— Она?
— Ты с восьмого этажа пыжился придумать какую-нибудь остроту. Вот это она и есть?
Слова Шермана должны были прозвучать как дружеская шутка, но он сам почувствовал, что досада выплеснулась через край.
— Не понял, — ответил Браунинг и вышел из лифта.
Швейцар с улыбкой и поклоном распахнул перед ним парадную дверь. Под протянутым поперек тротуара тентом Браунинг прошел к своей машине. Шофер открыл дверцу. Ни единая капля дождя не окропила его безупречного одеяния, и вот он уже отчалил, гладко, плавно, и затерялся среди роя красных задних огней, несущихся по Парк авеню.
И никакого тебе прорезиненного макинтоша на жирной, лоснящейся спине Полларда Браунинга.
Дождь на самом деле шел совсем слабый, и ветра не было. Но пса такие погодные условия решительно не устраивали. Он начал отбиваться еще на руках у Шермана. Маленький, а сильный, стервец. Шерман поставил его на резиновую дорожку под тентом и, держа поводок за самый конец, вышел под дождь. В темноте высокие дома на той стороне улицы стояли точно мрачная черная стена, подпирающая мутно-красное городское небо. Оно рдело, точно воспаленное.
А что, погода как погода, ничего особенного. Шерман потянул за поводок. Но пес вонзил когти в резиновую дорожку.
— Пошли, Маршалл.
В дверях стоял швейцар и наблюдал.
— Я вижу, он не настроен развлекаться, мистер Мак-Кой.
— Я тоже. (Так что можешь держать свои замечания при себе, мысленно добавил Шерман.) Пошли, Маршалл, пошли, тебе говорят.