Страница:
— Пока не советую. Он сильно разозлился. Спрашивал, знали ли вы или кто-нибудь еще у нас тут о новом отчете «Стэндарда и Пура»? Я сказал, что нет, я же понимал, что вы не стали бы хитрить с Оскаром. Но на самом деле в Отделе анализа уже было известно. Вам следовало справиться у них, Шерман. Три миллиона, знаете ли…
Парч уже опять улыбался, прощая Шермана. Такие объяснения ему явно и самому не по вкусу.
— Ну ладно. С кем не случается. Но вы у нас лучший сотрудник, Шерман. — И высоко вздернул брови, как бы говоря: «Так что сами понимаете…»
Парч воздвигся из кресла. Шерман тоже. Парч, все еще смущенный, протянул руку, Шерман ее потряс.
— О'кей. Идите и задайте им жару! — заключил Парч и широко, но довольно кисло улыбнулся.
— Мы выслушали тут кое-что про личную жизнь Герберта 92-Икс, — начал Крамер, обращаясь к присяжным, — и сам Герберт 92-Икс сидит в этом зале. — В отличие от Тесковитца, Крамер вставлял имя «Герберт 92-Икс» чуть не в каждую фразу, словно речь идет о каком-то роботе из научно-фантастической книжки. Тут он повернулся, наклонился и заглянул подсудимому в лицо. — Да, вот он, Герберт 92-Икс… живой и здоровый!.. полный сил!, готовый вернуться на улицы, к жизни по обычаям Герберта 92-Икс, включая обычай носить при себе… противозаконно, тайно, незарегистрированный револьвер тридцать восьмого калибра!
Крамер пристально смотрит на Герберта 92-Икс и с трех шагов бросает ему в лицо раздельные слова, словно готов лично, своими руками лишить этого человека здоровья, сил и возможности вернуться к прежней жизни, к жизни вообще. Но Герберт тоже не робкого десятка. Он встречает взгляд Крамера хладнокровной усмешкой, словно бы говоря: «Болтай, болтай, молокосос, вот я сейчас досчитаю до десяти и тебя раздавлю». Присяжным — ей — кажется, что стоит подсудимому только протянуть руку и он схватит Крамера за горло, что он уже изготовился!.. Крамера это не смущает. На его стороне три судебных пристава, все трое в отличном настроении из-за сверхурочных, которые им причитаются за сегодняшнюю вечернюю работу. Так что пусть Герберт в своем арабском одеянии сколько угодно смотрит на него свирепым взором, чем свирепее, тем лучше для обвинения. И чем сильнее трепещет мисс Шелли Томас, тем глубже западет ей в душу образ бесстрашного молодого обвинителя!
Единственный, кто ошарашен, это Тесковитц. Он сидит и медленно вращает из стороны в сторону головой, как газонный опрыскиватель. Он не верит собственным глазам. Если Крамер так чехвостит Герберта по какому-то дерьмовому обвинению, что же будет, когда у него на руках окажется настоящий убийца?
— Так вот, леди и джентльмены, — говорит Крамер, снова поворачиваясь к присяжным, но оставаясь в опасной близи от Герберта, — мой долг выступить перед вами от лица того, кого нет в этом зале, потому что его сразила насмерть пуля, выпущенная из револьвера человеком, которого он никогда до этого в глаза не видел, Гербертом 92-Икс. Я хотел бы напомнить вам, что речь идет не о жизни Герберта 92-Икс, а о смерти Нестора Кабрильо, хорошего человека, жителя Бронкса, хорошего мужа, хорошего отца… пятерых детей… погибшего в расцвете лет из-за того, что Герберт 92-Икс почему-то возомнил себя вправе вести дела, имея при себе незарегистрированный, незаконный пистолет тридцать восьмого калибра…
Произнося речь, Крамер смотрит по очереди на каждого присяжного. Но, закругляя период за периодом, он обязательно всякий раз взглядывает на нее. Она сидит во втором ряду, предпоследняя слева, так что это не вполне удобно и, по-видимому, всем заметно. Но ведь жизнь коротка. И боже ты мой! — какое безупречно прекрасное белое личико! какая роскошная корона волос! какие прелестные губы, накрашенные коричневой помадой! И какой восхищенный блеск уже появился в ее огромных карих глазах! Мисс Шелли Томас уже одурманена, опьянена криминальным дыханием Бронкса.
Вот вышел американец по имени Кен Гудрич, он заведует в «Сити лайт» Отделом маркетинга, что бы это ни значило — «маркетинг». За последние два месяца Фэллоу уже дважды подсаживался к Гудричу, и второй раз радушие Гудрича, которому предоставлялась возможность попутной беседы с англичанином, разительно убавилось, разительно. Нет, лучше не рисковать. Фэллоу препоясал чресла и отправился пешком за восемь кварталов до Сити-Холла, где можно будет сесть в подземку.
Эта старая часть южного Манхэттена вечерами моментально пустеет, и, топая по сумеречной улице, Фэллоу все больше и больше исполнялся жалости к самому себе. Есть хоть у него в кармане жетончик на подземку? Жетончик нашелся, а заодно всплыло неприятное воспоминание. Два дня назад в «Лестере» он полез в карман, чтобы отдать Тони Моссу четвертак за телефонный разговор — хотел сделать широкий жест, потому что о нем уже пошла слава как о прихлебателе даже среди своих, — вытащил из кармана горсть мелочи, и там, среди гривенников, четвертаков, центов и пятицентовиков, были два жетона на подземку. Ему показалось, что все за столом их заметили. А уж Тони-то Мосс заметил, это точно.
Фэллоу не опасался ездить на нью-йоркском метро. Он считал себя парнем крепким, да и сколько он ездил, никаких неприятных столкновений у него в подземке не было. Но что действительно внушало ему страх, и самый настоящий, это — нищета, убожество. Когда спускаешься по лестнице на станцию «Сити-Холл» в толпе смуглых, бедно одетых людей, то кажется, что добровольно сходишь в подземную темницу, и притом очень шумную и грязную темницу. Всюду, куда ни посмотришь, закопченные стены, черные решетчатые перегородки, клетка на клетке, кошмарные видения, мелькающие сквозь черные прутья решеток. Всякий раз как у платформы останавливается поезд, слышишь душераздирающий металлический скрежет, словно титаническим мощным рычагом раздирается по косточкам чей-то великанский стальной скелет. Почему в этой возмутительно богатой стране, где столько тучных сокровищ, где такое возмутительно большое значение придается земным благам, не могут построить нормальное, тихое, приличное метро, чтобы не противно было смотреть, как в Лондоне, например? А все потому, что американцы — вроде малых детей. Раз под землей, то уже как бы и не видно.
В это время суток в поезде нашлось и свободное сиденье, если можно считать сиденьем участок узкой пластиковой скамьи. Перед глазами на противоположной стенке — обычные настенные рисунки, надписи и разводы, и обычные пассажиры в серой и коричневой бедной одежде и в неизменных кроссовках. Выделяется только одна пара — мужчина и мальчик. Мужчине за сорок, невысокий и плотный, в хорошем дорогом костюме серого цвета в редкую белую полосу, в белой крахмальной рубашке и вполне скромном — для американца — галстуке. На ногах у него тоже хорошие, дорогие, до блеска начищенные черные ботинки. Американцы сплошь и рядом носят с приличным костюмом грубые, нечищеные башмаки на толстой подошве, совершенно разрушая ансамбль. (Ноги свои они обычно не видят и, опять же как малые дети, считают, что обувь — это не важно.) Между ботинками у него стоит дорогой кожаный «дипломат». Мужчина наклонился вбок и разговаривает с мальчиком лет восьми-девяти.
На мальчике — синяя школьная курточка, белая рубашка с пуговками на уголках воротничка, полосатый галстучек. Что-то объясняя ребенку прямо на ухо, мужчина обводит взглядом вагон, указывает правой рукой. Наверно, работает на Уолл-стрит, думает Фэллоу, и пригласил к себе в офис сынишку, а теперь катает его на метро и знакомит со страшными тайнами этой темницы на колесах.
Фэллоу задумался, глядя на них, а поезд набрал скорость и несется с воем, мерно покачиваясь. Фэллоу вспоминает собственного отца. Бедный маленький человек — вот итог всей его жизни, скромный неудачник, родивший единственного сына-опору по имени Питер и прозябающий в своем бутафорском богемном мирке в старом домишке в Кентербери. Ну, а я? — думает Фэллоу, сидя в этой катящейся подземной темнице в этом полоумном городе в этой сумасшедшей стране. Как хочется выпить, ах, как хочется выпить! Снова нахлынула волна отчаяния… Он поглядел на свои обшлага. Лоснятся, это заметно даже при таком тусклом свете. Он скатился еще ниже… ниже богемы… В голову сам собой просится убийственный эпитет: «потрепанный».
Станция метро на углу Лексингтон авеню и Семьдесят седьмой улицы находится в опасной близости от «Лестера». Впрочем, это не имеет значения. Питер Фэллоу больше не играет в эти игры. Он поднялся по лестнице, вышел на тротуар. Совсем стемнело. Он стал вспоминать, как сейчас в «Лестере», — просто чтобы доказать себе собственную решимость. Мореное дерево, матовые стеклянные абажуры, освещенный задник стойки, ряды бутылок залиты светом, народ толпится, уютный гомон голосов… английских голосов… Может быть, если бы он зашел просто выпить газировки с апельсиновым соком и на протяжении пятнадцати минут послушать английскую речь… Нет! Надо быть твердым.
Он уже у входа в «Лестер». На непосвященный взгляд, это обычное уютное бистро или кафе, каких полно в Ист-Сайде. Сквозь ромбики стекол в окнах видны милые, симпатичные лица над столиками, милые, уютные, белые лица, освещенные розовым светом ламп. Решено! Он нуждается в утешении, в газированной воде с апельсиновым соком и в звуках английской речи.
Когда входишь в «Лестер» с Лексингтон авеню, сразу попадаешь в зал, где стоят столики, покрытые скатертями в красную шашечку, действительно как в бистро. Сбоку вдоль стены расположена длинная стойка с медной подножкой. Дальше — дверь ведет в зал поменьше. В нем у окна, выходящего на Лексингтон авеню, стоит стол, за которым при желании могут поместиться человек восемь или даже десять добрых друзей. По негласному обычаю, этот стол считается английским, здесь своего рода клуб, и сюда по вечерам и даже на исходе дня собираются «бритты», члены лондонского модного света, временно проживающие в Нью-Йорке, заходят и уходят, только пропустят стаканчик-другой и… ну и послушают английские голоса.
Голоса! Уютный гомон голосов уже стоял в зале, когда Фэллоу туда вошел.
— Хелло, Питер!
Это Бенни Грильо, американец, среди толпящихся у стойки. Парень он занятный и держится по-дружески, но Фэллоу на сегодня сыт Америкой по горло. Он улыбается, кричит в ответ: «Хелло, Бенни!» — и проходит в маленький зал.
За английским столом — Тони Мосс, и Каролина Хефтшенк, и Алекс Бритт-Уидерс, которому принадлежит «Лестер», и Сент-Джон Томас, директор музея, а заодно, подтихую, и агент по продаже картин; и его сердечный друг Билли Кортес, венецианец, который учился в Оксфорде и считай все равно что англичанин; и Рейчел Лэмпвик, одна из двух дочерей лорда Лэмпвика, которых папаша содержит в Штатах; и Ник Стоппинг, газетчик-марксист, вернее сказать — сталинист, зарабатывающий на жизнь льстивыми статьями из жизни богатых для «Дома и сада», «Искусства и антиквариата» и «Знатока». Судя по количеству бутылок и стаканов, сидят уже давно и скоро начнут искать, кто бы сегодня за них расплатился, если, конечно, Алекс Бритт-Уидерс, хозяин… но нет, Алекс счет не забывает.
Фэллоу присаживается и объявляет, что начал новую жизнь и пусть ему подадут только газировку с апельсиновым соком. Тони Мосс сразу поинтересовался, как это понимать: он бросает пить или платить? Фэллоу на Тони не обиделся, он ему симпатизирует, поэтому он со смехом отвечает, что сегодня о деньгах вообще речи нет, поскольку с ними за столом — сам их щедрый хозяин Алекс. Алекс ответил: «Только не твой». Каролина Хефтшенк сказала, что Алекс оскорбил Питера в его лучших чувствах, и Фэллоу подтвердил, что так оно и есть, а посему он вынужден изменить свое решение. Пусть официант принесет ему водочный коктейль «Саутсайд». Все рассмеялись, потому что это намек на Эшера Херцфелда, американца, наследника миллионного дела «Херцфелдовское стекло», который вчера закатил Алексу страшный скандал из-за того, что для него не нашлось столика. Этот Херцфелд всегда доводит до исступления официантов и барменов — заказывает водочный коктейль «Саутсайд», чудовищный американский напиток, который смешивают с добавлением мяты, а потом жалуется, что мята-де несвежая. За столом пошли анекдоты про Херцфелда. Сент-Джон Томас высоким, писклявым голосом рассказывает, как обедал у Херцфелда дома на Пятой авеню и Херцфелд счел необходимым перезнакомить гостей и свою прислугу из четырех человек, чем смутил прислугу и раздражил гостей. Сент-Джон собственными ушами слышал, как молодой лакей-южноамериканец сказал: «Тогда, может, пойдем все пообедаем у меня?» — и гораздо веселее бы провели, он считает, вечер. «Ну еще бы, — ревниво говорит Билли Кортес. — И ты, конечно, уже успел с тех пор воспользоваться его приглашением. Видел я его, такой прыщавый пуэрториканец». «Не пуэрториканец, — спорит Сент-Джон. — Перуанец. И не прыщавый». За столом переходят к дежурной теме: домашние нравы американцев. Американцы страдают извращенным комплексом вины и поэтому всегда знакомят гостей со своими слугами, особенно «люди вроде Херцфелда» — таково мнение Рейчел Лэмпвик. Потом говорят о женах, об американских женах, которые деспотически командуют мужьями. Ник Стоппинг говорит, что открыл причину, по которой бизнесмены Нью-Йорка устраивают себе такой длинный обеденный перерыв. Это единственное время, когда они могут улизнуть от жен на любовное свидание. Он собирается для «Ярмарки тщеславия» написать статью «Секс в полдень». Тут официант и вправду принес Питеру Фэллоу коктейль «Саутсайд», и он среди общего веселья, тостов и сетований на то, что мята явно подвяла, выпивает один стакан и заказывает второй. Очень вкусный напиток, между прочим. Алекс их покидает и идет проверить, как обстоят дела в большом зале, а в это время появляется Джони Робертсон, художественный критик, и рассказывает смешную историю, как вчера один американец на открытии выставки Тьеполо упорно называл итальянского посла и его супругу по имени. А Рейчел Лэмпвик кстати рассказала, что когда одного американца познакомили с ее отцом и сказали: «Это — лорд Лэмпвик», тот ответил: «Привет, Ллойд!» Однако американские университетские профессора очень болезненно реагируют, если забудешь назвать их «доктор», заметил Сент-Джон, Каролина Хефтшенк выразила недоумение, почему американцы пишут обратный адрес обязательно на лицевой стороне конверта, Фэллоу заказал еще один «Саутсайд», а Тони с Каролиной предложили откупорить еще одну бутылку вина. Фэллоу высказал мысль, что пусть бы янки называли его по имени, это бы ладно, но зачем они делают из него уменьшительное «Пит»? У них в «Сити лайт» все янки зовут его «Пит», а Найджела Стрингфеллоу — «Найдж», и еще они носят псевдополковые галстуки, которые за версту бросаются в глаза, так что стоит ему увидеть издалека такой вопиющий галстук, как у него сразу же включается условный рефлекс, и он уже с дрожью ожидает, что сейчас его назовут Пит. Тут Ник Стоппинг стал рассказывать, как он был на днях на обеде у Строппа из Инвестиционного банка, в квартире на Парк авеню, и четырехлетняя дочка Строппа от второго брака явилась в столовую, везя на веревочке тележку, а в тележке — свежий кусок человеческого кала, да-да, кала, ее собственного, будем надеяться, и она с ним трижды объехала вокруг стола, а мамаша с папашей только улыбались и качали головами. За этим рассказом никаких комментариев не последовало — кто же не знает, что янки во всем слащаво потакают своим детям? Фэллоу заказал еще один водочный коктейль «Саутсайд» и выпил за здоровье отсутствующего Эшера Херцфелда, а потом заказали выпивку на всех.
Тут до Фэллоу начинает доходить, что он уже назаказывал выпивки на двадцать долларов, каковые двадцать долларов он отнюдь не намерен платить из своего кармана. Словно связанные коллективным подсознанием по Юнгу, Фэллоу, Сент-Джон, Ник и Тони одновременно осознают, что пора ловить на крючок карася. Но кто будет этим карасем?
В конце концов Тони первый кричит «Хелло, Эд!» И с самой сердечной улыбкой машет рукой, подманивая к столу долговязого американца. Американец хорошо одет и вполне недурен собой, у него аристократические черты и нежные, гладкие, розовые, покрытые пушком щеки, как два персика.
— Эд, я хочу вас познакомить с Каролиной Хефтшенк. Каролина, это мой добрый приятель Эд Фиск.
Следуют одно за другим приветствия — Тони знакомит молодого американца со всеми, кто сидит за столом. Затем он провозглашает:
— Эд — это принц Гарлемский.
— Да будет вам, — смущается мистер Эд Фиск.
— Истинная правда! — настаивает Тони. — Эд — единственный известный мне человек, который может исходить Гарлем вдоль и поперек, из конца в конец, по магистралям и переулкам, явиться куда ему вздумается, хоть в хоромы, хоть в лачуги, хоть во дворцы, хоть в притоны, в любое время дня и ночи, и всюду встретить самый радушный прием.
— Тони, вы страшно преувеличиваете, — возражает мистер Эд Фиск и краснеет, но при этом и польщенно улыбается, давая понять, что преувеличение не так уж далеко от истины.
Его усаживают за стол и спрашивают, что он будет пить. Он заказывает.
— Ну, что новенького в Гарлеме, Эд?
Мистер Эд Фиск краснеет еще пуще и признается, что как раз сегодня был в Гарлеме. Имен он не называет, но у него состоялась встреча с одним субъектом, к которому он приехал с щекотливым поручением: вырвать долг в довольно круглую сумму — триста пятьдесят тысяч долларов. Рассказывает он сбивчиво, с заминками, потому что старательно обходит вопрос расовой принадлежности «субъекта», а также и происхождения денег. Но англичане смотрят ему в рот и восторженно ловят каждое слово, как будто он самый лучший рассказчик, какого им довелось услышать в Новом Свете. Они ухмыляются, они покатываются со смеху и хором подхватывают концы фраз — ну прямо мюзикл Гилберта и Салливана! Мистер Эд Фиск распаляется, говорит все увереннее и свободнее. Выпитый стаканчик сделал свое дело. Фиск не скупясь пускается в самые драгоценные и пикантные гарлемские подробности. А его окружают такие приветливые английские лица! Сияют улыбки. Умеют же люди ценить дар непринужденной беседы! Он щедро, не глядя, заказывает выпивку на всех, Фэллоу получает еще один коктейль «Саутсайд», а американец рассказывает про зловещего верзилу по прозвищу Красавчик, у которого одна большая золотая серьга в ухе, — ну настоящий пират!
Англичане осушили свои стаканы и один за другим уходят, первый — Тони, потом Каролина, за Каролиной Рейчел, за ней Джони Робертсон, за ним Ник Стоппинг. Когда и Фэллоу, извинившись тихой скороговоркой, поднялся и вышел, за столом остались только Сент-Джон Томас с Билли Кортесом, и Билли тянул Сент-Джона за рукав, так как в восхищении, с которым его друг внимал этому богатому пупсику с нежным, как персик, лицом, он уловил определенную толику неподдельности.
На улице Фэллоу представил себе, счет на какую сумму сейчас подадут молодому мистеру Фиску, и в темноте блаженно, пьяно ухмыльнулся. Под две сотни подлетит. Ничего, заплатит, бедный карасик, и не пикнет.
Ох уж эти янки. С ума сойти.
Осталось только разрешить проблему ужина. Ужин в «Лестере», даже без вина, это самое малое — сорок долларов с носа.
Фэллоу плетется к телефонной будке на углу. Есть, например, такой Боб Бауле, редактор одного американского журнала. Должно сработать… Конечно, его костлявая сожительница, Мона как там ее, труднопереносима, даже когда молчит. Но ничего в жизни не дается даром.
Он входит в будку, опускает четвертак. Если повезет, то через какой-нибудь час он уже снова очутится в «Лестере» и будет есть свое любимое блюдо — пулярку «Вожделение», которая особенно хороша с красным вином. Ему больше всего нравится «Вье Галюш», французское, в бутылке с занятным таким горлышком.
8
Парч уже опять улыбался, прощая Шермана. Такие объяснения ему явно и самому не по вкусу.
— Ну ладно. С кем не случается. Но вы у нас лучший сотрудник, Шерман. — И высоко вздернул брови, как бы говоря: «Так что сами понимаете…»
Парч воздвигся из кресла. Шерман тоже. Парч, все еще смущенный, протянул руку, Шерман ее потряс.
— О'кей. Идите и задайте им жару! — заключил Парч и широко, но довольно кисло улыбнулся.
* * *
Когда Крамер поднялся из-за стола обвинения, чтобы произнести свою речь, расстояние между ним и Гербертом 92-Икс, сидящим за столом защиты, составляло каких-нибудь двадцать футов, не больше. Но Крамер уже сделал несколько шагов в его сторону, и все присутствующие смутно ощутили, что надвигается нечто необычное. Если этот Тесковитц все же сумел заронить в сердцах присяжных какую-то жалость к своему подзащитному, то Крамер сейчас разнесет ее в куски.— Мы выслушали тут кое-что про личную жизнь Герберта 92-Икс, — начал Крамер, обращаясь к присяжным, — и сам Герберт 92-Икс сидит в этом зале. — В отличие от Тесковитца, Крамер вставлял имя «Герберт 92-Икс» чуть не в каждую фразу, словно речь идет о каком-то роботе из научно-фантастической книжки. Тут он повернулся, наклонился и заглянул подсудимому в лицо. — Да, вот он, Герберт 92-Икс… живой и здоровый!.. полный сил!, готовый вернуться на улицы, к жизни по обычаям Герберта 92-Икс, включая обычай носить при себе… противозаконно, тайно, незарегистрированный револьвер тридцать восьмого калибра!
Крамер пристально смотрит на Герберта 92-Икс и с трех шагов бросает ему в лицо раздельные слова, словно готов лично, своими руками лишить этого человека здоровья, сил и возможности вернуться к прежней жизни, к жизни вообще. Но Герберт тоже не робкого десятка. Он встречает взгляд Крамера хладнокровной усмешкой, словно бы говоря: «Болтай, болтай, молокосос, вот я сейчас досчитаю до десяти и тебя раздавлю». Присяжным — ей — кажется, что стоит подсудимому только протянуть руку и он схватит Крамера за горло, что он уже изготовился!.. Крамера это не смущает. На его стороне три судебных пристава, все трое в отличном настроении из-за сверхурочных, которые им причитаются за сегодняшнюю вечернюю работу. Так что пусть Герберт в своем арабском одеянии сколько угодно смотрит на него свирепым взором, чем свирепее, тем лучше для обвинения. И чем сильнее трепещет мисс Шелли Томас, тем глубже западет ей в душу образ бесстрашного молодого обвинителя!
Единственный, кто ошарашен, это Тесковитц. Он сидит и медленно вращает из стороны в сторону головой, как газонный опрыскиватель. Он не верит собственным глазам. Если Крамер так чехвостит Герберта по какому-то дерьмовому обвинению, что же будет, когда у него на руках окажется настоящий убийца?
— Так вот, леди и джентльмены, — говорит Крамер, снова поворачиваясь к присяжным, но оставаясь в опасной близи от Герберта, — мой долг выступить перед вами от лица того, кого нет в этом зале, потому что его сразила насмерть пуля, выпущенная из револьвера человеком, которого он никогда до этого в глаза не видел, Гербертом 92-Икс. Я хотел бы напомнить вам, что речь идет не о жизни Герберта 92-Икс, а о смерти Нестора Кабрильо, хорошего человека, жителя Бронкса, хорошего мужа, хорошего отца… пятерых детей… погибшего в расцвете лет из-за того, что Герберт 92-Икс почему-то возомнил себя вправе вести дела, имея при себе незарегистрированный, незаконный пистолет тридцать восьмого калибра…
Произнося речь, Крамер смотрит по очереди на каждого присяжного. Но, закругляя период за периодом, он обязательно всякий раз взглядывает на нее. Она сидит во втором ряду, предпоследняя слева, так что это не вполне удобно и, по-видимому, всем заметно. Но ведь жизнь коротка. И боже ты мой! — какое безупречно прекрасное белое личико! какая роскошная корона волос! какие прелестные губы, накрашенные коричневой помадой! И какой восхищенный блеск уже появился в ее огромных карих глазах! Мисс Шелли Томас уже одурманена, опьянена криминальным дыханием Бронкса.
* * *
С тротуара Питер Фэллоу смотрит, как мимо по Вест-стрит катят лимузины и такси. Господи милосердный! Как бы ему хотелось сейчас забраться в такси, заснуть на заднем сиденье и проспать до самого «Лестера»… Да что это он? О чем думает? Никакого «Лестера» и больше ни единой капли алкоголя. Сегодня он поедет прямо домой. Уже темнеет. Чего бы он не дал сейчас за такси!.. Забраться бы, заснуть и приехать прямо домой… Но за такси пришлось бы уплатить долларов девять-десять, а у него до ближайшей получки, то есть на неделю, не осталось и семидесяти пяти долларов, при том что в Нью-Йорке семьдесят пять долларов — совершенный пустяк, призрак, прихоть — раз чихнуть, щелкнуть пальцами. Он стоит и наблюдает за центральным подъездом здания редакции, обшарпанной конструктивистской башни 20-х годов, — не появится ли кто знакомый, американец какой-нибудь, с кем можно вместе поехать на такси. Хитрость в том, чтобы выяснить, куда надо американцу, а потом сказать, что тебе в ту же сторону, только квартала на четыре ближе. В такой ситуации ни один американец на наберется наглости спросить с тебя денег.Вот вышел американец по имени Кен Гудрич, он заведует в «Сити лайт» Отделом маркетинга, что бы это ни значило — «маркетинг». За последние два месяца Фэллоу уже дважды подсаживался к Гудричу, и второй раз радушие Гудрича, которому предоставлялась возможность попутной беседы с англичанином, разительно убавилось, разительно. Нет, лучше не рисковать. Фэллоу препоясал чресла и отправился пешком за восемь кварталов до Сити-Холла, где можно будет сесть в подземку.
Эта старая часть южного Манхэттена вечерами моментально пустеет, и, топая по сумеречной улице, Фэллоу все больше и больше исполнялся жалости к самому себе. Есть хоть у него в кармане жетончик на подземку? Жетончик нашелся, а заодно всплыло неприятное воспоминание. Два дня назад в «Лестере» он полез в карман, чтобы отдать Тони Моссу четвертак за телефонный разговор — хотел сделать широкий жест, потому что о нем уже пошла слава как о прихлебателе даже среди своих, — вытащил из кармана горсть мелочи, и там, среди гривенников, четвертаков, центов и пятицентовиков, были два жетона на подземку. Ему показалось, что все за столом их заметили. А уж Тони-то Мосс заметил, это точно.
Фэллоу не опасался ездить на нью-йоркском метро. Он считал себя парнем крепким, да и сколько он ездил, никаких неприятных столкновений у него в подземке не было. Но что действительно внушало ему страх, и самый настоящий, это — нищета, убожество. Когда спускаешься по лестнице на станцию «Сити-Холл» в толпе смуглых, бедно одетых людей, то кажется, что добровольно сходишь в подземную темницу, и притом очень шумную и грязную темницу. Всюду, куда ни посмотришь, закопченные стены, черные решетчатые перегородки, клетка на клетке, кошмарные видения, мелькающие сквозь черные прутья решеток. Всякий раз как у платформы останавливается поезд, слышишь душераздирающий металлический скрежет, словно титаническим мощным рычагом раздирается по косточкам чей-то великанский стальной скелет. Почему в этой возмутительно богатой стране, где столько тучных сокровищ, где такое возмутительно большое значение придается земным благам, не могут построить нормальное, тихое, приличное метро, чтобы не противно было смотреть, как в Лондоне, например? А все потому, что американцы — вроде малых детей. Раз под землей, то уже как бы и не видно.
В это время суток в поезде нашлось и свободное сиденье, если можно считать сиденьем участок узкой пластиковой скамьи. Перед глазами на противоположной стенке — обычные настенные рисунки, надписи и разводы, и обычные пассажиры в серой и коричневой бедной одежде и в неизменных кроссовках. Выделяется только одна пара — мужчина и мальчик. Мужчине за сорок, невысокий и плотный, в хорошем дорогом костюме серого цвета в редкую белую полосу, в белой крахмальной рубашке и вполне скромном — для американца — галстуке. На ногах у него тоже хорошие, дорогие, до блеска начищенные черные ботинки. Американцы сплошь и рядом носят с приличным костюмом грубые, нечищеные башмаки на толстой подошве, совершенно разрушая ансамбль. (Ноги свои они обычно не видят и, опять же как малые дети, считают, что обувь — это не важно.) Между ботинками у него стоит дорогой кожаный «дипломат». Мужчина наклонился вбок и разговаривает с мальчиком лет восьми-девяти.
На мальчике — синяя школьная курточка, белая рубашка с пуговками на уголках воротничка, полосатый галстучек. Что-то объясняя ребенку прямо на ухо, мужчина обводит взглядом вагон, указывает правой рукой. Наверно, работает на Уолл-стрит, думает Фэллоу, и пригласил к себе в офис сынишку, а теперь катает его на метро и знакомит со страшными тайнами этой темницы на колесах.
Фэллоу задумался, глядя на них, а поезд набрал скорость и несется с воем, мерно покачиваясь. Фэллоу вспоминает собственного отца. Бедный маленький человек — вот итог всей его жизни, скромный неудачник, родивший единственного сына-опору по имени Питер и прозябающий в своем бутафорском богемном мирке в старом домишке в Кентербери. Ну, а я? — думает Фэллоу, сидя в этой катящейся подземной темнице в этом полоумном городе в этой сумасшедшей стране. Как хочется выпить, ах, как хочется выпить! Снова нахлынула волна отчаяния… Он поглядел на свои обшлага. Лоснятся, это заметно даже при таком тусклом свете. Он скатился еще ниже… ниже богемы… В голову сам собой просится убийственный эпитет: «потрепанный».
Станция метро на углу Лексингтон авеню и Семьдесят седьмой улицы находится в опасной близости от «Лестера». Впрочем, это не имеет значения. Питер Фэллоу больше не играет в эти игры. Он поднялся по лестнице, вышел на тротуар. Совсем стемнело. Он стал вспоминать, как сейчас в «Лестере», — просто чтобы доказать себе собственную решимость. Мореное дерево, матовые стеклянные абажуры, освещенный задник стойки, ряды бутылок залиты светом, народ толпится, уютный гомон голосов… английских голосов… Может быть, если бы он зашел просто выпить газировки с апельсиновым соком и на протяжении пятнадцати минут послушать английскую речь… Нет! Надо быть твердым.
Он уже у входа в «Лестер». На непосвященный взгляд, это обычное уютное бистро или кафе, каких полно в Ист-Сайде. Сквозь ромбики стекол в окнах видны милые, симпатичные лица над столиками, милые, уютные, белые лица, освещенные розовым светом ламп. Решено! Он нуждается в утешении, в газированной воде с апельсиновым соком и в звуках английской речи.
Когда входишь в «Лестер» с Лексингтон авеню, сразу попадаешь в зал, где стоят столики, покрытые скатертями в красную шашечку, действительно как в бистро. Сбоку вдоль стены расположена длинная стойка с медной подножкой. Дальше — дверь ведет в зал поменьше. В нем у окна, выходящего на Лексингтон авеню, стоит стол, за которым при желании могут поместиться человек восемь или даже десять добрых друзей. По негласному обычаю, этот стол считается английским, здесь своего рода клуб, и сюда по вечерам и даже на исходе дня собираются «бритты», члены лондонского модного света, временно проживающие в Нью-Йорке, заходят и уходят, только пропустят стаканчик-другой и… ну и послушают английские голоса.
Голоса! Уютный гомон голосов уже стоял в зале, когда Фэллоу туда вошел.
— Хелло, Питер!
Это Бенни Грильо, американец, среди толпящихся у стойки. Парень он занятный и держится по-дружески, но Фэллоу на сегодня сыт Америкой по горло. Он улыбается, кричит в ответ: «Хелло, Бенни!» — и проходит в маленький зал.
За английским столом — Тони Мосс, и Каролина Хефтшенк, и Алекс Бритт-Уидерс, которому принадлежит «Лестер», и Сент-Джон Томас, директор музея, а заодно, подтихую, и агент по продаже картин; и его сердечный друг Билли Кортес, венецианец, который учился в Оксфорде и считай все равно что англичанин; и Рейчел Лэмпвик, одна из двух дочерей лорда Лэмпвика, которых папаша содержит в Штатах; и Ник Стоппинг, газетчик-марксист, вернее сказать — сталинист, зарабатывающий на жизнь льстивыми статьями из жизни богатых для «Дома и сада», «Искусства и антиквариата» и «Знатока». Судя по количеству бутылок и стаканов, сидят уже давно и скоро начнут искать, кто бы сегодня за них расплатился, если, конечно, Алекс Бритт-Уидерс, хозяин… но нет, Алекс счет не забывает.
Фэллоу присаживается и объявляет, что начал новую жизнь и пусть ему подадут только газировку с апельсиновым соком. Тони Мосс сразу поинтересовался, как это понимать: он бросает пить или платить? Фэллоу на Тони не обиделся, он ему симпатизирует, поэтому он со смехом отвечает, что сегодня о деньгах вообще речи нет, поскольку с ними за столом — сам их щедрый хозяин Алекс. Алекс ответил: «Только не твой». Каролина Хефтшенк сказала, что Алекс оскорбил Питера в его лучших чувствах, и Фэллоу подтвердил, что так оно и есть, а посему он вынужден изменить свое решение. Пусть официант принесет ему водочный коктейль «Саутсайд». Все рассмеялись, потому что это намек на Эшера Херцфелда, американца, наследника миллионного дела «Херцфелдовское стекло», который вчера закатил Алексу страшный скандал из-за того, что для него не нашлось столика. Этот Херцфелд всегда доводит до исступления официантов и барменов — заказывает водочный коктейль «Саутсайд», чудовищный американский напиток, который смешивают с добавлением мяты, а потом жалуется, что мята-де несвежая. За столом пошли анекдоты про Херцфелда. Сент-Джон Томас высоким, писклявым голосом рассказывает, как обедал у Херцфелда дома на Пятой авеню и Херцфелд счел необходимым перезнакомить гостей и свою прислугу из четырех человек, чем смутил прислугу и раздражил гостей. Сент-Джон собственными ушами слышал, как молодой лакей-южноамериканец сказал: «Тогда, может, пойдем все пообедаем у меня?» — и гораздо веселее бы провели, он считает, вечер. «Ну еще бы, — ревниво говорит Билли Кортес. — И ты, конечно, уже успел с тех пор воспользоваться его приглашением. Видел я его, такой прыщавый пуэрториканец». «Не пуэрториканец, — спорит Сент-Джон. — Перуанец. И не прыщавый». За столом переходят к дежурной теме: домашние нравы американцев. Американцы страдают извращенным комплексом вины и поэтому всегда знакомят гостей со своими слугами, особенно «люди вроде Херцфелда» — таково мнение Рейчел Лэмпвик. Потом говорят о женах, об американских женах, которые деспотически командуют мужьями. Ник Стоппинг говорит, что открыл причину, по которой бизнесмены Нью-Йорка устраивают себе такой длинный обеденный перерыв. Это единственное время, когда они могут улизнуть от жен на любовное свидание. Он собирается для «Ярмарки тщеславия» написать статью «Секс в полдень». Тут официант и вправду принес Питеру Фэллоу коктейль «Саутсайд», и он среди общего веселья, тостов и сетований на то, что мята явно подвяла, выпивает один стакан и заказывает второй. Очень вкусный напиток, между прочим. Алекс их покидает и идет проверить, как обстоят дела в большом зале, а в это время появляется Джони Робертсон, художественный критик, и рассказывает смешную историю, как вчера один американец на открытии выставки Тьеполо упорно называл итальянского посла и его супругу по имени. А Рейчел Лэмпвик кстати рассказала, что когда одного американца познакомили с ее отцом и сказали: «Это — лорд Лэмпвик», тот ответил: «Привет, Ллойд!» Однако американские университетские профессора очень болезненно реагируют, если забудешь назвать их «доктор», заметил Сент-Джон, Каролина Хефтшенк выразила недоумение, почему американцы пишут обратный адрес обязательно на лицевой стороне конверта, Фэллоу заказал еще один «Саутсайд», а Тони с Каролиной предложили откупорить еще одну бутылку вина. Фэллоу высказал мысль, что пусть бы янки называли его по имени, это бы ладно, но зачем они делают из него уменьшительное «Пит»? У них в «Сити лайт» все янки зовут его «Пит», а Найджела Стрингфеллоу — «Найдж», и еще они носят псевдополковые галстуки, которые за версту бросаются в глаза, так что стоит ему увидеть издалека такой вопиющий галстук, как у него сразу же включается условный рефлекс, и он уже с дрожью ожидает, что сейчас его назовут Пит. Тут Ник Стоппинг стал рассказывать, как он был на днях на обеде у Строппа из Инвестиционного банка, в квартире на Парк авеню, и четырехлетняя дочка Строппа от второго брака явилась в столовую, везя на веревочке тележку, а в тележке — свежий кусок человеческого кала, да-да, кала, ее собственного, будем надеяться, и она с ним трижды объехала вокруг стола, а мамаша с папашей только улыбались и качали головами. За этим рассказом никаких комментариев не последовало — кто же не знает, что янки во всем слащаво потакают своим детям? Фэллоу заказал еще один водочный коктейль «Саутсайд» и выпил за здоровье отсутствующего Эшера Херцфелда, а потом заказали выпивку на всех.
Тут до Фэллоу начинает доходить, что он уже назаказывал выпивки на двадцать долларов, каковые двадцать долларов он отнюдь не намерен платить из своего кармана. Словно связанные коллективным подсознанием по Юнгу, Фэллоу, Сент-Джон, Ник и Тони одновременно осознают, что пора ловить на крючок карася. Но кто будет этим карасем?
В конце концов Тони первый кричит «Хелло, Эд!» И с самой сердечной улыбкой машет рукой, подманивая к столу долговязого американца. Американец хорошо одет и вполне недурен собой, у него аристократические черты и нежные, гладкие, розовые, покрытые пушком щеки, как два персика.
— Эд, я хочу вас познакомить с Каролиной Хефтшенк. Каролина, это мой добрый приятель Эд Фиск.
Следуют одно за другим приветствия — Тони знакомит молодого американца со всеми, кто сидит за столом. Затем он провозглашает:
— Эд — это принц Гарлемский.
— Да будет вам, — смущается мистер Эд Фиск.
— Истинная правда! — настаивает Тони. — Эд — единственный известный мне человек, который может исходить Гарлем вдоль и поперек, из конца в конец, по магистралям и переулкам, явиться куда ему вздумается, хоть в хоромы, хоть в лачуги, хоть во дворцы, хоть в притоны, в любое время дня и ночи, и всюду встретить самый радушный прием.
— Тони, вы страшно преувеличиваете, — возражает мистер Эд Фиск и краснеет, но при этом и польщенно улыбается, давая понять, что преувеличение не так уж далеко от истины.
Его усаживают за стол и спрашивают, что он будет пить. Он заказывает.
— Ну, что новенького в Гарлеме, Эд?
Мистер Эд Фиск краснеет еще пуще и признается, что как раз сегодня был в Гарлеме. Имен он не называет, но у него состоялась встреча с одним субъектом, к которому он приехал с щекотливым поручением: вырвать долг в довольно круглую сумму — триста пятьдесят тысяч долларов. Рассказывает он сбивчиво, с заминками, потому что старательно обходит вопрос расовой принадлежности «субъекта», а также и происхождения денег. Но англичане смотрят ему в рот и восторженно ловят каждое слово, как будто он самый лучший рассказчик, какого им довелось услышать в Новом Свете. Они ухмыляются, они покатываются со смеху и хором подхватывают концы фраз — ну прямо мюзикл Гилберта и Салливана! Мистер Эд Фиск распаляется, говорит все увереннее и свободнее. Выпитый стаканчик сделал свое дело. Фиск не скупясь пускается в самые драгоценные и пикантные гарлемские подробности. А его окружают такие приветливые английские лица! Сияют улыбки. Умеют же люди ценить дар непринужденной беседы! Он щедро, не глядя, заказывает выпивку на всех, Фэллоу получает еще один коктейль «Саутсайд», а американец рассказывает про зловещего верзилу по прозвищу Красавчик, у которого одна большая золотая серьга в ухе, — ну настоящий пират!
Англичане осушили свои стаканы и один за другим уходят, первый — Тони, потом Каролина, за Каролиной Рейчел, за ней Джони Робертсон, за ним Ник Стоппинг. Когда и Фэллоу, извинившись тихой скороговоркой, поднялся и вышел, за столом остались только Сент-Джон Томас с Билли Кортесом, и Билли тянул Сент-Джона за рукав, так как в восхищении, с которым его друг внимал этому богатому пупсику с нежным, как персик, лицом, он уловил определенную толику неподдельности.
На улице Фэллоу представил себе, счет на какую сумму сейчас подадут молодому мистеру Фиску, и в темноте блаженно, пьяно ухмыльнулся. Под две сотни подлетит. Ничего, заплатит, бедный карасик, и не пикнет.
Ох уж эти янки. С ума сойти.
Осталось только разрешить проблему ужина. Ужин в «Лестере», даже без вина, это самое малое — сорок долларов с носа.
Фэллоу плетется к телефонной будке на углу. Есть, например, такой Боб Бауле, редактор одного американского журнала. Должно сработать… Конечно, его костлявая сожительница, Мона как там ее, труднопереносима, даже когда молчит. Но ничего в жизни не дается даром.
Он входит в будку, опускает четвертак. Если повезет, то через какой-нибудь час он уже снова очутится в «Лестере» и будет есть свое любимое блюдо — пулярку «Вожделение», которая особенно хороша с красным вином. Ему больше всего нравится «Вье Галюш», французское, в бутылке с занятным таким горлышком.
8
Уголовное дело
За рулем — ирландский детектив Мартин, рядом с ним — его напарник, еврейский детектив Гольдберг, а Крамер на заднем сиденье и ровно посредине, так что ему виден спидометр. Едут по скоростному шоссе Майора Дигана в сторону Гарлема на приличной ирландской скорости шестьдесят пять миль в час.
Для Крамера Мартин — прежде всего типичный ирландец. Он вспомнил, где увидел его в первый раз. Это было вскоре после его поступления на работу в Особо опасный отдел. Его направили на место преступления на Сто пятьдесят вторую улицу Ист-Сайда, где в автомобиле, на заднем сиденье, был застрелен человек. Автомобиль оказался «кадиллак седан де Билль». Одна задняя дверца была распахнута, и возле нее стоял следователь, небольшого росточка, поджарый и легкий, голова на тонкой шее, слегка асимметричное, худое лицо и глаза добермана пинчера. Следователь Мартин. Следователь Мартин при его появлении тороватым жестом метрдотеля указал на внутренность машины, Крамер заглянул, и зрелище, которое ему представилось, оказалось таким, что слова «застрелен на заднем сиденье автомобиля» даже отдаленно не могли выразить этой жути. Убитый был тучный мужчина в пестро-клетчатом пиджаке. Он сидел в машине, обеими руками держась за колени, будто вздергивая штанины, чтоб не помялась стрелка. А под подбородком у него ярко алело нечто вроде кумачового нагрудника. И не было двух третей головы. А заднее стекло «кадиллака» было заляпано, будто кто-то швырнул в окно томатную пиццу. Алый нагрудник — это была артериальная кровь, выхлеставшая фонтаном из разорванной шеи. «Черт! — отшатнулся Крамер. — Видал? Надо же!.. Полная машина кровищи!» На что Мартин ответил: «Ну испортили, к ядреной матери, денек человеку». Крамеру сначала послышалось в этой реплике осуждение: нечего было расклеиваться. Но потом он понял, что Мартину только того и надо — велика ли радость угощать новичка крепким кровавым вином бронкского разлива, если человек даже не расклеивается? С тех пор Крамер старался по мере возможности на месте преступления держаться по-ирландски.
Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове — шапка курчавых волос, под носом — усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга — нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.
Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:
— Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?
— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, — типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. — Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.
Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.
— Угу, знаю, — отвечает Мартин. — Тоже тот еще тип.
— Я только так говорю, предположительно, — объясняет Крамер. — У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.
Гольдберг презрительно фыркнул.
— Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак — попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?
Для Крамера Мартин — прежде всего типичный ирландец. Он вспомнил, где увидел его в первый раз. Это было вскоре после его поступления на работу в Особо опасный отдел. Его направили на место преступления на Сто пятьдесят вторую улицу Ист-Сайда, где в автомобиле, на заднем сиденье, был застрелен человек. Автомобиль оказался «кадиллак седан де Билль». Одна задняя дверца была распахнута, и возле нее стоял следователь, небольшого росточка, поджарый и легкий, голова на тонкой шее, слегка асимметричное, худое лицо и глаза добермана пинчера. Следователь Мартин. Следователь Мартин при его появлении тороватым жестом метрдотеля указал на внутренность машины, Крамер заглянул, и зрелище, которое ему представилось, оказалось таким, что слова «застрелен на заднем сиденье автомобиля» даже отдаленно не могли выразить этой жути. Убитый был тучный мужчина в пестро-клетчатом пиджаке. Он сидел в машине, обеими руками держась за колени, будто вздергивая штанины, чтоб не помялась стрелка. А под подбородком у него ярко алело нечто вроде кумачового нагрудника. И не было двух третей головы. А заднее стекло «кадиллака» было заляпано, будто кто-то швырнул в окно томатную пиццу. Алый нагрудник — это была артериальная кровь, выхлеставшая фонтаном из разорванной шеи. «Черт! — отшатнулся Крамер. — Видал? Надо же!.. Полная машина кровищи!» На что Мартин ответил: «Ну испортили, к ядреной матери, денек человеку». Крамеру сначала послышалось в этой реплике осуждение: нечего было расклеиваться. Но потом он понял, что Мартину только того и надо — велика ли радость угощать новичка крепким кровавым вином бронкского разлива, если человек даже не расклеивается? С тех пор Крамер старался по мере возможности на месте преступления держаться по-ирландски.
Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове — шапка курчавых волос, под носом — усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга — нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.
Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:
— Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?
— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, — типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. — Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.
Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.
— Угу, знаю, — отвечает Мартин. — Тоже тот еще тип.
— Я только так говорю, предположительно, — объясняет Крамер. — У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.
Гольдберг презрительно фыркнул.
— Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак — попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?