Страница:
Он открывает глаза и таращится, чтобы они больше не закрывались. Это Бронкс. Он находится в Бронксе. Фэллоу идет к человеку с серьгой, по имени Красавчик. Но его по-прежнему поводит влево. И голова кружится. Не перенес ли он на самом деле кровоизлияние в мозг?
— Хелло, — хрипло говорит он Красавчику. Хотел поздороваться приветливо, но перехватило горло. Красавчик смотрит на него и не узнает. Поэтому он называет себя:
— Питер Фэллоу из «Сити лайт».
— А-а, да-да, здорово, — тоном вполне добродушным, но без всякого восхищения.
Автор блестящих публикаций в «Сити лайт», казалось бы, мог рассчитывать на большее. Черный верзила снова повернулся к своей собеседнице.
— Когда начнется демонстрация? — спросил Фэллоу.
Красавчик рассеянно оглядывается.
— Как только появится Первый телеканал, — и не успел договорить, а уже снова отвернулся к женщине.
— Но где же народ?
Красавчик замолкает, мерит его взглядом.
— Народ будет… как только появится Первый телеканал, — говорит он таким тоном, каким объясняются с человеком безобидным, но тупым.
— Понимаю, — отвечает Фэллоу, совершенно ничего не поняв. — А когда появится… как вы говорите… Первый телеканал… что будет тогда?
— Дай ему заявление для прессы, Рива, — говорит Красавчик.
Простоволосая белая женщина с безумно горящим взором сует руку в большую пластиковую кошелку у своих ног и достает два сколотых вместе листка. Тексты, размноженные на ксероксе, — ксерокс! Синее мерцание! Скотская харя! — на бланках «Союза американского народа» заголовок крупными буквами: «НАРОД ТРЕБУЕТ РЕШИТЕЛЬНЫХ МЕР В ДЕЛЕ ЛЭМБА».
Фэллоу принимается читать, но строчки сбегаются перед глазами, перемешиваются в кашу. И тут вдруг возник молодой белый здоровяк в совершенно безвкусном пиджаке из твида.
— Нийл Фланнаган из «Дейли ньюс», — представляется он. — Что тут происходит?
Женщина по имени Рива достает еще один экземпляр заявления. Мистер Нийл Фланнаган, как и сам Фэллоу, явился со своим фотографом. Здоровяку с Фэллоу говорить не о чем, но два фотографа сразу находят общий язык. Слышно, как они в сторонке жалуются друг дружке и охаивают полученное задание. Тот, что при Фэллоу, малоприятный человечек в кепке, несколько раз повторяет «клад с дерьмом». Вообще, это — единственная тема, которую американские фотографы способны обсуждать с воодушевлением: как им неохота покидать стены редакции и тащиться куда-то производить съемки на месте. А немногочисленные демонстранты у машин выказывают полное равнодушие к присутствию корреспондентов двух вечерних городских газет: «Сити лайт» и «Дейли ньюс». Они по-прежнему праздно переминаются с ноги на ногу и успешно сдерживают, возможно, кипящий у них в душе гнев на несправедливость, допущенную по отношению к Генри Лэмбу.
Фэллоу делает еще одну попытку прочесть заявление для прессы, но ничего не получается, и он начинает смотреть по сторонам. У домов Эдгара По по-прежнему царит покой, даже слегка неестественный, если учесть, сколько здесь обитает народу. На противоположном тротуаре стоят трое белых мужчин. Один — маленький в бежевой ветровке, один — здоровый боров в теплой куртке и с вислыми усами и еще третий, с начинающейся лысиной, лицо круглое, невыразительное, одет в плохонький серый костюм и галстук в полоску по американской моде. Интересно, кто такие, думает Фэллоу. Но больше всего ему хочется спать. Может, попробовать уснуть стоя, как лошади?
Но тут женщина Рива сказала Красавчику:
— По-моему, это они.
Она и Красавчик стали смотреть в даль улицы. Демонстранты зашевелились.
По улице приближается большой белый автобус. Сбоку на нем огромными буквами написано: ПЕРВЫЙ КАНАЛ ПРЯМОЙ ЭФИР. Красавчик, Рива и остальные демонстранты трогаются с места и начинают двигаться автобусу навстречу. За ними потянулись мистер Фланнаган, оба фотографа и самым последним Фэллоу. Первый канал появился.
Автобус встал, из кабины с пассажирской стороны выпрыгивает молодой человек с огромной шапкой черных курчавых волос, в синем пиджаке и бежевых брюках.
— Роберт Корсо, — почтительно произносит Рива.
Боковая стенка автобуса раздвигается, оттуда вылезают двое парней в свитерах, джинсах и кроссовках. На месте, за рулем, остается один водитель. Красавчик выходит вперед.
— Йо-о-о! Роберт Корсо! Здорово! Как жизнь?
На мрачной физиономии Красавчика вдруг засияла на всю округу приветливая улыбка.
— О'кей, — отозвался Роберт Корсо с натужной сердечностью. Он явно понятия не имеет, кто таков этот негр с золотой серьгой в ухе.
— Вы нам скажите, что надо делать! — просит Красавчик.
Но его перебивает здоровяк из газеты:
— Эй, Корсо. Нийл Фланнаган. «Дейли ньюс».
— А, здорово.
— Что нам подо делать…
— Вы что так задержались?
— Что нам делать?..
Роберт Корсо смотрит на часы:
— Сейчас только пять десять. У меня прямой эфир в шесть. Времени навалом.
— Да, но я должен подать материал не позже семи.
— Скажите, что нам делать? — добивается Красавчик.
— Но… послушайте! Я-то откуда знаю? А если бы меня здесь не было, что бы вы сейчас делали?
Красавчик и Рива в ответ ухмыляются, будто услышали удачную шутку.
— А где Преподобный Бэкон и миссис Лэмб? — спрашивает Роберт Корсо.
— У миссис Лэмб в квартире, — отвечает Рива.
Фэллоу уязвлен. Почему-то его никто не потрудился об этом уведомить
— Вы только дайте знак — когда, — просит Красавчик.
— Что я, за вас, что ли, должен тут распоряжаться, — ворчит Корсо, качая пышной шевелюрой. И принимается командовать:
— Сначала мы установим аппаратуру. Я думаю, на тротуаре будет лучше всего. Мне нужен фон жилого массива.
Красавчик и Рива немедленно берутся за работу. Они размахивают руками, демонстранты послушно возвращаются к пикапам, разбирают сваленные в груду шесты с плакатами. Останавливаются несколько прохожих.
Фэллоу, махнув рукой на Красавчика с Ривой, подходит к Роберту Корсо.
— Извините, — говорит он. — Я Питер Фэллоу из «Сити лайт». Я не ослышался, вы сказали, что здесь находятся Преподобный Бэкон и миссис Лэмб?
— Фэллоу? — переспрашивает Роберт Корсо. — Тот самый, автор публикаций?
Он протягивает руку и награждает Фэллоу сердечным рукопожатием.
— Боюсь, что тот самый.
— Значит, это из-за вас мы тут оказались, в этой чертовой дыре? — Корсо уважителъно ухмыляется.
— Каюсь.
У Фэллоу теплеет на сердце. Наконец-то оценили его заслуги, хотя менее всего он ожидал этого от телевизионщика.
А Роберт Корсо уже перестал смеяться.
— Вы как считаете, Бэкон на этот раз не мухлюет? Хотя, конечно, вы считаете, что нет.
— А вы нет?
— Да ведь с этим чертовым Бэконом никогда не знаешь наверняка. Это такой жулик. Но, честно сказать, когда я брал интервью у миссис Лэмб, она произвела благоприятное впечатление. Хорошая женщина, по-моему, толковая, работает, квартирка у нее нарядная, чистенькая. Мне она понравилась. Не знаю, конечно… но ей веришь. А вам как кажется?
— Вы уже взяли у нее интервью? Я думал, вы собираетесь с ней здесь разговаривать.
— Здесь будем снимать, только чтобы обернуть прямым эфиром. У нас в шесть часов обертка прямым эфиром.
— Обертка прямым эфиром… Боюсь, что я плохо понимаю такие вещи.
Но американец не уловил иронии:
— Мы делаем это так. Я приехал сюда с ребятами в обед, сразу после появления вашей статьи, так что большое спасибо! Обожаю работать в Бронксе! Короче, мы побеседовали с миссис Лэмб, задали вопросы кое-кому из соседей, поснимали Брукнеровский бульвар, подворотню, где был убит отец, ну и всякое такое. Фотографии мальчика. В общем, у нас уже почти весь материал на пленке. Там минуты на две. Теперь, когда пойдет демонстрация, мы выйдем в прямой эфир, потом прокрутим пленку, а потом снова вернемся в прямой эфир и этим живым куском завершим передачу. Это и называется: обертка прямым эфиром.
— Но что вы собираетесь в прямом эфире показывать? Здесь же никого нет, кроме вот этой горстки людей. И почти все белые. — Фэллоу указал на соратников Красавчика и Ривы.
— Не беспокойтесь. Сразу набежит народ, как только мы поднимем телескоп.
— Телескоп?
— Дистанционный телепередатчик.
Корсо оглянулся на свой автобус. Фэллоу тоже. За открытой дверью возились двое механиков в свитерах.
— Ах, дистанционный телепередатчик. А кстати сказать, где ваши конкуренты?
— Наши конкуренты?
— Другие телеканалы?
— Нам обещан эксклюзив.
— Вот как? Кем же?
— Бэконом, я думаю. Это-то мне и не нравится. Бэкон так ловко всеми крутит, сволочь. У него есть ход к моему продюсеру Ирву Стоуну, знаете его?
— Боюсь, что нет.
— Но слышали о нем.
— Ммм. Честно сказать, и не слышал.
— Он лауреат всяких там премий.
— Ммм.
— Ирв, он… он вообще молоток, но он из тех старых шестидесятников, которые участвовали в студенческом движении, устраивали антивоенные демонстрации и всякое такое. И он считает Бэкона эдаким романтическим народным вождем. А он просто ловкий манипулятор, мое такое мнение. Обещал Ирву эксклюзив на том условии, что мы выйдем в шесть часов в прямой эфир.
— Очень мило. Но зачем ему это? Почему он не хочет, чтобы его показывали все телеканалы?
— Потому что тогда ему мало корысти. В Нью-Йорке ежедневно происходит штук двадцать-тридцать разных демонстраций, и все норовят выйти на телеэкран. А так он уверен, что мы преподнесем его материал экстренным сообщением. Уж если мы послали дистанционный автобус и если передача в прямом эфире, да еще эксклюзив, значит, мы подадим ее первым номером. И к завтрашнему утру это будут показывать и на Пятом, и на Седьмом, и на Втором канале.
— Понятно, — кивает Фэллоу. — Гм… Только как он гарантирует вам этот, как вы говорите, эксклюзив? Что может помешать появиться здесь другим… э-э-э… каналам?
— Ничего. Он просто не сообщит им ни места, ни времени.
— Обо мне он такой заботы не проявил. Я вижу, в «Дейли ньюс» тоже знают время и место.
— Да. Но вы уже двое суток пользовались исключительным правом. Теперь ему пора подпустить и другие газеты. — Роберт Корсо замолкает. Его молодое американское лицо под пышной шапкой волос вдруг становится грустным. — Но вы ведь вправду думаете, что здесь все о'кей, да?
— Конечно, — отвечает Фэллоу.
— Этот Генри Лэмб считается… считался… отличником учебы, никогда не имел дела с полицией, тихий, симпатичный, соседи вроде к нему хорошо относятся… На ваш взгляд, так оно все и есть?
— Вне сомнения, — отвечает создатель отличника учебы.
Подходит Рива:
— У нас все готово. Скажете, когда начинать.
Роберт Корсо и Фэллоу видят, что три десятка демонстрантов уже стоят на тротуаре нестройными рядами, у многих через плечо, как деревянные ружья, — лозунги на палках.
Роберт Корсо спрашивает:
— Бэкон готов? И миссис Лэмб?
— Вы распоряжайтесь через меня или через Красавчика, — отвечает Рива. — Преподобный Бэкон не хочет спускаться сюда с миссис Лэмб раньше времени и стоять зря. Но он готов.
— О'кей, — говорит Роберт Корсо и кричит помощникам в автобусе:
— Эй, Фрэнк! У вас все готово? Изнутри доносится ответ: «Почти что!» Включается басовитое жужжание. Над крышей автобуса показывается серебристая мачта, вернее, трубка. К концу ее прикреплен ярко-оранжевый вымпел, или это лента, или… да нет, это кабель в толстой изоляции, широкий и плоский, похожий на угря. Ярко-оранжевый угорь обвился вокруг мачты, и так они вместе и выползают, серебристая мачта в оранжевой спирали. Мачта действительно составная, как телескоп, она вырастает все выше, выше, и в автобусе слышится громкое, басовитое, упорное жужжание.
Из молчаливых башен начинают выходить люди, молчание кончилось. Над бывшей поляной вскипает шум множества слитных людских голосов. Бегут, бегут мужчины, женщины, стайки подростков, малыши, не в силах отвести глаз от встающего серебряного копья, увенчанного оранжевым вымпелом радиационной опасности.
Мачта, обвитая оранжевым угрем, поднялась уже на два с половиной этажа. Мостовая и тротуар больше не пусты. Вокруг интересного зрелища сгрудилась большая веселая толпа. Какая-то женщина узнала и кричит: «Роберт Корсо!» Еще бы! Первый телеканал, знакомый комментатор с пышной шапкой волос.
Роберт Корсо оглядывает демонстрантов. Они построились непринужденным овалом и начинают двигаться к нему. Красавчик и Рива стали рядом с ним. У Красавчика в руке оказался громкоговоритель. Он не сводит глаз с Роберта Корсо. Тот оглядывает свою команду. Телеоператор занял позицию в шести шагах. Камера у него на плече кажется крошечной рядом с автобусом и с трехэтажной антенной, но толпа словно зачарована ее глубоким, таинственным, подслеповатым глазом. Камера еще вообще не включена, но всякий раз, как телеоператор оборачивается, чтобы что-то сказать звукооператору, и черный глаз описывает у него на плече дугу, по толпе пробегает волна, как будто этот аппарат обладает особой притягательной силой.
Красавчик, изготовившись, вопросительно вскидывает ладонь: пора? Роберт Корсо пожимает плечами, но потом все-таки дает знак, направив на него указательный палец. Красавчик подносит ко рту громкоговоритель и орет:
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — кричат в ответ три десятка демонстрантов. На фоне толпы, и башен, и ослепительной серебряной мачты Первого телеканала отклик звучит довольно жидко.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — На этот раз получилось чуть громче, но все-таки тускловато.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
Набежала, толкаясь и работая локтями, стайка мальчишек лет двенадцати, они стараются попасть в поле зрения камеры. Фэллоу стоит чуть в стороне от ведущего Роберта Корсо, тот держит микрофон, но ничего не говорит. Телеоператор со своей чудо-камерой двинулся навстречу пикетчикам. Те сразу оживают, начинают бойко шагать. Мимо проплывают плакаты, лозунги: «Правосудие Вейсса — белое правосудие»… «Агнец Лэмб — жертва равнодушия»… «Свободу в Йоханнесбронксе»… «Голубые ударные силы против расизма»… «Народ требует мести за Генри!»… «Довольно тянуть волынку, Эйб!»… «Лесбиянки и гомосексуалы требуют справедливости для нашего брата Генри Дэмба!»… "Капитализм
Расизм = легальное убийство"… «Сбили и уехали, да еще лгут народу!»… «Требуем немедленных мер!»…
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости!
— ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
Красавчик ризвернул громкоговоритель на публику, чтобы присоединить и ее голос.
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
Но отзыва не последовало. Публика благодушно глазеет на представление. Красавчик отвечает сам:
— СПРАВЕДЛИВОСТИ.
— ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
Опять ничего.
— РАСИЗМ!
— О'кей. ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
Ничего.
— БРАТЬЯ И СЕСТРЫ, — орет Красавчик в красный громкоговоритель, — наш брат, сосед Генри Лэмб… его сбила машина и уехала… а в больнице… ему не помогли… полиция и прокуратура… им дела нет… Генри — отличник учебы… а они говорят: «Ну и что?»… все потому, что он бедный, живет в новых домах… потому что он черный… Так для чего же мы здесь собрались, братья и сестры?.. Чтобы Чак не мог увильнуть и сделал что положено!
В публике сочувственно засмеялись.
— Мы здесь, чтобы добиться справедливости для нашего брата Генри Лэмба! — заключил Красавчик. — Итак, ЧЕГО ЖЕ МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — отдельные голоса из публики.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
Смеются и хлопают глазами.
Смеются мальчишки лет по двенадцати, они толкаются и работают локтями, стараясь занять позицию за спиной у Красавчика, в поле зрения телекамеры, на которой уже зажегся магический красный глазок,
— Кто это Чак? — спрашивает Крамер.
— Чак — это Чарли, — отвечает Мартин. — А Чарли — это Босс, и, будь Боссом я, я бы придушил этого длинного говноеда.
— Видели там надписи: «Правосудие Вейсса — белое правосудие!» и «Довольно тянуть волынку, Эйб»?
— Ну да.
— Если их покажут по телевидению, у Вейсса родимчик будет.
— Считай, что он уже в родимчике, — говорит Гольдберг. — Вы только поглядите на это представление.
На противоположном тротуаре идет своеобразный спектакль. Главный герой его — средства массовой информации. Под сенью возвышающейся телевизионной антенны ходят полукругом три десятка человек, два десятка из них — белые, и несут плакаты на палках. Другие одиннадцать, двое черных и девять белых, их обслуживают, чтобы донести их жидкие голоса и написанные фломастерами лозунги до семимиллионного города: мужчина с красным громкоговорителем, женщина с кошелкой, пышноволосый комментатор, телеоператор и звукооператор, связанные с телевизионным автобусом пуповиной электрических проводов, два механика в автобусе, видные в проеме раздвижных дверей, водитель, два газетных фотографа и два репортера с блокнотами в руках, одного из них по временам все еще слегка поводит влево. И публика, человек двести или триста, толпящаяся вокруг и веселящаяся от души.
— О'кей, — говорит Мартин. — Пора приступать к опросу свидетелей.
И первый идет через улицу к толпе.
— Эй, Марти, — окликает его сзади Гольдберг. — Ты полегче, ладно?
Крамер как раз это же хотел ему сказать. Не время и не место демонстрировать миру ирландское геройство. Ему так и видится, что вот сейчас Мартин выхватит у верзилы с серьгой красный раструб и примется запихивать ему в глотку на глазах у всех обитателей района Эдгара По.
Мартин, Гольдберг и Крамер были уже на середине мостовой, когда демонстрантов и зрителей вдруг охватил религиозный экстаз. Теперь шум поднялся нешуточный. Красавчик орет в громкоговоритель. Оператор крутит туда-сюда электронным хоботом телекамеры. Потому что на сцене неизвестно откуда возник рослый мужчина в черном костюме, крахмальном воротничке и при черном в белую полосу галстуке. И с ним — маленькая чернокожая женщина в темном, из какого-то блестящего материала вроде атласа или сатина, платье. Это — Преподобный Бэкон и миссис Лэмб.
Но он все равно направился к ней. Он войдет в библиотеку, сядет во второе кресло и будет тоже смотреть телевизор. Об этом между ними без слов достигнуто согласие. Они могут сидеть вместе в библиотеке, читать, смотреть телевизор. И таким образом, не разговаривая, создавать ледяную имитацию семейной жизни — хотя бы ради Кэмпбелл.
— Папа!
Шерман обернулся. Из двери, ведущей в кухню, к нему бежит Кэмпбелл. Личико ее сияет. У него сжалось сердце.
— Здравствуй, малютка.
Он взял ее за подмышки, оторвал от пола, обнял, прижал к груди. Она обвила ручками его шею, а ножками обхватила вокруг пояса. И сказала:
— Папа! Угадай, кого я слепила!
— Кого?
— Зайчика!
— Правда? Настоящего зайчика?
— Сейчас я тебе покажу. — Она стала сползать из его объятий на пол.
— Сейчас покажешь?
Ему не хотелось идти смотреть ее зайчика, не до того сейчас, но обязанность проявлять к ребенку горячее родительское участие была сильнее его. Он отпустил Кэмпбелл.
— Идем! — Она взяла его за руку и потянула с такой силой, что он не устоял.
— Эй, куда?
— Пошли! Он на кухне!
Она поволокла его к двери, всей тяжестью своего тельца повиснув у него на руке. Он крепко держал ее.
— Постой! Осторожней! Упадешь!
— Идем, папа! Идем же!
Он потащился за нею, раздираемый между своими страхами и любовью к шестилетней девочке, которая очень хочет показать ему зайчика.
За дверью — короткий коридор с чуланами вдоль стен, потом кладовая, обвешанная со всех сторон шкафчиками со стеклянными дверцами, за которыми сверкает хрусталь. Тут же раковины из нержавеющей стали. Эти шкафчики с наплавками, горбыльками, средниками, карнизами… не упомнишь всей терминологии… стоили тысячи, тысячи долларов… Сколько страсти вкладывала Джуди во всякие… вещи… Какие суммы на это ушли… Доллары… Кровь из жил…
В кухне — еще шкафчики, карнизы, нержавеющая сталь, кафель, направленное освещение, морозильник, электроплита «Вулкан», все самое лучшее, что только сумела добыть Джуди в своих неусыпных изысканиях, и все — бесконечно дорогое… кровь из жил…
У плиты — Бонита.
— Здравствуйте, мистер Мак-Кой.
— Привет, Бонита.
За кухонным столом на табуретке сидит горничная Люсиль и пьет кофе.
— Ах, мистер Мак-Кой!
— Добрый вечер, Люсиль.
Действительно, тысячу лет ее не видел; тысячу лет не приходил домой так рано. Надо бы сказать ей что-нибудь, раз они так давно не виделись, но в голову ничего не приходит, кроме одного: как это все грустно. Они по заведенному порядку делают свое дело, у них и в мыслях нет, что жизнь может измениться.
— Сюда, папа, — Кэмпбелл продолжает его тянуть. Ей не нравится, что он отвлекается на разговоры с Люсиль и Бонитой.
— Кэмпбелл! — упрекает ее Бонита. — Зачем ты так тянешь папу?
Шерман улыбнулся. Он чувствует себя беспомощным. А Кэмпбелл словно не слышала.
Но вот она перестает тянуть.
— Бонита мне его испечет. Чтобы был твердый.
Шерман увидел зайчика. Он лежит на белой пластиковой столешнице. Шерман глазам своим не верит. Это удивительно хороший глиняный зайчик. Наивно вылепленный, по головка повернута чуть набок, ушки выразительно торчат, лапы оригинально не по-заячьи растопырены, форма и пропорции задних ног — ну просто безупречны! У зверька испуганный вид.
— Ах ты моя дорогая! Это ты сделала?
Очень гордо:
— Я.
— Где?
— В школе.
— Сама?
— Сама. Правда-правда.
— Кэмпбелл! Это просто замечательный зайчик! Я тобой горжусь. Ты такая талантливая!
Застенчиво:
— Я знаю.
У Шермана вдруг слезы подкатывают к горлу. Подумать только! В этом мире взяться вылепить зайчика… то есть во всей простоте душевной верить, что мир примет его с любовью, нежностью и восхищением! Его дочурка в свои шесть лет не сомневается, что мир — добрый, что мама и папа, ее папа! позаботились об этом и никогда не допустят, чтобы было иначе.
— Пойдем покажем маме, — предлагает он.
— Она уже видела.
— Ей, наверно, очень понравилось?
Застенчивым голоском:
— Да.
— Давай пойдем вместе ей покажем.
— Надо, чтобы Бонита его испекла, он тогда будет твердый.
— Но я хочу рассказать маме, как он мне понравился! — Шерман демонстративно восторженно подхватывает Кэмпбелл на руки и перебрасывает через плечо.
Девочка радостно смеется.
— Ой! Папа!
— Кэмпбелл, ты стала такая большая! Скоро уж я не смогу тебя таскать как мешок. Внимание. Всем пригнуться! Проходим в дверь.
Он несет ее, хохочущую и дрыгающую ногами, через мраморный холл в библиотеку. Джуди встревоженно подняла голову.
— Кэмпбелл, зачем ты заставляешь папу, чтобы он тебя носил? Ты уже большая девочка.
— Я его не заставляла, — с оттенком вызова.
— Мы просто играем, — говорит Шерман. — Ты видела ее зайчика? Правда замечательный?
— Да. Очень милый. — И снова отвернулась к телевизору.
— Я просто потрясен. По-моему, у нас очень талантливая дочурка.
Никакого ответа.
Шерман снимает Кэмпбелл с плеча, держит ее на обеих руках, как грудную, и так, вместе с нею, садится во второе кресло. Кэмпбелл принимается возиться у него на коленях, устраивается поудобнее, прижимается к груди. Шерман обнимает ее, и они вместе смотрят телевизор.
Передают новости. Голос диктора. Мелькают черные лица. Плакат: «Требуем немедленных мер!»
— Что они делают, папа?
— Похоже, что это демонстрация, моя хорошая. Еще один плакат: «Правосудие Вейсса — белое правосудие».
Правосудие Вейсса?
— А что такое демонстрация?
Спрашивая, она отстранилась, повернулась к нему лицом, загородив экран. Он вытягивает шею, чтобы смотреть поверх ее головы.
— Что такое демонстрация?
Он отвечает рассеянно, одним глазом глядя на экран:
— Н-ну… это… иногда, если люди на что-то рассердятся, они пишут плакаты и ходят с ними.
«СБИЛИ И УЕХАЛИ, ДА ЕЩЕ ЛГУТ НАРОДУ!»
Сбили и уехали!
— А на что они сердятся?
— Погоди минутку, миленькая.
— Нет, ты скажи, на что они сердятся, папа!
— Да на что угодно. — Шерман наклонился влево, так ему виден весь экран. Чтобы Кэмпбелл не упала, он крепко держит ее за пояс.
— Хелло, — хрипло говорит он Красавчику. Хотел поздороваться приветливо, но перехватило горло. Красавчик смотрит на него и не узнает. Поэтому он называет себя:
— Питер Фэллоу из «Сити лайт».
— А-а, да-да, здорово, — тоном вполне добродушным, но без всякого восхищения.
Автор блестящих публикаций в «Сити лайт», казалось бы, мог рассчитывать на большее. Черный верзила снова повернулся к своей собеседнице.
— Когда начнется демонстрация? — спросил Фэллоу.
Красавчик рассеянно оглядывается.
— Как только появится Первый телеканал, — и не успел договорить, а уже снова отвернулся к женщине.
— Но где же народ?
Красавчик замолкает, мерит его взглядом.
— Народ будет… как только появится Первый телеканал, — говорит он таким тоном, каким объясняются с человеком безобидным, но тупым.
— Понимаю, — отвечает Фэллоу, совершенно ничего не поняв. — А когда появится… как вы говорите… Первый телеканал… что будет тогда?
— Дай ему заявление для прессы, Рива, — говорит Красавчик.
Простоволосая белая женщина с безумно горящим взором сует руку в большую пластиковую кошелку у своих ног и достает два сколотых вместе листка. Тексты, размноженные на ксероксе, — ксерокс! Синее мерцание! Скотская харя! — на бланках «Союза американского народа» заголовок крупными буквами: «НАРОД ТРЕБУЕТ РЕШИТЕЛЬНЫХ МЕР В ДЕЛЕ ЛЭМБА».
Фэллоу принимается читать, но строчки сбегаются перед глазами, перемешиваются в кашу. И тут вдруг возник молодой белый здоровяк в совершенно безвкусном пиджаке из твида.
— Нийл Фланнаган из «Дейли ньюс», — представляется он. — Что тут происходит?
Женщина по имени Рива достает еще один экземпляр заявления. Мистер Нийл Фланнаган, как и сам Фэллоу, явился со своим фотографом. Здоровяку с Фэллоу говорить не о чем, но два фотографа сразу находят общий язык. Слышно, как они в сторонке жалуются друг дружке и охаивают полученное задание. Тот, что при Фэллоу, малоприятный человечек в кепке, несколько раз повторяет «клад с дерьмом». Вообще, это — единственная тема, которую американские фотографы способны обсуждать с воодушевлением: как им неохота покидать стены редакции и тащиться куда-то производить съемки на месте. А немногочисленные демонстранты у машин выказывают полное равнодушие к присутствию корреспондентов двух вечерних городских газет: «Сити лайт» и «Дейли ньюс». Они по-прежнему праздно переминаются с ноги на ногу и успешно сдерживают, возможно, кипящий у них в душе гнев на несправедливость, допущенную по отношению к Генри Лэмбу.
Фэллоу делает еще одну попытку прочесть заявление для прессы, но ничего не получается, и он начинает смотреть по сторонам. У домов Эдгара По по-прежнему царит покой, даже слегка неестественный, если учесть, сколько здесь обитает народу. На противоположном тротуаре стоят трое белых мужчин. Один — маленький в бежевой ветровке, один — здоровый боров в теплой куртке и с вислыми усами и еще третий, с начинающейся лысиной, лицо круглое, невыразительное, одет в плохонький серый костюм и галстук в полоску по американской моде. Интересно, кто такие, думает Фэллоу. Но больше всего ему хочется спать. Может, попробовать уснуть стоя, как лошади?
Но тут женщина Рива сказала Красавчику:
— По-моему, это они.
Она и Красавчик стали смотреть в даль улицы. Демонстранты зашевелились.
По улице приближается большой белый автобус. Сбоку на нем огромными буквами написано: ПЕРВЫЙ КАНАЛ ПРЯМОЙ ЭФИР. Красавчик, Рива и остальные демонстранты трогаются с места и начинают двигаться автобусу навстречу. За ними потянулись мистер Фланнаган, оба фотографа и самым последним Фэллоу. Первый канал появился.
Автобус встал, из кабины с пассажирской стороны выпрыгивает молодой человек с огромной шапкой черных курчавых волос, в синем пиджаке и бежевых брюках.
— Роберт Корсо, — почтительно произносит Рива.
Боковая стенка автобуса раздвигается, оттуда вылезают двое парней в свитерах, джинсах и кроссовках. На месте, за рулем, остается один водитель. Красавчик выходит вперед.
— Йо-о-о! Роберт Корсо! Здорово! Как жизнь?
На мрачной физиономии Красавчика вдруг засияла на всю округу приветливая улыбка.
— О'кей, — отозвался Роберт Корсо с натужной сердечностью. Он явно понятия не имеет, кто таков этот негр с золотой серьгой в ухе.
— Вы нам скажите, что надо делать! — просит Красавчик.
Но его перебивает здоровяк из газеты:
— Эй, Корсо. Нийл Фланнаган. «Дейли ньюс».
— А, здорово.
— Что нам подо делать…
— Вы что так задержались?
— Что нам делать?..
Роберт Корсо смотрит на часы:
— Сейчас только пять десять. У меня прямой эфир в шесть. Времени навалом.
— Да, но я должен подать материал не позже семи.
— Скажите, что нам делать? — добивается Красавчик.
— Но… послушайте! Я-то откуда знаю? А если бы меня здесь не было, что бы вы сейчас делали?
Красавчик и Рива в ответ ухмыляются, будто услышали удачную шутку.
— А где Преподобный Бэкон и миссис Лэмб? — спрашивает Роберт Корсо.
— У миссис Лэмб в квартире, — отвечает Рива.
Фэллоу уязвлен. Почему-то его никто не потрудился об этом уведомить
— Вы только дайте знак — когда, — просит Красавчик.
— Что я, за вас, что ли, должен тут распоряжаться, — ворчит Корсо, качая пышной шевелюрой. И принимается командовать:
— Сначала мы установим аппаратуру. Я думаю, на тротуаре будет лучше всего. Мне нужен фон жилого массива.
Красавчик и Рива немедленно берутся за работу. Они размахивают руками, демонстранты послушно возвращаются к пикапам, разбирают сваленные в груду шесты с плакатами. Останавливаются несколько прохожих.
Фэллоу, махнув рукой на Красавчика с Ривой, подходит к Роберту Корсо.
— Извините, — говорит он. — Я Питер Фэллоу из «Сити лайт». Я не ослышался, вы сказали, что здесь находятся Преподобный Бэкон и миссис Лэмб?
— Фэллоу? — переспрашивает Роберт Корсо. — Тот самый, автор публикаций?
Он протягивает руку и награждает Фэллоу сердечным рукопожатием.
— Боюсь, что тот самый.
— Значит, это из-за вас мы тут оказались, в этой чертовой дыре? — Корсо уважителъно ухмыляется.
— Каюсь.
У Фэллоу теплеет на сердце. Наконец-то оценили его заслуги, хотя менее всего он ожидал этого от телевизионщика.
А Роберт Корсо уже перестал смеяться.
— Вы как считаете, Бэкон на этот раз не мухлюет? Хотя, конечно, вы считаете, что нет.
— А вы нет?
— Да ведь с этим чертовым Бэконом никогда не знаешь наверняка. Это такой жулик. Но, честно сказать, когда я брал интервью у миссис Лэмб, она произвела благоприятное впечатление. Хорошая женщина, по-моему, толковая, работает, квартирка у нее нарядная, чистенькая. Мне она понравилась. Не знаю, конечно… но ей веришь. А вам как кажется?
— Вы уже взяли у нее интервью? Я думал, вы собираетесь с ней здесь разговаривать.
— Здесь будем снимать, только чтобы обернуть прямым эфиром. У нас в шесть часов обертка прямым эфиром.
— Обертка прямым эфиром… Боюсь, что я плохо понимаю такие вещи.
Но американец не уловил иронии:
— Мы делаем это так. Я приехал сюда с ребятами в обед, сразу после появления вашей статьи, так что большое спасибо! Обожаю работать в Бронксе! Короче, мы побеседовали с миссис Лэмб, задали вопросы кое-кому из соседей, поснимали Брукнеровский бульвар, подворотню, где был убит отец, ну и всякое такое. Фотографии мальчика. В общем, у нас уже почти весь материал на пленке. Там минуты на две. Теперь, когда пойдет демонстрация, мы выйдем в прямой эфир, потом прокрутим пленку, а потом снова вернемся в прямой эфир и этим живым куском завершим передачу. Это и называется: обертка прямым эфиром.
— Но что вы собираетесь в прямом эфире показывать? Здесь же никого нет, кроме вот этой горстки людей. И почти все белые. — Фэллоу указал на соратников Красавчика и Ривы.
— Не беспокойтесь. Сразу набежит народ, как только мы поднимем телескоп.
— Телескоп?
— Дистанционный телепередатчик.
Корсо оглянулся на свой автобус. Фэллоу тоже. За открытой дверью возились двое механиков в свитерах.
— Ах, дистанционный телепередатчик. А кстати сказать, где ваши конкуренты?
— Наши конкуренты?
— Другие телеканалы?
— Нам обещан эксклюзив.
— Вот как? Кем же?
— Бэконом, я думаю. Это-то мне и не нравится. Бэкон так ловко всеми крутит, сволочь. У него есть ход к моему продюсеру Ирву Стоуну, знаете его?
— Боюсь, что нет.
— Но слышали о нем.
— Ммм. Честно сказать, и не слышал.
— Он лауреат всяких там премий.
— Ммм.
— Ирв, он… он вообще молоток, но он из тех старых шестидесятников, которые участвовали в студенческом движении, устраивали антивоенные демонстрации и всякое такое. И он считает Бэкона эдаким романтическим народным вождем. А он просто ловкий манипулятор, мое такое мнение. Обещал Ирву эксклюзив на том условии, что мы выйдем в шесть часов в прямой эфир.
— Очень мило. Но зачем ему это? Почему он не хочет, чтобы его показывали все телеканалы?
— Потому что тогда ему мало корысти. В Нью-Йорке ежедневно происходит штук двадцать-тридцать разных демонстраций, и все норовят выйти на телеэкран. А так он уверен, что мы преподнесем его материал экстренным сообщением. Уж если мы послали дистанционный автобус и если передача в прямом эфире, да еще эксклюзив, значит, мы подадим ее первым номером. И к завтрашнему утру это будут показывать и на Пятом, и на Седьмом, и на Втором канале.
— Понятно, — кивает Фэллоу. — Гм… Только как он гарантирует вам этот, как вы говорите, эксклюзив? Что может помешать появиться здесь другим… э-э-э… каналам?
— Ничего. Он просто не сообщит им ни места, ни времени.
— Обо мне он такой заботы не проявил. Я вижу, в «Дейли ньюс» тоже знают время и место.
— Да. Но вы уже двое суток пользовались исключительным правом. Теперь ему пора подпустить и другие газеты. — Роберт Корсо замолкает. Его молодое американское лицо под пышной шапкой волос вдруг становится грустным. — Но вы ведь вправду думаете, что здесь все о'кей, да?
— Конечно, — отвечает Фэллоу.
— Этот Генри Лэмб считается… считался… отличником учебы, никогда не имел дела с полицией, тихий, симпатичный, соседи вроде к нему хорошо относятся… На ваш взгляд, так оно все и есть?
— Вне сомнения, — отвечает создатель отличника учебы.
Подходит Рива:
— У нас все готово. Скажете, когда начинать.
Роберт Корсо и Фэллоу видят, что три десятка демонстрантов уже стоят на тротуаре нестройными рядами, у многих через плечо, как деревянные ружья, — лозунги на палках.
Роберт Корсо спрашивает:
— Бэкон готов? И миссис Лэмб?
— Вы распоряжайтесь через меня или через Красавчика, — отвечает Рива. — Преподобный Бэкон не хочет спускаться сюда с миссис Лэмб раньше времени и стоять зря. Но он готов.
— О'кей, — говорит Роберт Корсо и кричит помощникам в автобусе:
— Эй, Фрэнк! У вас все готово? Изнутри доносится ответ: «Почти что!» Включается басовитое жужжание. Над крышей автобуса показывается серебристая мачта, вернее, трубка. К концу ее прикреплен ярко-оранжевый вымпел, или это лента, или… да нет, это кабель в толстой изоляции, широкий и плоский, похожий на угря. Ярко-оранжевый угорь обвился вокруг мачты, и так они вместе и выползают, серебристая мачта в оранжевой спирали. Мачта действительно составная, как телескоп, она вырастает все выше, выше, и в автобусе слышится громкое, басовитое, упорное жужжание.
Из молчаливых башен начинают выходить люди, молчание кончилось. Над бывшей поляной вскипает шум множества слитных людских голосов. Бегут, бегут мужчины, женщины, стайки подростков, малыши, не в силах отвести глаз от встающего серебряного копья, увенчанного оранжевым вымпелом радиационной опасности.
Мачта, обвитая оранжевым угрем, поднялась уже на два с половиной этажа. Мостовая и тротуар больше не пусты. Вокруг интересного зрелища сгрудилась большая веселая толпа. Какая-то женщина узнала и кричит: «Роберт Корсо!» Еще бы! Первый телеканал, знакомый комментатор с пышной шапкой волос.
Роберт Корсо оглядывает демонстрантов. Они построились непринужденным овалом и начинают двигаться к нему. Красавчик и Рива стали рядом с ним. У Красавчика в руке оказался громкоговоритель. Он не сводит глаз с Роберта Корсо. Тот оглядывает свою команду. Телеоператор занял позицию в шести шагах. Камера у него на плече кажется крошечной рядом с автобусом и с трехэтажной антенной, но толпа словно зачарована ее глубоким, таинственным, подслеповатым глазом. Камера еще вообще не включена, но всякий раз, как телеоператор оборачивается, чтобы что-то сказать звукооператору, и черный глаз описывает у него на плече дугу, по толпе пробегает волна, как будто этот аппарат обладает особой притягательной силой.
Красавчик, изготовившись, вопросительно вскидывает ладонь: пора? Роберт Корсо пожимает плечами, но потом все-таки дает знак, направив на него указательный палец. Красавчик подносит ко рту громкоговоритель и орет:
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — кричат в ответ три десятка демонстрантов. На фоне толпы, и башен, и ослепительной серебряной мачты Первого телеканала отклик звучит довольно жидко.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — На этот раз получилось чуть громче, но все-таки тускловато.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
Набежала, толкаясь и работая локтями, стайка мальчишек лет двенадцати, они стараются попасть в поле зрения камеры. Фэллоу стоит чуть в стороне от ведущего Роберта Корсо, тот держит микрофон, но ничего не говорит. Телеоператор со своей чудо-камерой двинулся навстречу пикетчикам. Те сразу оживают, начинают бойко шагать. Мимо проплывают плакаты, лозунги: «Правосудие Вейсса — белое правосудие»… «Агнец Лэмб — жертва равнодушия»… «Свободу в Йоханнесбронксе»… «Голубые ударные силы против расизма»… «Народ требует мести за Генри!»… «Довольно тянуть волынку, Эйб!»… «Лесбиянки и гомосексуалы требуют справедливости для нашего брата Генри Дэмба!»… "Капитализм
Расизм = легальное убийство"… «Сбили и уехали, да еще лгут народу!»… «Требуем немедленных мер!»…
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
— Справедливости!
— ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
— Расизм!
Красавчик ризвернул громкоговоритель на публику, чтобы присоединить и ее голос.
— ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
Но отзыва не последовало. Публика благодушно глазеет на представление. Красавчик отвечает сам:
— СПРАВЕДЛИВОСТИ.
— ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
Опять ничего.
— РАСИЗМ!
— О'кей. ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
Ничего.
— БРАТЬЯ И СЕСТРЫ, — орет Красавчик в красный громкоговоритель, — наш брат, сосед Генри Лэмб… его сбила машина и уехала… а в больнице… ему не помогли… полиция и прокуратура… им дела нет… Генри — отличник учебы… а они говорят: «Ну и что?»… все потому, что он бедный, живет в новых домах… потому что он черный… Так для чего же мы здесь собрались, братья и сестры?.. Чтобы Чак не мог увильнуть и сделал что положено!
В публике сочувственно засмеялись.
— Мы здесь, чтобы добиться справедливости для нашего брата Генри Лэмба! — заключил Красавчик. — Итак, ЧЕГО ЖЕ МЫ ХОТИМ?
— Справедливости! — отдельные голоса из публики.
— А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
Смеются и хлопают глазами.
Смеются мальчишки лет по двенадцати, они толкаются и работают локтями, стараясь занять позицию за спиной у Красавчика, в поле зрения телекамеры, на которой уже зажегся магический красный глазок,
— Кто это Чак? — спрашивает Крамер.
— Чак — это Чарли, — отвечает Мартин. — А Чарли — это Босс, и, будь Боссом я, я бы придушил этого длинного говноеда.
— Видели там надписи: «Правосудие Вейсса — белое правосудие!» и «Довольно тянуть волынку, Эйб»?
— Ну да.
— Если их покажут по телевидению, у Вейсса родимчик будет.
— Считай, что он уже в родимчике, — говорит Гольдберг. — Вы только поглядите на это представление.
На противоположном тротуаре идет своеобразный спектакль. Главный герой его — средства массовой информации. Под сенью возвышающейся телевизионной антенны ходят полукругом три десятка человек, два десятка из них — белые, и несут плакаты на палках. Другие одиннадцать, двое черных и девять белых, их обслуживают, чтобы донести их жидкие голоса и написанные фломастерами лозунги до семимиллионного города: мужчина с красным громкоговорителем, женщина с кошелкой, пышноволосый комментатор, телеоператор и звукооператор, связанные с телевизионным автобусом пуповиной электрических проводов, два механика в автобусе, видные в проеме раздвижных дверей, водитель, два газетных фотографа и два репортера с блокнотами в руках, одного из них по временам все еще слегка поводит влево. И публика, человек двести или триста, толпящаяся вокруг и веселящаяся от души.
— О'кей, — говорит Мартин. — Пора приступать к опросу свидетелей.
И первый идет через улицу к толпе.
— Эй, Марти, — окликает его сзади Гольдберг. — Ты полегче, ладно?
Крамер как раз это же хотел ему сказать. Не время и не место демонстрировать миру ирландское геройство. Ему так и видится, что вот сейчас Мартин выхватит у верзилы с серьгой красный раструб и примется запихивать ему в глотку на глазах у всех обитателей района Эдгара По.
Мартин, Гольдберг и Крамер были уже на середине мостовой, когда демонстрантов и зрителей вдруг охватил религиозный экстаз. Теперь шум поднялся нешуточный. Красавчик орет в громкоговоритель. Оператор крутит туда-сюда электронным хоботом телекамеры. Потому что на сцене неизвестно откуда возник рослый мужчина в черном костюме, крахмальном воротничке и при черном в белую полосу галстуке. И с ним — маленькая чернокожая женщина в темном, из какого-то блестящего материала вроде атласа или сатина, платье. Это — Преподобный Бэкон и миссис Лэмб.
* * *
Проходя через мраморный холл, Шерман в открытую дверь библиотеки увидел Джуди. Она сидела в высоком кресле, на коленях — раскрытый журнал, и смотрела телевизор. На звук его шагов она повернула голову. Что выражал этот взгляд? Удивление, но не тепло. Будь в ее взгляде хоть капля тепла, он бы вошел и… и все рассказал ей! Да? И что же именно? Ну… по крайней мере, об этой кошмарной неприятности на работе и как разговаривал с ним Арнольд Парч, а особенно — как смотрел. Да и другие тоже! Словно… нет, лучше не пытаться выразить словами, что они, вероятно, о нем думали… Из-за его отсутствия сорвалась вся операция с золотым займом. И остальное тоже рассказать? Она уже, наверно, прочла в газете про спортивный «мерседес»… и про номер с буквами RF… Но тепла не было ни намека. Только удивление. Шесть часов. Так рано он не возвращался уже невесть как давно… Ее худое, грустное лицо в короне легких каштановых волос выразило одно только удивление.Но он все равно направился к ней. Он войдет в библиотеку, сядет во второе кресло и будет тоже смотреть телевизор. Об этом между ними без слов достигнуто согласие. Они могут сидеть вместе в библиотеке, читать, смотреть телевизор. И таким образом, не разговаривая, создавать ледяную имитацию семейной жизни — хотя бы ради Кэмпбелл.
— Папа!
Шерман обернулся. Из двери, ведущей в кухню, к нему бежит Кэмпбелл. Личико ее сияет. У него сжалось сердце.
— Здравствуй, малютка.
Он взял ее за подмышки, оторвал от пола, обнял, прижал к груди. Она обвила ручками его шею, а ножками обхватила вокруг пояса. И сказала:
— Папа! Угадай, кого я слепила!
— Кого?
— Зайчика!
— Правда? Настоящего зайчика?
— Сейчас я тебе покажу. — Она стала сползать из его объятий на пол.
— Сейчас покажешь?
Ему не хотелось идти смотреть ее зайчика, не до того сейчас, но обязанность проявлять к ребенку горячее родительское участие была сильнее его. Он отпустил Кэмпбелл.
— Идем! — Она взяла его за руку и потянула с такой силой, что он не устоял.
— Эй, куда?
— Пошли! Он на кухне!
Она поволокла его к двери, всей тяжестью своего тельца повиснув у него на руке. Он крепко держал ее.
— Постой! Осторожней! Упадешь!
— Идем, папа! Идем же!
Он потащился за нею, раздираемый между своими страхами и любовью к шестилетней девочке, которая очень хочет показать ему зайчика.
За дверью — короткий коридор с чуланами вдоль стен, потом кладовая, обвешанная со всех сторон шкафчиками со стеклянными дверцами, за которыми сверкает хрусталь. Тут же раковины из нержавеющей стали. Эти шкафчики с наплавками, горбыльками, средниками, карнизами… не упомнишь всей терминологии… стоили тысячи, тысячи долларов… Сколько страсти вкладывала Джуди во всякие… вещи… Какие суммы на это ушли… Доллары… Кровь из жил…
В кухне — еще шкафчики, карнизы, нержавеющая сталь, кафель, направленное освещение, морозильник, электроплита «Вулкан», все самое лучшее, что только сумела добыть Джуди в своих неусыпных изысканиях, и все — бесконечно дорогое… кровь из жил…
У плиты — Бонита.
— Здравствуйте, мистер Мак-Кой.
— Привет, Бонита.
За кухонным столом на табуретке сидит горничная Люсиль и пьет кофе.
— Ах, мистер Мак-Кой!
— Добрый вечер, Люсиль.
Действительно, тысячу лет ее не видел; тысячу лет не приходил домой так рано. Надо бы сказать ей что-нибудь, раз они так давно не виделись, но в голову ничего не приходит, кроме одного: как это все грустно. Они по заведенному порядку делают свое дело, у них и в мыслях нет, что жизнь может измениться.
— Сюда, папа, — Кэмпбелл продолжает его тянуть. Ей не нравится, что он отвлекается на разговоры с Люсиль и Бонитой.
— Кэмпбелл! — упрекает ее Бонита. — Зачем ты так тянешь папу?
Шерман улыбнулся. Он чувствует себя беспомощным. А Кэмпбелл словно не слышала.
Но вот она перестает тянуть.
— Бонита мне его испечет. Чтобы был твердый.
Шерман увидел зайчика. Он лежит на белой пластиковой столешнице. Шерман глазам своим не верит. Это удивительно хороший глиняный зайчик. Наивно вылепленный, по головка повернута чуть набок, ушки выразительно торчат, лапы оригинально не по-заячьи растопырены, форма и пропорции задних ног — ну просто безупречны! У зверька испуганный вид.
— Ах ты моя дорогая! Это ты сделала?
Очень гордо:
— Я.
— Где?
— В школе.
— Сама?
— Сама. Правда-правда.
— Кэмпбелл! Это просто замечательный зайчик! Я тобой горжусь. Ты такая талантливая!
Застенчиво:
— Я знаю.
У Шермана вдруг слезы подкатывают к горлу. Подумать только! В этом мире взяться вылепить зайчика… то есть во всей простоте душевной верить, что мир примет его с любовью, нежностью и восхищением! Его дочурка в свои шесть лет не сомневается, что мир — добрый, что мама и папа, ее папа! позаботились об этом и никогда не допустят, чтобы было иначе.
— Пойдем покажем маме, — предлагает он.
— Она уже видела.
— Ей, наверно, очень понравилось?
Застенчивым голоском:
— Да.
— Давай пойдем вместе ей покажем.
— Надо, чтобы Бонита его испекла, он тогда будет твердый.
— Но я хочу рассказать маме, как он мне понравился! — Шерман демонстративно восторженно подхватывает Кэмпбелл на руки и перебрасывает через плечо.
Девочка радостно смеется.
— Ой! Папа!
— Кэмпбелл, ты стала такая большая! Скоро уж я не смогу тебя таскать как мешок. Внимание. Всем пригнуться! Проходим в дверь.
Он несет ее, хохочущую и дрыгающую ногами, через мраморный холл в библиотеку. Джуди встревоженно подняла голову.
— Кэмпбелл, зачем ты заставляешь папу, чтобы он тебя носил? Ты уже большая девочка.
— Я его не заставляла, — с оттенком вызова.
— Мы просто играем, — говорит Шерман. — Ты видела ее зайчика? Правда замечательный?
— Да. Очень милый. — И снова отвернулась к телевизору.
— Я просто потрясен. По-моему, у нас очень талантливая дочурка.
Никакого ответа.
Шерман снимает Кэмпбелл с плеча, держит ее на обеих руках, как грудную, и так, вместе с нею, садится во второе кресло. Кэмпбелл принимается возиться у него на коленях, устраивается поудобнее, прижимается к груди. Шерман обнимает ее, и они вместе смотрят телевизор.
Передают новости. Голос диктора. Мелькают черные лица. Плакат: «Требуем немедленных мер!»
— Что они делают, папа?
— Похоже, что это демонстрация, моя хорошая. Еще один плакат: «Правосудие Вейсса — белое правосудие».
Правосудие Вейсса?
— А что такое демонстрация?
Спрашивая, она отстранилась, повернулась к нему лицом, загородив экран. Он вытягивает шею, чтобы смотреть поверх ее головы.
— Что такое демонстрация?
Он отвечает рассеянно, одним глазом глядя на экран:
— Н-ну… это… иногда, если люди на что-то рассердятся, они пишут плакаты и ходят с ними.
«СБИЛИ И УЕХАЛИ, ДА ЕЩЕ ЛГУТ НАРОДУ!»
Сбили и уехали!
— А на что они сердятся?
— Погоди минутку, миленькая.
— Нет, ты скажи, на что они сердятся, папа!
— Да на что угодно. — Шерман наклонился влево, так ему виден весь экран. Чтобы Кэмпбелл не упала, он крепко держит ее за пояс.