Когда машина въехала на холм, Шерману открылась толпа, запрудившая улицу перед входом в белокаменное здание. Проезжающие машины едва протискивались.
   — Что там такое? — спросил он.
   — Похоже, демонстрация, — ответил Куигли.
   — Де-мон-стрра-сиа? Ха-ха-ха, — сказал шофер. У него оказался певучий акцент и манера нервозно посмеиваться. — В честь чего? Ха-ха-ха-ха.
   — В честь нас, — сказал Куигли мертвым голосом.
   Шофер глянул на Куигли.
   — В честь ва-а-с? Ха-ха-ха-ха.
   — Знаешь, что за джентльмен сидит у тебя в машине? Про мистера Мак-Коя слышал? — Куигли мотнул головой в направлении заднего сиденья.
   В зеркальце появились глаза шофера, взгляды опять сцепились.
   — Ха-ха-ха-ха, — отозвался шофер и умолк.
   — Ты не волнуйся, — сказал Куигли. — В эпицентре беспорядков безопаснее, чем на периферии. Это известный факт.
   Шофер снова глянул на Куигли и произнес свое «ха-ха-ха-ха». После этого он притих, очевидно прикидывая, кого больше бояться — демонстрантов, к которым приближалась машина, или преступника, сидящего сзади, всего в нескольких дюймах от его пока еще не свернутой шеи. Он опять поймал в зеркальце взгляд Шермана, ухнул в разверстую полость и выскочил прочь с вытаращенными от ужаса глазами.
   — Ничего не будет, — сказал Шерману Киллиан. — Там посты полиции. Не дадут им разгуляться. Кстати, каждый раз одна и та же компашка: Бэкон и его люди. Вы что, думаете, в Бронксе кому-нибудь до вас есть дело? Не льстите себе. Это все одна и та же компашка выкидывает одни и те же номера. Чистой воды шоу. Вы только не открывайте рта и не смотрите по сторонам. На сей раз у нас для них сюрприз.
   Свернув на Уолтон авеню, автомобиль нырнул в толпу. Толпа смыкалась вокруг всего цоколя огромного здания на вершине холма. До Шермана донесся голос, усиленный громкоговорителем. Послушная этому голосу, толпа поднимала скандеж. Человек, орущий в микрофон, похоже, стоял на крыльце, ступени которого выходили на Сто шестьдесят первую улицу. Над морем голов там и сям торчали камеры съемочных групп.
   — Мне ка-а-к — остановить? Ха-ха-ха-ха.
   — Езжай, езжай, — сказал Куигли. — Я скажу, когда остановиться.
   — Ха-ха-ха-ха.
   Киллиан — Шерману:
   — Войдем через боковой. — Затем водителю:
   — А сейчас направо.
   — Ну и нарооодищу! Ха-ха-ха-ха.
   — Во-во, здесь направо, — распоряжался Куигли, — а насчет этих не беспокойся.
   — Пригнитесь, — сказал Шерману Киллиан. — Шнурок поправьте или там еще что-нибудь.
   Машина поехала вдоль нижней стороны огромного белокаменного здания. Но Шерман сидел прямо, не сгибаясь. Ничто теперь не имело значения. Когда же начнется? Взгляду предстали сине-оранжевые фургоны с решетками на окнах. Толпа на тротуаре не умещалась, выплескивалась на мостовую. Все лица были повернуты в сторону входа со Сто шестьдесят первой улицы. Голос из громкоговорителя горячил толпу, стоящие на ступеньках крыльца начинали скандеж.
   — Чуть влево, — скомандовал Киллиан. — Вот сюда. Вон ту красную фишку видите? Вот тут.
   Автомобиль свернул под девяносто градусов к поребрику у стены здания. Человек в форме, напоминающей полицейскую, поднял с середины парковочной площадки коническую пластиковую фишку. Куигли прижал левой рукой к лобовому стеклу какую-то карточку — видимо, чтобы ее заметил полицейский. На тротуаре стояли еще четверо или пятеро полицейских. На них были белые рубашки с короткими рукавами, на бедре у каждого по огромному револьверу.
   — Когда я открою дверцу, — инструктировал Киллиан, — становитесь между мной и Эдом — и вперед.
   Они вылезли. Куигли был от Шермана справа, Киллиан слева. Люди на тротуаре глазели на них, но никто, похоже, не знал, кто они. Трое полицейских в белых рубашках отделили толпу от Шермана, Куигли и Киллиана. Киллиан ухватил Шермана за локоть и повел к двери, Куигли тащил тяжелый чемоданчик. Полицейский в белой рубашке встал в дверях, потом отступил в сторону, пропуская их в вестибюль, освещенный тусклыми флюоресцентными лампами. Справа была дверь в какое-то, вероятно служебное, помещение. Взгляд Шермана различал черные и серые силуэты людей, сидящих на скамьях.
   — Спасибо им, демонстрацию на том крыльце устроили, — сказал Киллиан. Его голос был резким и напряженным. Двое сержантов проводили их к лифту, еще один распахнул дверцу.
   Вошли в лифт, сержант шагнул за ними следом. Он нажал кнопку девятого этажа, поехали вверх.
   — Спасибо, Брюси, — сказал сержанту Киллиан.
   — Не за что. А вот Берни можете поблагодарить.
   Киллиан глянул на Шермана, дескать, что я говорил?
   На девятом этаже у дверей комнаты, помеченной табличкой «Секция № 60», в коридоре толпились и шумели люди. Выстроившись в цепь, судебные приставы теснили их в сторону.
   — Эй!.. Вон он!
   Шерман смотрел прямо перед собой. Когда же начнется? Вдруг перед ним возник человек — белый, высокий блондин с глубокими залысинами по обеим сторонам лба. На нем был темно-синий блейзер и галстук в тон, рубашка с полосатым передом и белым жестким воротничком. Тот самый репортер, Фэллоу. Последний раз Шерман видел его у Центрального распределителя… перед тем как войти туда…
   — Мистер Мак-Кой! — Тот самый голос.
   Находясь между Киллианом с одной стороны, Куигли с другой и позади сержанта Брюси, прокладывающего дорогу, Шерман чувствовал себя словно в составе летящей эскадрильи. Они смели с пути англичанина и вошли в дверь. Зал суда. Слева толпа… места для зрителей… черные лица… нет, вот несколько белых… В одном из передних рядов высокий негр с золотой серьгой в ухе. Он привстал и, тонкой длинной рукой указав на Шермана, произнес басовитым, нутряным полушепотом:
   — Это он! — Потом громче:
   — Не под залог, а под замок!
   Откликнулся низкий женский голос:
   — За решетку!
 
   Го-го-го-гo! Это он!. Гляньте на него! Под замок! Не под залог!
 
   Уже? Нет, пока нет. За локоть его держал Киллиан, шепча на ухо:
   — Игнорируйте!
   Вопль резким фальцетом:
   — Шерррр-мааанннн… Шеррр-мааанннн!
   — МОЛЧАТЬ! ВСЕМ СЕСТЬ!
   Такого зычного голоса Шерману еще не доводилось слышать. Сперва он подумал, это относится к нему. Почувствовал себя ужасно виноватым, хотя и не произнес ни звука.
   — ЕЩЕ ОДИН ВЫКРИК — И Я ВСЕХ УДАЛЮ ИЗ ЗАЛА. Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?
   На судейском помосте под надписью «НА ГОСПОДА УПОВАЕМ» стоял тощий человек с ястребиным носом, лысый, в черной мантии, он опирался кулаками выпрямленных рук о крышку стола, словно бегун, готовый рвануть вперед со старта. Он обвел публику свирепым взглядом — Шерману были видны бешеные белки его глаз. Демонстранты возроптали, но затихли.
   Судья — это был Майрон Ковитский — продолжал смотреть на публику испепеляющим взором.
   — В этом зале говорят тогда, когда велит суд. Свои суждения о согражданах высказывают те, кто избран в состав присяжных, и тогда, когда об этом их просит суд. Вы встаете и докладываете ваше частное мнение, когда суд предлагает вам встать и доложить. А до тех пор — ВСЕМ СИДЕТЬ И МОЛЧАТЬ! ЗДЕСЬ СУД… А СУД — ЭТО Я! Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ? Если среди вас есть такие, кто со мной не согласен и хотел бы выразить суду свое неуважение, то им я могу предложить провести некоторое время в качестве гостей штата Нью-Йорк и на досуге поразмыслить над моими словами. Я — ПОНЯТНО — ВЫРАЖАЮСЬ?
   Он прошелся глазами по рядам слева направо, потом справа налево и опять слева направо.
   — Хорошо. Теперь, когда вы все поняли, надеюсь, вы сможете наблюдать происходящее как ответственные члены общества. Пока вы таковыми остаетесь — пожалуйста, наблюдайте, зрительские места в вашем распоряжении. Как только выйдете за рамки — вы пожалеете, что встали сегодня с постелей! Я — ПОНЯТНО — ВЫРАЖАЮСЬ?
   Его голос опять достиг такой силы и так внезапно, что публика словно бы отпрянула, страшась вновь навлечь на себя гнев этого низкорослого яростного человека.
   Ковитский сел и расставил руки. Мантия его распахнулась как два крыла. Наклонил голову. Под зрачками все еще виднелись белки. Стало тихо. Шерман, Киллиан и Куигли стояли у барьера, отделявшего зрительскую аудиторию от места, предназначенного собственно суду. Ковитский остановил взгляд на Шермане с Киллианом. Похоже, он и на них гневался. Выдохнул как бы с отвращением.
   Затем он повернулся к секретарю, сидевшему за большим столом сбоку. Посмотрев в ту же сторону, Шерман увидел стоящего рядом с этим столом Крамера, помощника окружного прокурора.
   — Объявите дело, — велел Ковитский секретарю.
   Секретарь зачитал:
   — «Вердикт о привлечении к уголовной ответственности за номером четыре-семь-два-шесть: народ против Шермана Мак-Коя». Кто представляет Шермана Мак-Коя?
   — Я, — произнес Киллиан, шагнув к барьеру.
   — Сообщите сведения о себе, — сказал секретарь.
   — Томас Киллиан, Рид-стрит, восемьдесят шесть.
   — Мистер Крамер, — сказал Ковитский, — вам нужно в данный момент что-либо заявить?
   Помощник прокурора, этот самый Крамер, приблизился на несколько шагов к судейскому помосту. Походка у него была как у футболиста. Остановился, закинул голову, зачем-то напряг шею и заговорил:
   — Ваша честь, обвиняемый мистер Мак-Кой выпущен в настоящее время на свободу под залог в десять тысяч долларов, что является суммой совершенно незначительной для человека с его состоянием и положением в финансовом мире.
 
   Го-го-го-го! В тюрьму! Под замок! Пусть расплачивается!
 
   Ковитский набычился. Хор голосов развалился, сменился ропотом.
   — Как вашей чести известно, — продолжил Крамер, — большое жюри обвиняет его в серьезных преступлениях: в халатности за рулем, в том, что он скрылся с места происшествия, и в том, что не заявил о случившемся. Теперь, ваша честь, поскольку большое жюри нашло достаточно оснований для обвинения его в пренебрежении нормами человеческого общежития, выразившемся в совершении названных преступных деяний, народ считает, что он способен точно так же пренебречь и залогом, тем более когда его сумма столь невелика.
 
   Го-гo. «Правильно» Ух-ху-ху.
 
   — Таким образом, ваша честь, народ полагается на суд в том, чтобы послать ясный сигнал, причем не только обвиняемому, но и общественности, сигнал, из которого бы явствовало, что к рассматриваемому факту суд относится со всей возможной серьезностью. В основе дела, ваша честь, лежит судьба юноши по имени Генри Лэмб, примерного юноши, ставшего для жителей Бронкса символом одновременно и надежд, которые они возлагают на своих сыновей и дочерей, и смертельно опасных препятствий к их осуществлению. Ваша честь, вы уже осведомлены о том неусыпном внимании, с которым общественность следит за продвижением этого дела. Был бы этот зал суда больше, здесь собрались бы сотни, а то и тысячи человек, ведь сейчас люди стоят по всем коридорам и за дверями на улице.
 
   Врежь ему!. Не под залог, а под замок!. Правильно!
 
   БАБАХ!
   Ковитский со страшным громом хватил по столу молотком.
   — ТИХО!
   Гул голосов вновь сник до слабого ропота. Набычившись, со зрачками, плавающими по штормовой белизне, Ковитский проворчал:
   — Ближе к делу, мистер Крамер. Вы не на митинге. Здесь заседает суд.
   По опыту Крамер знал, что означает такой вид Ковитского. Эти плавающие в пенном море зрачки. Эта опущенная голова. Грозно выставленный клюв. Чуть еще, и судья взорвется. С другой стороны, подумалось Крамеру, отступать нельзя. Нельзя поддаваться. Все-таки своим поведением Ковитский — при том что это совершенно обычный, нормальный Ковитский, и не более: как всегда, громогласный, как всегда агрессивно утверждающий свою власть, — все-таки своим поведением судья ставит себя в положение противника демонстрантов. Тогда как Окружная прокуратура Бронкса — на их стороне. И Эйб Вейсс — на их стороне. И Ларри Крамер — на их стороне. Сейчас он выступает поистине от имени Народа. Разве не для этого он здесь? Так что с Ковитским придется вступить в бой, и пускай тот сколько угодно сверлит его этими своими глазами защитника Масады.
   — Об этом я не забываю, ваша честь, — проговорил он каким-то не своим, надсадным голосом, — но я не должен забывать также и о важности этого дела, об ответственности перед народом, перед всеми Лэмбами, нынешними и будущими жителями нашей страны и нашего города…
 
   Правильно!. Врежь ему!. Верно!
 
   — И вот поэтому, — громко продолжил Крамер, торопясь закончить, пока Ковитский не взорвался, — народ ходатайствует перед судом об увеличении обвиняемому залога до действительно значительной для него суммы — миллиона долларов — с тем, чтобы…
 
   В тюрьму! Под замок!.. В тюрьму! Под замок!.. В тюрьму! Под замок! — хором принялись скандировать демонстранты в зале.
 
   — Правильно!.. Миллион!.. Го-го-го-го!.. — взвыл зал. Переливы ликующего хохота. И наконец дружно, хором:
 
   В тюрьму! Под замок!.. В тюрьму! Под замок!.. В тюрьму! Под замок!.. В тюрьму! Под замок!..
   Ковитский высоко занес над головой молоток — Крамер внутренне сжался, ожидая, как он им грохнет.
   БАБАХ!
   Свирепо покосившись на Крамера, судья подался всем корпусом вперед, повел глазами по рядам.
   — ПОРЯДОК В СУДЕ!.. МАААЛЧАТЬ!.. КТО ЗДЕСЬ МЕНЯ НЕ ПОНЯЛ? — Его зрачки метались туда и сюда в пеннокипящем море.
   Скандеж прекратился, крики опять перешли в ропот. Однако, судя по то и дело раздающимся дробным смешкам, люди просто ждали следующего удобного случая.
   — ХОТИТЕ, ЧТОБЫ Я ПРИКАЗАЛ ОЧИСТИТЬ…
   — Ваша честь! Ваша честь! — То был голос Киллиана, адвоката Мак-Коя.
   — В чем дело, мистер Киллиан?
   Неожиданно перебив судью, он озадачил публику. Зал притих.
   — Ваша честь, разрешите к вам обратиться?
   — Хорошо, мистер Киллиан. Подойдите. — Ковитский поманил его к себе. — И вы, мистер Крамер! — Крамер тоже подошел к помосту.
   И вот он стоит уже рядом с этим Киллианом, разодетым франтом, и на них взирает грозный судья Ковитский.
   — О'кей, мистер Киллиан, — сказал Ковитский, — что у вас?
   — Судья, — начал Киллиан, — если я не ошибаюсь, вы осуществляете надзор за большим жюри в этом деле?
   — Совершенно верно, — ответил тот Киллиану, но тут же переключил внимание на Крамера, — У вас нелады со слухом, а, мистер Крамер?
   Крамер ничего не ответил. На такие вопросы он отвечать не обязан.
   — Вам что — одобрение вот этих вот, — Ковитский кивнул на зрителей, — в голову ударило?
   — Нет, судья, но к данному делу ни в коем случае нельзя подходить как к обычной судебной тяжбе.
   — В этом зале, мистер Крамер, к нему будут подходить так, хрен его подери, как я считаю нужным. Я понятно выражаюсь?
   — Вы всегда понятно выражаетесь, судья.
   Ковитский смерил его взглядом, явно прикидывая, нет ли в ответе Крамера скрытой дерзости.
   — Хорошо, стало быть, вы понимаете, что если вы еще раз допустите в этом зале такое безобразие, вы пожалеете, что знакомы с Майком Ковитским!
   Этого Крамер снести ну никак не мог, тем более когда тут же стоит Киллиан, и Крамер огрызнулся:
   — Послушайте, судья, я имею полное право…
   Ковитский не дал ему договорить:
   — Полное право на что? Устраивать у меня в зале суда предвыборный митинг в пользу Эйба Вейсса? Черта лысого, мистер Крамер! Скажите ему, чтоб снял помещение, созвал пресс-конференцию. Пусть наконец в теледебатах выступит. Бога ради.
   Крамер от злости онемел. Стоял весь красный. Все же сквозь зубы процедил:
   — Это все, судья? — и, не дожидаясь ответа, на каблуках развернулся и пошел прочь.
   — Мистер Крамер!
   Крамер остановился. Ковитский сердито поманил его назад.
   — У мистера Киллиана какой-то вопрос, как я понимаю. Или вы хотите, чтобы я выслушал его без вас?
   Крамер сжал зубы и промолчал.
   — Хорошо, мистер Киллиан, говорите.
   — Судья, — начал Киллиан, — в моем распоряжении находится важное доказательство, которое не только способно повлиять на решение по ходатайству мистера Крамера о залоге, но и ставит под вопрос обоснованность возбуждения дела.
   — Какого рода доказательство?
   — У меня есть пленки переговоров между моим клиентом и одним из основных лиц, проходящих по этому делу. Похоже, из них явствует, что большому жюри было предоставлено лжесвидетельство.
   Что еще за чертовщина?! Срочно вмешаться!
   — Судья, — перебил Киллиана Крамер, — это же чушь! У нас на руках вердикт большого жюри. Если мистеру Киллиану хочется оспорить…
   — Подождите, мистер Крамер, — сказал Ковитский.
   — …если ему хочется оспорить действия большого жюри, он должен следовать установленной процедуре…
   — Да подождите же. Мистер Киллиан говорит, что у него есть какое-то доказательство…
   — Доказательство! С доказательствами ему надо было выходить на предыдущее слушание, судья! Не может же он вот так вот запросто прийти и ex post facto <Исходя из совершившегося позднее (лат.).> оспорить решение большого жюри! А вы не можете…
   — МИСТЕР КРАМЕР!
   Услышав, что судья повысил голос, в зале снова зашевелились, загомонили. Зрачки в пенном прибое:
   — Мистер Крамер, вы знаете, в чем ваша проблема? Вы ни хрена не слушаете, черт вас дери! И ни хрена не слышите!
   — Судья!
   — МАААЛЧАТЬ! Суд будет слушать мистера Киллиана с его доказательством.
   — Судья…
   — Мы это сделаем при закрытых дверях.
   — При закрытых? Но почему?
   — Мистер Киллиан говорит, что у него есть какие-то пленки. И мы их сначала прослушаем при закрытых дверях.
   — Погодите, судья…
   — Не хочется уходить из зала, да, мистер Крамер? Боитесь остаться без вашей публики?
   Кипя от возмущения, Крамер опустил глаза и покачал головой.
   Шерман стоял сзади, у барьера. У него за спиной — Куигли с тяжелым чемоданчиком в руке. Но главным образом… за спиной — они. Когда все начнется? Шерман не спускал глаз с тех троих, что сошлись у судейского стола. Он просто не смел оглядеться. И тут стали раздаваться голоса откуда-то сзади, зловеще протяжные:
   — Последние шаги в твоей жизни, Мак-Кой!
   — Последняя вечеря.
   Потом тихим фальцетом:
   — Последний вздох.
   Где-то по обеим сторонам от него — приставы. Они ничего не предпринимают. Господи, да они боятся так же, как я!
   Тот же фальцет:
   — Э, Мак-Кой, чего ежисся?
   Тут съежишься! Остальным, видимо, понравилось. Они принялись пискляво подпевать:
   — Шееер-мааан…
   — Мак-Кой, Мак-Кой, ежисся на кой?
   Хихиканье, смешки.
   Шерман неотрывно смотрел на судейский помост — туда, где пребывала единственная надежда. Как бы в ответ на его молчаливую мольбу судья вдруг посмотрел на него и проговорил:
   — Мистер Мак-Кой, подойдите, пожалуйста, на минуточку сюда.
   Сопровождаемый гомоном и хором писклявых выкриков, пошел за барьер. У помоста успел услышать, как помощник окружного прокурора Крамер говорит:
   — Не понимаю, судья. Зачем вам присутствие обвиняемого?
   — Это его ходатайство, его доказательство. Кроме того, я не хочу, чтобы он без толку здесь болтался. Вас это устраивает, мистер Крамер?
   Крамер не ответил. Сердито глянул на судью, затем на Шермана.
   — Мистер Мак-Кой, — сказал судья, — вы пойдете со мной, мистером Киллианом и мистером Крамером в мои покои.
   Затем он три раза громко бахнул своим молотком и провозгласил:
   — Суд вместе с обвинителем и защитником удаляется на совещание. В мое отсутствие в этом зале БУДЕТ СОБЛЮДАТЬСЯ ПОРЯДОК. Я понятно выражаюсь?
   Зал загудел, заклокотал, но Ковитский предпочел не обратить на это внимания, встал и сошел по ступенькам с судейского помоста. Секретарь тоже встал и двинулся следом. Мигнул Шерману, Киллиан пошел назад, к зрительской части зала. Судья, его консультант, секретарь и Крамер направились к двери в отделанной деревом стене сбоку от помоста. С тяжелым чемоданчиком в руке вернулся Киллиан. Помедлил, пропуская Шермана вперед вслед за Ковитским. Замыкал процессию толстый пристав, у которого складка жира свешивалась через ремень с кобурой.
   За дверью оказалось помещение, совершенно не похожее на то, что можно было ожидать после судебного зала, да и самому величественному названию «покои» не соответствующее. Покоями оказалась единственная и довольно унылая комнатенка. Пустая, грязная, неухоженная, покрашенная казарменной желтоватой краской, которая местами была содрана, а местами отслаивалась, закручиваясь жалкими завитками. Слегка облагораживали ее лишь необычайно высокий потолок да окно восьми или девяти футов высотой, заливавшее помещение светом. Судья уселся за обшарпанный металлический стол. Секретарь устроился за другим. Крамер, Киллиан и Шерман сели в какие-то тяжелые, старинного вида деревянные кресла с закругленными спинками — такие кресла еще называют банкирскими. Консультант и пристав остались стоять, подпирая стенку. Вошел высокий мужчина, принес слоговую пишущую машинку, какими пользуются судебные стенографисты. Надо же, как он хорошо одет! В зеленовато-сером твидовом пиджаке, белой рубашке с пуговками на кончиках воротничка, безупречной, прямо как у Роли, в старинном, ручной вязки, галстуке, черных фланелевых брюках и спортивных полуботинках. Внешне похож на йейльского профессора, имеющего вдобавок к твердому окладу еще и независимый источник дохода.
   — Мистер Салливан, — обратился к нему Ковитский. — Принесите-ка сюда и свой стул.
   Мистер Салливан вышел, вернулся с небольшим деревянным стульчиком, сел, поковырялся с машинкой, посмотрел на Ковитского и кивнул.
   Ковитский сказал:
   — Итак, мистер Киллиан, вы утверждаете, что обладаете информацией, имеющей непосредственное и существенное касательство к решению большого жюри по этому делу?
   — Да, именно так, судья, — отозвался Киллиан.
   — Хорошо, — сказал Ковитский, — я выслушаю вас, но берегитесь, если ваше ходатайство окажется необоснованным.
   — Оно таким не окажется, судья.
   — Потому что в таком случае я ваши действия буду рассматривать как очень неприглядные, самые неприглядные, какие я только наблюдал за многие годы работы судьей, то есть действительно весьма неприглядные. Я понятно выражаюсь?
   — Безусловно, судья.
   — Хорошо. Итак, вы готовы в настоящее время предоставить суду вашу информацию?
   — Готов.
   — Тогда давайте.
   — Три дня назад, судья, мне позвонила по телефону Мария Раскин, вдова мистера Артура Раскина, и выразила желание поговорить с мистером Мак-Коем. Насколько мне известно — и из газет, кстати, тоже, — миссис Раскин давала по этому делу показания перед большим жюри.
   Ковитский — Крамеру:
   — Это так?
   — Она вчера давала показания, — ответил Крамер.
   — И я организовал встречу миссис Раскин и мистера Мак-Коя, на которую мистер Мак-Кой отправился, взяв с собой по моему настоянию скрытый магнитофон, чтобы получить документальную запись предстоящего разговора. Встреча происходила на Семьдесят седьмой улице Ист-Сайда, в квартире, которую миссис Раскин снимает, по-видимому, для… гм… приватных встреч… и запись той встречи на пленку была произведена. Пленка при мне, и я думаю, что суду следует знать о содержании имевшей место беседы.
   — Одну минуточку, судья, — вмешался Крамер. — Он что — хочет сказать, что его клиент отправился к миссис Раскин заряженным аппаратурой?
   — Насколько я понял, это именно так, — сказал судья. — Верно, мистер Киллиан?
   — Совершенно верно, судья, — ответил Киллиан.
   — В таком случае я вношу протест, судья, — сказал Крамер, — и требую занести его в протокол. Сейчас не время рассматривать подобное ходатайство, а кроме того — аутентичность пленки, которую мистер Киллиан намеревается представить, невозможно проверить.
   — Сперва мы послушаем пленку, мистер Крамер, и посмотрим, что там есть. Посмотрим, стоит ли она дальнейшего рассмотрения prima facie <По первому впечатлению (лат.); при отсутствии доказательств в пользу противного (юр.).>, а затем обсудим привходящие соображения. Это вас удовлетворяет?
   — Нет, судья, я не понимаю, как можно…
   Судья раздраженно:
   — Включайте пленку, советник.
   Киллиан раскрыл чемоданчик, вынул оттуда большой магнитофон и поставил на стол Ковитского. Вставил кассету. Кассета была на удивление маленькая. Почему-то эта маленькая тайная кассетка казалась столь же отвратительной и подлой, как и вся затея.
   — Сколько голосов на пленке? — спросил Ковитский.
   — Только два, судья, — ответил Киллиан. — Мистера Мак-Коя и миссис Раскин.
   — Мистер Салливан легко разберется в том, что мы будем слушать?
   — Наверное, — подтвердил Киллиан. — Нет, простите, судья, я забыл. В самом начале пленки вы услышите, как мистер Мак-Кой разговаривает с шофером машины, на которой он ехал на встречу с миссис Раскин. А в конце будет снова разговор с шофером.
   — Что еще за шофер?
   — Это шофер машины, которую заказал для той поездки мистер Мак-Кой. Я не хотел ни в малейшей мере редактировать запись.
   — Угу. Что ж, давайте включайте.
   Киллиан включил аппарат, и сперва были слышны лишь посторонние звуки — какой-то низкий гул, всевозможные транспортные шумы, вплоть до завывания пожарной сирены. Потом малоразборчивое бормотанье — разговор с водителем. Как это все отвратительно! Шермана накрыло волной стыда. Ведь они собираются слушать все, до конца! Стенографист запишет каждый его сопливый всхлип — особенно когда он крутится и выплясывает, увертываясь от Марии, отрицает очевидное, а именно, что он, выродок и стукач, пришел к ней «заряженным». Да разве не очевидно это будет из одних только записанных слов? Вполне, подонок ты этакий.