Страница:
– Хорошо. Я пойду одна,- сказала графиня.- За себя я больше не боюсь, но за вашу жизнь опасаюсь. Сейчас вы войдете в темный коридор, возможно, эти злодеи захотят вам отомстить. Придя в себя, они могут подстеречь и напасть на вас.
– Об этом я тоже позаботился,- сказал господин аббат и вынул из бокового кармана револьвер.- Я был готов к тому, что могу встретиться даже с убийцами. Итак, с именем господа – вперед, графиня!
Теуделинда взяла фонарь и пошла по длинной библиотеке.
Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Старый недуг у графини не повторился.
Аббат Шамуэль торопливо вернулся в склеп, оттуда поднялся по лестнице в коридор. В коридоре на оловянном подносе еще полыхало призрачное пламя.
«Спирт, смешанный с аммиаком»,- пробормотал про себя аббат. Этого-то и испугался господин Махок. Рядом валялась длинная простыня и огромная голова привидения. Аббат оттащил в угол посудину, в которой полыхало пламя. Он знал, что при встрече в темноте тот, кто освещен, теряет преимущество, поэтому осторожно пошел вперед по темному коридору. Ни с кем он не встретился. Да ведь все убежали и, вероятно, еще и сейчас бегут! Решетчатая дверь была распахнута. Он запер ее и вынул ключ. Затем снова вернулся в склеп, дверь которого тоже закрыл изнутри. Потом погасил горевшие на алтаре свечи, кроме последней, которую вынул из подсвечника, чтобы осветить себе дорогу к покоям графини.
Теуделинду он нашел сидящей у стола перед чайником, из которого шел пар.
Она его послушалась.
Когда отец Шамуэль вошел, графиня, благоговейно сложив руки, проговорила:
– Мой святой! Мой апостол!
– Для меня это слишком высокие титулы, графиня,- произнес аббат.- Я буду удовлетворен, если заслужил звание «человека»! Вы же сами видели, чудес я не творил, так как имел дело только со смертными. Я это знал заранее и, что бы окончательно лишить происшедшее ореола сверхъестественности и таинственности, расскажу вам, как я проник к вашей спальне через запертые двери. Но сначала, графиня, прошу вас, налейте чаю себе и мне, если позволите воспользоваться вашим гостеприимством: я немного возбужден. А за тем потолкуем о нашем деле, как болтают о самых простых вещах скучными зимними вечерами.
Графиня налила чаю себе и гостю, потом уселась в кресло, запахнувшись в шелковый бурнус. Она все еще зябла.
– Итак, с самого начала я был убежден, что имею дело с обыкновенной человеческой проделкой,- начал аббат.- К такому выводу я пришел на основании того, что рассказал мой скромный друг священник. Духи, поднимающие внизу галдеж, не кто иные, как домашняя прислуга. Для чего им был нужен шум? Это объясняется той атмосферой, которую вы создали в своем замке, графиня. Вы окружили себя одной женской прислугой, к которой мужчинам было запрещено открыто приближаться. Они нашли другую, преступную возможность встреч, а чтобы вы, графиня, никогда этого не обнаружили, придали своим сборищам мистическое освещение. Если бы они развратничали втихомолку, без шума, вы уже давно узнали бы об этом. Когда священник Махок рассказал, как бежал с ризничим через решетчатую дверь, я понял, что именно через эту дверь мужчин впускают в замок; кроме того, мне стало ясно, что ризничий должен быть посвящен в заговор. Затем я предположил, что женщинам, чтобы по пасть в склеп, необходимо пройти по подвальному коридору. А раз так, то, покидая свои комнаты, они непременно оставляют все двери отпертыми, чтобы по возвращении не привлечь вашего внимания скрипом. По глазам и цвету лица вашей компаньонки можно прочесть, что эта особа падка до удовольствий, любительница сладко поесть и выпить пива. За обедом я увидел, что, кроме того, она еще и ханжа. Когда она отказалась от вина, мне все стало понятно. Я не сомневался, что найду двери открытыми. Чтобы не поднимать шума, я пешком дошел до садовой калитки. На свежем снегу было множество мужских следов: ясно, компания снова в сборе. Калитка оказалась распахнутой, и следы шли прямо к решетчатой двери. Она была только прикрыта. Правое крыло коридора вело к склепу, левое – к входу в подвал. Я поднялся по лестнице, здесь дверь тоже была отворена. Я рассчитывал, что и другие двери наверняка окажутся отпертыми. Так оно и было. Оставалась лишь одна неясность. Ближайшая к вам комната – гардеробная. Эта дверь запирается не на ключ, а на задвижку, которая закрывается из вашей спальни, и вы обычно ее сами запираете. Однако дверь гардеробной тоже должна была быть открыта. В этом меня убедило пропитанное табачным дымом платье. Для своих оргий эти бестии крали ваши шелковые платья. Разврат любит роскошь. Но как же они отворяли дверь? И этому нашлось простое объяснение. Как только вы удалялись в спальню, они тотчас подсовывали нож под задвижку в двери гардеробной. Когда вы, графиня, нажимали кнопку пружины, язычок задвижки ударял по ножу и сразу же отскакивал, а дверь оставалась открытой. Нож и сейчас торчит в двери. Таким образом, графиня, каждую ночь вы спали при открытых дверях – исключая вашу спальню – и подвергались опасности ограбления. Вас все бросили, до смерти запугав призрачным шумом, чтобы вы не вздумали выйти из своей комнаты и даже не пытались позвать прислугу. Вот какое ужасное наказание вас постигло, графиня.
– Наказание! – пролепетала потрясенная графиня.
– Да, наказание. Ибо вы заслужили эти страдания. Теуделинда робко смотрела на отца Шамуэля.
– Графиня! – строго произнес господин аббат.- На вас лежит большая доля вины в том, что ваши слуги скатились на стезю греха. Вы довели их до этого. Ваш упрямый каприз, ваша странная идея вынудили этих женщин вести образ жизни, исполненный лжи. Природа наказывает тех, кто восстает против нее. А вы восстали, графиня, на долгие годы отгородившись от мира и думая, что вместе с собой можете отгородить и других. Это было большой ошибкой, и она не осталась без наказанной. Теперь вы стоите перед двумя судьями. Один из них – небо, другой – свет. Небо готово разгневаться, свет – осмеять. И небесный гром и насмешки света одинаково для вас мучительны. Как можно защититься от этого?
Графиня, оцепенев, откинулась на спинку кресла. После приступа страха, негодования, отвращения, теперь ей пришлось страдать из-за терзавших ее угрызений совести, вызванных словами аббата. Эти муки превосходили даже перенесенные волнения.
Наступило долгое молчание.
И во время этого молчания в душе графини непрерывно, словно колокольный звон, звучало: «Как можно защититься от гнева небес и насмешек света?»
В конце концов ей показалось, что она нашла решение, и, придя от этой мысли в возбуждение, графиня поднялась и быстро заговорила:
– Я удалюсь в монастырь, туда не долетают насмешки света. Распростершись на холодных камнях, я днем и ночью буду молить небеса сменить гнев на милость. А вы, ваше высокопреподобие, будьте благосклонны и замолвите за меня слово настоятельнице монастыря с самым строгим уставом. Там я похороню себя заживо, и никто больше не вспомнит моего имени. Все мое имущество, накопленное долголетней экономией, и весь доход от родовых поместий, которыми я имею право пользоваться до конца своей жизни, я передам монашескому ордену, во главе которого стоите вы. Я хочу просить у вас лишь одного: пусть в часовне оскверненного склепа моих предков каждую полночь, пока замок будет во владении ордена, служат благочестивую вечерню.
Графиня грустно закончила свое отречение от жизни, голос ее несколько раз переходил в шепот, прерывался, хотя она и пыталась придать ему силу.
Господин аббат тоже поднялся с места и, когда графиня протянула ему руку, пожал ее, а потом, гордо откинув голову, сказал:
– Сядьте, графиня, и послушайте теперь меня. Прежде всего разберемся в том, о чем вы упомянули в конце: ни мне, ни моему ордену не нужны ни ваш замок, ни ваше поместье, ни ваши деньги. Нам не пристало ханжески выманивать земные блага у слабых людей в минуты их душевного крушения. Мы не станем возбуждать против себя ненависть, пресмыкаясь ради средневекового наследства. И ни к чему нам каждую полночь выстаивать босиком вечерню в вашем фамильном склепе, а остальную часть суток поглощать ваши доходы с помощью искусства кулинаров и виноделов. Итак, графиня, от этой идеи вам придется отказаться раз и навсегда.
Графиню поразили его слова. Все чувства влекли ее к этому человеку, и, для того чтобы полностью подчинить ее своей власти, ему оставалось лишь проявить бескорыстие, категорически отказавшись от мирских благ и тем самым вызвав в ней еще большее к себе уважение.
– А теперь, графиня,- продолжал аббат,- отбросьте мысль похоронить себя в святой обители. Там вы не найдете успокоения, которого ищете. Судите сами. С вашей легко воз будимой фантазией, которую монастырское затворничество еще больше обострит, сможете ли вы выстаивать мессы? Не будут ли вас вечно искушать пародийные слова, когда зазвучат псалмы и моленья? Не завоет ли вам в ухо демон, вплетая в самые благочестивые песнопения кабацкий хор? И сколько бы раз вы ни видели благоговейное лицо другой монахини, склоненной пред алтарем, вы всегда будете вспоминать: мои любимицы с такими же благочестивыми лицами лгали во время молитвы, молясь не богу, а сатане! Нет, графиня! Место в монастыре перед алтарем не для вас. Другому человеку оно может послужить убежищем, но для вас оно стало бы местом негодования и возмущения, где с вами произошло бы то же, что и с отшельником, которого воспел поэт: забыв молитву, он проклял бога!
Глаза графини горели, когда она слушала ужасное предсказание.
– Правда, правда,- шептала она, живо представляя все, о чем говорил аббат.
– Мучительное воспоминание о скандале изгонит вас из церкви и лишит права молитвы! – безжалостно продолжал священнослужитель.
– Правда, правда,- хрипло повторяла графиня, ударяя себя кулаком в грудь.- Я не могу больше видеть церкви, не могу больше молиться.- Она в отчаянии бросилась к ногам священника, с судорожной силой обреченных схватила его за руку и вне себя вскричала: – Но как мне спастись? Где, если не в церкви? И чем защитить себя, если не молитвой?
Аббат проникновенным голосом ответил:
– Спасайтесь в собственном сердце, графиня: Там ваше убежище. И защищайте себя добрыми делами. Благие дела станут вашей молитвой.
Теуделинда прижала руку священника к своему горячему лбу. Затем поднялась, развела руками и покаянно сказала:
– Располагайте мною. Приказывайте, что мне делать.
– Вернитесь в свет и займите там подобающее вам положение.
Потрясенная графиня попятилась, вперив остановившийся взгляд в аббата.
– Мне вернуться в суетный свет, который я оставила двадцать пять лет назад? В свет, чьи радости я отвергла и чьи насмешки теперь на себя навлеку?
– Графиня, вы расточили ту половину жизни, которая дает радости. Это было неправильно, ошибочно. Теперь вам осталась другая половина, и ее надо прожить так, чтобы завоевать уважение света. Для этого еще есть время.
– Отец мой! Подумайте, в том кругу, где вы хотите заставить меня появиться, на мою долю выпадут лишь насмешки и унижения. Новое поколение меня не знает, родственники надо мной смеются.
– Но есть один волшебный круг, где каждого сразу признают и никого не высмеивают. Хотите получить доступ в такой круг?
– Помогите мне попасть в него. Что это за волшебный круг?
– Я расскажу вам, графиня. Для вашей нации наступили сейчас великие испытания: идет борьба духа. Ученые, поэты, политики, экономисты, промышленники, учителя, мужчины и женщины, юноши и старцы,вельможи и простые обыватели стремятся догнать ушедшие вперед великие нации. Если бы все они знали, что стремятся к единой цели, они могли бы творить чудеса, но они оторваны друг от друга, а в одиночку люди быстро устают и не достигают успеха.
Графиня с напряжением внимала аббату, но пока еще не понимала, куда он клонит.
– Чего не достает этим благородным стремлениям? \162\ Центра. В стране нет центра. Дебрецен целиком венгерский город, но приверженность только к одному вероисповеданию лишает его широты взгляда. Сегед хорошо расположен, но слишком примитивен и слишком демократичен. Коложвар венгерский город, и в нем хорошо перемешаны аристократические элементы с компонентами отечественной культуры, но он находится уже за Кирай-хаго, а эпоха Бетленов и Бочкаи миновала. Единственным центром мог бы стать Пешт. Это своеобразный город. Я объездил все пять частей света, но нигде в мире не встречал ему подобного. Все в этом городе возникает так, будто никому нет дела до других и будто каждый думает, что мир перестанет существовать вместе с ним. Тех, кто впервые приезжает на Дунай, изумляет прекрасная набережная с обширными эспланадами – теперь эти великолепные площади начали застраивать доходными семиэтажными домами. Разумеется, сколько домов, столько и стилей. Напротив дворцов – римских, мавритано-испанских, в стиле ренессанса – поднимаются полуголландские, полуготические общественные здания, один вид которых оскорбляет глаз. Тут же и несколько сельских колоколен. Против монументального Ланцхида стоит каменная коробка с четырьмя башнями, ее называют «базиликой», а выглядит она, будто огромное лобное место. В центре повсюду торчат мощные заводские трубы, окутывающие город вечным дымом. Заводы, свалки, дворец академии, дом балов, картежные клубы, паровые мельницы, нагроможденные одна на другую; выступающий угол здания академии мешает движению по набережной, шум с набережной заглушает заседания ученых, а дым паровых мельниц душит и то и другое; ратуша с минаретом, построенным по древнему подлинно мусульманскому образцу, приглашает чужеземцев входи, входи, тут тебе Константинополь!
Графиня уже улыбалась, слушая рассказ священника.
– И это действительно так! Центр города – лабиринт, улицы там узкие, неблагоустроенные, проведенные еще в то время, когда площадь перед ратушей была в лужах и в них купались свиньи сербов-торговцев. Однако в витринах уже европейские блеск и роскошь. Ветер несет по улицам мусор, швыряет его в глаза прохожим, которые своими туалетами могут соперничать с парижанами. Нигде не увидишь столько прекрасных женских лиц и столько оборванных нищих, как здесь, почти на каждом шагу. На узких улицах перегоняют друг друга господские коляски и телеги, везущие с живодерни кожи. Окраины застраиваются со сказочной быстротой – маленький дом, большой дом, каждый в соответствии со вкусом его владельца, из-за непрекращающегося строительства вечная пыль, которая поднимается от малейшего дуновения ветра. Лишь кое-где встречаешь зеленый оазис, будто небольшой сад в дворянском поместье, остальное – сплошное нагромождение камня. Город окружает Сахара, заботливо распаханная, чтобы сирокко было чем позабавиться. Таков внешний вид города. Неизвестно, станет ли он индустриальным. Или будет торговым emporium? {рынком (лат.)} Превратится ли в очаг науки и искусства? Станет ли центром страны? Или только чем-то вроде американского поселения, куда со всех концов света ринутся люди разных классов, чтобы заработать деньги, а разбогатев, сбежать либо в деревню, либо за границу?
Графиню заинтересовал рассказ аббата.
– Общественные отношения там такие же, как и внешний вид города. Каждый класс окружен китайской стеной. В торговле, на бирже занимаются махинациями немцы и евреи. Но это еще полбеды, главное – неустойчивость; зависимость от каждого каприза венского финансового рынка то и дело вызывает крахи. Венгерские элементы в городе – это судебные заседатели и ремесленники. Около двадцати тысяч словаков из Северной Венгрии занимаются самым черным трудом. Существует там и национальное искусство, но поддерживать его не модно; есть наука, но занятия ею не относятся к bon ton {хорошему тону (франц.)}; есть литература, но о ней мало кто знает; есть там и великосветские круги, и крупная аристократия, но дома их закрыты для всех, кто не принадлежит к этим кругам или не зван к ним. Люди, оторванные друг от друга, предоставленные самим себе, вздыхают, жалуются, несут каждый свою ношу, и лучшие идеи пропадают, ибо никто друг друга не понимает. Им негде встречаться. Общественная жизнь парализована, чрезвычайные законы запрещают всякие собрания в стране. Здание комитатского управления, парламент закрыты. Единственное место, где люди с благородными стремлениями могли бы встречаться, это частные дома. Но кто распахнет свои двери для этой цели? Аристократы частью равнодушны, частью не имеют иной цели, кроме погони за наслаждениями. Есть немало людей, понимающих, что надо делать, они с радостью бы взялись за это, но неурядицы последних лет настолько пошатнули их состояние, что они не в силах нести расходы, которых требует открытый дом. А тех, кто мог бы поднять шлагбаум у своих аристократических покоев, гонят из столицы воспоминания о трагических событиях, навсегда изгнавших веселье из залов с портретами под густой траурной вуалью. И, таким образом, в заливающем нас потопе нет ни одного островка, где могли бы встретиться добрые, умные и честные люди всех классов. Нет такого островка!
– Он будет! – с одухотворенным лицом произнесла графиня, вставая с кресла. Вся ее душа загорелась от новой идеи, которую так красиво преподнес ей аббат.
– Вы меня поняли! Это убежище одновременно будет спасительно и для вас. Если вы переселитесь в Пешт, в дом, достойный ваших титулов и доходов, распахните его двери перед «сливками» нации, к коим принадлежат не только особы высшего света. Во всем образованном мире к ним причисляют и деятелей науки, искусства, политики, церкви; если найдется место, где ученый будет как равный представлен духовному лицу высшего сана, поэт – вельможе, если аристократия капитала и духа объединятся, чтобы дать возможность жизнеспособным идеям претвориться в успешные дела, если откроется салон, который станет центром апостольских миссий, распространяющих всеобщее образование и просвещение, оказывающих им материальную поддержку, разве не будут благословлять и уважать хозяйку этого салона, над головой которой засияет ореол патриотической славы?
Схватив руку господина аббата, графиня осыпала ее поцелуями и, рыдая, повторяла:
– Благодарю! Благодарю! Благодарю!
– Теперь вы верите, графиня, что есть иной путь в рай, кроме того, что ведет через монастырскую дверь?
– Вы пророк!
– Однако, графиня, разрешите потревожить ваш возвышенный строй мысли прозаическим вопросом. Задача, за которую вы беретесь с таким воодушевлением, требует определенных материальных средств. Для ее выполнения необходимы большие доходы. Вы окажете мне доверие в таком щепетильном вопросе?
– Я богата, – отвечала графиня. – На собственные средства я приобрела дом в Пеште, сейчас его сдают внаем, и у меня есть капитал, вложенный в солидные дела.
– Дом, графиня, вы перестроите для себя. Доходному дому там теперь не место, а капитал в нынешние смутные в финансовом отношении времена лучше не трогать. Каков доход от вашего бондаварского поместья?
– Около двадцати тысяч форинтов.
– А каковы его размеры?
– Девять-десять тысяч хольдов.
– В таком случае это доход небольшой. Видимо, вы неправильно ведете хозяйство. Поместье такой величины должно давать больший доход. И для содержания дома, который вы хотите открыть, этого дохода мало. На двадцать тысяч форинтов в Пеште нельзя держать открытый салон.
Графиня была ошеломлена.
– А я думала, что это очень большие деньги.
– В деревне – большие. Но в Пеште жизнь так же дорога, как в Париже. Вам необходимо, по крайней мере, сорок тысяч форинтов годового дохода, если вы хотите открыть в Пеште салон, который будут посещать титулованные особы и аристократия духа. Графиня в замешательстве взглянула на него.
– А как это сделать?
Господин аббат, слегка выпятив губы, бесстрастно ответил:
– Это нетрудно. Надо изменить систему хозяйства: вместо того чтобы управлять имением самой, сдать его в аренду. Я в финансовых операциях не разбираюсь, но у меня есть надежные знакомые в кругах финансовой аристократии, с любым из них вы сможете посоветоваться, когда мы будем в Пеште. Во всяком случае, я могу гарантировать, что система «ферм», введенная в вашем поместье, будет давать вам сорок тысяч форинтов в год. Немного я все же разбираюсь в национальной экономике.
Графиня была заворожена его словами. Святой отец с минуты на минуту становился все более достойным любви! Он даже доход ей удвоит. Какой же это милый, приятный человек!
– Распоряжайтесь полновластно всеми моими делами! – восторженно произнесла графиня.
– Если вы поручите мне, графиня, я могу представить вам готовый договор, гарантирующий удвоение дохода. По крайней мере,- вам не придется тратиться на маклера.
Теуделинда радовалась, как ребенок. Она глядела на аббата, как на своего истинного отца. Как на олицетворение благородства, как на единственное существо, которое можно, нужно и должно любить.
Весьма вероятно, священнослужитель и заслуживал этого. …А вот что бондаварское поместье благодаря ему уплыло от одного из его владельцев – это уже совершенно определенно!
Неприятный человек
От радости графиня Теуделинда обо всем забыла. Забыла настолько, что бросилась к звонку и потянула его за шнурок.
– Что вы делаете, графиня? – изумился аббат.
– Сейчас я прикажу позвать моего управляющего.
– Но кому вы прикажете?
Только тогда графиня вспомнила, что в замке нет ни одной живой души. Лицо ее снова омрачилось.
– Это в самом деле трудная проблема, графиня, – сказал аббат. – Как выбраться из замка?
– Что вы говорите? – Графиня так слабо соображала, что никак не могла понять сложившуюся ситуацию.
– Дело в том, что, кроме нас с вами, в замке никого нет. Если я отправлюсь искать для вас кого-нибудь, кто смог бы запрячь лошадей, запаковать необходимые в дороге вещи и кому можно было бы доверить покинутый замок, то вы, графиня, на это время останетесь здесь одна.
– О, я ни за что на свете не останусь одна!
– Тогда есть другой выход. Вам придется вместе со мной идти пешком до ближайшего имения.
В окна начал хлестать дождь со снегом.
– Но ведь у меня есть лошади.
– Да, только я не сумею ни запрячь их, ни править ими.
– О, я бы вам и не позволила! ;Перед графиней возникла дилемма: остаться одной в замке, пока аббат сходит за помощью, или в дождь и снег отправиться с ним вместе пешком через лес и поле.
– Кто-то барабанит в ворота, – сказал вдруг аббат.
– Наверное, это управляющий, – заметила графиня. – Он узнал от прислуги, что произошло в замке, и поспешил прийти.
– Но ему никто не откроет ворот, привратница, вероятно, тоже убежала из замка.
– Да, правда. Это та старая ведьма, которая отплясывала на столе.
– Графиня, у вас нет второго ключа от ворот?
– Есть, это самый толстый ключ в связке, там на консоли. А зачем он вам?
– Я спущусь и сам открою ворота.
– Псы вас не знают и разорвут на части. Это огромные овчарки-волкодавы.
– А я окликну их по имени. Как их зовут?
– Но я же не знаю!
Какое графине было дело до столь плебейских мелочей, как клички мужицких собак?
– Делать нечего, значит, придется их пристрелить.
– Только не очень, – смешавшись, сказала графиня, подразумевая под этим, что выстрел не должен быть очень громким.
Итак, господин аббат взял револьвер и спустился во двор. Фонарь был уже не нужен, начало светать.
Будки волкодавов были поставлены у ворот таким образом, чтобы ночью, когда собаки бегали по двору на цепи, они не могли бы кусать друг друга, но зато, всякий, кто пожелал бы пройти между ними, непременно попал бы в пасть Сциллы или Харибды.
У аббата не было иного выбора: чтобы подойти к воротам пришлось пристрелить одного пса. Умудренный горькой участью своего собрата, второй волкодав забрался в будку и пропустил аббата.
Аббат Шамуэль открыл ворота и увидел перед собой мужчину, в руке у которого также был револьвер.
– Кто вы? Что вам угодно? – спросил аббат.
– А вы кто? И что вы тут делаете? – в свою очередь спросил тот.
– Я аббат Шамуэль, духовный наставник графини.
– А я Иван Беренд, сосед графини.
Господин аббат опустил оружие и более мирным тоном произнес:
– Не совсем урочное время для визита, не правда ли?
– Honny soit qui mal y pense {Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (франц.)}, – возразил Иван, пряча в карман пистолет. – Мое появление здесь в неурочное время объясняется тем, что ночью я получил письмо, в котором меня уведомили о переполохе в замке и о том, что мне следует поторопиться на помощь графине…
– Дело в том…
– Я знаю, в чем дело, об этом тоже сообщили в письме, поэтому я и пришел, чтобы предложить графине свои услуги. Но мне известно, что она обычно не принимает мужчин, особенно в столь ранние часы.
– Вас, она, несомненно, примет. Разрешите мне запереть ворота, привратницы в доме нет. Осторожнее, держитесь правее, слева в будке сидит еще одна собака, она может выскочить и укусить вас.
– А вторую вы пристрелили?
– Да. Вы слышали выстрел и поэтому вынули револьвер?
– Разумеется. Я не знал, кто тут во дворе стреляет.
Мужчины поднялись в покои графини. Аббат Шамуэль вошел первым.
– К нам прибыла неожиданная помощь, – сказал он. – Один из ваших соседей, Иван Беренд.
– А! – протянула графиня, недовольно поджав губы. – Неприятный человек. Атеист.
– Об этом я тоже позаботился,- сказал господин аббат и вынул из бокового кармана револьвер.- Я был готов к тому, что могу встретиться даже с убийцами. Итак, с именем господа – вперед, графиня!
Теуделинда взяла фонарь и пошла по длинной библиотеке.
Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Старый недуг у графини не повторился.
Аббат Шамуэль торопливо вернулся в склеп, оттуда поднялся по лестнице в коридор. В коридоре на оловянном подносе еще полыхало призрачное пламя.
«Спирт, смешанный с аммиаком»,- пробормотал про себя аббат. Этого-то и испугался господин Махок. Рядом валялась длинная простыня и огромная голова привидения. Аббат оттащил в угол посудину, в которой полыхало пламя. Он знал, что при встрече в темноте тот, кто освещен, теряет преимущество, поэтому осторожно пошел вперед по темному коридору. Ни с кем он не встретился. Да ведь все убежали и, вероятно, еще и сейчас бегут! Решетчатая дверь была распахнута. Он запер ее и вынул ключ. Затем снова вернулся в склеп, дверь которого тоже закрыл изнутри. Потом погасил горевшие на алтаре свечи, кроме последней, которую вынул из подсвечника, чтобы осветить себе дорогу к покоям графини.
Теуделинду он нашел сидящей у стола перед чайником, из которого шел пар.
Она его послушалась.
Когда отец Шамуэль вошел, графиня, благоговейно сложив руки, проговорила:
– Мой святой! Мой апостол!
– Для меня это слишком высокие титулы, графиня,- произнес аббат.- Я буду удовлетворен, если заслужил звание «человека»! Вы же сами видели, чудес я не творил, так как имел дело только со смертными. Я это знал заранее и, что бы окончательно лишить происшедшее ореола сверхъестественности и таинственности, расскажу вам, как я проник к вашей спальне через запертые двери. Но сначала, графиня, прошу вас, налейте чаю себе и мне, если позволите воспользоваться вашим гостеприимством: я немного возбужден. А за тем потолкуем о нашем деле, как болтают о самых простых вещах скучными зимними вечерами.
Графиня налила чаю себе и гостю, потом уселась в кресло, запахнувшись в шелковый бурнус. Она все еще зябла.
– Итак, с самого начала я был убежден, что имею дело с обыкновенной человеческой проделкой,- начал аббат.- К такому выводу я пришел на основании того, что рассказал мой скромный друг священник. Духи, поднимающие внизу галдеж, не кто иные, как домашняя прислуга. Для чего им был нужен шум? Это объясняется той атмосферой, которую вы создали в своем замке, графиня. Вы окружили себя одной женской прислугой, к которой мужчинам было запрещено открыто приближаться. Они нашли другую, преступную возможность встреч, а чтобы вы, графиня, никогда этого не обнаружили, придали своим сборищам мистическое освещение. Если бы они развратничали втихомолку, без шума, вы уже давно узнали бы об этом. Когда священник Махок рассказал, как бежал с ризничим через решетчатую дверь, я понял, что именно через эту дверь мужчин впускают в замок; кроме того, мне стало ясно, что ризничий должен быть посвящен в заговор. Затем я предположил, что женщинам, чтобы по пасть в склеп, необходимо пройти по подвальному коридору. А раз так, то, покидая свои комнаты, они непременно оставляют все двери отпертыми, чтобы по возвращении не привлечь вашего внимания скрипом. По глазам и цвету лица вашей компаньонки можно прочесть, что эта особа падка до удовольствий, любительница сладко поесть и выпить пива. За обедом я увидел, что, кроме того, она еще и ханжа. Когда она отказалась от вина, мне все стало понятно. Я не сомневался, что найду двери открытыми. Чтобы не поднимать шума, я пешком дошел до садовой калитки. На свежем снегу было множество мужских следов: ясно, компания снова в сборе. Калитка оказалась распахнутой, и следы шли прямо к решетчатой двери. Она была только прикрыта. Правое крыло коридора вело к склепу, левое – к входу в подвал. Я поднялся по лестнице, здесь дверь тоже была отворена. Я рассчитывал, что и другие двери наверняка окажутся отпертыми. Так оно и было. Оставалась лишь одна неясность. Ближайшая к вам комната – гардеробная. Эта дверь запирается не на ключ, а на задвижку, которая закрывается из вашей спальни, и вы обычно ее сами запираете. Однако дверь гардеробной тоже должна была быть открыта. В этом меня убедило пропитанное табачным дымом платье. Для своих оргий эти бестии крали ваши шелковые платья. Разврат любит роскошь. Но как же они отворяли дверь? И этому нашлось простое объяснение. Как только вы удалялись в спальню, они тотчас подсовывали нож под задвижку в двери гардеробной. Когда вы, графиня, нажимали кнопку пружины, язычок задвижки ударял по ножу и сразу же отскакивал, а дверь оставалась открытой. Нож и сейчас торчит в двери. Таким образом, графиня, каждую ночь вы спали при открытых дверях – исключая вашу спальню – и подвергались опасности ограбления. Вас все бросили, до смерти запугав призрачным шумом, чтобы вы не вздумали выйти из своей комнаты и даже не пытались позвать прислугу. Вот какое ужасное наказание вас постигло, графиня.
– Наказание! – пролепетала потрясенная графиня.
– Да, наказание. Ибо вы заслужили эти страдания. Теуделинда робко смотрела на отца Шамуэля.
– Графиня! – строго произнес господин аббат.- На вас лежит большая доля вины в том, что ваши слуги скатились на стезю греха. Вы довели их до этого. Ваш упрямый каприз, ваша странная идея вынудили этих женщин вести образ жизни, исполненный лжи. Природа наказывает тех, кто восстает против нее. А вы восстали, графиня, на долгие годы отгородившись от мира и думая, что вместе с собой можете отгородить и других. Это было большой ошибкой, и она не осталась без наказанной. Теперь вы стоите перед двумя судьями. Один из них – небо, другой – свет. Небо готово разгневаться, свет – осмеять. И небесный гром и насмешки света одинаково для вас мучительны. Как можно защититься от этого?
Графиня, оцепенев, откинулась на спинку кресла. После приступа страха, негодования, отвращения, теперь ей пришлось страдать из-за терзавших ее угрызений совести, вызванных словами аббата. Эти муки превосходили даже перенесенные волнения.
Наступило долгое молчание.
И во время этого молчания в душе графини непрерывно, словно колокольный звон, звучало: «Как можно защититься от гнева небес и насмешек света?»
В конце концов ей показалось, что она нашла решение, и, придя от этой мысли в возбуждение, графиня поднялась и быстро заговорила:
– Я удалюсь в монастырь, туда не долетают насмешки света. Распростершись на холодных камнях, я днем и ночью буду молить небеса сменить гнев на милость. А вы, ваше высокопреподобие, будьте благосклонны и замолвите за меня слово настоятельнице монастыря с самым строгим уставом. Там я похороню себя заживо, и никто больше не вспомнит моего имени. Все мое имущество, накопленное долголетней экономией, и весь доход от родовых поместий, которыми я имею право пользоваться до конца своей жизни, я передам монашескому ордену, во главе которого стоите вы. Я хочу просить у вас лишь одного: пусть в часовне оскверненного склепа моих предков каждую полночь, пока замок будет во владении ордена, служат благочестивую вечерню.
Графиня грустно закончила свое отречение от жизни, голос ее несколько раз переходил в шепот, прерывался, хотя она и пыталась придать ему силу.
Господин аббат тоже поднялся с места и, когда графиня протянула ему руку, пожал ее, а потом, гордо откинув голову, сказал:
– Сядьте, графиня, и послушайте теперь меня. Прежде всего разберемся в том, о чем вы упомянули в конце: ни мне, ни моему ордену не нужны ни ваш замок, ни ваше поместье, ни ваши деньги. Нам не пристало ханжески выманивать земные блага у слабых людей в минуты их душевного крушения. Мы не станем возбуждать против себя ненависть, пресмыкаясь ради средневекового наследства. И ни к чему нам каждую полночь выстаивать босиком вечерню в вашем фамильном склепе, а остальную часть суток поглощать ваши доходы с помощью искусства кулинаров и виноделов. Итак, графиня, от этой идеи вам придется отказаться раз и навсегда.
Графиню поразили его слова. Все чувства влекли ее к этому человеку, и, для того чтобы полностью подчинить ее своей власти, ему оставалось лишь проявить бескорыстие, категорически отказавшись от мирских благ и тем самым вызвав в ней еще большее к себе уважение.
– А теперь, графиня,- продолжал аббат,- отбросьте мысль похоронить себя в святой обители. Там вы не найдете успокоения, которого ищете. Судите сами. С вашей легко воз будимой фантазией, которую монастырское затворничество еще больше обострит, сможете ли вы выстаивать мессы? Не будут ли вас вечно искушать пародийные слова, когда зазвучат псалмы и моленья? Не завоет ли вам в ухо демон, вплетая в самые благочестивые песнопения кабацкий хор? И сколько бы раз вы ни видели благоговейное лицо другой монахини, склоненной пред алтарем, вы всегда будете вспоминать: мои любимицы с такими же благочестивыми лицами лгали во время молитвы, молясь не богу, а сатане! Нет, графиня! Место в монастыре перед алтарем не для вас. Другому человеку оно может послужить убежищем, но для вас оно стало бы местом негодования и возмущения, где с вами произошло бы то же, что и с отшельником, которого воспел поэт: забыв молитву, он проклял бога!
Глаза графини горели, когда она слушала ужасное предсказание.
– Правда, правда,- шептала она, живо представляя все, о чем говорил аббат.
– Мучительное воспоминание о скандале изгонит вас из церкви и лишит права молитвы! – безжалостно продолжал священнослужитель.
– Правда, правда,- хрипло повторяла графиня, ударяя себя кулаком в грудь.- Я не могу больше видеть церкви, не могу больше молиться.- Она в отчаянии бросилась к ногам священника, с судорожной силой обреченных схватила его за руку и вне себя вскричала: – Но как мне спастись? Где, если не в церкви? И чем защитить себя, если не молитвой?
Аббат проникновенным голосом ответил:
– Спасайтесь в собственном сердце, графиня: Там ваше убежище. И защищайте себя добрыми делами. Благие дела станут вашей молитвой.
Теуделинда прижала руку священника к своему горячему лбу. Затем поднялась, развела руками и покаянно сказала:
– Располагайте мною. Приказывайте, что мне делать.
– Вернитесь в свет и займите там подобающее вам положение.
Потрясенная графиня попятилась, вперив остановившийся взгляд в аббата.
– Мне вернуться в суетный свет, который я оставила двадцать пять лет назад? В свет, чьи радости я отвергла и чьи насмешки теперь на себя навлеку?
– Графиня, вы расточили ту половину жизни, которая дает радости. Это было неправильно, ошибочно. Теперь вам осталась другая половина, и ее надо прожить так, чтобы завоевать уважение света. Для этого еще есть время.
– Отец мой! Подумайте, в том кругу, где вы хотите заставить меня появиться, на мою долю выпадут лишь насмешки и унижения. Новое поколение меня не знает, родственники надо мной смеются.
– Но есть один волшебный круг, где каждого сразу признают и никого не высмеивают. Хотите получить доступ в такой круг?
– Помогите мне попасть в него. Что это за волшебный круг?
– Я расскажу вам, графиня. Для вашей нации наступили сейчас великие испытания: идет борьба духа. Ученые, поэты, политики, экономисты, промышленники, учителя, мужчины и женщины, юноши и старцы,вельможи и простые обыватели стремятся догнать ушедшие вперед великие нации. Если бы все они знали, что стремятся к единой цели, они могли бы творить чудеса, но они оторваны друг от друга, а в одиночку люди быстро устают и не достигают успеха.
Графиня с напряжением внимала аббату, но пока еще не понимала, куда он клонит.
– Чего не достает этим благородным стремлениям? \162\ Центра. В стране нет центра. Дебрецен целиком венгерский город, но приверженность только к одному вероисповеданию лишает его широты взгляда. Сегед хорошо расположен, но слишком примитивен и слишком демократичен. Коложвар венгерский город, и в нем хорошо перемешаны аристократические элементы с компонентами отечественной культуры, но он находится уже за Кирай-хаго, а эпоха Бетленов и Бочкаи миновала. Единственным центром мог бы стать Пешт. Это своеобразный город. Я объездил все пять частей света, но нигде в мире не встречал ему подобного. Все в этом городе возникает так, будто никому нет дела до других и будто каждый думает, что мир перестанет существовать вместе с ним. Тех, кто впервые приезжает на Дунай, изумляет прекрасная набережная с обширными эспланадами – теперь эти великолепные площади начали застраивать доходными семиэтажными домами. Разумеется, сколько домов, столько и стилей. Напротив дворцов – римских, мавритано-испанских, в стиле ренессанса – поднимаются полуголландские, полуготические общественные здания, один вид которых оскорбляет глаз. Тут же и несколько сельских колоколен. Против монументального Ланцхида стоит каменная коробка с четырьмя башнями, ее называют «базиликой», а выглядит она, будто огромное лобное место. В центре повсюду торчат мощные заводские трубы, окутывающие город вечным дымом. Заводы, свалки, дворец академии, дом балов, картежные клубы, паровые мельницы, нагроможденные одна на другую; выступающий угол здания академии мешает движению по набережной, шум с набережной заглушает заседания ученых, а дым паровых мельниц душит и то и другое; ратуша с минаретом, построенным по древнему подлинно мусульманскому образцу, приглашает чужеземцев входи, входи, тут тебе Константинополь!
Графиня уже улыбалась, слушая рассказ священника.
– И это действительно так! Центр города – лабиринт, улицы там узкие, неблагоустроенные, проведенные еще в то время, когда площадь перед ратушей была в лужах и в них купались свиньи сербов-торговцев. Однако в витринах уже европейские блеск и роскошь. Ветер несет по улицам мусор, швыряет его в глаза прохожим, которые своими туалетами могут соперничать с парижанами. Нигде не увидишь столько прекрасных женских лиц и столько оборванных нищих, как здесь, почти на каждом шагу. На узких улицах перегоняют друг друга господские коляски и телеги, везущие с живодерни кожи. Окраины застраиваются со сказочной быстротой – маленький дом, большой дом, каждый в соответствии со вкусом его владельца, из-за непрекращающегося строительства вечная пыль, которая поднимается от малейшего дуновения ветра. Лишь кое-где встречаешь зеленый оазис, будто небольшой сад в дворянском поместье, остальное – сплошное нагромождение камня. Город окружает Сахара, заботливо распаханная, чтобы сирокко было чем позабавиться. Таков внешний вид города. Неизвестно, станет ли он индустриальным. Или будет торговым emporium? {рынком (лат.)} Превратится ли в очаг науки и искусства? Станет ли центром страны? Или только чем-то вроде американского поселения, куда со всех концов света ринутся люди разных классов, чтобы заработать деньги, а разбогатев, сбежать либо в деревню, либо за границу?
Графиню заинтересовал рассказ аббата.
– Общественные отношения там такие же, как и внешний вид города. Каждый класс окружен китайской стеной. В торговле, на бирже занимаются махинациями немцы и евреи. Но это еще полбеды, главное – неустойчивость; зависимость от каждого каприза венского финансового рынка то и дело вызывает крахи. Венгерские элементы в городе – это судебные заседатели и ремесленники. Около двадцати тысяч словаков из Северной Венгрии занимаются самым черным трудом. Существует там и национальное искусство, но поддерживать его не модно; есть наука, но занятия ею не относятся к bon ton {хорошему тону (франц.)}; есть литература, но о ней мало кто знает; есть там и великосветские круги, и крупная аристократия, но дома их закрыты для всех, кто не принадлежит к этим кругам или не зван к ним. Люди, оторванные друг от друга, предоставленные самим себе, вздыхают, жалуются, несут каждый свою ношу, и лучшие идеи пропадают, ибо никто друг друга не понимает. Им негде встречаться. Общественная жизнь парализована, чрезвычайные законы запрещают всякие собрания в стране. Здание комитатского управления, парламент закрыты. Единственное место, где люди с благородными стремлениями могли бы встречаться, это частные дома. Но кто распахнет свои двери для этой цели? Аристократы частью равнодушны, частью не имеют иной цели, кроме погони за наслаждениями. Есть немало людей, понимающих, что надо делать, они с радостью бы взялись за это, но неурядицы последних лет настолько пошатнули их состояние, что они не в силах нести расходы, которых требует открытый дом. А тех, кто мог бы поднять шлагбаум у своих аристократических покоев, гонят из столицы воспоминания о трагических событиях, навсегда изгнавших веселье из залов с портретами под густой траурной вуалью. И, таким образом, в заливающем нас потопе нет ни одного островка, где могли бы встретиться добрые, умные и честные люди всех классов. Нет такого островка!
– Он будет! – с одухотворенным лицом произнесла графиня, вставая с кресла. Вся ее душа загорелась от новой идеи, которую так красиво преподнес ей аббат.
– Вы меня поняли! Это убежище одновременно будет спасительно и для вас. Если вы переселитесь в Пешт, в дом, достойный ваших титулов и доходов, распахните его двери перед «сливками» нации, к коим принадлежат не только особы высшего света. Во всем образованном мире к ним причисляют и деятелей науки, искусства, политики, церкви; если найдется место, где ученый будет как равный представлен духовному лицу высшего сана, поэт – вельможе, если аристократия капитала и духа объединятся, чтобы дать возможность жизнеспособным идеям претвориться в успешные дела, если откроется салон, который станет центром апостольских миссий, распространяющих всеобщее образование и просвещение, оказывающих им материальную поддержку, разве не будут благословлять и уважать хозяйку этого салона, над головой которой засияет ореол патриотической славы?
Схватив руку господина аббата, графиня осыпала ее поцелуями и, рыдая, повторяла:
– Благодарю! Благодарю! Благодарю!
– Теперь вы верите, графиня, что есть иной путь в рай, кроме того, что ведет через монастырскую дверь?
– Вы пророк!
– Однако, графиня, разрешите потревожить ваш возвышенный строй мысли прозаическим вопросом. Задача, за которую вы беретесь с таким воодушевлением, требует определенных материальных средств. Для ее выполнения необходимы большие доходы. Вы окажете мне доверие в таком щепетильном вопросе?
– Я богата, – отвечала графиня. – На собственные средства я приобрела дом в Пеште, сейчас его сдают внаем, и у меня есть капитал, вложенный в солидные дела.
– Дом, графиня, вы перестроите для себя. Доходному дому там теперь не место, а капитал в нынешние смутные в финансовом отношении времена лучше не трогать. Каков доход от вашего бондаварского поместья?
– Около двадцати тысяч форинтов.
– А каковы его размеры?
– Девять-десять тысяч хольдов.
– В таком случае это доход небольшой. Видимо, вы неправильно ведете хозяйство. Поместье такой величины должно давать больший доход. И для содержания дома, который вы хотите открыть, этого дохода мало. На двадцать тысяч форинтов в Пеште нельзя держать открытый салон.
Графиня была ошеломлена.
– А я думала, что это очень большие деньги.
– В деревне – большие. Но в Пеште жизнь так же дорога, как в Париже. Вам необходимо, по крайней мере, сорок тысяч форинтов годового дохода, если вы хотите открыть в Пеште салон, который будут посещать титулованные особы и аристократия духа. Графиня в замешательстве взглянула на него.
– А как это сделать?
Господин аббат, слегка выпятив губы, бесстрастно ответил:
– Это нетрудно. Надо изменить систему хозяйства: вместо того чтобы управлять имением самой, сдать его в аренду. Я в финансовых операциях не разбираюсь, но у меня есть надежные знакомые в кругах финансовой аристократии, с любым из них вы сможете посоветоваться, когда мы будем в Пеште. Во всяком случае, я могу гарантировать, что система «ферм», введенная в вашем поместье, будет давать вам сорок тысяч форинтов в год. Немного я все же разбираюсь в национальной экономике.
Графиня была заворожена его словами. Святой отец с минуты на минуту становился все более достойным любви! Он даже доход ей удвоит. Какой же это милый, приятный человек!
– Распоряжайтесь полновластно всеми моими делами! – восторженно произнесла графиня.
– Если вы поручите мне, графиня, я могу представить вам готовый договор, гарантирующий удвоение дохода. По крайней мере,- вам не придется тратиться на маклера.
Теуделинда радовалась, как ребенок. Она глядела на аббата, как на своего истинного отца. Как на олицетворение благородства, как на единственное существо, которое можно, нужно и должно любить.
Весьма вероятно, священнослужитель и заслуживал этого. …А вот что бондаварское поместье благодаря ему уплыло от одного из его владельцев – это уже совершенно определенно!
Неприятный человек
От радости графиня Теуделинда обо всем забыла. Забыла настолько, что бросилась к звонку и потянула его за шнурок.
– Что вы делаете, графиня? – изумился аббат.
– Сейчас я прикажу позвать моего управляющего.
– Но кому вы прикажете?
Только тогда графиня вспомнила, что в замке нет ни одной живой души. Лицо ее снова омрачилось.
– Это в самом деле трудная проблема, графиня, – сказал аббат. – Как выбраться из замка?
– Что вы говорите? – Графиня так слабо соображала, что никак не могла понять сложившуюся ситуацию.
– Дело в том, что, кроме нас с вами, в замке никого нет. Если я отправлюсь искать для вас кого-нибудь, кто смог бы запрячь лошадей, запаковать необходимые в дороге вещи и кому можно было бы доверить покинутый замок, то вы, графиня, на это время останетесь здесь одна.
– О, я ни за что на свете не останусь одна!
– Тогда есть другой выход. Вам придется вместе со мной идти пешком до ближайшего имения.
В окна начал хлестать дождь со снегом.
– Но ведь у меня есть лошади.
– Да, только я не сумею ни запрячь их, ни править ими.
– О, я бы вам и не позволила! ;Перед графиней возникла дилемма: остаться одной в замке, пока аббат сходит за помощью, или в дождь и снег отправиться с ним вместе пешком через лес и поле.
– Кто-то барабанит в ворота, – сказал вдруг аббат.
– Наверное, это управляющий, – заметила графиня. – Он узнал от прислуги, что произошло в замке, и поспешил прийти.
– Но ему никто не откроет ворот, привратница, вероятно, тоже убежала из замка.
– Да, правда. Это та старая ведьма, которая отплясывала на столе.
– Графиня, у вас нет второго ключа от ворот?
– Есть, это самый толстый ключ в связке, там на консоли. А зачем он вам?
– Я спущусь и сам открою ворота.
– Псы вас не знают и разорвут на части. Это огромные овчарки-волкодавы.
– А я окликну их по имени. Как их зовут?
– Но я же не знаю!
Какое графине было дело до столь плебейских мелочей, как клички мужицких собак?
– Делать нечего, значит, придется их пристрелить.
– Только не очень, – смешавшись, сказала графиня, подразумевая под этим, что выстрел не должен быть очень громким.
Итак, господин аббат взял револьвер и спустился во двор. Фонарь был уже не нужен, начало светать.
Будки волкодавов были поставлены у ворот таким образом, чтобы ночью, когда собаки бегали по двору на цепи, они не могли бы кусать друг друга, но зато, всякий, кто пожелал бы пройти между ними, непременно попал бы в пасть Сциллы или Харибды.
У аббата не было иного выбора: чтобы подойти к воротам пришлось пристрелить одного пса. Умудренный горькой участью своего собрата, второй волкодав забрался в будку и пропустил аббата.
Аббат Шамуэль открыл ворота и увидел перед собой мужчину, в руке у которого также был револьвер.
– Кто вы? Что вам угодно? – спросил аббат.
– А вы кто? И что вы тут делаете? – в свою очередь спросил тот.
– Я аббат Шамуэль, духовный наставник графини.
– А я Иван Беренд, сосед графини.
Господин аббат опустил оружие и более мирным тоном произнес:
– Не совсем урочное время для визита, не правда ли?
– Honny soit qui mal y pense {Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (франц.)}, – возразил Иван, пряча в карман пистолет. – Мое появление здесь в неурочное время объясняется тем, что ночью я получил письмо, в котором меня уведомили о переполохе в замке и о том, что мне следует поторопиться на помощь графине…
– Дело в том…
– Я знаю, в чем дело, об этом тоже сообщили в письме, поэтому я и пришел, чтобы предложить графине свои услуги. Но мне известно, что она обычно не принимает мужчин, особенно в столь ранние часы.
– Вас, она, несомненно, примет. Разрешите мне запереть ворота, привратницы в доме нет. Осторожнее, держитесь правее, слева в будке сидит еще одна собака, она может выскочить и укусить вас.
– А вторую вы пристрелили?
– Да. Вы слышали выстрел и поэтому вынули револьвер?
– Разумеется. Я не знал, кто тут во дворе стреляет.
Мужчины поднялись в покои графини. Аббат Шамуэль вошел первым.
– К нам прибыла неожиданная помощь, – сказал он. – Один из ваших соседей, Иван Беренд.
– А! – протянула графиня, недовольно поджав губы. – Неприятный человек. Атеист.