Йокаи Мор. Черные алмазы

   – Быть может, это не правда?
   – Правда. В вас, князь, я нашел беспристрастного историографа. Но позвольте мне продолжить свое жизнеописание. Нанесенный мне вчера убыток я могу компенсировать завтра; невыгодную сделку уравняет удачная. Небольшой проигрыш перекроет крупная победа. Чего вы хотите добиться этой брошюрой?
   – Как только заем выбросят на биржу, я распространю эту брошюру повсюду – на паркете и среди кулисы – и начну контригру с того, что ваши акции будут вычеркнуты из списка.
   – Я предвидел это заранее и пришел сюда именно затем, чтобы предотвратить подобный шаг.
   Часто моргая, Феликс Каульман пытался изобразить всю глубину своих страданий, одну руку он заложил за жилет, в голосе появились глухие нотки.
   – Сударь! Если вы хотели, чтобы я погиб у вас на глазах, вы достигли цели.
   Князь Вальдемар громко расхохотался и хлопнул Каульмана по плечу.
   – Полно разыгрывать фарс! Ведь вы пришли сюда не затем, чтобы застрелиться у меня на глазах, а чтобы сделать какое-то предложение. Вы – обанкротившийся мошенник, у которого осталось одно-единственное сокровище: чудесный черный карбункул, который вы отыскали в куче угля, отшлифовали, много раз перезакладывали, немало заработали на нем, а теперь он снова попал в ваши руки; вам хорошо известно, что я без ума от этого сокровища, что я готов биться за него на аукционе хотя бы против целого мира; вот затем вы и пришли сюда! Ну, так давайте столкуемся. Я буду торговаться. Назовите свою цену!
   Князь опустился в кресло и на этот раз даже не предложил Каульману сесть.
   Каульман тоже отбросил пафос, лицо его приняло обычное выражение, если здесь вообще уместно говорить о человеческих выражениях.
   – Прежде всего эта тетрадь! – сказал он, кладя руку на брошюру.
   – Хорошо, вы получите ее, всю тысячу экземпляров вместе с черновой рукописью. Можете протопить ею камин, если не пожелаете сохранить на память.
   – Во-вторых, – продолжал Феликс, – вы откажетесь от контригры и в течение трех дней распространения займа не предпримете никаких маневров ни против меня, ни против моих компаньонов. Более того, вы сами подпишетесь одним из первых, и притом на значительную сумму.
   – Хорошо! – сказал князь. – Договорились! Но теперь выслушайте мои поправки. В первый день распространения займа я ничего не сделаю против вас, но и не подпишусь. Во второй день я тоже вас не трону, но и не поддержу. Затем, на третий день, я подпишусь на миллион и в дальнейшем стану поддерживать ваши предприятия, словно ваш ближайший друг.
   – Но почему не в первый день?
   – Я скажу вам, что должно произойти в первые два дня. Сегодня же вы известите мадам, что князь Тибальд взят под арест и что она не может долее оставаться в его апартаментах. Мадам однажды уже проявила бескорыстие, возвратив Тибальду дворец со всей обстановкой; она сделает это и во второй раз и вернется к своему супругу. Супруг отметит примирение званым вечером. На вечер он пригласит и лучшего друга дома. (Тут князь красноречивым жестом приложил к груди указательный палец.) Друг дома, пользуясь случаем, предложит мадам полюбоваться красотами озера Комо, где роскошный летний дворец ожидает свою хозяйку, а мадам крайне необходим целительный итальянский воздух и перемена обстановки.
   – Вы очень деликатный человек.
   – Прошу вас, не хвалите меня раньше времени. В течение второго дня господин Феликс Каульман разъяснит мадам, что во Франции, дабы брак был действительным, обязательна и гражданская процедура. После чего вы отведете ее к нотариусу и заключите гражданский брак.
   – Но, сударь! – вскричал Каульман с неподдельным испугом и отшатнулся. – Зачем вы добиваетесь этого?
   – Зачем? – воскликнул князь и поднялся с места, чтобы еще более унизить свою жертву. – Да затем, прожженный мошенник, чтобы не дать вам проделать то, что вы собираетесь: в одной стране вы похищаете красотку, а в другой, где вы можете от нее избавиться, бросаете ее. Я раз и навсегда лишу вас возможности отнять у мадам свое имя. Не так ли? Иначе на четвертый день вы рассмеетесь мне в лицо и скажете: «Ведь то, что я тебе отдал, никогда и не было моим!» А мне нужна и оправа к алмазу. Я не позволю вам, сударь, выломать камень из вашего обручального кольца, я хочу видеть их вместе!
   Каульман не скрывал растерянности.
   – Я не понимаю вашей прихоти, сударь!
   – Зато я прекрасно понимаю! Да и вы в состоянии понять, если захотите. Я без ума от этой женщины, а она меня терпеть не может. И я знаю, в чем тут причина, хотя вы и не подозреваете о ней. Ваша жена – целомудренная женщина! Вы удивлены, не правда ли? Но это заслуга не ваша, а князя Тибальда. Это Тибальд открыл мне. Он заставил мадам поклясться, что она никогда не примет меня. Бедный старик! Он надеялся примирить меня со своей внучкой, если я откажусь от Эвелины. Каким же он оказался плохим психологом! Ведь этим он только разжег мою страсть. За падшей женщиной я не стал бы таскаться из страны в страну. Я давно бы забыл о ней. Но я преследую мадам, потому что мне открыли секрет ее непорочности. Я обожаю эту женщину потому, что она светлая, чистая, сверкающая; и чтобы этот кристалл засверкал полным блеском, ему нужен титул, клеймо подлинности, и этот титул – ваше имя. Теперь понятно, чего я требую от вас?
   – Князь! У вас дьявольские замыслы. Вы хотите привязать меня к моему позорному столбу, к моему унижению!
   – Унижение? Да кто завлекал вас на эту ярмарку, где торгуют честью и унижением? И что я предлагаю вам? Разве не то, чтобы имя Каульмана засверкало еще ярче? О, на имени Каульмана не должно быть ни единого пятнышка. Глава фирмы Каульман станет достойным, респектабельным человеком. В свете – влиятельное лицо, на бирже – воротила, человек с прочным положением, дома – добропорядочный глава семьи. Ну, а кто вы на самом деле – будем знать только мы двое, и о вашем доме – мы трое.
   Каульман пытался изобразить мучительные душевные терзания.
   – Ах, сударь, да не трите вы глаза и щеки! – с досадой отворачиваясь, воскликнул князь. – Я все равно не поверю, что вы плачете или что вы покраснели. Времени остается в обрез; мой совет – не тратьте его понапрасну.
   Это святая правда. Надо спешить. Поэтому господин Феликс скомкал заключительную сцену и обошелся без вырывания волос на голове – как признака тяжких метаний между чувством порядочности и крайним отчаянием; он принял выгодную сделку и протянул князю руку.
   Но Вальдемар и на этот раз не подал ему руки, а ограничился поклоном.
   – Пометьте себе в записной книжке наряду с другими сделками: у нас нет причины пожимать друг другу руки. Предельно точно запишите все условия! Если я завтра до часу дня получу от вас приглашение на вечер, то завтра не появлюсь на бирже. Если послезавтра до часу дня я получил от вашего нотариуса официальное извещение о заключении гражданского брака, то я и в этот день не поеду на биржу. И если до часу пополудни на четвертый день ко мне придет ваше доверенное лицо и сообщит, что вы отбыли на брюссельский рынок проводить операцию с займом и шлете мне ключ от квартиры с просьбой ко мне как деловому компаньону заменить вас, то я появлюсь на бирже и обеспечу займу блистательную победу. А теперь можете плакать или смеяться, но только не в моем доме.
 

Эва Дирмак

 
   Итак, господин Каульман наилучшим образом уладил свои дела с князем Вальдемаром.
   Князь действительно был безумно влюблен в Эвелину.
   С тех пор, как он услыхал ее пение в соборе св. Евстахия, он готов был следовать за нею хоть в пустыню, поселиться в пещере и питаться акридами, как святой Антоний, – лишь бы она появилась в образе искусительницы!
   Каульман добился тут полного успеха.
   Князь не возглавит контригру, не воспользуется бондаварской катастрофой, начинания фирмы Каульман не потерпят крах.
   Напротив, князь предотвратит панику на венской бирже, когда распространится слух о катастрофе на шахте, он поддержит курс бумаг. Он позволит выпустить на парижской и брюссельской бирже церковный заем и сам подпишется, притом на солидную сумму.
   И во что же это обойдется Каульману? Ровным счетом ни во что. В одно доброе слово красивой женщины.
   Пусть еще раз покажут свою магическую власть черные алмазы: черные глаза Эвелины. А там доставайся они тому, кто больше заплатит.
   Каульман долго ждал возвращения священника, но, не дождавшись его, решил самолично отправиться к супруге.
   Он не застал ее дома. Привратник сказал, что госпожа отбыла в театр.
   Каульман забыл заглянуть в театральную афишу и лишь теперь узнал, что Эвелина сегодня занята.
   Он помчался в оперу.
   Первым делом он бросился в ложу супруги, но там, кроме компаньонки, никого не было.
   Он оглядел из ложи зрительный зал. В партере сидело достаточно клакеров, в одной из лож у просцениума он заметил князя Вальдемара.
   Да, князь лучше него знал, что Эвелина сегодня поет.
   Затем он спустился в фойе; в театре знали, что господин Феликс – супруг мадам, и его пропустили в уборную Эвелины.
   Эвелину он застал уже в театральном костюме, готовой к выходу.
   Завидев Каульмана, она отвернулась с выражением досады: «Зачем он мешает ей в ту минуту, когда она готовится исполнять свое предназначение?»
   – Я зашел пожелать вам доброго вечера, мадам!
   – Могли бы отложить это на завтра.
   – Что отложить? Вечер? Ха-ха!
   – Не вечер, а пожелания. Ведь вам известно, как я каждый раз волнуюсь перед выступлением.
   – Я боялся опоздать. Вы знаете, что цвет общества готов на все, лишь бы достать билет на ваш благотворительный концерт. Вы оставили хоть один для меня? – Господин Феликс был сама любезность и предупредительность.
   – Нет, не оставила.
   – Ах, отчего же? – воскликнул он, разыгрывая огорчение.
   – Оттого, что никакого концерта не будет. Я отказалась от него.
   Лицо господина Феликса мгновенно вытянулось.
   – Не будете ли вы добры объяснить причину?
   – После выступления. А сейчас мне пора на сцену.
   С этими словами мадам удалилась из уборной и оставшееся до выхода время провела за кулисами.
   Каульман занял место возле другой кулисы, откуда мог видеть и Эвелину и ложу у просцениума.
   Эвелина играла слабо и пела тоже посредственно. Ее сковывал страх. В этот вечер она не только плохо интонировала, но и пропускала целые ноты. Было заметно ее волнение.
   Но вышколенная клака хлопала ей так, что стены дрожали, а Вальдемар из своей ложи аплодировал, словно ему за это платили больше всех.
   После заключительной арии из ложи Вальдемара к ногам Эвелины обрушилась целая лавина венков и букетов.
   Эвелина не подняла ни одного цветка и торопливо скрылась в своей уборной.
   Каульман вошел туда вслед за ней.
   – Почему вы не подняли ни одного из этой груды красивых венков? – спросил он у Эвелины.
   – Потому что я не заслужила их. Я чувствую, я знаю, что пела отвратительно.
   – Но хотя бы в угоду тому, кто послал эти венки, следовало принять хоть один.
   – Ах, так? Вам вправду, хотелось этого?
   – Мне?
   – Ну, да! Я полагаю, все эти венки от вас?
   – О нет! Разве вы не заметили? Все они были брошены из одной ложи. Вы не узнали того, кто занимал эту ложу?
   – Я не смотрела туда.
   – Князь Вальдемар.
   – Ах! Ваш страшный враг, тот, кто стремится вас разорить?
   – О, князь очень изменился, он весьма сожалеет о прошлом и теперь он наш лучший друг.
   – Наш друг? Чей?
   – Как мой, так и ваш.
   – Благодарю! Но я отказываюсь разделить эту дружбу.
   – Здесь трудно что-либо разделять, мадам! Ведь он мой добрый друг, и для него открыты двери моего дома.
   – А двери моего дома закрыты.
   – В таком случае я вынужден сообщить вам неприятное известие. Ведь вы закончили свое выступление? Так что вам не опасно волноваться…
   – Да, извольте говорить, – сказала Эвелина, сидя перед зеркалом и нежным кремом удаляя грим с лица, – я вас слушаю.
   – Вы недолгое время сможете держать собственный дом. Князь Тибальд взят под опеку, а как вы могли подметить своим острым умом, парижский особняк – свидетельство его дружеского внимания к вам. Теперь с этим покончено. Мне же обстоятельства не позволяют снимать для вас отдельные апартаменты, так что в дальнейшем нам придется жить одним домом и, стало быть, естественно и неизбежно, что гости, желанные в моем салоне, будут и вашими гостями.
   Эвелина освободилась от роскошною наряда королевы, сняла с головы диадему, с запястий – сверкающие браслеты.
   – И вы полагаете, – спросила она через плечо, полуобернувшись к Каульману, – что, если обстоятельства вынудят меня оставить роскошный отель, я не смогу снять в Париже мансарду, где будет дверь, а в двери запор, и что если я пожелаю ее захлопнуть перед кем-либо, то ни один князь на свете туда не войдет!
   Каульман решился на крайность. Он больше не давал себе труда казаться любезным.
   – Предупреждаю вас, мадам, во Франции существуют неприятные законы, обязывающие жену жить вместе с законным мужем, выезжать с ним, подчиняться ему.
   Эвелина в этот момент снимала золотые сандалии. Черные, пронизывающие глаза ее устремились на Каульмана.
   – В таком случае я тоже предупреждаю вас, сударь, что во Франции существуют неприятные законы, по которым брак французских граждан, заключенный перед алтарем без гражданской регистрации, не признается властями и считается недействительным.
   Каульман вскочил со стула, словно ужаленный тарантулом.
   – Что вы сказали?
   Эвелина сняла с ноги золотую сафьяновую сандалию. И, стоя в одной сорочке, босая, она бросила роскошные сандалии к ногам Каульмана.
   – А то, что вот эти сандалии – еще ваши, но я, мадемуазель Эва Дирмак, принадлежу только самой себе.
   – Кто вам это сказал? – изумился банкир.
   – Тот, кто дал вам совет так поступить со мной.
   Каульман оперся о стол: голова у него шла кругом.
   – А теперь, – Эвелина взмахнула рукой, – впредь не забывайте, сударь, что это уборная мадемуазель Дирмак!
   Не дожидаясь повторных напоминаний, Каульман схватил свою шляпу и кинулся прочь.
   Бегство его было так стремительно, что ему уже и не остановиться, пока где-нибудь он не упадет без сил.
   Полный крах. Спасенья ждать больше неоткуда.
   Все складывалось так, как предсказал священник.
   Еще вчера он ворочал миллионами. Отовсюду ему предлагали сотни миллионов, а завтра к нему же потянутся тысячи рук, чтобы весь капитал, включая наличность, расщепить на атомы, миллионы раздробить в гроши.
   Нет иного выхода, как застрелиться или запустить лапу в акционерную кассу, загрести, сколько можно утащить с собой, и бежать, бежать куда глаза глядят.
   Каульман предпочел последнее – он сбежал.
 

Быть никем

 
   Эвелина воспринимала окружающее, как человек, которому после неудачно сложившейся жизни суждено родиться заново.
   Она больше не жена.
   И не вдова, которой есть что оплакивать из минувших радостей.
   Она снова вернулась в девичество, перед ней раскинулось цветущее поле жизни, и она стоит в нерешительности, не зная, какой же цветок предпочесть.
   Сердце полно пробудившихся неясных мечтаний, надежд, желаний – волшебная тайна ждет, чтоб ее разгадали.
   На следующий день, получив известие, что Каульман бежал и уже никогда не вернется, Эвелина почувствовала, как с нее пали оковы.
   Вольная птица вырвалась из клетки.
   Куда летит вольная птица, ощутив крылами открытый простор? Разве вспомнит она, сколь роскошна была ее клетка, как заботливо ухаживал за ней хозяин, как вкусно ее кормили, сколь надежно оберегали от холода и недугов, как искусно учили ее петь?
   Вольная птица думает только о том, куда направить полет.
   Быть может, на воле ее растерзают, может быть, она замерзнет, и, уж наверное, она разучилась выискивать корм среди полей, – но все же она улетает. Ищет себе гнездо. Ищет спутника.
   Эвелине не приходило в голову, что слухи о бегстве Каульмана повлекут за собой, как влечет невольника цепь, и пересуды о ней; что всюду уже идут разговоры, кому же достанется брошенная красавица.
   Красавица, что играет в салоне более значительную роль, нежели на подмостках. На сцене она предстает лишь неопытной дилетанткой, в салоне же – зрелой актрисой.
   Кого наречет она новым своим повелителем? Ибо эта мятежная держава, чье имя прекрасная женщина, навсегда сохраняет за собой право выбора короля, ей ничего не стоит принять отречение. Это самая необычайная конституционная монархия с кабинетом министров, не подвластным королю, где понятия о цивильном листе диаметрально противоположны нашим.
   Итак, сейчас у нее нет правителя. Дворец пуст. А сердце исполнено радости, которой еще нет названия. Да и какое ей дать название?
   О ком ей мечтать? Кто ей ближе всех?
   Кому открыть прежде других, что она счастлива, безмерно счастлива, что она возрождается к жизни, что она обрела свободу?
   На столе лежала визитная карточка Арпада.
   Эвелина велела заложить карету, дала лакею записку с адресом и отправилась с визитом к семейству Белени.
   Они жили неблизко, на окраине Парижа, где до сих пор еще сохранились одноэтажные дома.
   Вдова Белени предпочитала жить в одноэтажных домах. Ее собственный дом – тот, что пошел с молотка, – тоже был одноэтажным.
   Кроме того, у этих домов было и еще одно преимущество.
   В каком бы большом городе они ни останавливались с концертами или давать уроки, мать Арпада всегда старалась отыскать квартиру с кухней, чтобы готовить самой и столоваться дома вместе с сыном. Дабы не ускользнул он от материнского ока, не попал в разгульную компанию, что неизбежно при жизни в гостиницах.
   Конечно, вдова готовила все сама, и Арпад искусству любого кулинара предпочитал стряпню своей матери; нельзя было оказать ему более дурную услугу, чем пригласить на званый обед. И где только это представлялось возможным, Арпад отклонял приглашения, утверждая, что не может есть нигде, кроме дома, – ему-де гомеопатами предписано лечебное питание.
   Не мог же он так прямо и заявить приглашавшим его знатным особам, что он им очень признателен, но матушка приготовила дома фасоль со свиными ушками, а это блюдо он не променяет ни на какие лакомства.
   Кучеру и лакею Эвелины пришлось изрядно потрудиться, прежде чем они где-то в районе Монмартра отыскали улицу, на которой поселилось семейство Белени.
   Эвелина велела кучеру остановиться на перекрестке: в начале улицы она вышла из кареты и в сопровождении лакея пешком отправилась разыскивать нужный дом.
   В одном из неказистых строений, задняя сторона которого выходила в сад, вдова Белени снимала две небольшие комнаты, отделенные друг от друга кухней.
   Какая-то служанка, стиравшая белье во дворе, показала Эвелине комнату, которую занимал молодой господин.
   Эвелина тихонько прошла на кухню и заметила, что дверь из комнаты, окнами выходящей во двор, тотчас же приоткрылась, оставив ровно такую щель, какая вполне достаточна для любопытных женских глаз.
   Это, очевидно, матери Арпада не терпелось узнать, кто явился с визитом к сыну.
   Эвелина на цыпочках проскользнула к другой двери и бесшумно вошла.
   Она хотела сделать Арпаду сюрприз.
   В комнате музыканта было на удивление красиво и уютно. Во всем чувствовалась заботливая материнская рука. Стол и стены украшали подарки знатных почитателей таланта: кубки, искусная резьба, старинное оружие, великолепные картины; на окнах цветы, в шкафу – со вкусом подобранная библиотека.
   Мать намеренно обставила комнату так, чтобы сын любил бывать дома.
   Рояль, взятый напрокат, был из лучших образцов фирмы Эрарди; он и сейчас стоял открытый.
   А у рояля сидел Арпад, спиной к инструменту, и что-то рисовал за маленьким столиком.
   Пианист рисует?
   У каждого артиста обычно бывают такие причуды: знаменитый художник истязает своих соседей пиликаньем на скрипке; превосходный музыкант кропает вирши, а мастер писать романы исправно переводит мрамор или слоновую кость, вырезая нелепые фигуры.
   Но что же рисует Арпад?
   Эвелина подкралась к нему сзади. Однако шелест шелкового платья все же выдал ее; Арпад вздрогнул и тотчас испуганно спрятал рисунок в ящик стола. Эвелина едва успела заметить, что это был чей-то портрет.
   – Ах, это вы? – смущенно пробормотал Арпад. – А я думал, мама.
   – Ага! Вы опять занимаетесь чем-то недозволенным. Мама, наверное, не разрешает вам рисовать. И что за причуды? Пианист тратит время на мазню. А что вы рисуете?
   – Ах, ерунда. Цветок.
   Как он лукавит! Ведь это был портрет.
   – Так дайте мне этот цветок.
   – Не могу.
   – Но если это всего лишь цветок!..
   – Все равно не дам.
   – Ну, полно, не сердитесь на меня. Предложите мне хотя бы сесть.
   Все-таки Арпад досадовал на нее.
   Что за нужда была так пугать его? В другое время он был бы ей очень рад.
   Но неудачный приход нарушил всю гармонию. Спрятанный портрет не был изображением Эвелины.
   – Ну, сядьте же рядом, а то можно подумать, что вы меня боитесь. Видите ли, я ждала, что сегодня вы сами ко мне заглянете и поделитесь впечатлениями о моей вчерашней игре. Но раз вы не явились, я сама пришла к вам. Так что же вы молчите? Скажите наконец, что я плохо пела.
   – Очень плохо, – неохотно ответил Арпад. – Вы деградируете, вы все забыли. Я краснел за вас перед публикой! А ваша игра! Мне казалось, что я в театре марионеток.
   – Я была совершенно не в настроении. И к тому же семейный разлад зашел так далеко, что я окончательно рассталась с Каульманом.
   – Но даже Каульман, какой он ни на есть, – еще недостаточная причина для того, чтобы фальшивить, и вы могли бы разойтись с ним, не выпадая из такта. Пусть господин Каульман сидит на своих миллионах. Да вы и до сих пор уделяли ему не слишком много внимания.
   Арпад не знал о катастрофе, постигшей Каульмана. Слух об этом еще не достиг Монмартра.
   – И потом не следовало купаться в цветах, коли уж вы так скверно пели!
   В душе Эвелины была задета самая чувствительная струна: ее обидели несправедливо.
   Едва сдерживая слезы, она принялась оправдываться.
   – Но ведь не я же велела бросать эти венки!
   – Значит, кто-то из ваших поклонников. Какой-нибудь одержимый князь. Здесь все связано одно с другим. Быть красивой, плохо петь и получать цветы: три греха вместе, такой букет миру еще никогда не удавалось разрознить.
   – Пусть так, порицайте, браните меня, мой старый ворчливый ментор! Что во мне еще дурного?
   Арпад улыбнулся и протянул Эвелине руку.
   – Простите, красавица моя! Все эти грубости – лишь упреки артиста-наставника артистке-ученице. С ними покончено. А теперь давайте отвлечемся на время и снова станем детьми. Принести шашечницу? Хотите, сыграем в карты или в капустку?
   Веселый голос юноши снова покорил и согрел душу Эвелины.
   Она рассмеялась и в ответ шаловливо ударила Арпада по руке.
   – Ну, а чем вы теперь намерены заняться, изгнав господина Каульмана? Снова выйдете замуж? Из-под земли уже явился новый муж? По-моему, они растут, как грибы. Или сохраним артистическую независимость?
   Эвелина прикрыла глаза и задумалась.
   – Мне никто не нужен, – грустно призналась она.
   – Ага! Но ведь это не значит, что «я никому не нужна».
   – Именно так. Я не хочу быть ничьей собственностью. Я никогда не позволю распоряжаться собой человеку, не равному мне! Как видите, девчонка, откатчица угля, босой убежавшая с шахты, ищет себе ровню. Тот, кому я когда-либо соглашусь дать место в своем сердце, должен быть вольным, свободным человеком, как я сама. Не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме своего призвания. Прославиться не богатством, а блеском таланта. Быть артистом и гордым человеком.
   Это было достаточно красноречивое признание для того, кто хотел бы понять.
   Арпад понял. Настроение его заметно упало.
   – Гм! В таком случае, прекрасная дама, вы избрали путь, на котором вы никогда не встретите подобного человека.
   – Что вы хотите этим сказать?
   Арпад в волнении резко поднялся.
   – Я хочу сказать, что в среде артистов существуют несколько странные представления о жизни. Вот взгляните на этот красивый старинный кубок. Я получил его в подарок от князя Демидова. Он же унаследовал кубок от какого-то предка, которому подарил его Петр Великий. Это уникальная вещь, шедевр. Из него пили князья и герцоги. Я ценю этот дар. В нем хранятся мои визитные карточки. Но за обедом я пользуюсь для питья простым стеклянным стаканом, который купил за пятнадцать су и из которого никто, кроме меня, никогда не пил.
   Эвелина густо покраснела при столь недвусмысленном сравнении. Арпад же пошел в своих пояснениях еще дальше.
   – Вы, прекрасная дама, мечтаете встретить артиста, гордого, свободного, неограниченного властителя в своей сфере, рассеивающего мрак светочем гениальности, и вы мните, что этот свободный, гордый человек удовольствуется местом рядом с вами в карете, когда вы прогуливаетесь на Елисейских полях и доставляете свету повод для толков: «Обратите внимание, вот помазанница Аполлона, но лошади, что впряжены в карету, не потомки Пегаса, пробившего ударом копыта источник Гиппокрена, а чистокровные рысаки герцога X., блеск, окружающий даму, – не отсветы славы ее мужа, а бриллианты маркиза У.». Разве найдете вы такого человека, прекрасная дама?
   Бедная Эвелина! На свою беду, она еще вздумала защищаться от нападок безжалостного юноши.