Йокаи Мор. Черные алмазы

   И вот их нет!
   Сердобольные люди отвели господина Чанту домой. Сам бы он ни за что не добрался. Так бы и ходил вдоль всей улицы из конца в конец и стучался бы в каждые ворота: укажите, люди добрые, где мой дом?
   Не иначе, подумали бы люди, пировал где-то Чанта, да и хватил лишку.
   Придя домой, Чанта велел отвести его в подвал под ручьем, чтобы еще раз убедиться воочию, что и на самом деле нет там больше бочонков, наполненных серебром.
   Нет! Ни единого! Все до последнего выманил хитрый столичный мошенник.
   О, зачем только он сломал себе шею? Почему не дала ему природа столько шей, сколько бочонков выкатили отсюда по его прихоти!
   А как славно лежали они здесь рядышком! Какой был порядок! Здесь двадцатки. Там форинты. В одном бочонке имперские талеры. В другом – талеры с короной!
   Какие замечательные деньги – серебряные кругляшки! Самые вечные! Меняются короли, происходят революции, а денежки остаются. Издает ли законы австрийский правитель или венгерский – это им не указ!
   И эти чудесные деньги, настоящие деньги он дал выманить у себя из подвала! Из того самого надежного подвала, куда не проникнуть было грабителям, потому что одно нажатие пружины – и все затопила бы вода!
   – Пустите воду в подвал! – вне себя хрипел ростовщик. – Пусть затопит подвал! Пусть захлебнется каждый, кто сюда сунется.
   Но поздно!
   Раньше надо было пустить воду!
   Когда еще все бочонки хранились в подвале, чтобы не мог к ним притронуться даже сам хозяин. Тогда они и по сей день лежали бы там! Двадцатки с благородной прозеленью, до белизны отмытые талеры. А теперь одни только лягушки квакают в воде: «Квак-квак, слепой дурак!»
   Господин Чанта позволил раздеть себя и лег в постель.
   Он попросил послать за священником, чтобы исповедаться и причаститься.
   Затем позвал чиновников из магистрата и составил завещание.
   Чанта распорядился своими мирскими делами.
   У него еще оставалось немало имущества. Но чего оно стоило, если упущено главное, пропала самая ценная добыча, сгинуло серебро?
   Все дома, всю сторону улицы он завещал пустующей церкви, куда теперь уж никто никогда не заглянет, где на паперти между плит пробьется трава и зеленой порослью затянутся стены, где мальчишки-школьники по четвергам после уроков станут гонять на дворе мяч.
   И пусть будет у церкви свой поп, свой звонарь и сторож.
   Поп пусть служит обедню, звонарь трезвонит в колокола, а сторож пусть каждый день открывает двери, как было в ту пору, когда еще десятки и сотни верующих переступали церковный порог, мужчины в камзолах с серебряными пуговицами и женщины в шелковых платьях со шлейфами, – те мужчины и женщины, что не оставили на земле потомства.
   Пусть церковь послужит напоминанием, что все они «были»!
   А соседний дом пусть вернут той вдове, единственной дочери последнего грека в городе, у которой он и откупил когда-то этот дом с торгов.
   И поскольку у них с этой женщиной еще с давних пор шел спор, – чему бог судья, – о какой-то бумаге, которая сегодня ценится дорого, а завтра не стоит ни гроша, – так вот, он, Чанта, оставляет в наследство ей вместе с сыном эту пропасть проклятущих бумажек, которые называются «бондаварские акции», – они-то и убили его! Пусть эта женщина с сыном ими владеют. Если бумаги падут, то и пусть себе пропадают, а если поднимутся, то пусть хоть они разбогатеют на этом.
   Распорядившись, как следовало, своим имуществом, он поставил на завещании печать, скрепил его собственноручной подписью, раздал знакомым и слугам последние серебряные и золотые монеты и наказал звонарю немедля звонить в колокола и через каждые два часа трижды отзванивать заупокойную, а если спросят, по ком звонят, сказать, что, мол, преставился старый Чанта.
   С тем он и отослал всех от себя.
   И на другой день к утру был мертв.
   Признаков насилия на теле не обнаружили.
   Просто его убило горе. Подобно тому, как может умереть преклонных лет человек, когда умирает его жена, с которой он вместе состарился, или как умирает человек сильной воли, если решает, что жить больше не стоит, – и с этим решением уходит из жизни!
 

Когда земля горит под ногами

 
   Проклятие Петера Сафрана начало сбываться: «Не расти траве на этом поле!»
   Трава-то хоть и зеленеет на поле, да под ней, в недрах земли, творится нечто неописуемое.
   Акционерное правление изобрело такую защиту против пожара в шахте: велело замуровать все подступы к ней, входы и выходы из колодцев и штолен; если перекрыть доступ воздуха снаружи, то подземный пожар постепенно утихнет сам собой.
   Но тут пришла другая беда: иссякли запасы угля, и нечем стало поддерживать огонь в домнах.
   Пробовали топить дровами, благо лесов в округе хватало, но доменщики не умели обращаться с дровами и перепортили массу чугуна.
   Вместо железнодорожных рельсов вокруг литейной валялись выброшенные «козлы».
   Ведь на завод вербовали из-за границы сплошь неумелых, неопытных или никчемных рабочих да пьяниц, лишь бы пустить пыль в глаза всему свету и пайщикам да сделать вид, будто по мановению волшебной палочки появилось работающее на полную мощь предприятие.
   Мановение волшебной палочки действительно было, но крепкий удар молотом пришелся бы здесь куда более кстати.
   Нечего было и мечтать о том, чтобы в срок поставить рельсы железнодорожной компании. Гарантия поколеблена! А между тем строителям железной дороги грозили большие неприятности, если они не сдадут дорогу к условленному сроку.
   Вот так, связанные одна с другой, акционерная шахта и железнодорожная компания устремились вниз по крутой лестнице, попеременно опережая друг друга, но неизменно скатываясь все ниже и ниже.
   В конце концов одно правление прижало к стенке другое, вынудив признать, что необходимо закупить уголь, где только можно и по какой угодно цене. Рядом в долине Бонда шахта Ивана Беренда, у него должен быть уголь, ведь он уже год как не продает его, значит, можно купить у Беренда.
   Господин Ронэ отважился написать Ивану и попросить у него угля! Хороши хозяева – покупать уголь у кузнеца!
   Однако над всеми его письмами к Ивану тяготел какой-то рок: они возвращались нераспечатанными.
   Когда же господина Ронэ прижали еще сильнее, он решил лично съездить к Ивану и поклянчить у него уголь.
   Однако этот визит оказался весьма кратковременным. Не прошло и двух минут, как из дома Ивана вылетел сначала господин Ронэ, затем – его шляпа, а вслед им донесся возмущенный возглас Ивана: «С доносчиками не разговариваю!»
   Имело ли место при этой встрече какое-либо оскорбление действием со стороны Ивана, нам неизвестно; несомненно одно, что господин Ронэ не возбудил против Ивана судебного процесса и не послал к нему своих адвокатов, а вместо того написал дирекции длинный отчет, где утверждал, что Беренд – низкий корыстолюбец. Он намерен воспользоваться катастрофой на акционерной шахте и ни в какую не хочет продать уголь, а вместо того упорно изготовляет железнодорожные рельсы в расчете на то, что компания рано или поздно будет вынуждена купить их у него по любой цене. Это-де Иван заявил ему сам.
   Непостижимо, как за те две минуты, в которые входили и приветствия и прощание, – последнее, правда, было очень кратким, – господину Ронэ удалось получить столь обстоятельную информацию.
   Но своим письмом господин Ронэ добился как раз обратного: правление железной дороги обратилось непосредственно к Ивану и сдало ему подряд на изготовление рельсов по весьма высокой цене. И если бы Иван потребовал в полтора раза больше, они все равно заплатили бы ему.
   У всех сейчас земля горела под ногами.
   В результате рабочим, не покинувшим Ивана, была обеспечена крупная доля прибыли.
   Отступники тоже просились обратно: на акционерной шахте работы прекратились.
   Но на старой шахте не брали всех без разбору.
   Комиссия «верных» решала голосованием, можно ли принять обратно сбежавшего или лучше взять на участок нового человека.
   «Нет» обрекало на изгнание, и Иван не имел права помилования. А принятый должен был сначала поработать на шахте за обычную плату, и лишь через год уже не комиссия, а общее собрание решало, зачислять ли нового рабочего в состав постоянных жителей поселка и заслужил ли он право на будущий год получить свою долю прибыли.
   А дела шли превосходно: рабочие считали шахту своей. Меньше давали брака, повысилась выработка, не пропадали даром ни время, ни силы. Порядок поддерживался без всякого принуждения.
   Но не грозила ли беда будущему шахты из-за пожара на соседнем участке?
   Да, грозила!
   По расположению пластов можно было определить, что подземный пожар распространяется по направлению к долине Бонда. Пройдут годы, прежде чем он доберется туда; но в конце концов уголь Ивана все-таки ожидает та же судьба: огонь испепелит его, как и в соседней шахте.
   Великие сокровища в недрах земли обречены на гибель!
   А между тем и на поверхности земли немало добра погибло по воле бондаварского злого рока.
   Поначалу правление акционерного общества решило за наличный капитал скупить обесцененные акции и тем самым получить двойную выгоду: во-первых, акции, выпущенные аль-пари, приобрести по гораздо более низкому курсу, а во-вторых, приостановить их дальнейшее падение.
   Но и этим шагом акционерное общество ничего не добилось, только растратило по мелочам резервный капитал, так что под конец в кассе не осталось денег даже на самые необходимые расходы.
   А приостановить падение акций все равно не удалось. Едва акционеры успели перевести дух, как выступила противная партия и снова взяла их за горло.
   Князь Вальдемар тоже знал, на что пригодны газеты.
   Редакционные портфели он снабдил для рубрики сенсаций неиссякаемыми материалами о подземном пожаре.
   Газеты писали, что на бондаварской горе трескается земля, выделяя из недр своих зловонные газы. Эти газы обладают тем удивительным свойством, что все красные цветы от них мгновенно становятся синими.
   Трава на больших пространствах пожухла на корню, и целые лесные массивы еще весной сбросили листву.
   Пахарь с изумлением взирает, как добрая глинистая земля, поднятая его плугом, краснеет.
   Дно глиняных ям покрывается твердой оплавленной коркой, напоминающей нещадно пережженные кирпичи.
   Мергелевые и сланцевые пласты оседают вместе с покрывающим их зеленым дерном.
   В колодце бондаварского замка вода стала теплой и запахла серой, потом начала убывать, испаряться и постепенно иссякла до капли. Позднее оттуда вырвались горячие пары. Под конец на камнях колодца начала отлагаться селитра в виде каких-то новых, неизвестных науке кристаллических образований.
   В витринах антикварных лавок и у натуралистов были выставлены на всеобщее обозрение спекшиеся в камень и оплавленные комья глины, куски порыжелой окалины, причудливые кристаллы как свидетельство пожара в бондаварской горе, и ученые геологи подтвердили, что это действительно продукты подземного горения.
   Напрасно доказывали акционеры, что во всем этом нет ни единого слова правды, что в Бондаваре растет трава, зеленеют леса, что все эти обгорелые предметы – из дутт-вейлерской горы, которая горит уже сто двадцать лет, да из планицкого рудника, который давно сгорел, а кристаллы – продукты горения подземных пластов в Эптероде и Билине, – ничего не помогало!
   Напуганный человек всегда верит в худшее.
   Факт, что в Бондаваре бушует подземный огонь.
   Не сейчас, так через десять, через двадцать лет там все будет разрушено, выжжено, спалено, как пишут газеты.
   А у князя Вальдемара всегда были наготове новые панические слухи.
   Он уже сбил акции до тридцати, двадцати форинтов и намерен был сбить их еще ниже, до абсолютного нуля.
   Именно к той поре восходит история, когда акции одного гигантского предприятия продавались дешевле бумаги, на которой они были напечатаны. Один процент предлагали держатели каждому, кто перепишет хоть одну акцию на свое имя.
   Веселая это была игра! Тысячам и тысячам людей вложили в руку нищенский посох.
   Те самые жалкие маленькие людишки, что год назад гонялись со своими грошовыми капиталами за бондавар-скими акциями, сулившими неслыханно высокие прибыли: мелкий чиновник, который вложил в них плату за квартиру; лавочник, который все, что заработал на сыре, всадил в обертку для сыра; служанка, которая считала, что сэкономленное жалованье помещено наилучшим образом; вдова, которая свои бумаги, дававшие малый доход, выменяла на весьма прибыльные, и кассир, который осмелился рискнуть доверенной ему суммой ради верной наживы, и вот разом потерял и деньги и честь; солидные ремесленники, кого капризная удача выманила из мастерских и разорила, – все, все они стали нищими, обездоленными, лишенными куска хлеба!
   Из господ, разъезжавших в колясках, все они превратились в бедняков пешеходов.
   Горе и беда поразили множество людей.
   Но это развлечение – по душе противной стороне, которая взяла верх.
   Ажиотаж на бирже все еще продолжался, но теперь его раздувала сторона, играющая на понижение.
   Близка была пора, когда князь Вальдемар мог появиться у круглого барьера со словами:
   «Кому Бондавар по десяти форинтов? Я предлагаю».
   Но плакали не только маленькие людишки. Были и высокие господа, у которых этот удар выбил почву из-под ног.
   Среди них – князь и графини Бондавари.
   Зять князя испытал на собственном опыте, что нельзя вынуть камень из фундамента без того, чтобы не рухнул весь свод. После того как князь Тибальд по ходатайству зятя был взят под опеку, явились кредиторы.
   И огромные имения, хозяин которых был выше иного владетельного князя, попали в руки кредиторов.
   Вот когда у Бондавари действительно загорелась земля под ногами.
   Уж если то, как хозяйствовал мот-офицер, казалось им хищничеством, то сдача кредиторами всех угодий в аренду явила собой картину неприкрытого грабежа. Были вырублены нетронутые вековые леса, парки, охотничьи заказники, разбазарен скот, табуны лошадей, стада мериносовых овец; каждый клочок земли, на котором хоть что-то могло расти, был вспахан и засеян пшеницей. Впоследствии господь бог покарал кредиторов, ниспослав им невиданный урожай, но не дав еврея, который мог бы его купить. Вот и не получилось никакого проку от обильного урожая.
   В бедственном положении оказалось и бондаварское имение.
   Из-за него возникло десять отдельных тяжб: в каждой свои ответчики и истцы, каждый друг против друга, и все вместе – против одного! Тут переплелись последняя воля и воля к жизни, девичье право и общее право наследования, право юридического наследника на родовое имение и майорат, аренда и передача в вечное пользование, сервитут и горное право, закладные под имение и статуты, капиталовложения и экспроприация, конфискация и приоритет, – все смешалось воедино и стараниями стряпчих сплелось в такое хитросплетение, что, пока суд в этом разберется, нынешнее поколение давно уже переселится в мир иной.
   Прямым следствием столь сложной ситуации явилось то, что графине Теуделинде не выплатили положенные ей сорок тысяч форинтов годовых.
   Как известно, многие семейные разлады начинаются тогда, когда кончаются деньги.
   Денежные неурядицы графини Теуделинды болезненнее всего отразились на графине Ангеле.
   Маркграф Салиста после женитьбы повел расточительный образ жизни, как человек, убежденный, что он женился на двадцати миллионах; и поколебать эту его уверенность было очень нелегко. По сей причине между супругами происходили весьма бурные сцены.
   Графиня Ангела держала себя так, словно выбрала мужа не из уважения к его достоинствам, а из упрямства.
   Это знали все.
   Мог знать и Иван.
   Однако его терзали сейчас совершенно иные заботы: под ногами горела земля.
 

Детские забавы

 
   В самый разгар концертного сезона Белени получили официальное уведомление о том, что господин Чанта умер и по завещанию вернул им перешедший к нему по суду дом.
   Даже если бы сами великие композиторы Бетховен, Моцарт и Гайдн ждали Арпада, чтобы составить квартет, и то он не смог бы оставить Париж поспешнее, чем в тот час, когда торопился вновь увидеть двор покинутого их семьей дома.
   Вдова Белени забыла о подсчетах выручки и ценах на входные билеты при одном слове «домой!».
   Стоит ли плакучая ива у колодца? Как, должно быть, разросся плющ вдоль террасы? Ухаживал ли кто-нибудь за плодовыми деревьями в саду? Растут ли по-прежнему ландыши у ограды? Целы ли незабудки около ручья?
   Только эти вопросы и волновали сейчас обоих.
   Где там задержаться хоть на день! Трудно сказать, кто из них торопился больше – сын или мать.
   Новый день застал их уже в дороге. Они спешили так, словно убегали от кредиторов.
   Ни днем, ни ночью не останавливались они на отдых. День клонился к вечеру, когда они приехали в город X.
   Душеприказчик Чанты в этот час сидел в казино и играл в преферанс, но его вытащили из-за карточного стола и потребовали, чтобы он немедленно ввел мать и сына в права владения. Почтенный попечитель был вынужден покинуть партнеров, внеся в банк отступные, и отправиться с Белени.
   В дороге вдова Белени не знала ни минуты покоя: уж не переделал ли господин Чанта под лавку ее прекрасную комнату с окнами на улицу? Хоть бы одна единственная комнатушка оказалась незанятой, чтоб она смогла первую же ночь провести в своем доме!
   Поэтому господин попечитель весьма и весьма ее обрадовал, сообщив, что в доме никто не живет. Господин Чанта не пускал жильцов в дома по соседству. Он хотел жить спокойно и без соглядатаев. Чтобы никто не заглядывал к нему во двор. Чтобы не подсматривали в окошки подвала. Он держал в соседних домах только одну прислугу, следившую за домами и охранявшую их от воров. В доме Белени прислуга занимала крохотную комнатушку.
   И вот господин попечитель ввел Белени в возвращенный им дом, распахнув перед ними двери комнат.
   Вся мебель стояла так, как они ее оставили. Даже пыль не стирали бог знает сколько лет.
   Арпад тотчас же хотел сбегать в сад, но господин попечитель удержал его.
   Он должен еще кое-что передать. Большой, окованный железом сундук. С тройным запором. А в нем – несметные сокровища.
   Бондаварские акции.
   – А, чтоб им пусто было, этим бондаварским акциям! – засмеялся Арпад. – Ведь сейчас лето, топить незачем.
   – Это верно, сейчас они низко ценятся! – подтвердил господин попечитель. – В данный момент их курс держится чуть выше десяти форинтов. А если бы не так, тогда ведь и господин Чанта не умер бы.
   Но все-таки акции пришлось принять. Дареному коню в зубы не смотрят.
   Вдове о многом еще надо было поговорить со старым добрым попечителем, ей предстояло немало забот и хлопот; Арпад в эти дела не вмешивался, потихоньку выскользнул из комнаты и спустился в сад.
   Фруктовые деревья целые и невредимые стояли в полном цвету; у самой ограды нежно розовело в цветочном уборе персиковое дерево: смертным грехом считалось прежде тронуть дерзкой рукой хоть один его лепесток; и незабудки голубели вдоль ручья, а у стены вызванивали нежную мелодию колокольчики ландышей. Было бы кому слушать.
   Все деревья целы, за минувшие годы все буйно разрослись. Кроны деревьев с обоих берегов речки почти смыкались ветвями.
   Арпад первым делом разобрал заложенную кирпичом отдушину подвала. Сохранилась ли проволочная цепочка и привешенная на цепочке мельница из бузины?
   Все оказалось на месте.
   А свирель?
   И свирель уцелела.
   Совпадут ли желобки?
   В самый раз.
   И все части мельницы тоже были в исправности.
   Тогда он вытянулся на зеленой траве среди желтых цветов, укрепил на воде мельницу из прутьев бузины и, упершись подбородком в ладони, весь отдался созерцанию, с наслаждением наблюдая, как вертятся колеса из бузины, как щелкают лопасти и вращается круг. Теперь его не накажут за это!
   Наконец-то он может наиграться всласть!
   Известность, слава? Газетные новости? В Париже жалеют о его внезапном исчезновении. И кто? Влюбленные светские дамы? Что все это в сравнении с пощелкиваньем мельничных лопастей?
   Ну, а как поживает свирель?
   Пощадило ли ее время? Сохранила ли она голос? Не потрескалась, не сгнила ли?
   Ничего с ней не случилось. Свирель была спрятана в надежном месте: прохладном, сухом, проветриваемом. Понадобилось только чуть настроить ее. И она запела, как дрозд.
   И за игру на свирели его тоже не станут больше бранить.
   Ну, что еще не испробовано? Бумажные кораблики. И из-за них теперь не будет ворчать сосед, не будет укорять мама.
   Арпад вытаскивает из кармана большой лист бумаги; это, кстати, память о его недавнем триумфе в Париже – программа очередного концерта.
   К чему все это теперь?!
   Из программы он мастерит большой красивый кораблик, с парусом, а чтобы тот был устойчивее, нагружает его розоватыми лепестками персика – за это больше не надают по рукам! – и пускает по воде, а пока кораблик тихонько плывет, окруженный пляшущими над речкой стрекозами, Арпад снова опускается на зеленую траву среди незабудок и принимается выводить на свирели «Лети, моя ласточка».
   При первых же звуках свирели в саду дома, что напротив, появляется другое дитя. Белокурая девочка лет пятнадцати. Круглое, румяное, улыбающееся личико. Голубые глаза. Робко, как козочка, ступает она шаг за шагом, удивленно вглядываясь сквозь ветви. Вот она подходит еще ближе. Опять останавливается. Музыкант не замечает ее. Он целиком увлечен свирелью, мельницей из бузины да корабликом с грузом цветов.
   Девочка подошла уже к самому берегу, а Арпад все не замечает ее. Тогда девочка засмеялась. Словно звук волшебного колокольчика, звенит по саду радостный смех.
   Арпад вздрагивает. Удивленно поднимает голову.
   – Ах, это вы, Жофика? Какой прелестной девушкой вы стали за то время, что я вас не видел! Пожалуйста, подгоните обратно мой кораблик.
   И другое дитя не заставило себя упрашивать. Девочка сбежала к самой воде. Зажала платье между колен, чтобы не замочить его, прибавила еще пригоршню белых цветов к розовому грузу, ракитовой веткой подтолкнула кораблик к другому берегу.
   Потом они заставили кораблик повторить этот путь.
   Славная это была забава!
   Вдова Белени с галереи выглянула в сад. Она не прикрикнула на детей. Оставила их в покое, пока солнце не стало клониться к закату: потянуло прохладой, и тогда кто-то из них, кто оказался рассудительнее (уж наверное, девочка), напомнил другому, что на траву вечерами выпадает роса и пора идти в дом.
   Тогда Арпад понадежнее привязал мельницу, спрятал свирель и поднялся к матери.
   Мать не бранила его, но и не встретила поцелуем в голову, как обычно.
   Она показала сыну, какой навела в доме порядок, пока он гулял.
   Арпад был очень доволен.
   – Теперь мы навсегда поселимся здесь. – Первой не выдержала мать.
   – Я не против, если ты женишься, сынок. Привел бы в дом хорошую девушку…
   – Я? Матушка! – удивленно рассмеялся Арпад.
   Н- у, конечно! Ты уже не маленький, не вечно же мне присматривать за тобой.
   Арпад еще пуще расхохотался.
   – Выходит, я вырос настолько, что матушке уже не совладать со мной? И что же, я должен найти другую женщину, которая стала бы опекать меня?
   – Кончено! Так уж заведено! – вполне серьезно подтвердила мать.
   Словно бы и нельзя по-другому; сына, пока он не вырастет, опекает мать, а после передает его другой женщине, имя которой жена, – пусть та, в свою очередь, заботится о нем. Ведь нельзя же оставить ребенка одного, никоим образом.
   – Ну, что ж, матушка, рано или поздно я это сделаю, в угоду тебе. Свой дом у нас теперь есть, но мне придется еще немало заработать впрок, чтобы потом, когда я обзаведусь семьей, не бродить по свету. Потому что, когда ведешь цыганскую жизнь, плохо оставлять жену дома, а самому скитаться от Петербурга до Парижа, но не лучше и таскать ее за собой.
   – Ну, ведь у нас отложено кое-что. Я неплохо вела хозяйство на твой заработок. А потом еще эти акции. Да не смейся ты, дурачок! Даже если за каждую дадут десять форинтов, так ведь их целая тысяча. Если все продать, получится десять тысяч. В небольшом городке это целый капитал. С такими деньгами ты хоть сегодня можешь жениться.
   – Эх, мама! Не так все это просто. В первый день пожалуй, и правда, можно продать одну акцию за десять форинтов, но если я назавтра опять приду на то же самое место, чтобы продать другую, мне дадут по шапке и вытолкают взашей. А уж если я заявлю, что намерен продать тысячу бондаварских акций, меня свяжут и упрячут в сумасшедший дом. Положи-ка ты эти акции вместе с другими своими бумагами, которые ты хранишь на память, и будем надеяться, что наступит еще пора, когда они снова будут стоить равно столько форинтов, сколько на них обозначено.
   – Кто знает, может, так оно и случится. Разве мало было на нашем веку больших перемен? Разве мог ты поверить, что нам вернут когда-нибудь дом? Я жалею, что дала тогда сжечь деньги. Как знать, вдруг нам еще повезет с этими акциями. Вдруг они снова поднимутся до прежней цены и мы получим за них двести тысяч форинтов!
   – Я на случайную удачу не рассчитываю, мама. Самый худший дар, какой только господь бог может послать человеку, это дать ему выиграть в лотерею. Он словно говорит такому счастливцу: «Вот видишь, глупец, ничем другим я не в силах тебе помочь!» Но человеку, наделенному разумом, в лотерею играть нельзя. Фортуна вправе упрекнуть его: «И не совестно тебе? Разве мало того, что я одарила тебя талантом? Главные выигрыши в лотерее я приберегаю для дураков!» Не бойся, мама, нас прокормит мое искусство. Надо только набраться терпения! Ведь нам не к спеху. А той девочке я куплю куклу с фарфоровой головкой, пусть пока поиграет. Меня же, как и прежде, опекай ты одна.