Страница:
Затем наступили военные времена. Отчего, почему – теперь уж и не разобраться – гонведы и немецкие солдаты стали стрелять друг в друга. По мнению новейших историков, все это было лишь «детской забавой» и произошло из-за того, что венгерские сипаи, будучи магометанами, не хотели надкусывать патроны, которые немцы при изготовлении смазывали свиным салом. А может быть, это было в Вест-Индии? Ну, да все равно, теперь уж не дознаться доподлинно. А что еще рассказывают об этих событиях – то сплошь выдумки поэтов.
Мы упомянули обо всем этом исключительно для того, чтобы стало понятно, что же привело Ивана Беренда в дом Белени. Во время войны он то ли помогал там снять осаду, то ли делал еще что-то в этом роде и стоял тогда на квартире у Белени. В доме Белени его очень любили: он был добрый, веселый малый. Но вот однажды незадачливого учителя музыки, который мирно возвращался домой, на его же улице так шарахнул по голове осколок разорвавшегося вдалеке снаряда, что он тут же умер. Мальчик Арпад осиротел, и Иван усыновил его. Затем Иван и сам вынужден был сложить оружие и куда-то отбыть, но куда и зачем – это уж такая старая и скучная история, что лучше и не вспоминать о ней.
Потому и отдал Иван все свои золотые вдове Белени, наказав, чтобы она потратила их на обучение Арпада музыке. Для Ивана они были бы в скитаниях лишней тяжестью, и лучше он не мог бы их пристроить. Возьми он эти деньги с собой – кто знает, кому бы они достались.
В ту пору представитель венгерских властей под барабанный бой объявил на базарной площади города, что, если у кого есть немецкие деньги, пусть несет их на площадь, там разложат костер и сожгут их. А кто ослушается, пусть пеняет на себя…
И впрямь те, кто не хотел неприятностей, принесли немецкие банкноты, подпалили и сожгли их.
У вдовы Белени тоже была отложена сотня-другая. Что же делать? Ей было очень жалко бросать их в огонь. И тогда она обратилась к богатому соседу, старому греку: не обменяет ли он их на венгерские деньги?
Тот сперва чуть было не вышвырнул ее из дома, но потом сжалился, дал ей взамен венгерских кредиток.
Но это еще не все.
Через неделю он пришел к женщине и сказал:
– Не хочу я возиться с деньгами, которые твой отец передал мне из шести процентов. Вот твои десять тысяч форинтов, делай с ними что хочешь.
И он выплатил хранившуюся у него сумму в венгерских банкнотах.
Еще через неделю в город прибыл другой комендант, немец. Этот под барабанный бой приказал всем, у кого есть венгерские банкноты, немедленно нести их на площадь для сожжения, а если у кого потом найдут хоть один, – того ждет смерть.
Несчастная вдова в отчаянии бросилась к соседу: что делать? Вся сумма, которую он ей выплатил, у нее еще в целости! Ведь она с ребенком обречена на нищету, если лишится этих денег. Зачем только он ей дал их? Зачем поменял немецкие деньги, если знал, какой порядок будет установлен?
– А кто знал?- накинулся на нее господин Чанта; у него было еще больше причин жаловаться. – Если ты нищая, то я трижды нищий. Ни единого распроклятого филлера не сыщешь в доме, не на что купить мяса в лавке. Сто тысяч моих кровных форинтов горят в огне. Горе мне, горе, я нищий!
И тут он принялся на чем свет стоит ругать и проклинать и своих, и врагов, от мала до велика, да так, что Белени самой пришлось его утихомиривать: уж не кричал бы он так ради всего святого, а то, не ровен час, услышат, да, чего доброго, еще и повесят.
– И пускай слышат! Пускай вешают! Я сам выйду на базарную площадь и выскажу им все в глаза, а если они меня не повесят, я сам повешусь. Вот только думаю, где лучше повеситься? На перекладине колодца или на колокольне, на языке колокола?
Белени умоляла его ни в коем случае не губить себя.
– А что мне еще остается? Пойти с шапкой побираться? Вот мои последние гроши, вот они!
И, вытащив из кармана мелочь, он разрыдался – слезы так и катились градом по его щекам. Бедной женщине пришлось утешать его, чтоб он не отчаивался; ведь и мукомол, и мясник поверят ему в долг; она уж сама готова была выручить его двадцаткой.
– Вот увидишь! – всхлипывая, приговаривал старый грек. – Приходи завтра утром и увидишь, как я болтаюсь на галерее. Этакого мне не пережить.
Что оставалось бедной вдове, как не отнести господину коменданту всю пачку денег, и их, конечно, сожгли на площади.
Страшно забавные шутки были тогда в ходу. У многих, стоит только вспомнить о них, и по сей день выступают на глазах слезы – от безудержного смеха, разумеется.
Для вдовы наступили тяжелые времена.
Она лишилась всего капитала, унаследованного от отца; у нее не осталось ничего, кроме дома. Передние комнаты она сдавала под лавку, а в задних ютилась сама вместе с сыном, и так они и перебивались на свой скудный доход.
Со страхом посматривала она на галерею соседнего дома: вдруг в один прекрасный день она увидит старика висящим на перекладине? Ведь он перенес столько лишений!
Но старик не повесился. Правда, он тоже потерял несколько тысяч форинтов: но это были для него сущие крохи, а основные сбережения не пострадали. Был у него подвал, куда можно было проникнуть из дома только по узкому подземному ходу. Этот подвал находился как раз под речкой. Его строил опытный каменщик, приглашенный из Вены; местные жители даже не догадывались о его существовании. Этот подвал был забит двухведерными бочонками, а каждый бочонок – полон серебра. Неисчислимые сокровища таились в подвале старика. Из спальни, нажав на пружину, можно было привести в действие потайной механизм, который открывал шлюз, и через пять минут весь подвал затоплялся водой. Напрасно сунулся бы сюда грабитель.
Все серебро и золото, что попадало в руки господина Чанты, уже никогда больше не видело белого света; оно прямехонько отправлялось в подвал под водой.
А несчастная вдова очень нуждалась; она занималась шитьем и вышивала, чтобы хоть как-то заработать на хлеб насущный.
То золото, что она получила от Ивана, она даже под страхом голодной смерти не потратила бы ни на что другое, кроме как на завещанное: на обучение Арпада. А эти уроки на фортепьяно стоили недешево!
Арпад был вундеркиндом. Но, как и у всякого ребенка, у него был тот недостаток, что талант, дарованный ему богом, он развивал не слишком рьяно, предпочитая всякие бесполезные занятия.
Правда, ему никогда не разрешалось выходить из дома без матери, чтоб он не научился у других ребят чему-нибудь дурному, но ребенок и сам способен выдумать немало проказ.
Взять, к примеру, сад. Как только Арпада отпускали туда, он пробирался к кустам бузины, срезал прошлогодние побеги, мастерил мельницу, ставил ее на воду и мог часами проводить время за совершенно пустым занятием, наблюдая, как вращаются мельничные колеса. Это бы еще ничего. Но он придумал и другое озорство: из той же самой бузины вырезал свирель и на этом нехитром инструменте насвистывал всякие крестьянские песни. Господин Клемплер, учитель Арпада, был безутешен, узнав, что его ученик играет на свирели. Ведь это самоубийство для пианиста! Но и это еще не все! При звуках свирели в саду напротив, отделенном речушкой от сада Белени, обычно появлялась белокурая девочка лет пяти, и это ей гнал Арпад через речку бумажные кораблики, а она дула на них, посылая обратно. А это уж как есть непорядок! Тут попадало Арпаду как следует. Но ни разу не удалось проследить, куда он прячет мельницу и свирель. Стоило только кому-нибудь спуститься в сад, как все его богатства исчезали.
Мельницу и свирель Арпад прятал в отдушине подвала, привязывая их к цепочке из медной проволоки и опуская в глубину, чтоб они никому не попадались на глаза.
Эта игра на свирели донельзя раздражала соседа. А еще того пуще – музыкальные упражнения, не смолкавшие целыми днями. С утра до вечера он вынужден был слушать. Ему даже ночью снилось: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!
По мере того как дорожала жизнь, сокращались и возможности заработка. Вдове Белени пришлось заложить дом. Она обратилась за помощью к соседу. Тот дал ей денег. Долг постепенно рос. Однажды соседу вздумалось спросить с нее долг. Белени не могла заплатить; началась тяжба. Тяжба кончилась тем, что господин Чанта пустил с молотка дом Белени, а поскольку он был единственным покупателем, то сам же и купил его за четверть цены. Вдове отдали то, что осталось после погашения долга, а дальше – скатертью дорога!
Барчук Арпад в последний раз спрятал свою свирель и мельницу в отдушину подвала и даже заложил кирпичом, чтобы никто не наткнулся на них ненароком. Мать повезла его в Вену продолжать учение.
Старому греку теперь принадлежала вся улица. Больше никто ему не мешал. По соседству с собой он не терпел ни детей, ни собак, ни птиц.
И продолжал копить деньги.
Число двухведерных бочонков в подвале под речкой все увеличивалось, и наполнены они были чистым серебром.
То, что хоть раз туда попадало, больше никогда не выходило на свет.
Как-то раз явился к господину Чанте гость.
Давний знакомый – банкир из Вены, отец которого был в дружбе со старым греком, и с тех пор Чанта обычно обменивал у него банкноты на серебро и золото.
Феликс Каульман.
– Чему я обязан? Что привело вас сюда?
– Дорогой дядюшка! (Так обычно называл старика Феликс.) Не стану говорить обиняками; вам дорого время, мне тоже. Начну с того, зачем я приехал. Я возглавляю весьма авторитетное объединение и основал грандиозную каменноугольную компанию в имении бондаварских князей. На гарантированный десятимиллионный капитал у нас подписано восемьсот двадцать миллионов.
– Ого! Да ведь это в восемьдесят два раза больше, чем нужно.
– Деньги далеко не главное. Мне нужны уважаемые лица, которые могли бы войти в правление общества, ибо успех любого начинания обеспечивается лишь деятельным, умелым и опытным руководством.
– Ну, таких людей найти можно, особенно если вы обеспечиваете хорошие дивиденды.
– На дивиденды обижаться не приходится, tantieme {тантьема – доля чистой прибыли, выплачиваемая членам правления акционерного общества (франц.)} каждого члена правления составит пять-шесть тысяч форинтов в год.
– Да, это хорошие деньги. Повезло тем, кто войдет в правление.
Одним из членов правления я наметил вас, дядюшка.
Большая честь. Но прежде всего скажите мне, каковы мои обязательства?
– Ни прежде, ни после, ни во время – никаких обязательств! Единственное условие – член правления должен подписаться на тысячу акций.
– Ай-яй, дорогой племянничек! Это большие деньги.
– О деньгах нет и речи, надо только подписаться.
– Ну, милый племянничек, хоть я и провинциальный коммерсант, но уж настолько-то разбираюсь: что подписаться, что платить – одно и то же.
– Если исключить, что взаимные обязательства компенсируют друг друга. Вот, к примеру, вы, дядя, подпишетесь на тысячу акций моей угольной компании, а я в ту же минуту подпишу вам долговое обязательство, по которому обязуюсь купить у вас аль-пари тысячу акций, так что платежи взаимно погашаются, и ни один из нас ничего не теряет.
– Ну, а вам-то что за нужда так шутить?
– Признаюсь вам откровенно. Так уж устроен мир, что люди смотрят, как поступают наиболее уважаемые люди. Если они шевельнутся, за ними потянутся остальные. Если на бирже увидят, дядя, что вы подписались на тысячу акций, за вами хлынет множество мелких капиталодержателей. Вы, дядюшка, получите взамен синекуру, которая даст вам пять-шесть тысяч годового дохода, я же обеспечу блестящий успех своему предприятию. Ну, не правда ли, ведь я говорю откровенно?
– Гм! Я обдумаю это предложение. Приходите после обеда в кафе.
До обеда господин Чанта старался услышать, что говорят в кафе о бондаварской компании; учел он и то, что сам ничем бы не рисковал: обязательства Феликса являлись великолепной гарантией. К тому времени, когда пришел Феликс, господин Чанта решился.
– Ладно, я подписываюсь на акции. Только чтоб ни одной из них не оставалось у меня на руках, не люблю я эти бумаги. Бумага – все одно бумага, а серебро – всегда серебро.
– Не беспокойтесь, дядя, я буду держать их у себя. Я сам внесу гарантию за акции, я же произведу погашение.
Феликс усыпил недоверие старого грека к бумагам и оставил ему обязательство на покупку тысячи акций.
Затем последовал маневр кулисы.
Агенты, дельцы, маклеры подняли ажиотаж. Акции бондаварского угля стремительно подскочили.
А синдикат еще ни единой акции никому не выдал на руки.
Противная партия на бирже пока что была парализована.
С того дня Ференц Чанта начал исправно читать газеты.
Но не обычные газеты – те вечно врут, – а биржевые ведомости: уж они-то пишут чистую правду!
И он с изумлением следил за тем, что происходит с бондаварскими угольными акциями.
День ото дня растет ажио: вот они на пятнадцать, восемнадцать, наконец, двадцать процентов выше пари. Тот, кто подписался на двести тысяч, за две недели выиграл двадцать тысяч форинтов. А ведь вполне возможно, что у акционеров вовсе и не было этих двухсот тысяч, а только обеспечение под них в бумагах.
Страшно подумать!
На двух сотнях тысяч форинтов за две недели получить двадцать тысяч!
А сколько приходится трудиться бедному порядочному ростовщику, чтобы получить с двухсот тысяч двадцать процентов прибыли? Сколько пота пролить, сколько передрожать из-за одолженных денег! Со скольких несчастных простаков содрать шкуру, у скольких умирающих с голоду оттягать последнее барахлишко, со сколькими стряпчими переругаться! Скольких судей подмазать, сколько компаньонов предать! А тут какой-то никчемный барышник, всего лишь нацарапав свою подпись, за две недели огребает такие деньжищи! Ну, разве справедлива судьба?
Ведь теперь Феликс Каульман только за то, что Ференц Чанта подписался на тысячу акций, получит двадцать тысяч форинтов чистыми.
Ну, согласитесь, ведь не был бы порядочным человеком тот, кто, обнаружив подобную несправедливость, не сделал бы все возможное, дабы воспрепятствовать этой несправедливости или хотя бы обратить ее в свою пользу!
«Что я – дурак, что ли, воровать для других!»
Воровать in thesi {вообще, в теории (лат.)} уже само по себе некрасиво, но воровать для других – это уж просто аморально!
Но вот как-то однажды в городе X. снова появляется Феликс Каульман и наведывается к своему давнему другу.
Старый друг с хитрой, льстивой улыбкой принимает Каульмана.
– Извольте сесть, любезный племянничек! Что опять привело вас сюда?
– Да вот, – сказал Феликс с деловитым равнодушием, – я приехал, чтобы переписать на себя небезызвестные вам акции.
– Какие акции? Ах, бондаварские? А что, это очень спешно?
– Совершенно верно, потому что я хочу погасить первый взнос, а поскольку за переоформление акций взимается два форинта пошлины, то если акции сразу же оформят на мое имя, я сэкономлю две тысячи форинтов.
– Стало быть, вы собираетесь взять целиком всю тысячу?
– Как и обязался по договору.
– А если я дам не больше пятисот?
Каульман поджал губы.
– Что поделаешь, я буду вынужден с этим примириться.
– А если я не дам ни одной?
– Что? – вскричал Каульман, вскакивая с места. – Вы, конечно, шутите, дядюшка?
– Какие там шутки! Что я, дурак, что ли, расставаться с акциями, которые дают двадцать форинтов чистой прибыли каждая.
Каульман выглядел крайне раздосадованным.
– Но, дядюшка! Ведь мы же условились. Я дал вам расписку.
– Верно, милый племянничек, вы дали подписку, что обязуетесь принять от меня акции аль-пари, но я вам не давал расписки, что обязуюсь их вам передать. В этом-то вся штука! Хи-хи-хи!
Каульман откинулся на спинку стула, выкатив глаза и раскрыв рот.
– Хи-хи-хи! – потешался над ним старый грек, хитро подмигивая одним глазом. – Ну, что, племянничек, и у меня можно кое-чему поучиться, не правда ли?
– Но, дядюшка, – протестовал банкир, – так не полагается. Это противоречит всем биржевым законам! Если мне на бирже кто-либо скажет: я дам вам ultimo {в коммерческой и биржевой терминологии последний день месяца, устанавливаемый в качестве срока завершения сделки (итал.)} тысячу таких-то и таких-то акций по такой-то цене, для этого не требуется никакой расписки; мне достаточно сделать пометку у себя в записной книжке. Это закон биржи!
– Какое мне дело до законов биржи? Они мне не указ. Да я там отродясь и не бывал.
Каульман скривил рот в кислой улыбке.
– Ну, дядюшка, должен признаться, что так меня не надувал еще никто в жизни! Ничего не скажешь – я нарвался на мастера. И вы так-таки и не уступите ни одной акции?
– Ни единой!
– Ладно, но тогда вам сейчас придется выплатить сумму подписки!
– Выплачу, выплачу, как положено.
– Да, но всю сумму.
– Не извольте беспокоиться. Пока что есть чем платить. В этом доме еще водятся денежки. Хоть золотом, хоть серебром – могу утереть нос всему консорциуму.
– Ну, никогда бы не поверил, – воскликнул Каульман, бросив цилиндр на стол, – что в таком захолустном городишке меня способны так провести!
Господин Чанта был страшно горд, что ему удалось перехитрить дельца из Вены. Он решил ковать железо, пока горячо. Ведь если он запоздает с первым взносом, его акции могут неожиданно аннулировать, и потому он поспешил тут же выложить банкиру первые тридцать пять процентов серебром.
Однако это нелегко сделать. Ведь для семидесяти тысяч форинтов серебром требуется несколько подвод, да и жандармский конвой в придачу. Неизбежно поднимется шум. Ну, да пускай!
Когда господин Чанта спустился в подвал, чтобы выкатить наверх семь бочонков (никому другому он не доерил бы к ним прикоснуться), сердце его сильно билось. Это заключенное в бочонки серебро – такой надежный капитал! Правда, оно не приносит никакого дохода, но зато ему не грозит никакая опасность. У старика даже слезы выступили на глазах, когда пришлось выбирать, с какими из двадцати бочонков ему расставаться. Он словно оплакивал их!
И ведь за них ничего не дадут, только пустые бумажки. «Но не упрекайте их, вы, остающиеся! Покинувшие вас скоро вернутся. Сейчас они просто отправились в путешествие, и в пути их не ждут никакие опасности, не грозит кораблекрушение: по железной дороге, на колесах покатят они собирать с других денежки. Как только акции попадут к нам в руки, спустим их, не дадим бумажкам даже переночевать в доме. А на них опять купим серебра. И прибыль тоже обратим в серебро, вместо семи бочонков обратно вернутся девять!»
Подбадривая так оставшиеся денежки, господин Чанта прикинул по текущему курсу, каково ажио серебра. По всем расчетам, ему еще причиталась сдача. И вот, снарядив обоз, Чанта сам отправился с поклажей в Вену.
Накануне того дня, когда господин Чанта решил перевезти серебро, враждебная партия на бирже сделала первый ход.
Это была лишь проба сил. Они хотели проверить, не пошатнется ли какой зуб у противника, и для начала принялись скупать валюту: если серебро поднимется, бумаги упадут.
Так что семь бочек серебра господина Чанты прибыли на рынок очень кстати.
Две повозки в сопровождении жандармов с примкнуты-ми штыками, бочки, залитые свинцом, не могли не привлечь внимания на улицах Вены. А если бы еще кто проведал, что бочки эти доверху полны серебром! Да если бы еще узнали, что вся эта куча серебра перекочевывает в банк лишь в качестве первого взноса за бондаварские акции!
Перу и Бразилия открывают свои сокровищницы!
Фирма Каульмана постаралась поднять как можно больше шума. Передача произойдет в присутствии официальных лиц, и всеобщая беготня и суматоха будут длиться, пока господин Чанта не получит квитанцию за принятые деньги, а после полудня не обменяет ее на акции. Тогда же высчитают ажио серебра. Все операции фирма Каульман произведет без проволочек.
Каульман выбрал для этого самого ловкого поверенного. Он наказал ему, как вести себя с греком: какие бы чаевые тот ни давал, за все следует целовать ему руку и целый день неотлучно быть в его распоряжении.
Поверенного звали Шпитцхазе.
К полудню он принес Чанте расчетный листок, причитающуюся сдачу и акции, подобострастно заметив, что он принес милостивому гоподину на семьсот форинтов больше, чем тот рассчитывал, потому что с позавчерашнего дня, когда господин Чанта производил подсчеты, ажио серебра поднялось на один процент.
«Ого! Видать, честный малый! – подумал про себя господин Чанта. – Надо бы дать ему на чай».
И он дал Шпитцхазе пять форинтов.
Шпитцхазе усиленно благодарил и не преминул поцеловать Чанте руку.
«Эге, – подумал господин Чанта, – наверное, это много ему, пять форинтов?»
– Дайте-ка назад эту бумажку, я ошибся, хотел дать другую, – сказал он.
И дал вместо пятифоринтовой однофоринтовую кредитку.
Шпитцхазе опять поблагодарил и поцеловал руку.
«Ara! Выходит, это честный человек, мне такой и нужен».
– Дайте назад эту однофоринтовую, я опять ошибся. И дал пятьдесят форинтов.
Шпитцхазе на этот раз поцеловал ростовщику обе руки и пожелал ему процветать и благоденствовать до скончания веков.
Господин Чанта теперь был совершенно уверен, что по гроб жизни осчастливил маклера вкупе со всеми его потомками.
– А кабы нам подождать с серебром до послезавтра, не получили бы мы за него еще больше?
– О нет, не извольте сомневаться, сегодня как раз было самое время, а послезавтра серебро упадет на два процента.
– А вы откуда знаете?
– Эх, я давно уже изучил все порядки на бирже.
– Да? Если вы все знаете, так почему же не играете сами? – Потому что для этого нужны деньги, а у меня их нет.
Я манипулирую только чужими деньгами.
– Так вы на бирже свой человек?
– Осмелюсь доложить, я, можно сказать, живу там, только что не сплю.
– Тогда сводите меня на биржу. Мне хотелось бы там побывать. – Господин Чанта намеревался, если подвернется подходящий человек, тут же и продать бондаварские акции. – А вечером туда тоже можно пойти?
– Вечером там как раз самое оживление, особенно в такой день, как сегодня.
Господин Чанта позволил отвести себя в храм золотого тельца.
Даже через закрытые двери вырывался беспорядочный гул, который царил в зале, а когда Чанта и его провожатый вошли внутрь, у господина Чанты голова пошла кругом от невиданного зрелища. В огромном, как храм, битком набитом зале сквозь толпу продирались тысячи людей в цилиндрах и шляпах; все одновременно говорили, кричали что-то возбужденно, сердито, словно ссорились; грозили кулаками, размахивали бумагами, показывали на пальцах разные числа и выкрикивали имена и суммы, – от всего этого и впрямь можно было растеряться.
Шпитцхазе, как завсегдатай, вел за собой сквозь толпу господина Чанту, который не успевал поражаться тому, сколько толчков в бок здесь можно получить, не услышав ни единого извинения.
Ему хотелось понять, что значит «ich gebe!» {«я даю!» (нем.)} и «ich neh-me!» {«я беру!» (нем.)}, которые то и дело выкрикивали люди, похожие на ссорящихся.
Но еще больше заинтересовало его одно слово, которое он постепенно стал различать: «Пунтафар! Пунтафар!» Неужели это Бондавар?
Настолько-то он разбирался в коммерции, чтобы знать: если кто собирается что-либо продать, то сперва разузнает цены на рынке как покупатель, а уж потом решает, почем запрашивать за свой товар.
Поэтому он спросил одного из кричавших «Wer will Puntafar?» {«Кто берет Пунтафар?» (нем.)}, почем тот продает бондаварские акции.
– Тридцать выше пари.
У господина Чанты зарябило в глазах. Невероятно!
– Ведь это очень много! Вчера было только двадцать.
– То было вчера, а то сегодня. Если же господин захочет купить завтра, то будет уже тридцать пять. Весь мир покупает эти акции. Один богатый набоб из Вест-Индии привез все свое серебро, чтобы купить на него бондаварские акции, приезжают даже из Перу и Бразилии и платят за акции звонкой монетой. Один марокканский властелин и какой-то московский князь, у которого свои серебряные рудники, закупили по десять тысяч акций. Каждый, у кого завелась лишняя сотня форинтов, лезет по головам и умоляет уступить ему хотя бы одну бондаварскую акцию по тридцати форинтов ажио. Так чему же вы удивляетесь, сударь?
Господин Чанта и не подозревал, что пенджабский набоб, перуанский инка, марокканский властелин и московский князь – это он сам, единый во многих лицах, и он же непосредственный виновник всего этого бума.
Более того, он подумал, что над ним шутят и что тут придется как следует поторговаться. Он готов был довольствоваться гораздо меньшим.
– Ах, полно вам, сударь! – возразил он предлагающей стороне. – Какие там тридцать форинтов ажио. Я уступлю вам тысячу бондаварских с ажио в двадцать пять.
Сроду не доводилось господину Чанте видеть такого переполоха, какой вызвали эти его слова.
Спереди, сзади, сбоку – отовсюду на него налетели, накинулись, затолкали, орали ему на ухо, совали под нос… «В чем дело? Кто это? Спекулянт! Мошенник! Жулик! Негодяй! Реакционер! Наемный провокатор! Вон его! Сбейте с него шляпу! Всыпьте ему двадцать пять по спине! Вытолкать его взашей!»
Мы упомянули обо всем этом исключительно для того, чтобы стало понятно, что же привело Ивана Беренда в дом Белени. Во время войны он то ли помогал там снять осаду, то ли делал еще что-то в этом роде и стоял тогда на квартире у Белени. В доме Белени его очень любили: он был добрый, веселый малый. Но вот однажды незадачливого учителя музыки, который мирно возвращался домой, на его же улице так шарахнул по голове осколок разорвавшегося вдалеке снаряда, что он тут же умер. Мальчик Арпад осиротел, и Иван усыновил его. Затем Иван и сам вынужден был сложить оружие и куда-то отбыть, но куда и зачем – это уж такая старая и скучная история, что лучше и не вспоминать о ней.
Потому и отдал Иван все свои золотые вдове Белени, наказав, чтобы она потратила их на обучение Арпада музыке. Для Ивана они были бы в скитаниях лишней тяжестью, и лучше он не мог бы их пристроить. Возьми он эти деньги с собой – кто знает, кому бы они достались.
В ту пору представитель венгерских властей под барабанный бой объявил на базарной площади города, что, если у кого есть немецкие деньги, пусть несет их на площадь, там разложат костер и сожгут их. А кто ослушается, пусть пеняет на себя…
И впрямь те, кто не хотел неприятностей, принесли немецкие банкноты, подпалили и сожгли их.
У вдовы Белени тоже была отложена сотня-другая. Что же делать? Ей было очень жалко бросать их в огонь. И тогда она обратилась к богатому соседу, старому греку: не обменяет ли он их на венгерские деньги?
Тот сперва чуть было не вышвырнул ее из дома, но потом сжалился, дал ей взамен венгерских кредиток.
Но это еще не все.
Через неделю он пришел к женщине и сказал:
– Не хочу я возиться с деньгами, которые твой отец передал мне из шести процентов. Вот твои десять тысяч форинтов, делай с ними что хочешь.
И он выплатил хранившуюся у него сумму в венгерских банкнотах.
Еще через неделю в город прибыл другой комендант, немец. Этот под барабанный бой приказал всем, у кого есть венгерские банкноты, немедленно нести их на площадь для сожжения, а если у кого потом найдут хоть один, – того ждет смерть.
Несчастная вдова в отчаянии бросилась к соседу: что делать? Вся сумма, которую он ей выплатил, у нее еще в целости! Ведь она с ребенком обречена на нищету, если лишится этих денег. Зачем только он ей дал их? Зачем поменял немецкие деньги, если знал, какой порядок будет установлен?
– А кто знал?- накинулся на нее господин Чанта; у него было еще больше причин жаловаться. – Если ты нищая, то я трижды нищий. Ни единого распроклятого филлера не сыщешь в доме, не на что купить мяса в лавке. Сто тысяч моих кровных форинтов горят в огне. Горе мне, горе, я нищий!
И тут он принялся на чем свет стоит ругать и проклинать и своих, и врагов, от мала до велика, да так, что Белени самой пришлось его утихомиривать: уж не кричал бы он так ради всего святого, а то, не ровен час, услышат, да, чего доброго, еще и повесят.
– И пускай слышат! Пускай вешают! Я сам выйду на базарную площадь и выскажу им все в глаза, а если они меня не повесят, я сам повешусь. Вот только думаю, где лучше повеситься? На перекладине колодца или на колокольне, на языке колокола?
Белени умоляла его ни в коем случае не губить себя.
– А что мне еще остается? Пойти с шапкой побираться? Вот мои последние гроши, вот они!
И, вытащив из кармана мелочь, он разрыдался – слезы так и катились градом по его щекам. Бедной женщине пришлось утешать его, чтоб он не отчаивался; ведь и мукомол, и мясник поверят ему в долг; она уж сама готова была выручить его двадцаткой.
– Вот увидишь! – всхлипывая, приговаривал старый грек. – Приходи завтра утром и увидишь, как я болтаюсь на галерее. Этакого мне не пережить.
Что оставалось бедной вдове, как не отнести господину коменданту всю пачку денег, и их, конечно, сожгли на площади.
Страшно забавные шутки были тогда в ходу. У многих, стоит только вспомнить о них, и по сей день выступают на глазах слезы – от безудержного смеха, разумеется.
Для вдовы наступили тяжелые времена.
Она лишилась всего капитала, унаследованного от отца; у нее не осталось ничего, кроме дома. Передние комнаты она сдавала под лавку, а в задних ютилась сама вместе с сыном, и так они и перебивались на свой скудный доход.
Со страхом посматривала она на галерею соседнего дома: вдруг в один прекрасный день она увидит старика висящим на перекладине? Ведь он перенес столько лишений!
Но старик не повесился. Правда, он тоже потерял несколько тысяч форинтов: но это были для него сущие крохи, а основные сбережения не пострадали. Был у него подвал, куда можно было проникнуть из дома только по узкому подземному ходу. Этот подвал находился как раз под речкой. Его строил опытный каменщик, приглашенный из Вены; местные жители даже не догадывались о его существовании. Этот подвал был забит двухведерными бочонками, а каждый бочонок – полон серебра. Неисчислимые сокровища таились в подвале старика. Из спальни, нажав на пружину, можно было привести в действие потайной механизм, который открывал шлюз, и через пять минут весь подвал затоплялся водой. Напрасно сунулся бы сюда грабитель.
Все серебро и золото, что попадало в руки господина Чанты, уже никогда больше не видело белого света; оно прямехонько отправлялось в подвал под водой.
А несчастная вдова очень нуждалась; она занималась шитьем и вышивала, чтобы хоть как-то заработать на хлеб насущный.
То золото, что она получила от Ивана, она даже под страхом голодной смерти не потратила бы ни на что другое, кроме как на завещанное: на обучение Арпада. А эти уроки на фортепьяно стоили недешево!
Арпад был вундеркиндом. Но, как и у всякого ребенка, у него был тот недостаток, что талант, дарованный ему богом, он развивал не слишком рьяно, предпочитая всякие бесполезные занятия.
Правда, ему никогда не разрешалось выходить из дома без матери, чтоб он не научился у других ребят чему-нибудь дурному, но ребенок и сам способен выдумать немало проказ.
Взять, к примеру, сад. Как только Арпада отпускали туда, он пробирался к кустам бузины, срезал прошлогодние побеги, мастерил мельницу, ставил ее на воду и мог часами проводить время за совершенно пустым занятием, наблюдая, как вращаются мельничные колеса. Это бы еще ничего. Но он придумал и другое озорство: из той же самой бузины вырезал свирель и на этом нехитром инструменте насвистывал всякие крестьянские песни. Господин Клемплер, учитель Арпада, был безутешен, узнав, что его ученик играет на свирели. Ведь это самоубийство для пианиста! Но и это еще не все! При звуках свирели в саду напротив, отделенном речушкой от сада Белени, обычно появлялась белокурая девочка лет пяти, и это ей гнал Арпад через речку бумажные кораблики, а она дула на них, посылая обратно. А это уж как есть непорядок! Тут попадало Арпаду как следует. Но ни разу не удалось проследить, куда он прячет мельницу и свирель. Стоило только кому-нибудь спуститься в сад, как все его богатства исчезали.
Мельницу и свирель Арпад прятал в отдушине подвала, привязывая их к цепочке из медной проволоки и опуская в глубину, чтоб они никому не попадались на глаза.
Эта игра на свирели донельзя раздражала соседа. А еще того пуще – музыкальные упражнения, не смолкавшие целыми днями. С утра до вечера он вынужден был слушать. Ему даже ночью снилось: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!
По мере того как дорожала жизнь, сокращались и возможности заработка. Вдове Белени пришлось заложить дом. Она обратилась за помощью к соседу. Тот дал ей денег. Долг постепенно рос. Однажды соседу вздумалось спросить с нее долг. Белени не могла заплатить; началась тяжба. Тяжба кончилась тем, что господин Чанта пустил с молотка дом Белени, а поскольку он был единственным покупателем, то сам же и купил его за четверть цены. Вдове отдали то, что осталось после погашения долга, а дальше – скатертью дорога!
Барчук Арпад в последний раз спрятал свою свирель и мельницу в отдушину подвала и даже заложил кирпичом, чтобы никто не наткнулся на них ненароком. Мать повезла его в Вену продолжать учение.
Старому греку теперь принадлежала вся улица. Больше никто ему не мешал. По соседству с собой он не терпел ни детей, ни собак, ни птиц.
И продолжал копить деньги.
Число двухведерных бочонков в подвале под речкой все увеличивалось, и наполнены они были чистым серебром.
То, что хоть раз туда попадало, больше никогда не выходило на свет.
Как-то раз явился к господину Чанте гость.
Давний знакомый – банкир из Вены, отец которого был в дружбе со старым греком, и с тех пор Чанта обычно обменивал у него банкноты на серебро и золото.
Феликс Каульман.
– Чему я обязан? Что привело вас сюда?
– Дорогой дядюшка! (Так обычно называл старика Феликс.) Не стану говорить обиняками; вам дорого время, мне тоже. Начну с того, зачем я приехал. Я возглавляю весьма авторитетное объединение и основал грандиозную каменноугольную компанию в имении бондаварских князей. На гарантированный десятимиллионный капитал у нас подписано восемьсот двадцать миллионов.
– Ого! Да ведь это в восемьдесят два раза больше, чем нужно.
– Деньги далеко не главное. Мне нужны уважаемые лица, которые могли бы войти в правление общества, ибо успех любого начинания обеспечивается лишь деятельным, умелым и опытным руководством.
– Ну, таких людей найти можно, особенно если вы обеспечиваете хорошие дивиденды.
– На дивиденды обижаться не приходится, tantieme {тантьема – доля чистой прибыли, выплачиваемая членам правления акционерного общества (франц.)} каждого члена правления составит пять-шесть тысяч форинтов в год.
– Да, это хорошие деньги. Повезло тем, кто войдет в правление.
Одним из членов правления я наметил вас, дядюшка.
Большая честь. Но прежде всего скажите мне, каковы мои обязательства?
– Ни прежде, ни после, ни во время – никаких обязательств! Единственное условие – член правления должен подписаться на тысячу акций.
– Ай-яй, дорогой племянничек! Это большие деньги.
– О деньгах нет и речи, надо только подписаться.
– Ну, милый племянничек, хоть я и провинциальный коммерсант, но уж настолько-то разбираюсь: что подписаться, что платить – одно и то же.
– Если исключить, что взаимные обязательства компенсируют друг друга. Вот, к примеру, вы, дядя, подпишетесь на тысячу акций моей угольной компании, а я в ту же минуту подпишу вам долговое обязательство, по которому обязуюсь купить у вас аль-пари тысячу акций, так что платежи взаимно погашаются, и ни один из нас ничего не теряет.
– Ну, а вам-то что за нужда так шутить?
– Признаюсь вам откровенно. Так уж устроен мир, что люди смотрят, как поступают наиболее уважаемые люди. Если они шевельнутся, за ними потянутся остальные. Если на бирже увидят, дядя, что вы подписались на тысячу акций, за вами хлынет множество мелких капиталодержателей. Вы, дядюшка, получите взамен синекуру, которая даст вам пять-шесть тысяч годового дохода, я же обеспечу блестящий успех своему предприятию. Ну, не правда ли, ведь я говорю откровенно?
– Гм! Я обдумаю это предложение. Приходите после обеда в кафе.
До обеда господин Чанта старался услышать, что говорят в кафе о бондаварской компании; учел он и то, что сам ничем бы не рисковал: обязательства Феликса являлись великолепной гарантией. К тому времени, когда пришел Феликс, господин Чанта решился.
– Ладно, я подписываюсь на акции. Только чтоб ни одной из них не оставалось у меня на руках, не люблю я эти бумаги. Бумага – все одно бумага, а серебро – всегда серебро.
– Не беспокойтесь, дядя, я буду держать их у себя. Я сам внесу гарантию за акции, я же произведу погашение.
Феликс усыпил недоверие старого грека к бумагам и оставил ему обязательство на покупку тысячи акций.
Затем последовал маневр кулисы.
Агенты, дельцы, маклеры подняли ажиотаж. Акции бондаварского угля стремительно подскочили.
А синдикат еще ни единой акции никому не выдал на руки.
Противная партия на бирже пока что была парализована.
С того дня Ференц Чанта начал исправно читать газеты.
Но не обычные газеты – те вечно врут, – а биржевые ведомости: уж они-то пишут чистую правду!
И он с изумлением следил за тем, что происходит с бондаварскими угольными акциями.
День ото дня растет ажио: вот они на пятнадцать, восемнадцать, наконец, двадцать процентов выше пари. Тот, кто подписался на двести тысяч, за две недели выиграл двадцать тысяч форинтов. А ведь вполне возможно, что у акционеров вовсе и не было этих двухсот тысяч, а только обеспечение под них в бумагах.
Страшно подумать!
На двух сотнях тысяч форинтов за две недели получить двадцать тысяч!
А сколько приходится трудиться бедному порядочному ростовщику, чтобы получить с двухсот тысяч двадцать процентов прибыли? Сколько пота пролить, сколько передрожать из-за одолженных денег! Со скольких несчастных простаков содрать шкуру, у скольких умирающих с голоду оттягать последнее барахлишко, со сколькими стряпчими переругаться! Скольких судей подмазать, сколько компаньонов предать! А тут какой-то никчемный барышник, всего лишь нацарапав свою подпись, за две недели огребает такие деньжищи! Ну, разве справедлива судьба?
Ведь теперь Феликс Каульман только за то, что Ференц Чанта подписался на тысячу акций, получит двадцать тысяч форинтов чистыми.
Ну, согласитесь, ведь не был бы порядочным человеком тот, кто, обнаружив подобную несправедливость, не сделал бы все возможное, дабы воспрепятствовать этой несправедливости или хотя бы обратить ее в свою пользу!
«Что я – дурак, что ли, воровать для других!»
Воровать in thesi {вообще, в теории (лат.)} уже само по себе некрасиво, но воровать для других – это уж просто аморально!
Но вот как-то однажды в городе X. снова появляется Феликс Каульман и наведывается к своему давнему другу.
Старый друг с хитрой, льстивой улыбкой принимает Каульмана.
– Извольте сесть, любезный племянничек! Что опять привело вас сюда?
– Да вот, – сказал Феликс с деловитым равнодушием, – я приехал, чтобы переписать на себя небезызвестные вам акции.
– Какие акции? Ах, бондаварские? А что, это очень спешно?
– Совершенно верно, потому что я хочу погасить первый взнос, а поскольку за переоформление акций взимается два форинта пошлины, то если акции сразу же оформят на мое имя, я сэкономлю две тысячи форинтов.
– Стало быть, вы собираетесь взять целиком всю тысячу?
– Как и обязался по договору.
– А если я дам не больше пятисот?
Каульман поджал губы.
– Что поделаешь, я буду вынужден с этим примириться.
– А если я не дам ни одной?
– Что? – вскричал Каульман, вскакивая с места. – Вы, конечно, шутите, дядюшка?
– Какие там шутки! Что я, дурак, что ли, расставаться с акциями, которые дают двадцать форинтов чистой прибыли каждая.
Каульман выглядел крайне раздосадованным.
– Но, дядюшка! Ведь мы же условились. Я дал вам расписку.
– Верно, милый племянничек, вы дали подписку, что обязуетесь принять от меня акции аль-пари, но я вам не давал расписки, что обязуюсь их вам передать. В этом-то вся штука! Хи-хи-хи!
Каульман откинулся на спинку стула, выкатив глаза и раскрыв рот.
– Хи-хи-хи! – потешался над ним старый грек, хитро подмигивая одним глазом. – Ну, что, племянничек, и у меня можно кое-чему поучиться, не правда ли?
– Но, дядюшка, – протестовал банкир, – так не полагается. Это противоречит всем биржевым законам! Если мне на бирже кто-либо скажет: я дам вам ultimo {в коммерческой и биржевой терминологии последний день месяца, устанавливаемый в качестве срока завершения сделки (итал.)} тысячу таких-то и таких-то акций по такой-то цене, для этого не требуется никакой расписки; мне достаточно сделать пометку у себя в записной книжке. Это закон биржи!
– Какое мне дело до законов биржи? Они мне не указ. Да я там отродясь и не бывал.
Каульман скривил рот в кислой улыбке.
– Ну, дядюшка, должен признаться, что так меня не надувал еще никто в жизни! Ничего не скажешь – я нарвался на мастера. И вы так-таки и не уступите ни одной акции?
– Ни единой!
– Ладно, но тогда вам сейчас придется выплатить сумму подписки!
– Выплачу, выплачу, как положено.
– Да, но всю сумму.
– Не извольте беспокоиться. Пока что есть чем платить. В этом доме еще водятся денежки. Хоть золотом, хоть серебром – могу утереть нос всему консорциуму.
– Ну, никогда бы не поверил, – воскликнул Каульман, бросив цилиндр на стол, – что в таком захолустном городишке меня способны так провести!
Господин Чанта был страшно горд, что ему удалось перехитрить дельца из Вены. Он решил ковать железо, пока горячо. Ведь если он запоздает с первым взносом, его акции могут неожиданно аннулировать, и потому он поспешил тут же выложить банкиру первые тридцать пять процентов серебром.
Однако это нелегко сделать. Ведь для семидесяти тысяч форинтов серебром требуется несколько подвод, да и жандармский конвой в придачу. Неизбежно поднимется шум. Ну, да пускай!
Когда господин Чанта спустился в подвал, чтобы выкатить наверх семь бочонков (никому другому он не доерил бы к ним прикоснуться), сердце его сильно билось. Это заключенное в бочонки серебро – такой надежный капитал! Правда, оно не приносит никакого дохода, но зато ему не грозит никакая опасность. У старика даже слезы выступили на глазах, когда пришлось выбирать, с какими из двадцати бочонков ему расставаться. Он словно оплакивал их!
И ведь за них ничего не дадут, только пустые бумажки. «Но не упрекайте их, вы, остающиеся! Покинувшие вас скоро вернутся. Сейчас они просто отправились в путешествие, и в пути их не ждут никакие опасности, не грозит кораблекрушение: по железной дороге, на колесах покатят они собирать с других денежки. Как только акции попадут к нам в руки, спустим их, не дадим бумажкам даже переночевать в доме. А на них опять купим серебра. И прибыль тоже обратим в серебро, вместо семи бочонков обратно вернутся девять!»
Подбадривая так оставшиеся денежки, господин Чанта прикинул по текущему курсу, каково ажио серебра. По всем расчетам, ему еще причиталась сдача. И вот, снарядив обоз, Чанта сам отправился с поклажей в Вену.
Накануне того дня, когда господин Чанта решил перевезти серебро, враждебная партия на бирже сделала первый ход.
Это была лишь проба сил. Они хотели проверить, не пошатнется ли какой зуб у противника, и для начала принялись скупать валюту: если серебро поднимется, бумаги упадут.
Так что семь бочек серебра господина Чанты прибыли на рынок очень кстати.
Две повозки в сопровождении жандармов с примкнуты-ми штыками, бочки, залитые свинцом, не могли не привлечь внимания на улицах Вены. А если бы еще кто проведал, что бочки эти доверху полны серебром! Да если бы еще узнали, что вся эта куча серебра перекочевывает в банк лишь в качестве первого взноса за бондаварские акции!
Перу и Бразилия открывают свои сокровищницы!
Фирма Каульмана постаралась поднять как можно больше шума. Передача произойдет в присутствии официальных лиц, и всеобщая беготня и суматоха будут длиться, пока господин Чанта не получит квитанцию за принятые деньги, а после полудня не обменяет ее на акции. Тогда же высчитают ажио серебра. Все операции фирма Каульман произведет без проволочек.
Каульман выбрал для этого самого ловкого поверенного. Он наказал ему, как вести себя с греком: какие бы чаевые тот ни давал, за все следует целовать ему руку и целый день неотлучно быть в его распоряжении.
Поверенного звали Шпитцхазе.
К полудню он принес Чанте расчетный листок, причитающуюся сдачу и акции, подобострастно заметив, что он принес милостивому гоподину на семьсот форинтов больше, чем тот рассчитывал, потому что с позавчерашнего дня, когда господин Чанта производил подсчеты, ажио серебра поднялось на один процент.
«Ого! Видать, честный малый! – подумал про себя господин Чанта. – Надо бы дать ему на чай».
И он дал Шпитцхазе пять форинтов.
Шпитцхазе усиленно благодарил и не преминул поцеловать Чанте руку.
«Эге, – подумал господин Чанта, – наверное, это много ему, пять форинтов?»
– Дайте-ка назад эту бумажку, я ошибся, хотел дать другую, – сказал он.
И дал вместо пятифоринтовой однофоринтовую кредитку.
Шпитцхазе опять поблагодарил и поцеловал руку.
«Ara! Выходит, это честный человек, мне такой и нужен».
– Дайте назад эту однофоринтовую, я опять ошибся. И дал пятьдесят форинтов.
Шпитцхазе на этот раз поцеловал ростовщику обе руки и пожелал ему процветать и благоденствовать до скончания веков.
Господин Чанта теперь был совершенно уверен, что по гроб жизни осчастливил маклера вкупе со всеми его потомками.
– А кабы нам подождать с серебром до послезавтра, не получили бы мы за него еще больше?
– О нет, не извольте сомневаться, сегодня как раз было самое время, а послезавтра серебро упадет на два процента.
– А вы откуда знаете?
– Эх, я давно уже изучил все порядки на бирже.
– Да? Если вы все знаете, так почему же не играете сами? – Потому что для этого нужны деньги, а у меня их нет.
Я манипулирую только чужими деньгами.
– Так вы на бирже свой человек?
– Осмелюсь доложить, я, можно сказать, живу там, только что не сплю.
– Тогда сводите меня на биржу. Мне хотелось бы там побывать. – Господин Чанта намеревался, если подвернется подходящий человек, тут же и продать бондаварские акции. – А вечером туда тоже можно пойти?
– Вечером там как раз самое оживление, особенно в такой день, как сегодня.
Господин Чанта позволил отвести себя в храм золотого тельца.
Даже через закрытые двери вырывался беспорядочный гул, который царил в зале, а когда Чанта и его провожатый вошли внутрь, у господина Чанты голова пошла кругом от невиданного зрелища. В огромном, как храм, битком набитом зале сквозь толпу продирались тысячи людей в цилиндрах и шляпах; все одновременно говорили, кричали что-то возбужденно, сердито, словно ссорились; грозили кулаками, размахивали бумагами, показывали на пальцах разные числа и выкрикивали имена и суммы, – от всего этого и впрямь можно было растеряться.
Шпитцхазе, как завсегдатай, вел за собой сквозь толпу господина Чанту, который не успевал поражаться тому, сколько толчков в бок здесь можно получить, не услышав ни единого извинения.
Ему хотелось понять, что значит «ich gebe!» {«я даю!» (нем.)} и «ich neh-me!» {«я беру!» (нем.)}, которые то и дело выкрикивали люди, похожие на ссорящихся.
Но еще больше заинтересовало его одно слово, которое он постепенно стал различать: «Пунтафар! Пунтафар!» Неужели это Бондавар?
Настолько-то он разбирался в коммерции, чтобы знать: если кто собирается что-либо продать, то сперва разузнает цены на рынке как покупатель, а уж потом решает, почем запрашивать за свой товар.
Поэтому он спросил одного из кричавших «Wer will Puntafar?» {«Кто берет Пунтафар?» (нем.)}, почем тот продает бондаварские акции.
– Тридцать выше пари.
У господина Чанты зарябило в глазах. Невероятно!
– Ведь это очень много! Вчера было только двадцать.
– То было вчера, а то сегодня. Если же господин захочет купить завтра, то будет уже тридцать пять. Весь мир покупает эти акции. Один богатый набоб из Вест-Индии привез все свое серебро, чтобы купить на него бондаварские акции, приезжают даже из Перу и Бразилии и платят за акции звонкой монетой. Один марокканский властелин и какой-то московский князь, у которого свои серебряные рудники, закупили по десять тысяч акций. Каждый, у кого завелась лишняя сотня форинтов, лезет по головам и умоляет уступить ему хотя бы одну бондаварскую акцию по тридцати форинтов ажио. Так чему же вы удивляетесь, сударь?
Господин Чанта и не подозревал, что пенджабский набоб, перуанский инка, марокканский властелин и московский князь – это он сам, единый во многих лицах, и он же непосредственный виновник всего этого бума.
Более того, он подумал, что над ним шутят и что тут придется как следует поторговаться. Он готов был довольствоваться гораздо меньшим.
– Ах, полно вам, сударь! – возразил он предлагающей стороне. – Какие там тридцать форинтов ажио. Я уступлю вам тысячу бондаварских с ажио в двадцать пять.
Сроду не доводилось господину Чанте видеть такого переполоха, какой вызвали эти его слова.
Спереди, сзади, сбоку – отовсюду на него налетели, накинулись, затолкали, орали ему на ухо, совали под нос… «В чем дело? Кто это? Спекулянт! Мошенник! Жулик! Негодяй! Реакционер! Наемный провокатор! Вон его! Сбейте с него шляпу! Всыпьте ему двадцать пять по спине! Вытолкать его взашей!»