Страница:
– Постой-ка, я укажу, в чем твоя ошибка. В современном мире все силы стремятся к конгломерации. Малые страны не могут больше сохранять политическую самостоятельность, они вынуждены сливаться с крупными, ибо экономику малого государства трудно регулировать. Точно также и мелкие предприятия не могут больше существовать самостоятельно, потому что в связи с новыми потребностями они несут такие же накладные расходы, как и крупные. Паровая машина в сто лошадиных сил требует такого же присмотра, как и машина в четыре лошадиных силы, мелкому предприятию надо вести столько же бухгалтерских книг, сколько и крупному. И даже самого изворотливого мелкого предпринимателя из-за нехватки «делового капитала» вытеснит крупное предприятие, таким капиталом располагающее.
– Да, но, с другой стороны, мелкие предприятия не подвержены стольким опасностям.
– Как бы не так! Для твоей шахты, например, достаточно, чтобы в один прекрасный день министр торговли в Вене подписал соглашение с каким-нибудь английским предпринимателем о поставках чугуна. На следующий же день соседний завод потушит свои печи, и ты будешь продавать свой уголь кузнецам-цыганам корзинками.
– Я однажды уже прошел через это. Наш чугун выдержал соревнование с зарубежным, нам не пришлось тушить печи и засыпать шахту. Мы занимаем достаточно прочные позиции, с которых нас вытеснить не так легко.
– Что ж, одной причиной больше, чтобы осуществить идею, которая привела меня сюда. Надеюсь, ты не думаешь, будто я явился в долину Бонда только в качестве спутника господина Ронэ, чтобы он не скучал в дороге. Он бы и сам сюда добрался. У меня есть блестящий план, связанный с тобой. Я хочу сделать тебя богатым человеком. Ну и, разумеется, сам намереваюсь получить выгоду.
– Каким образом?
– В одной книге анекдотов я вычитал, как люди разных национальностей говорят о приобретении денег. Венгр деньги «ищет» (keres), немец – «заслуживает» (Geld verгdienen), француз – «выигрывает» (ganger d'argent), американец – «делает» (to make money). Удивительно характерная деталь! Так и видишь перед собой бедного венгра, ищущего деньги: под каким бы кустом их найти? Немца, который работает в поте лица, пока не заслужит свои монеты, легкомысленного француза, рискующего и выигрывающего, если попадется такой, который ему проиграет, а делец-янки в это время сидит себе на месте и, подпиливая ногти, делает денежки. Много, много денег – миллионы! – еще лежат и ждут, пока их сделают. Где лежат? В перспективных, но не налаженных предприятиях. Где-то в скрытых под землей сокровищах, для разработки которых нет оборотного капитала, где-то в накопленном капитале, для использования которого нет солидного предприятия; в новых изобретениях, территориях, еще не освоенных индустрией и торговлей, в человеческом счастье и завоеваниях науки и, главным образом, в кубышках мелких предпринимателей, трясущихся над своим богатством. Вытащить на поверхность все эти залежавшиеся сокровища, открыть каналы для быстрой оборачиваемости застойного капитала, объединить множество мелких капиталов в один крупный, добыть индустрии прочный рынок сбыта, с помощью кредиторов заставить каждый форинт работать в двух-трех местах – вот что сегодня мы называем «делать деньги». Прекрасная наука! Честная наука! И вполне способна прокормить человека, который ею занимается.
После этой тирады Феликс самодовольно сунул руки в жилетные карманы. Это означало: он уверен, что его друг Иван прекрасно знает банкирскую фирму Феликса Каульмана с филиалами в Вене и Париже. Звучное имя, по желанию то французское, то немецкое.
Иван знал. Феликс когда-то был его школьным приятелем. Дело он унаследовал от отца, банкира. Имя его часто упоминалось в связи с новыми предприятиями, сделками.
– Но как же ты хочешь сделать много денег на моей шахте?
– У меня есть великолепный план.
– Да, но сама шахта далеко не великолепна.
– Потому что ты смотришь на дело не с той высоты, с которой гляжу я. Ты топчешь алмазы и, хотя мог бы просить у земли золото, говоришь спасибо даже за то, что она дает тебе железо. Шахта, как ты сказал, приносит тебе десять тысяч форинтов прибыли. Это процент на капитал в двести тысяч форинтов. Я хочу основать консорциум, который купит твое предприятие целиком, как есть, за двести тысяч форинтов.
– Но я не расстанусь с шахтой ни за какие деньги. Это моя стихия, она для меня, как ил для вьюна.
– А тебе и не надо с ней расставаться. Ты с ней вовсе не расстанешься. Ты будешь прикован к ней, если желаешь. Бежать захочешь – не отпущу. Консорциум будет основан вначале с капиталом в четыре миллиона, мы организуем великолепное предприятие, которое, с одной стороны, уничтожит конкуренцию прусского угля, а с другой, вытеснит с австрийского рынка английские железнодорожные рельсы и прокат. Ты останешься генеральным директором предприятия с окладом в десять тысяч форинтов, из чистого дохода будешь получать два процента, а из суммы, полученной от продажи шахты, сможешь часть денег вложить в акции по номинальной стоимости и, так как дело наше принесет верных двадцать процентов прибыли, можешь быть уверен, что твой доход с нынешних десяти повысится до тридцати тысяч, а твой капитал увеличится на пятьдесят процентов. И забот у тебя будет в шесть раз меньше, чем сейчас.
Иван, не прерывая, слушал его. Потом совершенно хладнокровно ответил:
– Дорогой Феликс, если бы такому консорциуму, располагающему капиталом в четыре миллиона, я бы сказал: дайте мне деньги, и в будущем из предприятия, которое мне лично приносит всего десять тысяч годового дохода, я выколочу все восемьсот, я был бы по меньшей мере мошенником. Но если бы я еще вложил собственные деньги в акции этой компании, то называть меня после этого сумасшедшим, значило бы просто льстить мне.
Выслушав его, Феликс покатился со смеху. Это действительно было очень смешно. Потом, закинув на шею гибкую трость и ухватив ее за оба конца руками, он заговорил с чувством собственного превосходства:
– Ты не выслушал меня до конца. Ведь речь идет не только о твоих владениях. Ты прекрасно знаешь, что твой уголь лишь небольшая часть гигантского месторождения, которое широким пластом тянется далеко за Бондавар, доходя до соседней мульды и постепенно становясь все более мощным. Я хочу купить весь этот угольный бассейн, цена которому теперь пустяковая и на котором честным, умным, рациональным способом, ни у кого не воруя и никого не обманывая, можно заработать миллионы. Я хочу поднять с земли сокровище, которое само просится в руки. Только вот вес его требует соответствующей силы.
– Это другое дело. Теперь мне понятен твой план. Не могу отрицать: он действительно грандиозен! Но именно поэтому у него и недостатки грандиозные. Верно, что сокровище, таящееся в долине Бонда, колоссально. Цена ему по меньшей мере сто миллионов. Точно подсчитать невозможно. Но к нему нельзя подступиться, во-первых, потому, что бондаварское поместье целиком не продается.
– А! Почему бы это?
– Я скажу тебе, почему оно не продается. Прежде всего это поместье принадлежит старому князю Бондавари, а он сейчас самый богатый вельможа в стране.
– Ну, положим, мы лучше знаем, у кого какое богатство.
– Но то, что он самый гордый вельможа, это уж точно, и к нему никто не осмелится явиться с предложением продать под угольную шахту древнее фамильное гнездо, поместье, название которого стоит в его дворянском титуле.
– Э, погоди, погоди! Знаешь, бывало, и более гордые господа соглашались на это. Итальянский король, – можно сказать, коронованный вельможа, и все-таки продал Савойю, а ведь и она значится в его родовом имени, у них даже на гербе савойский крест.
– А я, напротив, знаю одну венгерскую семью, которой принадлежало поместье столь обширное, что от Дуная до Тисы они ехали по собственным владениям. Потом они свое именье промотали, но один-единственный островок земли, небольшую осиновую рощу в Банкхазе ни за какие деньги и ни при каких обстоятельствах так никому и не продали, потому что название этой рощи входит в их родовое имя.
– Ну, с этим-то я бы справился.
– Дальше. Допустим, старый князь согласится продать имение, но он не сможет этого сделать до тех пор, пока жива его незамужняя сестра графиня Теуделинда Бондавари. И замок и поместье отец оставил дочери в наследство vitalitium {пожизненно (лат.)}, ей сейчас, вероятно, лет пятьдесят восемь, и она намерена прожить еще тридцать. Графиня, можно сказать, приросла к замку; насколько мне известно, она еще ни на один день не покидала его. Она ненавидит весь мир. И никакая человеческая сила не склонит ее отдать какому бы то ни было консорциуму, желающему осчастливить мир, свой Бондавар, даже если речь пойдет о том, что под ним находится последний на земле уголь и без него мир просто замерзнет.
Феликс засмеялся.
– Мне случалось брать и более неприступные крепости. А к женскому сердцу особенно легко подобрать ключ.
– Хорошо, – сказал Иван. – Предположим, тебе удастся уговорить князя и графиню продать поместье. Но и тогда у тебя еще не будет твоего прекрасного предприятия. Начнутся технические трудности. Что прежде всего необходимо для такого дела?
– Деньги.
– А вот и нет! Люди.
– Где деньги, там и люди.
– Люди бывают разные. Это такой товар, который приносит самые крупные разочарования. Во-первых, у нас не хватит рабочих.
– Привезем из Бельгии, из Франции.
– Да, но рабочий из Бельгии и Франции согласится к нам ехать вовсе не для того, чтобы получать меньше денег, чем дома, а наоборот. Значит, рабочие руки на таком созданном форсированными темпами промышленном предприятии будут на несколько процентов дороже, чем на производствах уже существующих. И это первый его не достаток. Я считаю, что каждое промышленное предприятие должно развиваться естественным путем. Начинать надо сообразно имеющимся силам и применительно к рынку, самим воспитывать рабочих, приваживать их, учить; медленно, но верно расширять предприятие, понемногу экспериментировать, учитывать наличные ресурсы. Лучше упорно держаться достигнутого, чем непродуманно бросаться в атаку. Вот мои правила.
– Взгляды прошлого века. С такими принципами Америка никогда бы не опередила Европу.
– Другая беда в том, что большинство иностранных рабочих, которые перейдут к нам, будут людьми беспокойными, к месту не привязанными, они станут благодатной почвой для тайных обществ и сразу же испортят здешних смирных рабочих, занесут к нам greve {забастовку (франц.)}.
– А у вас никогда не бывает greve?
– Никогда.
– Как ты их предупреждаешь?
– Это мой секрет. Долго рассказывать. Я считаю, что насильственно созданное предприятие прежде всего столкнется с удорожанием рабочей силы. Вторым препятствием будет недостаток знающих технических руководителей.
– Их-то уж мы, без сомнения, получим из-за границы.
– Возможно. Действуя в одиночку, если у меня есть деньги, я наверняка получу то, что мне нужно, так как позабочусь об этом сам, разыщу лучших специалистов, а когда получу их, буду платить им столько, сколько они, с моей точки зрения, заслуживают. В консорциуме, созданном для выжимания прибыли, дело обстоит не так. Там прежде всего играет роль протекция. В совет директоров входят основатели, у которых больше всего акций. Обычно они разбираются в производстве, которым управляют, как свинья в апельсинах. Главная их задача – производить солидное впечатление. Но у каждого из них есть свои протеже. Один, возможно, был когда-то жестянщиком, а посему должен уметь управлять чугунолитейным заводом. В лучшем случае они руководствуются соображениями экономии и из десяти человек, которые предлагают свои услуги, выбирают того, кто просит меньшее жалованье. Дальше. Первый год всегда носит экспериментальный характер. Половина переработанного сырья пропадает. Выясняется, что никто не разбирается в деле, за которое взялся. Из-за плохо выполненных обязательств на юрисконсульта обрушивается поток исков о возмещении убытков. К концу года совет консорциума обнаруживает, что в праздничные дни, когда машины стоят, убытков значительно меньше, чем в будни, когда они действуют. В конце концов с большим опозданием выясняется та истина, что предприятие слишком громоздко и тяжеловесно и поэтому не способно нормально функционировать. Оно располагает множеством зданий, машин, материалов, резервов, но не обладает достаточным оборотным капиталом. Привлекут новые вложения. Прекратят платежи. На рынок выбросят тысячи акций. Затем последуют займы под недвижимость компании. Это на какое-то время приостановит крах. Появятся спекулянты, дающие за стофоринтовые бумаги по шестьдесят форинтов. Тогда совет директоров попытается вытянуть из грязи собственные сапоги и, если это ему удастся, постарается удрать, подав в отставку и бросив на произвол судьбы управляющего: пусть, мол, делает что хочет. А тот все, что можно продать, разбазарит по бросовым ценам направо и налево, чтобы заплатить рабочим и обеспечить себя. В конце же концов и сам сбежит, и у пустого здания прекрасного предприятия аукционист провозгласит: «Кто купит кирпич?» Такова, насколько мне известно, судьба каждого насильственно созданного предприятия, которое разрослось не сообразно велениям времени и спросу, минуя стадии естественного развития.
Слушая Ивана, Феликс часто разражался смехом.
– Верно! Действительно так! Ты словно по писаному читал! Но именно во избежание всех этих бед я и хочу привлечь в директоры предприятия человека, досконально разбирающегося в деле. Тебя.
– А это самое опасное заблуждение. Я разбираюсь в задачах своего небольшого предприятия, но плохо знаком с крупным производством, мировой конъюнктурой. Многих мелких заводчиков, мелких торговцев, подобное заблуждение уже разорило. Справляясь со своим делом, они не видели причин, почему бы им не начать крупную игру, хотя для этого надо обладать другим «талантом» и владеть другой «наукой». Первый не должен упускать малейшей прибыли, второму такие мелочи не следует даже замечать. Первому дано работать только наверняка, задача второго – идти на крупный риск. Первый должен приспосабливаться к местным условиям, второй – вести операции в мировых масштабах, вытеснят его с одного места, он должен найти другое и проникнуть туда. Этому я не обучен, у меня не хватит ни знаний, ни способностей, ни призвания.
– Ты слишком скромен. Я постараюсь убедить тебя в противном.
– Но, предположим, все сложится так, как ты себе представляешь. Прекрасное предприятие основано, оно действует, выпускает хорошую продукцию – дешево и много. Но тут грянет главная беда – транспортировка. Угольные залежи долины Бонда находятся в двадцати милях от ближайшей железнодорожной станции и в двадцати пяти от ближайшей судоходной реки. Добираясь к нам, ты, вероятно, видел, какие тут дороги. Бывает по четыре месяца в году никакой груз невозможно тронуть с места, но даже в самое благоприятное время года, когда уголь и чугун доставляют наконец на телегах к ближайшему рынку сбыта, из-за высокой стоимости перевозки они так дорожают, что не могут соперничать с тем чугуном и углем, которые привозят из Ливерпуля и Пруссии.
– Все это я знаю, – сказал Феликс, резным коралловым набалдашником трости поправляя завитые усы. – Но здесь поможет железнодорожная ветка, которая соединит долину Бонда с торговым центром.
– Железная дорога в долине Бонда?! – с удивлением воскликнул Иван. – Уж не думаешь ли ты, что четыре миллиона капитала позволят проложить и железную дорогу в двадцать миль?
– О нет! Это задача другого предприятия.
– И ты веришь, что найдется капиталист, который ни с того ни с сего, просто снисходя к нашим интересам, возьмется за строительство в долине Бонда железнодорожной ветки, не сулящей ему никаких крупных торговых оборотов?
– А почему бы и нет! – произнес Феликс, поднося ко рту коралловый набалдашник трости, словно желая этим разбить фразу надвое. – Если государство гарантирует дороге законные проценты. (Законы в то время устанавливал рейхсрат {Рейхсрат – государственный совет (нем.)}) Иван еще шире раскрыл глаза и сказал, подчеркивая каждое слово:
– Государство гарантирует проценты железнодорожной ветке?! Да ведь это явное ущемление государственных интересов! Такого я себе не представляю!
Феликс рассудительно ответил:
– Есть ключи, которые откроют перед нами двери кабинетов самых высокопоставленных особ.
Больше он ничего не сказал и коралловым набалдашником как бы заткнул себе рот, прекратив дальнейшие разъяснения.
А Иван выдвинул ящик стола и вынул из него кусок черного хлеба.
– Видишь это? Люди, которые едят черный хлеб, не станут беспокоить высокопоставленных особ.
Феликс с нервическим смехом откинул назад голову и завертел трость в пальцах, наподобие ветряной мельницы.
– Ну, n'en parlons plus {не будем больше говорить об этом (франц.)}. Ты сможешь присоединиться к нам позднее. Уж если я что решил, то сделаю. Держу с тобой пари, что я вырву долину Бонда у князя из-под ног, а у благочестивой графини – из-под ее скамеечки для молитв и создам тут наилучший в империи консорциум, а потом продвину его в самую середину мирового рынка. Это так же верно, как то, что меня зовут Феликс Каульман.
– Что ж, желаю тебе удачи в твоем предприятии, но я в нем не участвую.
Приход господина Ронэ прервал их разговор.
Француз сказал, что ознакомился с шахтой, принимает условия Ивана и готов тотчас приступить к выполнению своих обязанностей.
Иван пожал ему руку, подписал договор, затем сразу передал кассу и список рабочих, попросив выдать им сегодня вечером жалованье в коридоре постоялого двора, где управляющему будет отведена квартира.
Постоялый двор находился напротив дома Ивана.
В субботу вечером рабочие толпились на площади между двумя домами. Иван подошел к окну посмотреть, как выплачивает жалованье новый управляющий. Феликс стоял рядом с Иваном и через миниатюрный лорнет, висевший на цепочке от часов, разглядывал рабочих.
– A, ca! {здесь: «А, погляди-ка!» (франц.)} – воскликнул он вдруг, прищелкнув языком. – Из этой маленькой Золушки в широкой красной юбке вышла бы неплохая бронзовая статуэтка! Надо у нее поучиться, как спросить по-словацки: «Любишь меня?»
– Ты с ней поосторожнее, – шутливо заметил Иван. – У нее есть жених по прозвищу Людоед.
Выплата денег шла своим чередом. Петер Сафран получил на постоялом дворе и недельный заработок Эвилы и хотел было отдать ей деньги, но девушка не взяла… Потом они весело пошли домой. Эвила запела, Петер положил ей на плечо руку.
– Черт побери! Какой голос! – воскликнул банкир. – Живи она в Париже, она перещеголяла бы Терезу!
Иван, сидя в углу, курил сигару.
Господин доктор
Следующий день был воскресным. Рано утром Иван повел Феликса и господина Ронэ посмотреть дома рабочих, составлявшие целый поселок. Его основал отец Ивана. Раньше здесь жили бедняки и оборванцы, питавшиеся одной картошкой. Теперь – с тех пор как здесь воцарился каменный уголь – жители его превратились в чисто одетых людей, живущих в достатке. У каждого семейного рабочего был отдельный домик с маленьким фруктовым садом. Когда господа проходили мимо дома, в котором жила Эвила, все трое невольно заглянули во двор. Во-первых, потому что ворота были раскрыты, а во-вторых, потому что во дворе им открылось такое зрелище, которое остановило бы любого прохожего.
Петер Сафран бил Эвилу.
На левую руку жених намотал длинные, густые, черные волосы невесты, а правой, привычно зажав в ней сложенный вдвое ремень, сыпал звонкие удары на спину и плечи девушки.
При взгляде на лицо парня становилось понятно, что прозвище «Людоед» вполне им заслужено: из-под ресниц блестели белки глаз, брови сошлись на переносице у основания глубокой морщины, в приоткрытом рту виднелись стиснутые зубы, он был бледен от гнева.
Каждый удар ремнем он сопровождал каким-то бурчанием, будто повторял: «Будешь мне перечить? Будешь упрямиться? Будешь упорствовать?»
Девушка не плакала, не умоляла, она только прижимала обеими руками к губам поднятый передник и, когда бессердечный парень сильно дергал ее за волосы, кротко, примирительно взглядывала на него своими выразительными глазами. Но Бронтес {один из трех циклопов} не понимал языка глаз.
– Эй, смотрите-ка! – воскликнул Феликс. – Любовное свиданье Золушки с ее женихом!
– Вот именно, – безучастно ответил Иван.
– Да запрети же наконец негодяю избивать это прелестное дитя!
Иван пожал плечами.
– Он имеет на это право. Она его невеста. Если я вмешаюсь, он побьет ее еще сильнее. Да и потом, я вижу, парень крепко набрался. В таких случаях с ним не сладить.
– А я тебе докажу, что можно сладить, – сказал Феликс. – Я не могу смотреть, как на моих глазах избивают это прелестное дитя.
– Не вмешивайся, – увещевал его Иван. – Те, кто работает под землей, не очень-то жалуют людей, разодетых в шелка.
– А вот посмотрим! Только, когда я схвачу этого циклопа за руку, крикни: «Господин доктор!»
С этими словами, спрыгнув с дороги, элегантный столичный господин решительно зашагал во двор маленького дома.
Пети Сафран, разумеется, даже бровью не повел при появлении Феликса и продолжал еще сильнее дергать Эвилу за волосы.
– Эй, парень! – крикнул Феликс. – Ты зачем бьешь девушку?
Сафран ответил дерзко:
– Кому какое дело? Она моя нареченная!
От него и в самом деле разило палинкой.
– А, так ты еще жениться собираешься? – воскликнул Феликс, подходя совсем близко к геркулесу, которому едва доставал до плеча. – А тебе можно жениться? Разве ты не военнообязанный?
Пети Сафран тут же выронил поднятый ремень, словно тот превратился в тяжеленную кувалду.
– Я не годен к военной службе, – пробурчал он сквозь зубы. – У меня свидетельство.
– Ах, значит, не годен? А ремнем ты орудуешь отлично!
– Что же это за добрый, честный врач, который выдал тебе свидетельство? С такими ручищами! А ну-ка, позволь!
И тут он дотронулся до вздувшихся бицепсов на руке парня.
– Господин доктор! – раздался в этот момент голос Ивана.
Услышав эти слова и ощутив на своем плече пальцы Феликса, Петер в страхе выпустил волосы Эвилы.
– Ну, погоди, любезный, – сказал Феликс, взмахнув у него перед носом тоненьким стеком из китового уса, завтра утром придешь на переосвидетельствование, и я проверю, какая у тебя хворь и почему ты не можешь служитьв солдатах. Для того я сюда и приехал!
В эту минуту в голове Петера Сафрана мелькнула спасительная мысль, и он тут же закосил. Феликс только посмеялся.
– Э, любезный, так-то и я могу. – И он тоже скосил глаза. – Завтра я тебя освидетельствую.
Как только он это произнес, Пети Сафран повернулся, бросился в противоположный конец двора, перемахнул через изгородь и, не оглядываясь, побежал к лесу.
Иван был ошеломлен столь поразительной победой Феликса. При всей физической силе и личной храбрости он не добился бы ничего хорошего, вмешавшись в дела Сафрана, а этот изящный, изнеженный франтик в два счета заставил негодяя перескочить через забор и дать стрекача.
Иван почувствовал угрызения совести, ему стало стыдно. Он заметил, что Феликс намерен задержаться, поговорить с девушкой. Беренду не хотелось быть свидетелем этой сцены.
– Пойдемте, – обратился он к Ронэ, – господин Каульман нас догонит.
И они отправились дальше. Осмотрели все что могли, но с господином Каульманом встретились лишь добрый час спустя, когда возвращались обратно. Он сказал, что искал их, но не нашел.
Оставшись наедине с девушкой во дворе маленького домишки, Феликс с барственно снисходительным сочувствием в голосе спросил:
– В чем ты провинилась перед этим человеком, за что он тебя бил?
Девушка быстро вытерла передником глаза и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла натянутой, в ней проглядывали боль и горечь. Актрисой она была явно неопытной.
– О сударь, это просто шутка! Он со мной шутил.
– Хорошие шуточки! Погляди, у тебя шея вспухла и посинела от ударов ремня.
Феликс подал девушке маленькое карманное зеркальце. Посмотревшись в него, она вся вспыхнула; быть может, синяки вызвали в ней гнев.
– Видите ли, сударь, – помрачнев, заговорила она, – дело вот в чем. У меня есть братишка, калека. Мы с ним от одного отца, от одной матери. Когда отец умер, мать вышла замуж за другого. Он был запойным пьяницей. Всегда нас бил да гнал из дому. Как-то, когда братишке было всего три года, отчим разозлился за что-то и сбросил его со стола, куда малыша посадила мать. Он упал, сломал себе спину, стал калекой. Грудь и спина у него искривились, и он задыхается, когда говорит. А виной всему отчим. Мальчик превратился в калеку, и отчим принялся еще больше его мучить да изводить. Я защищала, так он на мне вымещал зло. Ох, и доставалось же мне! Особенно когда мать умерла. А потом и отчим свалился пьяный в шахтный колодец и сломал себе шею. С тех пор мы остались одни. Живем на то, что я заработаю. Петер хочет на мне теперь жениться. Но он не выносит бедного братца, все твердит: пусть побираться идет. Такой уродище на двух костылях много милостыни насобирает на ярмарках да на папертях. Сегодня мы тоже из-за брата поссорились. Петер зашел за мной, чтоб идти в церковь. Нас сегодня в третий раз оглашают. Я сказала, что буду сейчас готова, только подогрею брату тертой картошки с молоком. Мальчик сидел на пороге и ждал, когда я дам ему поесть. «Чего? Картошку с молоком этой лягушке? – закричал Петер. – Помоев ему налей, от них черепахи жиреют». Он подошел к ребенку, взял его за уши и приподнял над землей – у мальчика даже уши хрустнули. А братец, когда его обижают, не плачет, а только глазами хлопает и рот открывает, будто молча, да горько так молит пожалеть его. Я сказала Петеру, чтобы он не трогал братика, я этого не потерплю. «А чего эта жаба не ходит побираться? Чего не сидит на паперти, чего с сумой по деревням не таскается? Никогда еще люди не видывали такого страшилища! А он дома хочет бездельничать! Уродина чертова!»
– Да, но, с другой стороны, мелкие предприятия не подвержены стольким опасностям.
– Как бы не так! Для твоей шахты, например, достаточно, чтобы в один прекрасный день министр торговли в Вене подписал соглашение с каким-нибудь английским предпринимателем о поставках чугуна. На следующий же день соседний завод потушит свои печи, и ты будешь продавать свой уголь кузнецам-цыганам корзинками.
– Я однажды уже прошел через это. Наш чугун выдержал соревнование с зарубежным, нам не пришлось тушить печи и засыпать шахту. Мы занимаем достаточно прочные позиции, с которых нас вытеснить не так легко.
– Что ж, одной причиной больше, чтобы осуществить идею, которая привела меня сюда. Надеюсь, ты не думаешь, будто я явился в долину Бонда только в качестве спутника господина Ронэ, чтобы он не скучал в дороге. Он бы и сам сюда добрался. У меня есть блестящий план, связанный с тобой. Я хочу сделать тебя богатым человеком. Ну и, разумеется, сам намереваюсь получить выгоду.
– Каким образом?
– В одной книге анекдотов я вычитал, как люди разных национальностей говорят о приобретении денег. Венгр деньги «ищет» (keres), немец – «заслуживает» (Geld verгdienen), француз – «выигрывает» (ganger d'argent), американец – «делает» (to make money). Удивительно характерная деталь! Так и видишь перед собой бедного венгра, ищущего деньги: под каким бы кустом их найти? Немца, который работает в поте лица, пока не заслужит свои монеты, легкомысленного француза, рискующего и выигрывающего, если попадется такой, который ему проиграет, а делец-янки в это время сидит себе на месте и, подпиливая ногти, делает денежки. Много, много денег – миллионы! – еще лежат и ждут, пока их сделают. Где лежат? В перспективных, но не налаженных предприятиях. Где-то в скрытых под землей сокровищах, для разработки которых нет оборотного капитала, где-то в накопленном капитале, для использования которого нет солидного предприятия; в новых изобретениях, территориях, еще не освоенных индустрией и торговлей, в человеческом счастье и завоеваниях науки и, главным образом, в кубышках мелких предпринимателей, трясущихся над своим богатством. Вытащить на поверхность все эти залежавшиеся сокровища, открыть каналы для быстрой оборачиваемости застойного капитала, объединить множество мелких капиталов в один крупный, добыть индустрии прочный рынок сбыта, с помощью кредиторов заставить каждый форинт работать в двух-трех местах – вот что сегодня мы называем «делать деньги». Прекрасная наука! Честная наука! И вполне способна прокормить человека, который ею занимается.
После этой тирады Феликс самодовольно сунул руки в жилетные карманы. Это означало: он уверен, что его друг Иван прекрасно знает банкирскую фирму Феликса Каульмана с филиалами в Вене и Париже. Звучное имя, по желанию то французское, то немецкое.
Иван знал. Феликс когда-то был его школьным приятелем. Дело он унаследовал от отца, банкира. Имя его часто упоминалось в связи с новыми предприятиями, сделками.
– Но как же ты хочешь сделать много денег на моей шахте?
– У меня есть великолепный план.
– Да, но сама шахта далеко не великолепна.
– Потому что ты смотришь на дело не с той высоты, с которой гляжу я. Ты топчешь алмазы и, хотя мог бы просить у земли золото, говоришь спасибо даже за то, что она дает тебе железо. Шахта, как ты сказал, приносит тебе десять тысяч форинтов прибыли. Это процент на капитал в двести тысяч форинтов. Я хочу основать консорциум, который купит твое предприятие целиком, как есть, за двести тысяч форинтов.
– Но я не расстанусь с шахтой ни за какие деньги. Это моя стихия, она для меня, как ил для вьюна.
– А тебе и не надо с ней расставаться. Ты с ней вовсе не расстанешься. Ты будешь прикован к ней, если желаешь. Бежать захочешь – не отпущу. Консорциум будет основан вначале с капиталом в четыре миллиона, мы организуем великолепное предприятие, которое, с одной стороны, уничтожит конкуренцию прусского угля, а с другой, вытеснит с австрийского рынка английские железнодорожные рельсы и прокат. Ты останешься генеральным директором предприятия с окладом в десять тысяч форинтов, из чистого дохода будешь получать два процента, а из суммы, полученной от продажи шахты, сможешь часть денег вложить в акции по номинальной стоимости и, так как дело наше принесет верных двадцать процентов прибыли, можешь быть уверен, что твой доход с нынешних десяти повысится до тридцати тысяч, а твой капитал увеличится на пятьдесят процентов. И забот у тебя будет в шесть раз меньше, чем сейчас.
Иван, не прерывая, слушал его. Потом совершенно хладнокровно ответил:
– Дорогой Феликс, если бы такому консорциуму, располагающему капиталом в четыре миллиона, я бы сказал: дайте мне деньги, и в будущем из предприятия, которое мне лично приносит всего десять тысяч годового дохода, я выколочу все восемьсот, я был бы по меньшей мере мошенником. Но если бы я еще вложил собственные деньги в акции этой компании, то называть меня после этого сумасшедшим, значило бы просто льстить мне.
Выслушав его, Феликс покатился со смеху. Это действительно было очень смешно. Потом, закинув на шею гибкую трость и ухватив ее за оба конца руками, он заговорил с чувством собственного превосходства:
– Ты не выслушал меня до конца. Ведь речь идет не только о твоих владениях. Ты прекрасно знаешь, что твой уголь лишь небольшая часть гигантского месторождения, которое широким пластом тянется далеко за Бондавар, доходя до соседней мульды и постепенно становясь все более мощным. Я хочу купить весь этот угольный бассейн, цена которому теперь пустяковая и на котором честным, умным, рациональным способом, ни у кого не воруя и никого не обманывая, можно заработать миллионы. Я хочу поднять с земли сокровище, которое само просится в руки. Только вот вес его требует соответствующей силы.
– Это другое дело. Теперь мне понятен твой план. Не могу отрицать: он действительно грандиозен! Но именно поэтому у него и недостатки грандиозные. Верно, что сокровище, таящееся в долине Бонда, колоссально. Цена ему по меньшей мере сто миллионов. Точно подсчитать невозможно. Но к нему нельзя подступиться, во-первых, потому, что бондаварское поместье целиком не продается.
– А! Почему бы это?
– Я скажу тебе, почему оно не продается. Прежде всего это поместье принадлежит старому князю Бондавари, а он сейчас самый богатый вельможа в стране.
– Ну, положим, мы лучше знаем, у кого какое богатство.
– Но то, что он самый гордый вельможа, это уж точно, и к нему никто не осмелится явиться с предложением продать под угольную шахту древнее фамильное гнездо, поместье, название которого стоит в его дворянском титуле.
– Э, погоди, погоди! Знаешь, бывало, и более гордые господа соглашались на это. Итальянский король, – можно сказать, коронованный вельможа, и все-таки продал Савойю, а ведь и она значится в его родовом имени, у них даже на гербе савойский крест.
– А я, напротив, знаю одну венгерскую семью, которой принадлежало поместье столь обширное, что от Дуная до Тисы они ехали по собственным владениям. Потом они свое именье промотали, но один-единственный островок земли, небольшую осиновую рощу в Банкхазе ни за какие деньги и ни при каких обстоятельствах так никому и не продали, потому что название этой рощи входит в их родовое имя.
– Ну, с этим-то я бы справился.
– Дальше. Допустим, старый князь согласится продать имение, но он не сможет этого сделать до тех пор, пока жива его незамужняя сестра графиня Теуделинда Бондавари. И замок и поместье отец оставил дочери в наследство vitalitium {пожизненно (лат.)}, ей сейчас, вероятно, лет пятьдесят восемь, и она намерена прожить еще тридцать. Графиня, можно сказать, приросла к замку; насколько мне известно, она еще ни на один день не покидала его. Она ненавидит весь мир. И никакая человеческая сила не склонит ее отдать какому бы то ни было консорциуму, желающему осчастливить мир, свой Бондавар, даже если речь пойдет о том, что под ним находится последний на земле уголь и без него мир просто замерзнет.
Феликс засмеялся.
– Мне случалось брать и более неприступные крепости. А к женскому сердцу особенно легко подобрать ключ.
– Хорошо, – сказал Иван. – Предположим, тебе удастся уговорить князя и графиню продать поместье. Но и тогда у тебя еще не будет твоего прекрасного предприятия. Начнутся технические трудности. Что прежде всего необходимо для такого дела?
– Деньги.
– А вот и нет! Люди.
– Где деньги, там и люди.
– Люди бывают разные. Это такой товар, который приносит самые крупные разочарования. Во-первых, у нас не хватит рабочих.
– Привезем из Бельгии, из Франции.
– Да, но рабочий из Бельгии и Франции согласится к нам ехать вовсе не для того, чтобы получать меньше денег, чем дома, а наоборот. Значит, рабочие руки на таком созданном форсированными темпами промышленном предприятии будут на несколько процентов дороже, чем на производствах уже существующих. И это первый его не достаток. Я считаю, что каждое промышленное предприятие должно развиваться естественным путем. Начинать надо сообразно имеющимся силам и применительно к рынку, самим воспитывать рабочих, приваживать их, учить; медленно, но верно расширять предприятие, понемногу экспериментировать, учитывать наличные ресурсы. Лучше упорно держаться достигнутого, чем непродуманно бросаться в атаку. Вот мои правила.
– Взгляды прошлого века. С такими принципами Америка никогда бы не опередила Европу.
– Другая беда в том, что большинство иностранных рабочих, которые перейдут к нам, будут людьми беспокойными, к месту не привязанными, они станут благодатной почвой для тайных обществ и сразу же испортят здешних смирных рабочих, занесут к нам greve {забастовку (франц.)}.
– А у вас никогда не бывает greve?
– Никогда.
– Как ты их предупреждаешь?
– Это мой секрет. Долго рассказывать. Я считаю, что насильственно созданное предприятие прежде всего столкнется с удорожанием рабочей силы. Вторым препятствием будет недостаток знающих технических руководителей.
– Их-то уж мы, без сомнения, получим из-за границы.
– Возможно. Действуя в одиночку, если у меня есть деньги, я наверняка получу то, что мне нужно, так как позабочусь об этом сам, разыщу лучших специалистов, а когда получу их, буду платить им столько, сколько они, с моей точки зрения, заслуживают. В консорциуме, созданном для выжимания прибыли, дело обстоит не так. Там прежде всего играет роль протекция. В совет директоров входят основатели, у которых больше всего акций. Обычно они разбираются в производстве, которым управляют, как свинья в апельсинах. Главная их задача – производить солидное впечатление. Но у каждого из них есть свои протеже. Один, возможно, был когда-то жестянщиком, а посему должен уметь управлять чугунолитейным заводом. В лучшем случае они руководствуются соображениями экономии и из десяти человек, которые предлагают свои услуги, выбирают того, кто просит меньшее жалованье. Дальше. Первый год всегда носит экспериментальный характер. Половина переработанного сырья пропадает. Выясняется, что никто не разбирается в деле, за которое взялся. Из-за плохо выполненных обязательств на юрисконсульта обрушивается поток исков о возмещении убытков. К концу года совет консорциума обнаруживает, что в праздничные дни, когда машины стоят, убытков значительно меньше, чем в будни, когда они действуют. В конце концов с большим опозданием выясняется та истина, что предприятие слишком громоздко и тяжеловесно и поэтому не способно нормально функционировать. Оно располагает множеством зданий, машин, материалов, резервов, но не обладает достаточным оборотным капиталом. Привлекут новые вложения. Прекратят платежи. На рынок выбросят тысячи акций. Затем последуют займы под недвижимость компании. Это на какое-то время приостановит крах. Появятся спекулянты, дающие за стофоринтовые бумаги по шестьдесят форинтов. Тогда совет директоров попытается вытянуть из грязи собственные сапоги и, если это ему удастся, постарается удрать, подав в отставку и бросив на произвол судьбы управляющего: пусть, мол, делает что хочет. А тот все, что можно продать, разбазарит по бросовым ценам направо и налево, чтобы заплатить рабочим и обеспечить себя. В конце же концов и сам сбежит, и у пустого здания прекрасного предприятия аукционист провозгласит: «Кто купит кирпич?» Такова, насколько мне известно, судьба каждого насильственно созданного предприятия, которое разрослось не сообразно велениям времени и спросу, минуя стадии естественного развития.
Слушая Ивана, Феликс часто разражался смехом.
– Верно! Действительно так! Ты словно по писаному читал! Но именно во избежание всех этих бед я и хочу привлечь в директоры предприятия человека, досконально разбирающегося в деле. Тебя.
– А это самое опасное заблуждение. Я разбираюсь в задачах своего небольшого предприятия, но плохо знаком с крупным производством, мировой конъюнктурой. Многих мелких заводчиков, мелких торговцев, подобное заблуждение уже разорило. Справляясь со своим делом, они не видели причин, почему бы им не начать крупную игру, хотя для этого надо обладать другим «талантом» и владеть другой «наукой». Первый не должен упускать малейшей прибыли, второму такие мелочи не следует даже замечать. Первому дано работать только наверняка, задача второго – идти на крупный риск. Первый должен приспосабливаться к местным условиям, второй – вести операции в мировых масштабах, вытеснят его с одного места, он должен найти другое и проникнуть туда. Этому я не обучен, у меня не хватит ни знаний, ни способностей, ни призвания.
– Ты слишком скромен. Я постараюсь убедить тебя в противном.
– Но, предположим, все сложится так, как ты себе представляешь. Прекрасное предприятие основано, оно действует, выпускает хорошую продукцию – дешево и много. Но тут грянет главная беда – транспортировка. Угольные залежи долины Бонда находятся в двадцати милях от ближайшей железнодорожной станции и в двадцати пяти от ближайшей судоходной реки. Добираясь к нам, ты, вероятно, видел, какие тут дороги. Бывает по четыре месяца в году никакой груз невозможно тронуть с места, но даже в самое благоприятное время года, когда уголь и чугун доставляют наконец на телегах к ближайшему рынку сбыта, из-за высокой стоимости перевозки они так дорожают, что не могут соперничать с тем чугуном и углем, которые привозят из Ливерпуля и Пруссии.
– Все это я знаю, – сказал Феликс, резным коралловым набалдашником трости поправляя завитые усы. – Но здесь поможет железнодорожная ветка, которая соединит долину Бонда с торговым центром.
– Железная дорога в долине Бонда?! – с удивлением воскликнул Иван. – Уж не думаешь ли ты, что четыре миллиона капитала позволят проложить и железную дорогу в двадцать миль?
– О нет! Это задача другого предприятия.
– И ты веришь, что найдется капиталист, который ни с того ни с сего, просто снисходя к нашим интересам, возьмется за строительство в долине Бонда железнодорожной ветки, не сулящей ему никаких крупных торговых оборотов?
– А почему бы и нет! – произнес Феликс, поднося ко рту коралловый набалдашник трости, словно желая этим разбить фразу надвое. – Если государство гарантирует дороге законные проценты. (Законы в то время устанавливал рейхсрат {Рейхсрат – государственный совет (нем.)}) Иван еще шире раскрыл глаза и сказал, подчеркивая каждое слово:
– Государство гарантирует проценты железнодорожной ветке?! Да ведь это явное ущемление государственных интересов! Такого я себе не представляю!
Феликс рассудительно ответил:
– Есть ключи, которые откроют перед нами двери кабинетов самых высокопоставленных особ.
Больше он ничего не сказал и коралловым набалдашником как бы заткнул себе рот, прекратив дальнейшие разъяснения.
А Иван выдвинул ящик стола и вынул из него кусок черного хлеба.
– Видишь это? Люди, которые едят черный хлеб, не станут беспокоить высокопоставленных особ.
Феликс с нервическим смехом откинул назад голову и завертел трость в пальцах, наподобие ветряной мельницы.
– Ну, n'en parlons plus {не будем больше говорить об этом (франц.)}. Ты сможешь присоединиться к нам позднее. Уж если я что решил, то сделаю. Держу с тобой пари, что я вырву долину Бонда у князя из-под ног, а у благочестивой графини – из-под ее скамеечки для молитв и создам тут наилучший в империи консорциум, а потом продвину его в самую середину мирового рынка. Это так же верно, как то, что меня зовут Феликс Каульман.
– Что ж, желаю тебе удачи в твоем предприятии, но я в нем не участвую.
Приход господина Ронэ прервал их разговор.
Француз сказал, что ознакомился с шахтой, принимает условия Ивана и готов тотчас приступить к выполнению своих обязанностей.
Иван пожал ему руку, подписал договор, затем сразу передал кассу и список рабочих, попросив выдать им сегодня вечером жалованье в коридоре постоялого двора, где управляющему будет отведена квартира.
Постоялый двор находился напротив дома Ивана.
В субботу вечером рабочие толпились на площади между двумя домами. Иван подошел к окну посмотреть, как выплачивает жалованье новый управляющий. Феликс стоял рядом с Иваном и через миниатюрный лорнет, висевший на цепочке от часов, разглядывал рабочих.
– A, ca! {здесь: «А, погляди-ка!» (франц.)} – воскликнул он вдруг, прищелкнув языком. – Из этой маленькой Золушки в широкой красной юбке вышла бы неплохая бронзовая статуэтка! Надо у нее поучиться, как спросить по-словацки: «Любишь меня?»
– Ты с ней поосторожнее, – шутливо заметил Иван. – У нее есть жених по прозвищу Людоед.
Выплата денег шла своим чередом. Петер Сафран получил на постоялом дворе и недельный заработок Эвилы и хотел было отдать ей деньги, но девушка не взяла… Потом они весело пошли домой. Эвила запела, Петер положил ей на плечо руку.
– Черт побери! Какой голос! – воскликнул банкир. – Живи она в Париже, она перещеголяла бы Терезу!
Иван, сидя в углу, курил сигару.
Господин доктор
Следующий день был воскресным. Рано утром Иван повел Феликса и господина Ронэ посмотреть дома рабочих, составлявшие целый поселок. Его основал отец Ивана. Раньше здесь жили бедняки и оборванцы, питавшиеся одной картошкой. Теперь – с тех пор как здесь воцарился каменный уголь – жители его превратились в чисто одетых людей, живущих в достатке. У каждого семейного рабочего был отдельный домик с маленьким фруктовым садом. Когда господа проходили мимо дома, в котором жила Эвила, все трое невольно заглянули во двор. Во-первых, потому что ворота были раскрыты, а во-вторых, потому что во дворе им открылось такое зрелище, которое остановило бы любого прохожего.
Петер Сафран бил Эвилу.
На левую руку жених намотал длинные, густые, черные волосы невесты, а правой, привычно зажав в ней сложенный вдвое ремень, сыпал звонкие удары на спину и плечи девушки.
При взгляде на лицо парня становилось понятно, что прозвище «Людоед» вполне им заслужено: из-под ресниц блестели белки глаз, брови сошлись на переносице у основания глубокой морщины, в приоткрытом рту виднелись стиснутые зубы, он был бледен от гнева.
Каждый удар ремнем он сопровождал каким-то бурчанием, будто повторял: «Будешь мне перечить? Будешь упрямиться? Будешь упорствовать?»
Девушка не плакала, не умоляла, она только прижимала обеими руками к губам поднятый передник и, когда бессердечный парень сильно дергал ее за волосы, кротко, примирительно взглядывала на него своими выразительными глазами. Но Бронтес {один из трех циклопов} не понимал языка глаз.
– Эй, смотрите-ка! – воскликнул Феликс. – Любовное свиданье Золушки с ее женихом!
– Вот именно, – безучастно ответил Иван.
– Да запрети же наконец негодяю избивать это прелестное дитя!
Иван пожал плечами.
– Он имеет на это право. Она его невеста. Если я вмешаюсь, он побьет ее еще сильнее. Да и потом, я вижу, парень крепко набрался. В таких случаях с ним не сладить.
– А я тебе докажу, что можно сладить, – сказал Феликс. – Я не могу смотреть, как на моих глазах избивают это прелестное дитя.
– Не вмешивайся, – увещевал его Иван. – Те, кто работает под землей, не очень-то жалуют людей, разодетых в шелка.
– А вот посмотрим! Только, когда я схвачу этого циклопа за руку, крикни: «Господин доктор!»
С этими словами, спрыгнув с дороги, элегантный столичный господин решительно зашагал во двор маленького дома.
Пети Сафран, разумеется, даже бровью не повел при появлении Феликса и продолжал еще сильнее дергать Эвилу за волосы.
– Эй, парень! – крикнул Феликс. – Ты зачем бьешь девушку?
Сафран ответил дерзко:
– Кому какое дело? Она моя нареченная!
От него и в самом деле разило палинкой.
– А, так ты еще жениться собираешься? – воскликнул Феликс, подходя совсем близко к геркулесу, которому едва доставал до плеча. – А тебе можно жениться? Разве ты не военнообязанный?
Пети Сафран тут же выронил поднятый ремень, словно тот превратился в тяжеленную кувалду.
– Я не годен к военной службе, – пробурчал он сквозь зубы. – У меня свидетельство.
– Ах, значит, не годен? А ремнем ты орудуешь отлично!
– Что же это за добрый, честный врач, который выдал тебе свидетельство? С такими ручищами! А ну-ка, позволь!
И тут он дотронулся до вздувшихся бицепсов на руке парня.
– Господин доктор! – раздался в этот момент голос Ивана.
Услышав эти слова и ощутив на своем плече пальцы Феликса, Петер в страхе выпустил волосы Эвилы.
– Ну, погоди, любезный, – сказал Феликс, взмахнув у него перед носом тоненьким стеком из китового уса, завтра утром придешь на переосвидетельствование, и я проверю, какая у тебя хворь и почему ты не можешь служитьв солдатах. Для того я сюда и приехал!
В эту минуту в голове Петера Сафрана мелькнула спасительная мысль, и он тут же закосил. Феликс только посмеялся.
– Э, любезный, так-то и я могу. – И он тоже скосил глаза. – Завтра я тебя освидетельствую.
Как только он это произнес, Пети Сафран повернулся, бросился в противоположный конец двора, перемахнул через изгородь и, не оглядываясь, побежал к лесу.
Иван был ошеломлен столь поразительной победой Феликса. При всей физической силе и личной храбрости он не добился бы ничего хорошего, вмешавшись в дела Сафрана, а этот изящный, изнеженный франтик в два счета заставил негодяя перескочить через забор и дать стрекача.
Иван почувствовал угрызения совести, ему стало стыдно. Он заметил, что Феликс намерен задержаться, поговорить с девушкой. Беренду не хотелось быть свидетелем этой сцены.
– Пойдемте, – обратился он к Ронэ, – господин Каульман нас догонит.
И они отправились дальше. Осмотрели все что могли, но с господином Каульманом встретились лишь добрый час спустя, когда возвращались обратно. Он сказал, что искал их, но не нашел.
Оставшись наедине с девушкой во дворе маленького домишки, Феликс с барственно снисходительным сочувствием в голосе спросил:
– В чем ты провинилась перед этим человеком, за что он тебя бил?
Девушка быстро вытерла передником глаза и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла натянутой, в ней проглядывали боль и горечь. Актрисой она была явно неопытной.
– О сударь, это просто шутка! Он со мной шутил.
– Хорошие шуточки! Погляди, у тебя шея вспухла и посинела от ударов ремня.
Феликс подал девушке маленькое карманное зеркальце. Посмотревшись в него, она вся вспыхнула; быть может, синяки вызвали в ней гнев.
– Видите ли, сударь, – помрачнев, заговорила она, – дело вот в чем. У меня есть братишка, калека. Мы с ним от одного отца, от одной матери. Когда отец умер, мать вышла замуж за другого. Он был запойным пьяницей. Всегда нас бил да гнал из дому. Как-то, когда братишке было всего три года, отчим разозлился за что-то и сбросил его со стола, куда малыша посадила мать. Он упал, сломал себе спину, стал калекой. Грудь и спина у него искривились, и он задыхается, когда говорит. А виной всему отчим. Мальчик превратился в калеку, и отчим принялся еще больше его мучить да изводить. Я защищала, так он на мне вымещал зло. Ох, и доставалось же мне! Особенно когда мать умерла. А потом и отчим свалился пьяный в шахтный колодец и сломал себе шею. С тех пор мы остались одни. Живем на то, что я заработаю. Петер хочет на мне теперь жениться. Но он не выносит бедного братца, все твердит: пусть побираться идет. Такой уродище на двух костылях много милостыни насобирает на ярмарках да на папертях. Сегодня мы тоже из-за брата поссорились. Петер зашел за мной, чтоб идти в церковь. Нас сегодня в третий раз оглашают. Я сказала, что буду сейчас готова, только подогрею брату тертой картошки с молоком. Мальчик сидел на пороге и ждал, когда я дам ему поесть. «Чего? Картошку с молоком этой лягушке? – закричал Петер. – Помоев ему налей, от них черепахи жиреют». Он подошел к ребенку, взял его за уши и приподнял над землей – у мальчика даже уши хрустнули. А братец, когда его обижают, не плачет, а только глазами хлопает и рот открывает, будто молча, да горько так молит пожалеть его. Я сказала Петеру, чтобы он не трогал братика, я этого не потерплю. «А чего эта жаба не ходит побираться? Чего не сидит на паперти, чего с сумой по деревням не таскается? Никогда еще люди не видывали такого страшилища! А он дома хочет бездельничать! Уродина чертова!»