Страница:
Он отправился вслед за исчезнувшим озером.
Он отважно обходил коридоры этого дворца смерти. Нужно было обладать стальным сердцем и ясной головой, чтобы осмелиться туда спуститься и в одиночестве, на свой страх и риск, пытаться проникнуть в мир спящих уже целые тысячелетия великих чудес вечной природы.
И у этого человека хватало смелости.
Он спускался в подземелье не первый раз и проводил там много времени. Иногда по два-три часа кряду.
Если бы кто-нибудь ждал его наверху – жена, ребенок, слуга или собака, – они приходили бы в отчаяние от его отсутствия.
Но его не ждал никто, разве только глубокая ночь.
А исчезающее озеро капризно! У него не было определенного срока для отдыха. Иногда перерыв длился два часа, иногда три, а иной раз вода возвращалась и час спустя. Горе храбрецу, которого она застигнет в узких норах таинственного лабиринта!
Но лодочник уже изучил капризы озера – они с ним были старыми знакомыми. Человеку были известны признаки, по которым можно было судить, когда кончится перерыв. Он ощущал подземный ветер, который предшествовал приходу озера. Если бы он дожидался, пока услышит голос озера, он бы погиб. После рокота и урчания, доносившихся из расщелины, до начала подземного прилива уже оставались считанные минуты.
В темноте послышались какие-то призрачные шорохи, похожие на долгие вздохи, – казалось, это дальнее дуновение ветра, звучание статуи Мемнона на рассвете.
Вскоре после этого в расщелине скалы показался едва различимый свет, а спустя несколько минут вылез и таинственный подземный исследователь.
Лицо его было бледнее, чем раньше, а лоб блестел от пота. Там, внизу, воздух был еще более спертым, а быть может, пот выступил у него на лбу от страха.
Он сел в лодку и бросил в нее набитую сумку.
И едва он вылез из норы в скале, как сразу же в желудке горы раздались урчанье и клекот, а из расщелины с рокотанием выплеснулась первая черная волна, тотчас же заполнившая дно бассейна. Наступил минутный перерыв. Затем последовало второе извержение пены, а вслед за ним из глубокой щели с силой забила вода. Бассейн быстро наполнялся, водное зеркало поднималось. Какое-то время на гладкой поверхности возле стены еще виднелся источник стремительного прилива, потом зеркало разгладилось и тихо, незаметно продолжало подниматься до той черты на колоннах, выше которой они светлели. Лодка с сидящим в ней человеком, словно сказочный подземный призрак, колыхалась на воде, погрузившись в нее всего на одну четверть. Вода, насыщенная металлическими окисями, была тяжела, как руда.
Но теперь человек, сидевший в лодке, не следил ни за водным зеркалом, ни за таинственными знаками на стенах: он с тревогой наблюдал за воздухом и даже проверил замок проволочной сетки у своего фонаря – не открылся ли он?
Лампочка была окружена большим ореолом пара.
Воздух в подземной ночи принял какой-то синеватый оттенок.
Лодочник знал, что это значит!
Внутри лампочки Дэви вспыхивали искры пламени, иногда вспышки бывали сильными, и тогда проволока, раскаляясь, светилась красным светом.
Под землей разгуливали ангелы смерти!
Два призрака живут в пустотах угольных шахт: два свирепых духа, слуги смерти.
Один из них «взрыпад», другой – «гретан».
Я придумываю новые слова только в случае крайней необходимости. На сей раз я вынужден это сделать.
Мне нужно дать наименование таким величинам, которые еще не были известны Париз Папаи {Ференц Париз Папай (1694-1716) – знаменитый врач, переводчик и лингвист} и Мартону {Йожеф Мартон (1771-1840) – профессор венгерского языка и литературы в Венском университете. Его языковедческие работы и словари в свое время были широко известны.}. Это призраки штолен.
По-немецки их называют «das schlagende Wetter» и «das bose Wetter» {«Разящая буря» и «злая буря»}.
Первое название я сочинил, скомбинировав части слов «взрываться» и «падать», а второе составил из старых понятий – гремучий газ и метан. На поверхности земли эти названья употребляются редко, зато пусть они послужат под землей.
Два этих призрака – грозные властители каменноугольных шахт.
Гретан подкрадывается незаметно, душным тяжелым паром сдавливает грудь, ходит по пятам за шахтерами, заставляет их умолкать, наслаждается их страхом; он не оставляет рабочих, когда они трудятся, не отстает от них, а попугает, помучит как следует и утихнет, – удалится, спрячется назад в свою нору.
Но что особенно страшно – это взрыпад! Примчится, взметнется пламенем, взорвется, зажжет штольню, разрушит своды, забросает шурфы, обвалит землю, превратит людей в прах.
Кто зарабатывает себе на хлеб под землей, тот никогда не знает, где ему суждено встретиться с тем или другим призраком.
Тайна взрыпада еще никем не разгадана. Считают, что он возникает от соприкосновения водорода с кислородом свободного воздуха.
Ну, а гретану одной лишь искры достаточно, чтобы стать взрыпадом. Стоит только кому-то легкомысленно приоткрыть лампочку Дэви, в шутку делая вид, будто он закуривает трубку, и вокруг забушует вулкан.
Одинокий лодочник с возрастающей тревогой следил, как воздух вокруг него все больше густеет, как бы превращаясь в туман, и принимает опаловый оттенок.
Он не стал дожидаться, пока вода достигнет высшей точки.
Вдоль пещеры по стене тянулся узкий выступ. Когда человек подплыл к нижнему его краю, он выпрыгнул из лодки, подтащил ее за собой на цепи и привязал к железному крюку, торчащему в другом выступе, а сам побежал вдоль стены пещеры. В одном месте перед ним оказался низкий ход, закрытый тяжелой железной дверью, – он распахнул ее, а затем аккуратно прикрыл за собой.
Подземный ход вел в штольни. В толще каменного угля были прорублены узкие аккуратные проходы, от которых шли боковые штреки, а в них полуобнаженные люди стучали острыми кайлами, отбивая куски черного пласта.
Кроме монотонного стука, ничего не было слышно. В каменноугольных шахтах не звучат ни песни, ни шутки, не раздается здесь даже обычное шахтерское приветствие: «Счастливо подняться!» Да и какое тут может быть счастье? Разве что – злосчастье.
Рты у всех рабочих были завязаны плотными платками, через которые они дышали.
В некоторых штреках угольный слой, зажатый двумя сланцевыми пластами, был так неглубок, что рабочие отбивали над собой кайлами пачки, лежа навзничь; так, ползком, они продвигались вперед, а груженные углем санки толкали перед собой.
Явившийся из пещеры мужчина ничем не отличался от рабочих: одежда его была так же, как у них, запачкана углем, руки были так же грубы, он так же, как они, ходил с кайлом и молотком, но его все узнавали. И, пока он шел по галерее, каждый шахтер, мимо которого он проходил, на минуту прекращал работу, опускал кайло и коротко шептал: «В шахте гретан».
«Бог нас не оставит!» – слышалось в ответ.
Каждый идущий навстречу забойщик, саночник – все повторяли эту тревожную фразу: «В шахте гретан».
Газ и на самом деле наполнял шахту. И все эти люди, которые спокойно расхаживали по штольням, стучали кайлами, возили тачки, были в когтях у верной смерти, словно осужденные в камере смертников. Газ, который давил им грудь, чей запах они ощущали, газ, заставлявший их лампы гореть необычным пламенем, достававшим до самого верха проволочной сетки, был дыханием смерти; достаточно одной искры – и все, кто сейчас жив, станут трупами, будут погребены, а наверху, над их головами, зарыдают сотни вдов и сирот. В лампочках Дэви полыхало яркое пламя, сквозь него просвечивал фитиль, словно раскаленный докрасна кусок угля: такое пламя означает смертельную опасность, его сдерживает только проволочная сетка (тюрьма для огня); и проволока тоже раскалилась докрасна, но все же держала в плену дух огня, как перстень царя Соломона – демона.
А шахтеры все так же спокойно ходили по штольням и, наступая на ноги ангелам смерти, продолжали трудиться, как и те, кто под лучами божьего солнца на благоухающих лугах косит свежую траву.
Человек, расхаживавший среди них, был владельцем этой шахты.
Звали его Иван Беренд.
Он был и штейгером, и директором, и горным инженером, и счетоводом-казначеем – все сочетал в одном лице.
Дел у него было много.
Неплохая все-таки поговорка: «Коли надо, сделай сам, а не надо, доверь другому!»
Когда шахтеры видят, что работодатель проливает пот с ними вместе, – это закаляет их души.
И если шахта наполнялась опасным газом, с уст ее владельца раздавалось такое же предостережение встречным, какое повторяли рабочие: «В шахте гретан!» Они видели, что их жизнь и свою жизнь хозяин ценит одинаково.
Шахтовладелец не убегал, почувствовав опасность. Спокойно, хладнокровно он отдавал распоряжения: пустить воздушный насос, изменить температуру в штольне; приказывал рабочим сменять друг друга не каждые шесть часов, а через три часа; садился в мешок из буйволовой кожи, спускался в шахтный колодец и сам проверял, не опасны ли новые разработки. Железной слегой ворошил угольную труху – не пропрела ли? Не забродила ли в ней серная кислота – это может привести к самовозгоранию. Когда внизу заработал вентилятор, а вверху на поверхности земли воздушный насос, хозяин сам стал возле анемометра – изящной, маленькой машинки вроде детской вертушки; крылья ее из тонких листочков сусального золота, ось вращается на рубинах, а диск приводит в движение сто-зубчатое колесо. Вращение колеса показывает, как сильна тяга в штольне. Она не должна быть ни сильнее, ни слабее движения гретана – за этим следил сам владелец. А отдав все распоряжения, сам все проверив, подождав, пока не закончат намеченные им работы, он последним поднялся в клети на свет божий.
Свет божий? Да где ж он тут?
В долину Бонда солнечный свет обычно не проникал. Но отчего?
Оттого, что она вечно была окутана облаками густого дыма.
Это был черный пейзаж, написанный копотью.
Дороги, что вели в долину, были черны от шлака, дома черны от сыпавшейся на них сажи, леса и поля – от тонкой угольной пыли, разносимой ветром с гигантских холмов из каменного угля, который сваливали со скрипучих тачек, складывали высокими конусами, а оттуда лопатами снова нагружали на телеги; и все мужчины и женщины, трудившиеся на этих работах, были черны от копоти. И если бы в ближних лесах водились птицы, то и они, вероятно, тоже были бы черными.
Каменноугольная шахта, обложенная снаружи глыбами угля, сверкающего металлическим блеском, находилась на пологом склоне холма, переходившего постепенно в нагорье, на котором вдали виднелись башни господского замка. Они-то были черны лишь от времени.
А к подножью склона подступала долина, на дне которой находились коксовые установки. Это была группа громоздких строений с четырьмя большими трубами. Днем и ночью трубы извергали дым – то белый, то черный. Там из угля удаляли серу; только после этого его можно было использовать для плавки руды.
Дело в том, что одним из главных потребителей угольной шахты был металлургический завод, работавший на склоне соседней горы. Этот завод дымил сразу пятью трубами. Когда из его труб шел белый дым, над коксовальными установками клубился черный, и наоборот. Они окутывали долину неподвижными тяжелыми облаками, и даже солнечные лучи, пробиваясь сквозь их толщу, становились грязно-бурыми. С заводского двора под гору низвергался ржаво-красный поток, а из угольной шахты вытекал черный, как чернила. В долине оба они сливались в одно русло и бежали дальше вместе. Некоторое время ржаво-красный пытался бороться с черным, потом сдавался, и в конце концов через черные леса и поля победоносно мчался черный поток.
Да, печальный это пейзаж, особенно если глядеть на него с мыслью, что здесь тебе придется одиноко и безрадостно провести лучшие молодые годы.
Когда Иван Беренд вылез из-под земли на поверхность, сердце его не забилось быстрее.
Не все ли ему равно, где находиться?
Внизу был рудничный газ, вверху сернистый дым. Там, внизу, были черные угольные своды, тут, вверху, темный небосвод. И люди те же самые – что внизу, что вверху.
Был вечер поздней осени. Солнце уже зашло; за дальним замком облака на закатном небе немного раздвинулись, и меж линией горизонта и кромкой облака лучился золотисто-красный свет. Черные башни древнего замка еще резче выделялись на небе, озаренном закатом, а печи коксовальных установок, уступы горных лесов и глыбы угольных холмов казались покрытыми золотой эмалью. Небесная фея вышила на черном пейзаже золотую кайму.
Рабочие окончили дневную смену. Группами спешили домой откатчицы – женщины и девушки. Кто-то из них запел. Словацкую народную песню. Что-то похожее на романс. Мать отдает дочь замуж и, прощаясь с ней, вспоминает ее детские годы:
Когда я тебя причесывала,
Прядки шелковой не дернула.
Умывала дитя милое,
Целовала – не бранила я.
Песня была грустной, меланхоличной, как большая часть словацких песен, словно сочиняют их, обливаясь слезами.
А голос, который пел ее, был красивым, звонким, полным чувства.
Иван вдруг заметил, что стоит и прислушивается к печальной песне. Так он слушал, пока она не затихла, затерявшись где-то между домами.
И в эту минуту ему показалось, что все же есть какая-то разница между жизнью под землей и на земле!
Песня отзвучала, облако заслонило тонкую полоску вечерней зари, и теперь пейзаж стал по-настоящему черным. Ни звезд не было видно, ни белых домов. Только светились окна завода, словно дивные зоркие, огненные глаза ночи, и дым, валивший из труб калильных печей, разрисовывал небо теперь уже бледно-желтыми клубами.
Раб черных алмазов
Он отважно обходил коридоры этого дворца смерти. Нужно было обладать стальным сердцем и ясной головой, чтобы осмелиться туда спуститься и в одиночестве, на свой страх и риск, пытаться проникнуть в мир спящих уже целые тысячелетия великих чудес вечной природы.
И у этого человека хватало смелости.
Он спускался в подземелье не первый раз и проводил там много времени. Иногда по два-три часа кряду.
Если бы кто-нибудь ждал его наверху – жена, ребенок, слуга или собака, – они приходили бы в отчаяние от его отсутствия.
Но его не ждал никто, разве только глубокая ночь.
А исчезающее озеро капризно! У него не было определенного срока для отдыха. Иногда перерыв длился два часа, иногда три, а иной раз вода возвращалась и час спустя. Горе храбрецу, которого она застигнет в узких норах таинственного лабиринта!
Но лодочник уже изучил капризы озера – они с ним были старыми знакомыми. Человеку были известны признаки, по которым можно было судить, когда кончится перерыв. Он ощущал подземный ветер, который предшествовал приходу озера. Если бы он дожидался, пока услышит голос озера, он бы погиб. После рокота и урчания, доносившихся из расщелины, до начала подземного прилива уже оставались считанные минуты.
В темноте послышались какие-то призрачные шорохи, похожие на долгие вздохи, – казалось, это дальнее дуновение ветра, звучание статуи Мемнона на рассвете.
Вскоре после этого в расщелине скалы показался едва различимый свет, а спустя несколько минут вылез и таинственный подземный исследователь.
Лицо его было бледнее, чем раньше, а лоб блестел от пота. Там, внизу, воздух был еще более спертым, а быть может, пот выступил у него на лбу от страха.
Он сел в лодку и бросил в нее набитую сумку.
И едва он вылез из норы в скале, как сразу же в желудке горы раздались урчанье и клекот, а из расщелины с рокотанием выплеснулась первая черная волна, тотчас же заполнившая дно бассейна. Наступил минутный перерыв. Затем последовало второе извержение пены, а вслед за ним из глубокой щели с силой забила вода. Бассейн быстро наполнялся, водное зеркало поднималось. Какое-то время на гладкой поверхности возле стены еще виднелся источник стремительного прилива, потом зеркало разгладилось и тихо, незаметно продолжало подниматься до той черты на колоннах, выше которой они светлели. Лодка с сидящим в ней человеком, словно сказочный подземный призрак, колыхалась на воде, погрузившись в нее всего на одну четверть. Вода, насыщенная металлическими окисями, была тяжела, как руда.
Но теперь человек, сидевший в лодке, не следил ни за водным зеркалом, ни за таинственными знаками на стенах: он с тревогой наблюдал за воздухом и даже проверил замок проволочной сетки у своего фонаря – не открылся ли он?
Лампочка была окружена большим ореолом пара.
Воздух в подземной ночи принял какой-то синеватый оттенок.
Лодочник знал, что это значит!
Внутри лампочки Дэви вспыхивали искры пламени, иногда вспышки бывали сильными, и тогда проволока, раскаляясь, светилась красным светом.
Под землей разгуливали ангелы смерти!
Два призрака живут в пустотах угольных шахт: два свирепых духа, слуги смерти.
Один из них «взрыпад», другой – «гретан».
Я придумываю новые слова только в случае крайней необходимости. На сей раз я вынужден это сделать.
Мне нужно дать наименование таким величинам, которые еще не были известны Париз Папаи {Ференц Париз Папай (1694-1716) – знаменитый врач, переводчик и лингвист} и Мартону {Йожеф Мартон (1771-1840) – профессор венгерского языка и литературы в Венском университете. Его языковедческие работы и словари в свое время были широко известны.}. Это призраки штолен.
По-немецки их называют «das schlagende Wetter» и «das bose Wetter» {«Разящая буря» и «злая буря»}.
Первое название я сочинил, скомбинировав части слов «взрываться» и «падать», а второе составил из старых понятий – гремучий газ и метан. На поверхности земли эти названья употребляются редко, зато пусть они послужат под землей.
Два этих призрака – грозные властители каменноугольных шахт.
Гретан подкрадывается незаметно, душным тяжелым паром сдавливает грудь, ходит по пятам за шахтерами, заставляет их умолкать, наслаждается их страхом; он не оставляет рабочих, когда они трудятся, не отстает от них, а попугает, помучит как следует и утихнет, – удалится, спрячется назад в свою нору.
Но что особенно страшно – это взрыпад! Примчится, взметнется пламенем, взорвется, зажжет штольню, разрушит своды, забросает шурфы, обвалит землю, превратит людей в прах.
Кто зарабатывает себе на хлеб под землей, тот никогда не знает, где ему суждено встретиться с тем или другим призраком.
Тайна взрыпада еще никем не разгадана. Считают, что он возникает от соприкосновения водорода с кислородом свободного воздуха.
Ну, а гретану одной лишь искры достаточно, чтобы стать взрыпадом. Стоит только кому-то легкомысленно приоткрыть лампочку Дэви, в шутку делая вид, будто он закуривает трубку, и вокруг забушует вулкан.
Одинокий лодочник с возрастающей тревогой следил, как воздух вокруг него все больше густеет, как бы превращаясь в туман, и принимает опаловый оттенок.
Он не стал дожидаться, пока вода достигнет высшей точки.
Вдоль пещеры по стене тянулся узкий выступ. Когда человек подплыл к нижнему его краю, он выпрыгнул из лодки, подтащил ее за собой на цепи и привязал к железному крюку, торчащему в другом выступе, а сам побежал вдоль стены пещеры. В одном месте перед ним оказался низкий ход, закрытый тяжелой железной дверью, – он распахнул ее, а затем аккуратно прикрыл за собой.
Подземный ход вел в штольни. В толще каменного угля были прорублены узкие аккуратные проходы, от которых шли боковые штреки, а в них полуобнаженные люди стучали острыми кайлами, отбивая куски черного пласта.
Кроме монотонного стука, ничего не было слышно. В каменноугольных шахтах не звучат ни песни, ни шутки, не раздается здесь даже обычное шахтерское приветствие: «Счастливо подняться!» Да и какое тут может быть счастье? Разве что – злосчастье.
Рты у всех рабочих были завязаны плотными платками, через которые они дышали.
В некоторых штреках угольный слой, зажатый двумя сланцевыми пластами, был так неглубок, что рабочие отбивали над собой кайлами пачки, лежа навзничь; так, ползком, они продвигались вперед, а груженные углем санки толкали перед собой.
Явившийся из пещеры мужчина ничем не отличался от рабочих: одежда его была так же, как у них, запачкана углем, руки были так же грубы, он так же, как они, ходил с кайлом и молотком, но его все узнавали. И, пока он шел по галерее, каждый шахтер, мимо которого он проходил, на минуту прекращал работу, опускал кайло и коротко шептал: «В шахте гретан».
«Бог нас не оставит!» – слышалось в ответ.
Каждый идущий навстречу забойщик, саночник – все повторяли эту тревожную фразу: «В шахте гретан».
Газ и на самом деле наполнял шахту. И все эти люди, которые спокойно расхаживали по штольням, стучали кайлами, возили тачки, были в когтях у верной смерти, словно осужденные в камере смертников. Газ, который давил им грудь, чей запах они ощущали, газ, заставлявший их лампы гореть необычным пламенем, достававшим до самого верха проволочной сетки, был дыханием смерти; достаточно одной искры – и все, кто сейчас жив, станут трупами, будут погребены, а наверху, над их головами, зарыдают сотни вдов и сирот. В лампочках Дэви полыхало яркое пламя, сквозь него просвечивал фитиль, словно раскаленный докрасна кусок угля: такое пламя означает смертельную опасность, его сдерживает только проволочная сетка (тюрьма для огня); и проволока тоже раскалилась докрасна, но все же держала в плену дух огня, как перстень царя Соломона – демона.
А шахтеры все так же спокойно ходили по штольням и, наступая на ноги ангелам смерти, продолжали трудиться, как и те, кто под лучами божьего солнца на благоухающих лугах косит свежую траву.
Человек, расхаживавший среди них, был владельцем этой шахты.
Звали его Иван Беренд.
Он был и штейгером, и директором, и горным инженером, и счетоводом-казначеем – все сочетал в одном лице.
Дел у него было много.
Неплохая все-таки поговорка: «Коли надо, сделай сам, а не надо, доверь другому!»
Когда шахтеры видят, что работодатель проливает пот с ними вместе, – это закаляет их души.
И если шахта наполнялась опасным газом, с уст ее владельца раздавалось такое же предостережение встречным, какое повторяли рабочие: «В шахте гретан!» Они видели, что их жизнь и свою жизнь хозяин ценит одинаково.
Шахтовладелец не убегал, почувствовав опасность. Спокойно, хладнокровно он отдавал распоряжения: пустить воздушный насос, изменить температуру в штольне; приказывал рабочим сменять друг друга не каждые шесть часов, а через три часа; садился в мешок из буйволовой кожи, спускался в шахтный колодец и сам проверял, не опасны ли новые разработки. Железной слегой ворошил угольную труху – не пропрела ли? Не забродила ли в ней серная кислота – это может привести к самовозгоранию. Когда внизу заработал вентилятор, а вверху на поверхности земли воздушный насос, хозяин сам стал возле анемометра – изящной, маленькой машинки вроде детской вертушки; крылья ее из тонких листочков сусального золота, ось вращается на рубинах, а диск приводит в движение сто-зубчатое колесо. Вращение колеса показывает, как сильна тяга в штольне. Она не должна быть ни сильнее, ни слабее движения гретана – за этим следил сам владелец. А отдав все распоряжения, сам все проверив, подождав, пока не закончат намеченные им работы, он последним поднялся в клети на свет божий.
Свет божий? Да где ж он тут?
В долину Бонда солнечный свет обычно не проникал. Но отчего?
Оттого, что она вечно была окутана облаками густого дыма.
Это был черный пейзаж, написанный копотью.
Дороги, что вели в долину, были черны от шлака, дома черны от сыпавшейся на них сажи, леса и поля – от тонкой угольной пыли, разносимой ветром с гигантских холмов из каменного угля, который сваливали со скрипучих тачек, складывали высокими конусами, а оттуда лопатами снова нагружали на телеги; и все мужчины и женщины, трудившиеся на этих работах, были черны от копоти. И если бы в ближних лесах водились птицы, то и они, вероятно, тоже были бы черными.
Каменноугольная шахта, обложенная снаружи глыбами угля, сверкающего металлическим блеском, находилась на пологом склоне холма, переходившего постепенно в нагорье, на котором вдали виднелись башни господского замка. Они-то были черны лишь от времени.
А к подножью склона подступала долина, на дне которой находились коксовые установки. Это была группа громоздких строений с четырьмя большими трубами. Днем и ночью трубы извергали дым – то белый, то черный. Там из угля удаляли серу; только после этого его можно было использовать для плавки руды.
Дело в том, что одним из главных потребителей угольной шахты был металлургический завод, работавший на склоне соседней горы. Этот завод дымил сразу пятью трубами. Когда из его труб шел белый дым, над коксовальными установками клубился черный, и наоборот. Они окутывали долину неподвижными тяжелыми облаками, и даже солнечные лучи, пробиваясь сквозь их толщу, становились грязно-бурыми. С заводского двора под гору низвергался ржаво-красный поток, а из угольной шахты вытекал черный, как чернила. В долине оба они сливались в одно русло и бежали дальше вместе. Некоторое время ржаво-красный пытался бороться с черным, потом сдавался, и в конце концов через черные леса и поля победоносно мчался черный поток.
Да, печальный это пейзаж, особенно если глядеть на него с мыслью, что здесь тебе придется одиноко и безрадостно провести лучшие молодые годы.
Когда Иван Беренд вылез из-под земли на поверхность, сердце его не забилось быстрее.
Не все ли ему равно, где находиться?
Внизу был рудничный газ, вверху сернистый дым. Там, внизу, были черные угольные своды, тут, вверху, темный небосвод. И люди те же самые – что внизу, что вверху.
Был вечер поздней осени. Солнце уже зашло; за дальним замком облака на закатном небе немного раздвинулись, и меж линией горизонта и кромкой облака лучился золотисто-красный свет. Черные башни древнего замка еще резче выделялись на небе, озаренном закатом, а печи коксовальных установок, уступы горных лесов и глыбы угольных холмов казались покрытыми золотой эмалью. Небесная фея вышила на черном пейзаже золотую кайму.
Рабочие окончили дневную смену. Группами спешили домой откатчицы – женщины и девушки. Кто-то из них запел. Словацкую народную песню. Что-то похожее на романс. Мать отдает дочь замуж и, прощаясь с ней, вспоминает ее детские годы:
Когда я тебя причесывала,
Прядки шелковой не дернула.
Умывала дитя милое,
Целовала – не бранила я.
Песня была грустной, меланхоличной, как большая часть словацких песен, словно сочиняют их, обливаясь слезами.
А голос, который пел ее, был красивым, звонким, полным чувства.
Иван вдруг заметил, что стоит и прислушивается к печальной песне. Так он слушал, пока она не затихла, затерявшись где-то между домами.
И в эту минуту ему показалось, что все же есть какая-то разница между жизнью под землей и на земле!
Песня отзвучала, облако заслонило тонкую полоску вечерней зари, и теперь пейзаж стал по-настоящему черным. Ни звезд не было видно, ни белых домов. Только светились окна завода, словно дивные зоркие, огненные глаза ночи, и дым, валивший из труб калильных печей, разрисовывал небо теперь уже бледно-желтыми клубами.
Раб черных алмазов
Мы не скажем ничего нового, если откроем, что «черными алмазами» мы называем каменный уголь.
Алмаз не что иное, как углерод в кристаллической форме; каменный уголь тоже углерод, только тот – прозрачный, а этот – черный.
И все же тот, прозрачный,-демон, этот, черный,-ангел.
Нет, он больше, чем ангел, – он демиург! Дух-посредник, которому властелин поручил воплотить в жизнь его великие созидательные замыслы.
Каменный уголь движет миром. Он – душа быстрого прогресса, в нем черпают чудесную силу локомотив и пароход; любая машина создает, творит, живет лишь благодаря углю; он делает обитаемой нашу остывающую планету; он дает ночной свет крупным городам; он – сокровище государств, последний дар земли расточительному человечеству.
Поэтому имя его – «черный алмаз».
Иван Беренд унаследовал каменноугольную шахту в долине Бонда от своего отца, который начинал дело без всяких акционеров и компаньонов.
Предприятие это было скромное. Ближайшие заводики и жители двух-трех провинциальных городков покупали по сходной цене всю годовую добычу. Расширять предприятие не имело смысла, так как шахта была расположена далеко и от столицы, и от водных путей, и от железных дорог, и рассчитывать на увеличение спроса не приходилось.
Но и без этого дело приносило в год в среднем десять тысяч форинтов. Недурной доход для человека, который самостоятельно ведет все дела своего предприятия. При этом нам хорошо известно, что если бы он все это кому-нибудь поручил, то, во-первых, платил бы десять тысяч форинтов администрации, а во-вторых, еще десять тысяч форинтов приплачивал бы к делу, внося их в графу «убытки». Тому, кто пробовал заняться предпринимательством, это знакомо.
Но хозяин вел дело самостоятельно, имел к тому и охоту и знания. Когда три таких компонента собираются вместе, принято говорить, что это «везенье».
Но это вовсе не «везенье», а «собственные силы».
Иван Беренд все, что ему требовалось, делал сам.
Когда он захлопывал за собой дверь маленького, закопченного дома, служившего ему жильем, никто не оставался ждать его там – ни жена, ни дети, ни слуга, ни даже собака. Он жил один.
Он сам себя обслуживал. Вельможа! Он ни в ком не нуждался.
Для ведения хозяйства ему не надо было нанимать слугу. Ел он там же, где его рабочие, ту же пищу, что они. Еду считал самым бесполезным времяпрепровождением, но все же ел много, так как этого требовало его сильное тело, испытывавшее усталость после тяжелого рабочего дня; но к пище он был нетребователен и времени на еду тратил мало. Спешил проглотить то, что наварит мужик-корчмарь – лишь бы заправить машину. Его жизнь отличалась от жизни его рабочих лишь тем, что он не употреблял ничего спиртного. Они были заняты только физическим трудом, а он работал и руками и головой. Нервы ему были нужны крепкие, он не мог разрушать их алкоголем.
Стелить постель Беренду не приходилось, ложем ему служил липовый топчан, прикрытый грубым покрывалом, а одеялом – овечий тулуп. Одежду он не чистил, все равно снова запачкается углем. И стирать на него было не нужно – нательное белье он носил синего цвета.
А если бы кто-нибудь, пожелав услужить ему, прибрал бы у него в доме, он совершил бы великое преступление. В комнате повсюду валялись груды раскрытых книг вперемежку с кусками минералов, физическими приборами, чертежами, рисунками и ретортами. И все эти вещи должны были находиться на тех местах, куда он сам их положил. Он знал, где что лежит, и даже в темноте смог бы найти в этом кажущемся хаосе самый крошечный клочок бумаги со сделанными на нем пометками.
Здесь ничего не разрешалось сдвигать с места.
А в маленькую боковую каморку, служившую ему химической лабораторией, он даже заглядывать никому не позволял.
Да и кто из окружавших его людей понял бы назначение этих таинственных приборов? Что освещает лампа Локателли? Что высчитывает огнеизмеритель Лавуазье и прибор Берара для сравнения температур газов? Чему учит полный чудес солнечный спектр? Как работает электромашина Бунзена, разлагающая воду на элементы? Что таится в электробатарее Уолстона? Каков эффект термоэлектрического столба? А бесчисленные котлы, кубы, колбы и трубки, назначение которых понятно лишь посвященным, дистил-ляционный аппарат с прозрачными стеклянными булавами на глиняных кольцах, химические весы Берзелиуса, банка Вольфа, эфирная лампа – продуватель кислорода, охладитель жидкого углерода, конденсатор фосфора, подогреватель для калия, определитель мышьяка Марша, различные сосуды для разложения химических элементов и среди всего этого самое таинственное существо, проводящее здесь ночи напролет, – он сам. Для чего ему все это нужно?
Другому смертному, когда он возвращается усталый с работы, приятно бывает посидеть за вкусным ужином, разделив его с веселой женой, щебечущими детишками или хотя бы с мурлыкающей кошкой; потом, насытившись после целого дня, проведенного под землей, присесть на минутку у дома, чтобы вдохнуть полной грудью вольный ночной воздух. Этот же, придя из шахты домой, запирается в своей колдовской берлоге, разводит огонь, раскаливает добела газовые печи, направляет под микроскоп ослепительный свет, дробит камни, варит жидкости и выделяет из соединений смертоносные газы – такие, что вдохнешь разок и отправишься на тот свет.
Что заставляет его этим заниматься?
Быть может, он пытается раскрыть тайну изготовления золота? Или его мучит призрак философского камня? А может, он мечтает получить из углерода алмазы? Экспериментирует над адским эффектом неизвестных ядов? Ломает голову над тайнами воздухоплавания? Или просто дал увлечь себя демону познания, это превратилось у него в страсть, и вот он ищет, исследует, ставит опыты, пока не помешается от бесплодных исканий, и жизнь со всеми ее радостями пролетит, промчится мимо него.
Все это его не занимало.
Он не делал золота, не разгадывал секретов чудесного обогащения, не варил яды, не был рабом бесплодных поисков.
Этот человек хотел разгадать великую и важную для всего человечества тайну: как одолеть призраки каменноугольных шахт? Какими средствами можно потушить охваченные адским огнем штольни?
В погоне за этой тайной проводил он ночи, на это он тратил молодость, отдавал годы мужской зрелости. Возможно, он на этом свихнется, быть может, умрет; но цель поисков, которыми он занят, заслуживала того, чтобы умереть, сойти с ума; он делал это, служа великому благодетелю человечества – каменному углю.
У раба науки тоже есть свои радости. Они мучительны, портя г нервы, но доставляют неземные наслаждения. Только эти наслаждения и делают понятным то упорство, с которым добывают знания. Как можно, забравшись в нору, душную от рудных испарений, вместо юных девиц и веселых приятелей водить компанию с существами, от которых тебя отделяют миллионы лет и биллионы миль, существами непостижимыми, которые прежде надо отделить от их спутников, чтобы они стали видимыми, существами, которых еще нет, которые еще «надо» создать; как можно искать для себя тепло не в чьем-то сердце, а в мертвой земле, как может закипать кровь не от любовных признаний, а от тех, что сама природа делает отважному смертному при удачном химическом соединении. Как можно распутничать с элементами, из которых состоит мир, и зачинать детей с добрыми духами огня и воды!
И это не волшебство, не дьявольское наваждение, а наука, наука углубленного познания бога.
В этот вечер Иван Беренд повторял опыт, который привел его к новому открытию. Это открытие объясняло строение солнечной системы.
В середине глубокого и широкого стеклянного сосуда он поместил волчок, ось которого продел сквозь желтоватый шар. Шар этот был сделан из смеси мыла, масла и спиртовых растворов. Масло и спирт легче, а мыло тяжелее воды; три эти вещества легко соединяются друг с другом, и если их смешивать в правильной пропорции, го получается мягкая масса, обладающая тем же весом, что и вода, и масса эта будет держаться в воде там, куда ее поместят. Она останется мягкой, но в воде не растворится.
Иван принялся с помощью волчка вращать шар в воде, и он с обеих сторон у концов оси медленно начал сплющиваться, а бока его выпятились. Это были полюсы и экватор.
Когда Иван сильнее вращал шар, экватор выпячивался еще больше, а потом на нем появилась грань, как на линзе; затем эта грань оторвалась от шара и, приняв форму кольца, начала вращаться вокруг него. Шар снова приобрел форму апельсина. А все вместе напоминало Сатурн с кольцом. Волчок продолжал крутиться, отделившееся от шара кольцо вращалось вокруг него с той же скоростью, что и сам шар.
Вдруг кольцо разорвалось, и отдельные его частицы, в соответствии со своей величиной и весом, отлетели на большее или меньшее расстояние, тотчас приобрели форму шариков, и каждый маленький шарик продолжал в воде круговое движение вокруг большого шара и одновременно вращался вокруг собственной оси. Вот вам солнце и его планеты!
Иван отодвинул бассейн для исследований и вынул блокнот.
Просмотрел последние страницы и кое-что исправил.
Многое в этом блокноте было зачеркнуто. Ведь иногда даже самый мудрый естествоиспытатель сегодня cчитает глупостью то, что вчера казалось ему божественным откровением, а сегодняшние гипотезы будут стерты с доски завтрашними знаниями. И вся наша наука состоит из таких стертых гипотез. Eppur si muove! Все-таки она вертится! Движется вперед. И притом гигантскими шагами.
Много странных, даже дерзновенных мыслей было среди записей Ивана. Но одного нельзя было у них отнять – в них была последовательность.
Он писал:
«Огонь поддерживает весь мир. Само Солнце и все неподвижные звезды не что иное, как огонь. Материя в абсолютно расплавленном состоянии.
Жизнь, животная, человеческая, растительная жизнь возможна лишь на планетах, не имеющих собственного свечения, или на образующих невидимый центр темных солнцах, вокруг которых вращаются двойные звезды. Знаменитейшие астрономы доказывают, что существуют солнца, которые вращаются вокруг потухших звезд; сам Сириус вращается вокруг невидимого большого небесного тела, не излучающего света, существование которого доказано законами механики.
У Солнца не может быть обитаемой, как у Земли, коры. Хотя бы уже потому, что при силе притяжения, которой обладает гигантская масса Солнца, на нем невозможно было бы движение ни одного живого организма. Человеческое существо, подобное нам, на Солнце весило бы четыре тысячи центнеров, и необходима была бы паровая машина в двести лошадиных сил, чтобы оно смогло поднять лишь одну ногу; более того, это существо вообще не смогло бы встать, оторваться от поверхности Солнца; человека там можно представить лишь в виде барельефа. А мухе пришлось бы на своих крыльях тащить груз весом в полцентнера. И если бы на Солнце росли деревья и их ветви были бы из чугуна, то и тогда достаточно было бы единственного яблока, созревшего на таком дереве, чтобы своим весом в сорок центнеров оно с корнем выдернуло бы дерево из почвы.
Пятна на Солнце – не доказательство наличия темной коры. При плавке в рудной печи тоже возникают темные и светлые пятна, такие же, как протуберанцы и пятна на Солнце.
Земля состоит из тех же частиц, что и Солнце. Это установлено химией и оптикой посредством анализа солнечного спектра.
Земля так же оторвалась от солнечной массы, как и другие планеты, все они отделились от Солнца, как кольца от Сатурна.
Каждая из них была раскаленной огненной массой, излучавшей такой же свет, что и Солнце.
Но что потушило их огонь? Что сковало их прочной, плотной оболочкой, которая скрывает внутренний жар?
Если б это было вызвано просто космическим холодом, то и само Солнце давно бы окуталось темной оболочкой.
Следовательно, у огня на Земле и планетах есть какой-то могущественный противник.
Алмаз не что иное, как углерод в кристаллической форме; каменный уголь тоже углерод, только тот – прозрачный, а этот – черный.
И все же тот, прозрачный,-демон, этот, черный,-ангел.
Нет, он больше, чем ангел, – он демиург! Дух-посредник, которому властелин поручил воплотить в жизнь его великие созидательные замыслы.
Каменный уголь движет миром. Он – душа быстрого прогресса, в нем черпают чудесную силу локомотив и пароход; любая машина создает, творит, живет лишь благодаря углю; он делает обитаемой нашу остывающую планету; он дает ночной свет крупным городам; он – сокровище государств, последний дар земли расточительному человечеству.
Поэтому имя его – «черный алмаз».
Иван Беренд унаследовал каменноугольную шахту в долине Бонда от своего отца, который начинал дело без всяких акционеров и компаньонов.
Предприятие это было скромное. Ближайшие заводики и жители двух-трех провинциальных городков покупали по сходной цене всю годовую добычу. Расширять предприятие не имело смысла, так как шахта была расположена далеко и от столицы, и от водных путей, и от железных дорог, и рассчитывать на увеличение спроса не приходилось.
Но и без этого дело приносило в год в среднем десять тысяч форинтов. Недурной доход для человека, который самостоятельно ведет все дела своего предприятия. При этом нам хорошо известно, что если бы он все это кому-нибудь поручил, то, во-первых, платил бы десять тысяч форинтов администрации, а во-вторых, еще десять тысяч форинтов приплачивал бы к делу, внося их в графу «убытки». Тому, кто пробовал заняться предпринимательством, это знакомо.
Но хозяин вел дело самостоятельно, имел к тому и охоту и знания. Когда три таких компонента собираются вместе, принято говорить, что это «везенье».
Но это вовсе не «везенье», а «собственные силы».
Иван Беренд все, что ему требовалось, делал сам.
Когда он захлопывал за собой дверь маленького, закопченного дома, служившего ему жильем, никто не оставался ждать его там – ни жена, ни дети, ни слуга, ни даже собака. Он жил один.
Он сам себя обслуживал. Вельможа! Он ни в ком не нуждался.
Для ведения хозяйства ему не надо было нанимать слугу. Ел он там же, где его рабочие, ту же пищу, что они. Еду считал самым бесполезным времяпрепровождением, но все же ел много, так как этого требовало его сильное тело, испытывавшее усталость после тяжелого рабочего дня; но к пище он был нетребователен и времени на еду тратил мало. Спешил проглотить то, что наварит мужик-корчмарь – лишь бы заправить машину. Его жизнь отличалась от жизни его рабочих лишь тем, что он не употреблял ничего спиртного. Они были заняты только физическим трудом, а он работал и руками и головой. Нервы ему были нужны крепкие, он не мог разрушать их алкоголем.
Стелить постель Беренду не приходилось, ложем ему служил липовый топчан, прикрытый грубым покрывалом, а одеялом – овечий тулуп. Одежду он не чистил, все равно снова запачкается углем. И стирать на него было не нужно – нательное белье он носил синего цвета.
А если бы кто-нибудь, пожелав услужить ему, прибрал бы у него в доме, он совершил бы великое преступление. В комнате повсюду валялись груды раскрытых книг вперемежку с кусками минералов, физическими приборами, чертежами, рисунками и ретортами. И все эти вещи должны были находиться на тех местах, куда он сам их положил. Он знал, где что лежит, и даже в темноте смог бы найти в этом кажущемся хаосе самый крошечный клочок бумаги со сделанными на нем пометками.
Здесь ничего не разрешалось сдвигать с места.
А в маленькую боковую каморку, служившую ему химической лабораторией, он даже заглядывать никому не позволял.
Да и кто из окружавших его людей понял бы назначение этих таинственных приборов? Что освещает лампа Локателли? Что высчитывает огнеизмеритель Лавуазье и прибор Берара для сравнения температур газов? Чему учит полный чудес солнечный спектр? Как работает электромашина Бунзена, разлагающая воду на элементы? Что таится в электробатарее Уолстона? Каков эффект термоэлектрического столба? А бесчисленные котлы, кубы, колбы и трубки, назначение которых понятно лишь посвященным, дистил-ляционный аппарат с прозрачными стеклянными булавами на глиняных кольцах, химические весы Берзелиуса, банка Вольфа, эфирная лампа – продуватель кислорода, охладитель жидкого углерода, конденсатор фосфора, подогреватель для калия, определитель мышьяка Марша, различные сосуды для разложения химических элементов и среди всего этого самое таинственное существо, проводящее здесь ночи напролет, – он сам. Для чего ему все это нужно?
Другому смертному, когда он возвращается усталый с работы, приятно бывает посидеть за вкусным ужином, разделив его с веселой женой, щебечущими детишками или хотя бы с мурлыкающей кошкой; потом, насытившись после целого дня, проведенного под землей, присесть на минутку у дома, чтобы вдохнуть полной грудью вольный ночной воздух. Этот же, придя из шахты домой, запирается в своей колдовской берлоге, разводит огонь, раскаливает добела газовые печи, направляет под микроскоп ослепительный свет, дробит камни, варит жидкости и выделяет из соединений смертоносные газы – такие, что вдохнешь разок и отправишься на тот свет.
Что заставляет его этим заниматься?
Быть может, он пытается раскрыть тайну изготовления золота? Или его мучит призрак философского камня? А может, он мечтает получить из углерода алмазы? Экспериментирует над адским эффектом неизвестных ядов? Ломает голову над тайнами воздухоплавания? Или просто дал увлечь себя демону познания, это превратилось у него в страсть, и вот он ищет, исследует, ставит опыты, пока не помешается от бесплодных исканий, и жизнь со всеми ее радостями пролетит, промчится мимо него.
Все это его не занимало.
Он не делал золота, не разгадывал секретов чудесного обогащения, не варил яды, не был рабом бесплодных поисков.
Этот человек хотел разгадать великую и важную для всего человечества тайну: как одолеть призраки каменноугольных шахт? Какими средствами можно потушить охваченные адским огнем штольни?
В погоне за этой тайной проводил он ночи, на это он тратил молодость, отдавал годы мужской зрелости. Возможно, он на этом свихнется, быть может, умрет; но цель поисков, которыми он занят, заслуживала того, чтобы умереть, сойти с ума; он делал это, служа великому благодетелю человечества – каменному углю.
У раба науки тоже есть свои радости. Они мучительны, портя г нервы, но доставляют неземные наслаждения. Только эти наслаждения и делают понятным то упорство, с которым добывают знания. Как можно, забравшись в нору, душную от рудных испарений, вместо юных девиц и веселых приятелей водить компанию с существами, от которых тебя отделяют миллионы лет и биллионы миль, существами непостижимыми, которые прежде надо отделить от их спутников, чтобы они стали видимыми, существами, которых еще нет, которые еще «надо» создать; как можно искать для себя тепло не в чьем-то сердце, а в мертвой земле, как может закипать кровь не от любовных признаний, а от тех, что сама природа делает отважному смертному при удачном химическом соединении. Как можно распутничать с элементами, из которых состоит мир, и зачинать детей с добрыми духами огня и воды!
И это не волшебство, не дьявольское наваждение, а наука, наука углубленного познания бога.
В этот вечер Иван Беренд повторял опыт, который привел его к новому открытию. Это открытие объясняло строение солнечной системы.
В середине глубокого и широкого стеклянного сосуда он поместил волчок, ось которого продел сквозь желтоватый шар. Шар этот был сделан из смеси мыла, масла и спиртовых растворов. Масло и спирт легче, а мыло тяжелее воды; три эти вещества легко соединяются друг с другом, и если их смешивать в правильной пропорции, го получается мягкая масса, обладающая тем же весом, что и вода, и масса эта будет держаться в воде там, куда ее поместят. Она останется мягкой, но в воде не растворится.
Иван принялся с помощью волчка вращать шар в воде, и он с обеих сторон у концов оси медленно начал сплющиваться, а бока его выпятились. Это были полюсы и экватор.
Когда Иван сильнее вращал шар, экватор выпячивался еще больше, а потом на нем появилась грань, как на линзе; затем эта грань оторвалась от шара и, приняв форму кольца, начала вращаться вокруг него. Шар снова приобрел форму апельсина. А все вместе напоминало Сатурн с кольцом. Волчок продолжал крутиться, отделившееся от шара кольцо вращалось вокруг него с той же скоростью, что и сам шар.
Вдруг кольцо разорвалось, и отдельные его частицы, в соответствии со своей величиной и весом, отлетели на большее или меньшее расстояние, тотчас приобрели форму шариков, и каждый маленький шарик продолжал в воде круговое движение вокруг большого шара и одновременно вращался вокруг собственной оси. Вот вам солнце и его планеты!
Иван отодвинул бассейн для исследований и вынул блокнот.
Просмотрел последние страницы и кое-что исправил.
Многое в этом блокноте было зачеркнуто. Ведь иногда даже самый мудрый естествоиспытатель сегодня cчитает глупостью то, что вчера казалось ему божественным откровением, а сегодняшние гипотезы будут стерты с доски завтрашними знаниями. И вся наша наука состоит из таких стертых гипотез. Eppur si muove! Все-таки она вертится! Движется вперед. И притом гигантскими шагами.
Много странных, даже дерзновенных мыслей было среди записей Ивана. Но одного нельзя было у них отнять – в них была последовательность.
Он писал:
«Огонь поддерживает весь мир. Само Солнце и все неподвижные звезды не что иное, как огонь. Материя в абсолютно расплавленном состоянии.
Жизнь, животная, человеческая, растительная жизнь возможна лишь на планетах, не имеющих собственного свечения, или на образующих невидимый центр темных солнцах, вокруг которых вращаются двойные звезды. Знаменитейшие астрономы доказывают, что существуют солнца, которые вращаются вокруг потухших звезд; сам Сириус вращается вокруг невидимого большого небесного тела, не излучающего света, существование которого доказано законами механики.
У Солнца не может быть обитаемой, как у Земли, коры. Хотя бы уже потому, что при силе притяжения, которой обладает гигантская масса Солнца, на нем невозможно было бы движение ни одного живого организма. Человеческое существо, подобное нам, на Солнце весило бы четыре тысячи центнеров, и необходима была бы паровая машина в двести лошадиных сил, чтобы оно смогло поднять лишь одну ногу; более того, это существо вообще не смогло бы встать, оторваться от поверхности Солнца; человека там можно представить лишь в виде барельефа. А мухе пришлось бы на своих крыльях тащить груз весом в полцентнера. И если бы на Солнце росли деревья и их ветви были бы из чугуна, то и тогда достаточно было бы единственного яблока, созревшего на таком дереве, чтобы своим весом в сорок центнеров оно с корнем выдернуло бы дерево из почвы.
Пятна на Солнце – не доказательство наличия темной коры. При плавке в рудной печи тоже возникают темные и светлые пятна, такие же, как протуберанцы и пятна на Солнце.
Земля состоит из тех же частиц, что и Солнце. Это установлено химией и оптикой посредством анализа солнечного спектра.
Земля так же оторвалась от солнечной массы, как и другие планеты, все они отделились от Солнца, как кольца от Сатурна.
Каждая из них была раскаленной огненной массой, излучавшей такой же свет, что и Солнце.
Но что потушило их огонь? Что сковало их прочной, плотной оболочкой, которая скрывает внутренний жар?
Если б это было вызвано просто космическим холодом, то и само Солнце давно бы окуталось темной оболочкой.
Следовательно, у огня на Земле и планетах есть какой-то могущественный противник.