Йокаи Мор. Венгерский набоб

   И там целый день все такие колючие были, просто не подходи.
   Следующий день опять был рабочим. Каждый занялся своим делом. Почтенный мастер наравне с подмастерьями трудился, закатав рукава, но тщетно пытался заглушить свои мысли; в шуме и скрежете слышалось ему все то же имя. Прежде никогда не задумывался он, похож ли звук пил и рубанков на человеческую речь, а сейчас все они кругом твердили: "Карпати". Особенно одна-две ручные пилы, которыми обрезали концы после фанеровки, совершенно явственно повторяли при каждом движении: "Карпа-ти, Кар-па-ти", так что Болтаи прикрикнул в конце концов на своих молодцов:
   - Да что они у вас отвратительно так визжат!
   Подмастерья глянули на него удивленно: чего это он, пила небось - не скрипка!
   Тереза и Фанни сидели меж тем у окна за рукодельем и молчали, как повелось у них с некоторых пор.
   Вдруг на улицу въехал роскошный барский экипаж и остановился прямо перед домом.
   Фанни, по девичьему своему обыкновению, выглянула в окошко; приехавший вылезал как раз из кареты. Содрогнувшись, девушка испуганно отпрянула назад; лицо ее побелело, взгляд остановился, руки упали на колени.
   Это не ускользнуло от внимания Терезы. "Его увидела! Он здесь!" - было первой ее мыслью, заставившей и старуху встрепенуться. Она не знала еще, что сделает, если этот наглец войдет, посмеет на глаза ей явиться, но стыд, ярость, отчаяние волной поднялись в ее душе. Совершенно позабыв, что в доме мужчина есть - суровый, не привыкший шутить человек, Тереза напряглась вся, словно ей самой предстояло отразить это вторжение.
   Шаги раздавались уже на лестнице, послышался осведомлявшийся о чем-то надменный голос; вот пришелец уже в передней. Неужто и в комнаты войдет?
   Фанни вскочила со стула и в отчаянии прижалась к тетке, спрятав лицо у нее в коленях и захлебываясь от слез.
   - Не бойся, не бойся, - пролепетала Тереза, сама вся дрожа. - Я здесь, с тобой.
   Но и навстречу гостю распахнулась дверь, из которой вышел Болтаи. Его позвали из мастерской, и в ушах у него все еще звенели непередаваемые, дьявольские голоса пил и рубанков: "Карпати, Карпати"...
   - А, добрый день! - снисходительно-доверительным тоном обратился к нему пожаловавший в дом господин. - Мастер Болтаи? О, вы мастер настоящий. Репутация у вас преотличная. Всюду, всюду ваши изделия хвалят. Усердный, работящий человек. Вот и сейчас - прямо из мастерской, это мне нравится, уважаю граждан, которые трудятся.
   Честный наш Болтаи не был падок на похвалы и перебил без церемоний:
   - С кем имею честь? Что вам угодно?
   - Я Абеллино Карпати, - сказал незнакомец.
   Только благодаря комоду удержался достойный мастер на ногах.
   Этого он, право, не ожидал.
   Высокопоставленный господин не соизволил, однако, заметить выражения лица ремесленника, полагая, что лица ремесленников вообще ничего не должны выражать, и продолжал:
   - Я хочу мебельный гарнитур у вас заказать, а сам пришел потому, что слышал, будто вы замечательные образцы рисуете...
   - Не я, сударь, - мой первый подмастерье, который в Париже жил.
   - Это не важно. Так вот, я пришел выбрать образец, - хочется мне что-нибудь такое изящное и вместе простое, знаете, в бюргерском вкусе. Скажу почему. Я на девице мещанского звания намерен жениться, - не удивляйтесь, что в законные жены мещанку беру. Есть у меня на то причины. Видите ли, я чудак. Люблю необычное, чтобы из ряда вон. У меня и отец чудак был, и все члены семейства чудаки. Я хотел уже однажды жениться - на дочке самого обыкновенного лавочника, она дивно пела в церковном хоре.
   Ага, все та же басня!
   - Я и взял бы ее, - продолжал словоохотливый денди разносившимся по всему дому звонким голосом, - да умерла, бедняжка. И я дал тогда обет не жениться, покуда не встречу другую, столь же добродетельную, столь же красивую и которая так же дивно будет петь "Stabat mater". И вот восемь лет уже скитаюсь по свету и не нахожу. То поет замечательно, но некрасива, или красива, но безнравственна, или добродетельна, но петь не умеет; не подходит, одним словом. И вот, сударь, в этом городишке отыскал я ту, которую ищу так давно: девушку красивую, добродетельную и с голосом, на ней и женюсь; а вы теперь мне присоветуйте, какую мебель в подарок невесте купить?
   Все это прекрасно было слышно в соседней комнате. Тереза невольно заслонила собой лежавшую у нее на коленях Фаннину головку, точно боясь, как бы нелепая басня не отуманила ее, не нашла у нее веры. Ведь что стоит молодой девушке голову вскружить; они вон у цветков простых спрашивают: "Любит - не любит". А уж если в глаза им кто скажет...
   Почтенный Болтаи, оправясь немного от изумления за время этой речи, подошел вместо ответа к конторке, поискал в ней что-то и принялся быстро-быстро строчить.
   "Образцы подыскивает, счет составляет", - думал Абеллино, озираясь между тем и соображая: сколько комнат может быть у филистера и в которую он райскую птичку засадил? И слышала ли она, что он тут нарассказал?
   Мастер управился наконец со своим писаньем и поисками, жестом подозвал Карпати и из пачки сотенных отсчитал для него шесть. К ним прибавил он четыре форинта мелкой серебряной монетой и тридцать крейцеров медью.
   - Будьте любезны проверить: раз, два, три, четыре, пять, шестьсот и еще четыре форинта тридцать крейцеров, - сказал он, пальцем дотрагиваясь до каждой кучки.
   Какого шута лезет еще этот филистер со своими грязными грошами?
   - Правильно? Потрудитесь присесть теперь и подписать эту вот квитанцию.
   И он подал нашему шевалье составленную уже расписку в том, что данную взаймы девице Фанни Майер сумму в шестьсот форинтов с процентами в размере четырех форинтов тридцати крейцеров нижеподписавшийся такого-то числа сполна получил.
   Абеллино был поражен безмерно. Как, тупоумные, толсторожие эти филистеры все его планы видят насквозь?.. К этому он совсем не был приготовлен. В таких случаях самое лучшее - оскорбленное достоинство разыграть.
   И он молча, с барственным пренебрежением смерил мебельщика взглядом, стеганул в воздухе хлыстом, словно бы в знак того, что не желает с этим пентюхом разговаривать, повернулся и хотел идти.
   В передней наступила в эту минуту глубокая тишина. Женщины в боковой комнате с трепетом, с сердечным замиранием внимали этому насыщенному грозовым душевным электричеством затишью.
   Видя, что денди намерен удалиться, Болтаи еще раз повторил глухим от подавляемого волнения голосом:
   - Сударь, возьмите деньги, подпишите квитанцию. Иначе пожалеете, уверяю вас.
   Карпати отвернулся с презрением и вышел, хлопнув дверью. Только в карете уже подумалось ему: почему не дал он затрещину этому грубияну? Спасибо еще должен сказать за эту его забывчивость.
   Но от ремесленника-то, простого столяра с грубыми ручищами кто бы мог подобного самообладания ожидать? Натура необузданная, сангвиническая - и достойно так, не вспыхнув, не вспылив, дал почувствовать свою неприязнь растерянному кавалеру!
   Рассказать об этой сцене приятелям Абеллино не решился. Какую версию ни преподнеси, при любой ремесленник выглядит победителем, это он слишком хорошо сознавал.
   Но тем дело еще не кончилось.
   Болтаи деньги не стал рассовывать обратно по ящикам, а взял и отнес в "Пресбургер цайгунг" [Пресбург - немецкое наименование Пожони], к достойному ее редактору, и вышеозначенная газета поместила на другой день на своих страницах следующее объявление:
   "Шестьсот четыре форинта и тридцать крейцеров поступило от местного жителя, отца семейства, на больницу для лиц мещанского сословия, каковой суммой изволил одарить приемную дочь жертвователя его благородие Бела Карпати, она же почла разумным обратить ее на более угодные богу цели".
   История нашей общественной жизни не запомнит такого афронта.
   Случай наделал шума, ведь названное имя в свете прекрасно было известно. Кто потешался над странным объявлением, кто ужасался. Несколько остроумцев из-за зеленого стола в собрании принялись превозносить Абеллино за участие к страждущему человечеству; юные титаны ярились и бесновались, твердя, что подобных обид не прощают. Абеллино целый день рыскал по городу, ища, кого вызвать на дуэль; наконец цветом элегантной молодежи на совете у девиц Майер было решено направить вызов самому главе семейства.
   Как? Почтенному Болтаи? Мастеру-мебельщику? Более чем странно.
   А не примет если? Тогда оскорблять его на каждом шагу, пока из Пожони не удерет.
   Но чего же они добьются этим?
   Того, что филистер _струсит_. Раскается, уймется, хвост подожмет. А что может быть лучше недруга раскаянного, присмиревшего: ведь он постарается искупить содеянное. И тогда... тогда фея, которую стерег побежденный дракон, станет легкой добычей.
   Сама жизнь давала право на подобные предположенья. Сколько, бывало, раз не устающий донимать противника задира не только прекращал нападки, стоило припугнуть его хорошенько, но даже в тишайшего, нежнейшего друга обращался.
   А сомнения в том, приличествует ли магнату драться с ремесленником, который может быть, даже не дворянин, а если и дворянин, так всякого решпекта лишился, взявшись за простую работу, решив жить своим трудом, такие сомненья, повторяем, вовсе не шли в расчет. Известно ведь, как робкие эти филистеры в лице меняются, доведись им на крестный ход в день тела Христова из собственного ружья в воздух выпалить, а уж вызова на дуэль филистер и подавно не примет, - он объяснения предпочтет представить, то есть извиниться, да спрыснуть мировую. И тут-то маленькая наша затворница, как Геба, вином наполнит кубки, а любовью - сердца.
   Естественнейший ход событий в делах такого рода!
   Так что под вечер Абеллино послал к столяру своих секундантов.
   Один был Ливиус, дуэльный авторитет, чье слово - закон в деле чести для юношей из общества, который с самим Виктором Гюго, над "code du duel" [дуэльный кодекс (франц.)] трудился. Другой - Конрад, мадьярский аристократ гиператлетического сложения, к чьим услугам с неизменным успехом прибегала поэтому каждая сторона, если опасалась, что вызываемый не удержится в границах приличий. Фальстафово телосложение дополнялось импонирующей физиономией, а голос и медведя мог обратно в берлогу прогнать.
   Вооружись pro superabundanti [сверх всего, для большего веса (лат.)] и письменным вызовом, буде филистер начнет отпираться или скроется паче чаянья от них, два достойных рыцаря разыскали жилище мастера и проникли к нему в контору.
   Мастера не было дома. Рано утром сел он с Терезой и Фанни в возок и уехал - судя по дорожным сборам, надолго.
   В контора сидел в одиночестве Шандор и набрасывал образцы мебели на прикрепленном к доске листе бумаги.
   Два джентльмена сказали ему "бонжур", юноша ответил тем же и, встав из-за стола, осведомился, чем может служить.
   - Гм-гм, молодой человек! - прогремел Конрад. - Это дом мастера Болтаи?
   - Да, - отвечал Шандор, несколько недоумевая, к чему столь грозный тон.
   Отдуваясь шумно, точно сказочный дракон, учуявший человеческий дух, Конрад обвел контору глазами и бросил совсем уж утробным басом:
   - Надо мастера позвать.
   - Его дома нет.
   - А, что я говорил? - буркнул Конрад, кинув взгляд на Ливиуса.
   И, положив один кулак на стол, а другой заведя за спину, приблизил свирепо голову прямо к лицу юноши.
   - Так где же он?!
   - Не изволил мне докладываться, - ответил Шандор, у которого достало хладнокровия даже тут выражения выбирать.
   - Ну ладно, - проворчал Конрад, извлекая запечатанный пакет из внутреннего кармана. - Как звать вас, молодой человек?
   Недоумевая, с возрастающим раздраженьем Шандор смотрел на него во все глаза.
   - Ну, ну, не пугайтесь, не собираюсь вас обижать, - снисходительно сказал Конрад. - Имя же есть какое-то у вас?
   - Да. Шандор Барна.
   Конрад записал и торжественно поднял пакет за уголок.
   - Так слушайте же, любезный господин Барна... (слово "господин" произнес он с некоторым ударением, точно давая понять молодцу, какую честь ему оказывают). Это мастеру вашему письмо.
   - Смело можете через меня передать. Все могущие возникнуть в его отсутствии дела господин Болтаи мне доверил улаживать.
   - Так, значит, берите пакет... - загремел Конрад и прибавил бы еще много разных импозантностей, не сбей его с толку явная неделикатность Шандора, который сам вскрыл адресованное хозяину письмо и отошел к окошку прочитать.
   - Что вы делаете? - вскричали оба секунданта разом.
   - Мне поручено господином Болтаи прочитывать все поступающие на его имя письма, оплачивать все требования и обязательства.
   - Но это не того рода требование, как вы думаете! Это дело частное, личное, до вас не касающееся.
   Шандор пробежал тем временем послание и сделал шаг к секундантам.
   - Я к вашим услугам, господа.
   - Что?.. Что вы этим хотите сказать?
   - Удовлетворять все предъявляемые требования господин Болтаи уполномочил меня.
   - Ну и что же?
   - Значит, - разглаживая развернутое письмо, сказал Шандор, - я и этот счет готов оплатить в любом месте и в любое время.
   Конрад глянул на Ливиуса.
   - Парень шутит, кажется.
   - Нет, господа, не шучу, со вчерашнего дня я - компаньон господина Болтаи, и какие бы претензии к нашей фирме ни предъявлялись, мы, он или я, обязаны платить по ним в интересах взаимного кредита.
   Конрад не знал уже, что и думать: то ли неграмотен совсем, то ли спятил молодец.
   - Да вы прочли, что в этом письме? - набросился он на него.
   - Да. Это вызов на дуэль.
   - Ну и с какой же стати хотите вы принять вызов, направляемый совсем другому лицу?
   - Потому что это мой компаньон, мой приемный отец, который сейчас в отсутствии, и любой успех или неудача, крах или скандал - все касается меня точно так же, как его самого. Будь он здесь, сам бы и отвечал за себя, но он уехал, а у меня есть причины не открывать, куда и насколько. Так что господам ничего не остается, кроме как взять вызов обратно либо получить удовлетворение от меня.
   Конрад отозвал Ливиуса в сторону: спросить, допускается ли такое кодексом чести. Ливиус припомнил подобные случаи, но только между дворянами.
   - Послушайте-ка, Шандор Барна, - сказал Конрад, - то, что вы предлагаете, только среди дворян принято.
   - Но ведь не я, сударь, вызываю, вызываете вы.
   На это возразить было нечего.
   Конрад скрестил ручищи на широкой своей груди и подступил к молодому человеку.
   - Драться умеете?
   - Я под Ватерлоо был и орден получил.
   Конрад покачал головой.
   - Да он белены объелся!
   Но Шандор был совершенно спокоен.
   - Так вы в самом деле драться хотите вместо вашего мастера? Что-то фанфароните вы очень, сумасбродный вы забияка. Подумайте хорошенько. Дуэль - это вам не война. Там издали стреляют и можно от нули уклониться, наземь лечь, да и впереди еще шеренги две-три и с тыла ничто не угрожает. А тут лицом к лицу надо встать, пистолет напротив пистолета, грудь незащищенная в вершке от острия шпаги и никого уж на помощь не позовешь, нет, целиком себе предоставлен!.. А, что?
   Шандор не удержался от улыбки.
   - Что ж такого, мне это безразлично, господа; умею я и с пистолетом и со шпагой обращаться - даже луковицей, коли придется, и той не промажу.
   - Diable! - отшатнулся Конрад. - Это что, намек?
   И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в битве сторонников Мэнвилль и Каталани кто-то немилосердно луковицами его бомбардировал.
   - Ваши секунданты? - беря слово, официальным тоном осведомился Ливиус. - Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
   - Знакомые мои все - мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих ни в чем не повинных ставить вне закона. Нет, будьте уж любезны из собственного вашего круга назначить мне двух секундантов; с любым вашим выбором я заранее согласен. Вам легче ведь, господа, выпутываться из подобных щекотливых положений.
   - О времени и месте мы вас известим, - сказал Ливиус, и оба, взяв шляпы, удалились.
   - У этого юноши сердце дворянина, - сказал по дороге Ливиус Конраду.
   - Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
   Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Барну.
   В руках было у него письмо.
   - Не вы ли, с вашего позволения, - спросил он тоном, выдававшим привычку к вежливому обхождению, - работать изволили в Париже, в ателье господина Годше?
   - Да, я работал там.
   - Три года назад повстречались вы в Эрменонвилльском лесу с тремя венгерскими господами.
   - Да, повстречался, - ответил Шандор, дивясь, кому это на ум пришло воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
   - Тогда это вам, - сказал, передавая письмо, гайдук. - Извольте прочитать, ответа я подожду.
   Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись. Возглас изумления вырвался у него.
   Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени, - наивысшим уважением всех, кто только почитал себя добрым патриотом и достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
   О чем же могут они писать - они, люди великие, герои дня, триумфаторы нации, ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком ни одна живая душа на свете не слыхала?
   В письме стояло:
   "Вы - мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в вашем положении сделал бы то же самое. Если вы согласны принять нашу услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства".
   Шандор сложил спокойно письмо.
   - Предложение их сиятельств я высоко ценю, - сказал он, поворотясь к гайдуку, - и принимаю с превеликой благодарностью.
   Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
   А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
   Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но она находилась далеко, невесть где, и боготворивший ее сидел прямо напротив ею боготворимого, даже не подозревая, что любит безнадежно, ибо тот - безнадежно любим.
   Рудольф сказал, что нужно письменное полномочие от Шандора, иначе Конрад и Ливиус таких ему секундантов дадут, каких он себе не пожелал бы.
   - И другие, значит, вызываются.
   - О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на этой, как они выражаются, трагикомедии.
   - Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
   - Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить вам сегодня свои услуги. Мы ровно никакого удовольствия не находим в том, чтобы ссорить, ускорять дуэли, кои, увы, почитаются наилучшим развлечением в нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам помощь, расстроить неуместную забаву, в которую наши друзья полегкомысленней рады бы превратить совсем не смешное это дело.
   В чем должна была заключаться замышленная титанами "трагикомедия", трудно даже сказать определенно. Иные предлагали для острастки только разыграть парня, который посмел поднять перчатку, брошенную дворянином. Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет, пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили, правда, от совершенных уж повес, но общее настроение давало все же повод для беспокойства, ибо дуэль воспринималась зачинщиками скорее с веселой, нежели серьезной стороны. Никто не собирался, конечно, убивать беднягу подмастерья; маловероятно было, что и его натруженные руки могут из нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать - сорок шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий раз охоту от этаких, не про него писанных забав.
   Вот из какого затруднения собирались вызволить наши более рыцарского склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные его чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами, - лучше пусть все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
   Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они ни единым словом не попытались его ободрить.
   На другой день рано утром молодые люди приехали за ним в наемном экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал, написанных ночью: одно - хозяину с отчетом о состоянии дел, другое - Фанни с просьбой принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
   Вложив эти письма в третий конверт, он передал его привратнику, велев вскрыть и переслать содержимое по назначению, если не вернется домой к двенадцати часам.
   Затем уселся в экипаж, где дожидались его Рудольф с Миклошем. Поодаль следовал другой, с хирургом.
   Юноши наши приметили с удивленьем, что ни малейшей тревоги или смятения не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием, столь невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со всегдашней своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь политической и житейской злобы дня, приходил в такое одушевление, будто впереди века безоблачного счастья, хотя сам не мог быть уверен даже в завтрашнем дне.
   Еще очень рано было, когда, проехав мост, очутились они в роще; там разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей, осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
   - Нет, благодарствуйте, - ответил тот, - еще почувствуют по мне... скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после... Или уж никогда! - прибавил он с легким сердцем.
   Оттуда пешком прошли они лесом к назначенному месту, куда по прошествии нескольких минут прибыли и противники.
   Утро было облачное, пасмурное, и на лицах наших юношей застыло столь же хмурое безразличие.
   Противники же со смехом, с молодцеватой небрежностью вышли, взявшись под руки, из густого топольника: Абеллино, плечистый Конрад, Ливиус, за ними хирург и лакей. Последний в больших, характерного очертания футлярах нес пистолеты и саквояж с медицинскими инструментами.
   Четверо секундантов на середине лужайки вполголоса стали договариваться об условиях, как-то: откуда начинать сходиться, с какого места стрелять, чей первый выстрел. Это последнее целиком предоставлено было произволу дуэлянтов: кто кого опередит; исходное расстояние определили в сорок пять, барьер - в двадцать пять шагов.
   Абеллино во время этого совещания достал свои длинноствольные пистонные (шнеллеровские) пистолеты и начал показывать, как мастерски владеет таким оружием. Велел слуге швырять вверх липовые листья и три пробил влет с первой же пули.
   Делалось это единственно для устрашения противника. И понявший эту цель Миклош успокоительно, ободряюще шепнул ремесленнику:
   - В вас не из этих будут стрелять, а из наших, - они новые совсем, там меткостью такой не пощеголяешь.
   Шандор улыбнулся горько.
   - Мне все равно. Жизнь не дороже мне вот этого пробитого листка.
   Миклош испытующе поглядел на юношу. У него забрезжила догадка, что не одна, наверно, честь фирмы побуждает того принять вызов.
   Секунданты, однако же, как требовал их долг, попытались прежде примирить обоих дуэлянтов. Абеллино обещался взять вызов обратно, если: противник от имени фирмы заявит, что с ее стороны не было намерения его оскорбить; мастер на страницах той же газеты, где нанесено было оскорбление, поместит объяснение, что спорную сумму Карпати из благороднейших побуждений, из бескорыстной любви к искусству передал его питомице.
   Шандоровы секунданты изложили ему эти требования.
   Тот сразу отклонил уже первое.
   Не хотели оскорбить? Очень даже хотели, твердо и сознательно, он сам принимает на себя ответственность за это и ни одного слова не собирается брать обратно.
   Ах, не молодечество толкало его на этот поединок. Ему, кроме пули, право же, ничего больше ждать не оставалось.
   Секундантов Абеллино возмутило такое упрямство. Теперь уж захотелось им нарочно его помучить.
   - Инструменты при вас? - зычным голосом обратился Конрад к привезенному ими хирургу. - Скальпель-то не очень, пожалуй, нужен. Как, а пилы почему не захватили? Друг мой, вы не предусмотрительны. Не обязательно же прямо в голову или в сердце, на дуэли чаще в руку или ногу попадают, и тут уж, коли кость задета и не ампутировать сразу, а в город везти, легко может гангрена прикинуться. Недоставало только, если вы и зонд еще позабыли, уж он-то понадобится наверняка!
   - По местам! По местам, господа! - крикнул Рудольф, кладя конец бесчеловечному этому измывательству.
   Абеллино и в четвертый листок попал с двадцати пяти шагов.
   - Эти пистолеты придется отложить, они пристреляны, - сказал Рудольф. Наши куплены только что.
   - Согласны, - отвечал Конрад, - в твердой руке любой пистолет бьет метко; смотри только, - оборотился он к Абеллино, - целить будешь, так не сверху наводи, а снизу, подымай пистолет. Тогда, если вниз отдача, ты, метя в грудь, в живот попадешь, а вверх отдаст - так прямо в голову.
   Пистолеты тем временем зарядили, пули на глазах у всех опустили в дуло, и получивший вызов выбрал себе один из них.
   Затем обоих развели на исходные рубежи. Барьер обозначен был белыми платками.
   Секунданты разошлись в стороны: Шандоровы - в одну, противника его - в другую. Конрад встал за большой тополь, чей массивный ствол почти скрывал мощную его фигуру.
   Три удара в ладоши были сигналом сходиться.
   Несколько минут Шандор постоял на месте, опустив свой пистолет. На лице его застыло угрюмое спокойствие, которое можно бы назвать и унылостью, не будь та несколько сродни робости. Абеллино, избочась, медленными шажками стал подходить, то и дело вскидывая к глазам направленный на Шандора пистолет, точно собираясь тотчас выстрелить. Пытка мучительнейшая: и впрямь сробевшего она заставляет обычно выстрелить раньше, с дальнего расстояния, отдавая его в случае промаха целиком во власть противника.