Йокаи Мор. Венгерский набоб

   У Терезы нашлось бы, что ответить, как объяснить это чувство, которое нетрудно было ей и своими восполнить, но пока предпочла она промолчать да понаблюдать. Шевелились уже у нее догадки, подозрения, что кроется за этой личиной, но надо время дать ее сбросить, повод, чтобы улитка выставила рога. Лучше всего притвориться, будто никакого внимания не обращаешь, каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
   Приготовив комнату, Тереза доверительно привлекла к себе Фанни и заглянула ей ласково в глаза.
   - Фанни, будь повежливей с матерью, помягче, повнимательней! Не сторонись ее, а малейшее ее желание предупреждай. Она, кажется, любит очень тебя, так незачем ее отталкивать. Отвечай любовью. Но очень тебя прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне - ради меня!
   Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин умысел.
   "Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить и случая только искала уйти, - так объясняла она себе появление матери. Прослышала, будто я за богатого выхожу, и ухватилась за меня: с собой, мол, ее возьму. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить".
   И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза отдалить ее старалась от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно, имени Майерши чуть не годами у них не поминалось, но не было, значит, случая и порочить его.
   В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не очень пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей радости, ответ: прийти за кольцом самому.
   Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано. Но, насколько позволяли ноги, торопился все-таки; встречные не знали, что и подумать, какая это радость его посетила, читавшаяся столь явно у него на лице. Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он билет купил в лотерею и главный куш сорвал; но что выигрывать набобу, коли он и так весь город может купить со всеми его обитателями, - ему-то с чего ликовать?
   Явившись к Болтаи, принялся он тискать его в объятиях (попался терпи!) и сию же секунду порывался за невестой ехать. Мысль, что эта волшебной красоты девушка готова выйти за него, настоящую влюбленность у него пробудила; пришлось мастеру напомнить, что для бракосочетания еще кое-какие приготовленья требуются и юридические формальности, - о них вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного корпуса явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость же Болтаи служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
   Итак, об одном лишь попросил Карпати будущего своего тестя (который, кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать все под секретом, на что у него особые причины.
   Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что Фанни с Терезой точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
   Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли обе стороны заинтересованы в соблюдении тайны до самой свадьбы, Майерша ничего не может знать об этом, - другая причина привела ее сюда. Но что причина есть, это несомненно.
   Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко теперь собиралось вместе и не посвящало друг друга в свои дела.
   И Фанни с Терезой заметно друг от друга отдалились: вещь вполне естественная. Тереза не могла забыть, что племянница стала невестой миллионщика, и сочувствовать ее счастью. Фанни же стеснялась приласкаться к тетке или к опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да лжи?
   Потому и сквозил в их разговорах холодок сдержанности, взаимной отчужденности. Иной раз за весь обед словечка никто не проронит, будто онемели все.
   Кто сдержанность эту сразу же подметил, так это, конечно, Майерша. "Фанни плохо тут", - смекнула она. Строжат ее. Тереза холодна с нею, недоверчива. Девушка скучает, несчастной себя чувствует в деревенском этом раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням, а сердце-то требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
   При всем том держалась она так приниженно, что за каждым ее шагом приходилось доглядывать: чем там она занята. То с прислугой перо щипать сядет, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку опять помочь; то за подметаньем комнат застанут ее. Как обед, так каждый раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото всего-то отказывается, не ест, не пьет, а после третьего блюда вообще встает, словно четвертого ей и не полагается.
   Немудрящими этими уловками добилась она того, что Фанни неотступно стала ходить с ней, к себе звала, разговаривала, на рояле играла ей: жалела. И даже верить начала понемногу, будто бедная женщина и впрямь ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный. Дочь только взглянет - мать уже спрашивает: что подать; нужно что - сбегает, принесет. Служанка копается долго - сама найти поспешит. Нередко украдкой краешек платья у дочки поцелует, а то молитвенник попросила, и Фанни обнаружила потом, что страничка, где молитва за детей, загнута и увлажнена - вне всякого сомнения, слезами.
   А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос, о чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
   Однажды поехала Тереза в Пожонь платье подвенечное посмотреть и, так как оно было не готово, осталась заночевать, прислав вместо себя Болтаи приглядеть за домом.
   Ни разу еще Фанни одна не ночевала, всегда тетушка в смежной комнате спала, оставляя дверь открытой, и в бурные грозовые ночи, когда ливень хлестал в окна, ветер хлопал дверями и собаки брехали во дворе под галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый после господа бога заботливый, бодрствует рядом с тобой.
   А эта ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг дома, а двери скрипели, будто отворяемые невидимой рукой. Фанни позвала мать спать к себе.
   Человек понаблюдательнее тотчас приметил бы радостный огонек, сверкнувший в глазах у Майерши при этом приглашении, при этом кстати подвернувшемся случае. В следующее мгновение сумела она уже сгладить, умерить первый свой порыв, и перед Фанни вновь была лишь любящая мать, довольная, что может с дочкой побыть.
   Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе ко сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при матери все, без чего спать ложатся, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит? Женщина - и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться перед ней? Она, собственно, и не думала ничего этого, присела просто, замечтавшись, на край кровати и, вынув гребень, распустила две длинные густые косы бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь в три их переплести, и пышные волосы струистой волной хлынули до самых колен, как волшебной фатой окутав ее фигуру.
   Долго-долго не отрываясь наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было, опять приподнялась посмотреть, как она небрежно заплетает длинные, шелковистые свои волосы, - и в зеркало-то овальное, стоящее перед ней, не глянет полюбоваться, а бросит случайно взор, еще отодвинет, чтобы полураздетой не видеть себя, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
   Майерша глаз не могла от дочери отвесть. Радовалась, любовалась ею, наверно. При каждом движении все очевидней обрисовывалась прелесть девичьей фигуры. Да, на ее взгляд ценительницы, этакую красоту за шестьдесят тысяч запродать - поистине недорого.
   - Ах! Красавица ты какая, Фанни, - с невольным льстивым оттенком прошептала она наконец.
   Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не поняв второпях, кто это, встретилась она со взглядом матери и с незаплетенными волосами юркнула в постель. Натянула на себя белое одеяльце, задула свечу и зажмурилась.
   И лишь немного погодя осмелилась опять приоткрыть глаза, точно и в темноте боясь встретиться с этим испытующим взглядом, шепоток этот услышать: "Красавица ты какая, Фанни!" - вкрадчивый шепоток _сводни_.
   С трепетом ждала она, что еще скажет _эта женщина_.
   Да-да...
   Ночью, в потемках, как свечу погасят, на старух самая страсть поговорить нападает, особенно если собеседница засыпает не сразу и готова терпеливо слушать, разве что удивленные, испуганные, одобрительные и прочие поощрительные междометия вставляет, которые лишь развязывают язык. Такие ночи куда как подходящи для россказней о десяти-, двадцати- и пятидесятилетней давности вещах от рождений и крестин до свадеб и смертей, пока храп с той или другой стороны не положит конец словоизлиянию.
   У Майерши тоже много чего было порассказать дочке, да и оказия - лучше не сыщешь: обе в постели, никто и ничто не помешает, никуда, ни под каким видом ей не улизнуть, и события все можно повернуть так и этак, а покраснеешь, так впотьмах не заметить нипочем.
   - Ах, доченька, голубка, красавица ты моя, - так начала Майерша свою речь, - да разве думала я когда, что этакое счастье мне выпадет, с тобою вместе ночевать. И сколько же раз я, бывало, себе говорила: и не надо мне других дочерей, хоть бы забрал их господь, только б ты у меня оставалась, вот и не дошла б я до жизни такой. Ох и жизнь, вот так жизнь! Четыре девицы безголовых, одна глупее другой: дуры ведь, иначе разве вели бы себя так. Каждая ведь в _приличной_ связи состояла, сносно бы можно прожить, так нет, ни одна не ценила - и все по рукам пошли. Вот как свою выгоду соблюли!
   Это был первый приступ. Очернить жалкое существование низшего разбора, чтобы разбором повыше в некоем привлекательном свете представить. Пошедших по рукам охулить за то, что ума не хватило _приличную_ связь себе обеспечить.
   Приличная связь - это на языке изысканном значит, что у дамы лишь один открыто признаваемый любовник, который и заботится надлежащим образом о ее нуждах.
   Фанни ни словом не отозвалась. Майерша отложила пока свои подходы и, зевнув, попытала с другого боку.
   - Тебе здесь, конечно, хорошо, любят, я вижу, тебя; малость, правда, строговаты, да люди-то порядочные, добрые. И повезло же тебе, что попала сюда, все-то у тебя есть, чего душеньке угодно. И оставайся здесь спокойно, _покуда старик Болтаи жив_, дай бог ему здоровья; боюсь только вот, кабы не помер враз, уж больно грузен, вон и отца его паралич разбил, и братьев двух как раз в его годы. Оно, конечно, в нужде бы тебя не оставил, позаботился бы, знаю, не будь племянника у него, стряпчего; ему и хочет он все отказать. И понятно: племянник-то - гордость семьи, своя кровь все-таки, а свой за своего только и радеет.
   Это был второй натиск. Пусть призадумается девушка, озадаченная: а что будет, ежели Болтаи помрет? Может, зря _молодость пропадает_, - не поздно ль будет вздыхать потом: ах, было б мне ее _продать_?
   Самое ужасное было, что Фанни все понимала, - знала, почему мать это говорит, куда гнет, зачем приноравливается, соблазняет. Даже во тьме видела она ее плутоватое лицо, в лукавую ее душу проникала и глаза зажмуривала, уши затыкала, чтобы не видеть, не слышать ничего.
   И все-таки видела, все-таки слышала.
   - Охо-хо! - вздохнула Майерша, вновь приготавливаясь поговорить. - Не спишь, Фанни?
   - Нет, - пролепетала девушка.
   Не хватило хитрости промолчать. Тогда Майерша подумала бы, что уснула, и прекратила бы надоедать.
   - Не сердишься, что болтаю? Скажи - я замолчу.
   - Нет, пожалуйста, - еле слышно пробормотала Фанни, преодолев невольную дрожь.
   - Увидела бы сейчас тебя - не узнала. Встреться мы на улице - мимо бы прошла и не окликнула, право слово. И то сказать, ребенком ведь малым была, когда тебя забрали у меня. Ох уж эти дочери, хоть бы не росли, всегда девочками маленькими оставались!
   Частенько раздается простодушное это пожелание, когда беспечные матери всерьез начинают задумываться о будущем своих взрослых дочерей.
   - Эхе-хе? И зачем только дочери беднякам по нынешним-то временам? Горевать впору бедняку, а не радоваться, коли дочка у него родится. Что ждет ее, кто замуж возьмет? А сейчас и замуж-то кому охота, вот время какое. Заработки падают, траты домашние растут. Выскочит какая замуж, не наплачется. Муж гуляка, пропойца; нищета, заботы да маета всю жизнь; одну беду проводила, другая во двор; ребятишек куча на тебе, которые тебя же на улицу выставят, как состаришься. Эх, прямо хоть заранее ее оплакивай, дочь-то, едва родилась!
   Вот рассказала дочери про тяжкую бабью долю, про невеселые стороны замужества. И дочь знала отлично зачем; при словах: "красавица ты какая" будто все враз прояснилось для нее, - то же самое подозрение возникло, которым с ней Тереза поколебалась поделиться: что мать явилась душу ее погубить.
   - Не зябнешь, Фаня?
   - Нет, - пролепетала та, съежившись под одеялом.
   - А дрожишь вроде?
   - Не дрожу.
   - Ты знала ведь Рези Хальм?
   - Знала, - отозвалась Фанни тихо, ожидая с трепетом, какое еще новое нападение последует и откуда.
   - Верно ведь, гордячка была? И сами такие гордецы, слово еле проронят с нами, помнишь? Мы же соседи были. А когда беда та с сестрой твоей стряслась, так и вовсе глядеть на нас перестали, дочке разговаривать даже запретили с тобой. А сейчас знаешь, что с дочерью их? Помещик богатый влюбился один, она и сбеги с ним. Родители прокляли было сгоряча, отреклись от нее, а после купил он ей именье приличное, - и помирились, нынче все там, у нее живут. Это гордецы-то, которые так легко других осуждали. А теперь сами говорят: что, мол, тут такого, счастливей любой замужней женщины живет, и _человек тот так верен, так предан ей_, как не всякий муж своей жене, - все ее желания исполняет, все самое лучшее, роскошное покупает ей, прислуга "сударыней" ее величает, и во всех барских домах принимают их, не спрашивая, кто они и что. На променад - под ручку с ней, и все им кланяются. Вот какие теперь разговоры разговаривают эти гордецы, кичливые эти Хальмы, которым ничего не стоило другую девушку осудить. А вздумается кому посплетничать, говорят: _человек тот_ еще до будущего года женится на Рези, как только мать его скончается, да дядю ему нужно уломать, и люди верят, дружбу с ними водят. Вишь как бывает.
   Тут Майерша остановилась на минутку, чтобы дать Фанни время поразмыслить над услышанным.
   Но та, давно уже сложив руки на трепещущей груди, едва мать умолкла, стала страстно, торопливо, словно по внезапному наитию, читать про себя в тишине "Отче наш", спеша досказать, прежде чем Майерша перебьет, - и успела, к великой радости своей.
   - Вишь, как оно бывает, - продолжила немного погодя Майерша с того места, где остановилась. - Выйди она замуж честь по чести, ни одна собака паршивая не узнала бы, а так все только о ней и говорят. И завидуют, знамо дело. А как же. А она сидит себе в барском своем доме да посмеивается. Болтайте, мол, дураки. Ей-то что. Наоборот, еще и рада. Пошла бы за того, из мещан, за кого родители сватали ее силком, хлебнула бы горя! Он другую потом взял, и вот, трех лет не прошло, уже разводиться хотят, да и развелись бы давно, кабы не трое ребятишек. Муж пьяница, картежник, деньги только мотает да жену бьет день-деньской. И все бы на Рези свалилось, пойди она за него. Вот оно как: отец с матерью сплошь да рядом лучше хотят, а выходит - хуже некуда. Или вообразят, будто дочку невесть какая неудача постигла, а из этой неудачи, глядь, самая удача и выходит! Фаня! Что, холодно тебе?
   - Нет, - прошептала девушка, дрожа, как в лихорадке.
   - Да я же слышу, зубами стучишь. Дай-ка подушкой тебя прикрою или ноги разотру.
   - Не надо, не надо! Не холодно мне, - пробормотала Фанни, содрогнувшись при одной мысли, что мать к ней прикоснется.
   Успокоенная ее ответом, Майерша замолчала надолго. Фанни понадеялась было, что мать заснет.
   - Слушай, Фаня, - опять нарушила та молчание. - Спишь?
   - Нет, - ответила девушка, подстрекаемая любопытством: что же теперь-то может последовать?
   Бывает такое дерзостное любопытство: знаешь, что страшно, и ужасаешься заранее, а все-таки ждешь.
   - Не знаю, что это со мной? Не спится, и все тут, - сказала Майерша. Сна ни в одном глазу. Оттого, верно, что место незнакомое. Все-то кажется: окно там, ан, это зеркало. Не вышло б со мной, как с тем рожневским депутатом: ночевал с кем-то в чужой комнате, где окна ставнями закрывались, утром проснулся, хотел посмотреть, рассвело ли уже, да сунулся в буфет с сыром - и говорит соседу: темень, глаз коли, и сыром воняет.
   И Майерша посмеялась вдосталь этому напечатанному в лечейском календаре [издавался в г.Лече с 1626 года с прибавлением разных развлекательных историй и новостей] анекдоту, для Фанни отрадному уже хоть тем, что рассказанному не для ее _погубления_.
   Нужно же было время от времена и шутку какую-нибудь вставить на совершенно постороннюю тему, чтобы истинную цель лучше замаскировать.
   Вновь наступила пауза. Майерша развздыхалась, позевывая да господа бога поминая, словно расслабляясь, распускаясь душой в предвкушении сна.
   - Фаня! А вышивать ты не разучилась?
   - Нет, - откликнулась Фанни.
   Ну, опять за свое. Но, кажется, предмет теперь невинный.
   - Мне потому в голову пришло, что цела ведь последняя твоя вышивка _дома у нас_, - знаешь, с целующимися голубками которая, на тахте под портретом твоим, что художник еще тот молодой бесплатно нарисовал. У, он прославился с тех пор, раз триста твой портрет в разных видах писал да на выставках выставлял, а там их важнеющие самые баре наперебой за бешеные деньги раскупали, - кто больше даст, значит. Счастье свое, можно сказать, построил на том художник-то, его ведь теперь вся аристократия знает. С портрета твоего все и пошло.
   Ага! В двери тщеславия решила постучаться.
   - Сказать? И не поверишь, - продолжала Майерша. - Господин один высокого-превысокого звания уж до того в портрет твой влюбился - за границей, конечно, увидел его, - уж до того, что в Пожонь экспрессом прикатил: укажите, мол, мне, где та живет, с кого он нарисован, и к нам припожаловал. Ты бы только видела, в какое он отчаянье пришел, услыхав, что ты тут больше не живешь. Застрелиться хотел! Но потом удалось-таки ему разузнать, где ты, увидеть даже тебя, только стал он с горя как бы не в себе. Все-то, бывало, придет, сядет на тахту с вышивкой, про которую узнал, что твоя, и глядит на портрет, глаз не сводит, целыми часами. И так каждый день. Сестры твои уже и злиться начали, что на них он - никакого внимания, а я любила, когда он приходил: каждый раз про тебя услышу что нибудь. Он ведь, как тень, ходил за тобой, и я хоть знала, здорова ты или больна. О, этот человек помешался просто на мыслях о тебе!
   Ах, вот, значит, что!
   Фанни на локотке даже приподнялась, с тем содроганием и вместе любопытством прислушиваясь к словам матери, с каким Дамьен [Дамьен Робер-Франсуа (1715-1757) - был за покушение на французского короля Людовика XV подвергнут перед казнью жестоким пыткам в Париже на Гревской площади], быть может, взирал на свои заливаемые горящим маслом раны.
   - Ох, и что он выделывал, этот господин, не знаешь, плакать или смеяться, - продолжала меж тем Майерша, шумно ворочаясь с боку на бок на своей перине. - Дня не проходило, чтобы не заявился и не начал приставать: будь, мол, ты дома, сейчас бы женился на тебе. "Да идите вы! Кто это вам поверит, говорю. Где это видано, чтобы господа в жены брали бедных девушек". То-то вот и есть: брать берут, да потом обратно отдают. Смотри, доченька, остерегайся: ежели скажет тебе вельможа какой, дескать, беру, глупости это одни, околпачить хочет тебя.
   Подав душеспасительный сей совет, Майерша остановилась передохнуть, и у Фанни было время мысленно дополнить его: "А если скажет "не возьму", но денег даст, это уже разумно, тогда соглашайся. В любви клясться, женитьбой прельщать - это занятие для жалких каких-нибудь школяров да захудалых мозгляков дворянчиков, _их не слушай_; а настоящий кавалер сразу говорит, _сколько даст_; вот кого выбирай".
   Фу, мерзость какая, гадость!.. И это - жизнь!..
   Полно, это ли? Тише, тише, милая девушка, слушай дальше мать свою. И не зажимайте ушки вы, тонко чувствующие благородные дамы, тщательно укрываемые тепличные цветы иного, более благополучного мира, - к вам грязи этой даже капли не пристанет, это все грехи бедняков. Составьте себе просто хоть некоторое понятие о неведомой стороне, где самые жаркие свои лучи расточает та любовь, что вам дарит уже одно лишь остывшее осеннее сияние.
   С отвращеньем дожидалась Фанни, что скажет мать. Хватит ли у нее смелости сыграть ужасную свою роль до конца? Под личиной потерпевшей проникнуть в мирную, достойную, протянувшую ей милосердную руку, готовую простить семью, чтобы дражайшее ее сокровище, честь, добродетель, чистоту украсть в лице собственной дочери, которую чужие взяли под защиту, а она сама же погубить норовит?
   О! Черт еще даже пострашнее, чем его малюют.
   - Я разговоры такие не люблю. Хоть бы и взаправду жениться хотел. Что хорошего? Таких жен не своего круга господа не ставят ни во что, третируют, презирают. А вот как Рези Хальм - их не трогают, им дают жить.
   (Ну да, третируют: не угождают, значит, не льстят им.)
   Но дальше, дальше.
   - Я уж прямо и не знала, жалеть его или прогнать, бедолагу, совсем голову потерял. И вот вдруг исчез куда-то из города. Тогда он уже в полном расстройстве был, думал, женился кто-то на тебе да увез. Приходит ко мне, ровно сумасшедший, спрашивает, где ты. "Ведать, сударь, не ведаю, говорю, давно ее у меня забрали. Может, что и замуж вышла". Тут он побледнел сильно так и на тахту бросился, - где голубков-то ты с розочками вышила. Жалко стало мне его: уж такой-то раскрасавец юноша, в жизни приятней не видела, - глаза какие, а брови! Лицо нежное такое, бледноватое, губы точно у девушки, ручка бархатная, росту стройного... Ну, да что делать. Что же раньше думал, коли намерения серьезные имел, говорю ему. А он-де кончины дядюшкиной ждал, говорит, - дядя против брака этого. "Вы-то ждали, а девушке сколько ждать, она старухой, может, будет уже, пока дядюшка ваш помрет". Да мы бы тайно, говорит, обвенчались. "Эх, сударь, как прикажете верить, мужчинам разве можно в наше время доверять. Сделаете девушку несчастной, а про венчанье и молчок". Ну ладно, говорит, коли в честное мое слово и в венчанье не верите, я, мол, шестьдесят тысяч наличными готов вам предоставить в залог, и если уж я клятвопреступник бесчестный такой, что девушку брошу, пускай и это потеряю. Вот я и думаю: шестьдесят тысяч деньги пребольшие, такими не швыряются, это для любого потеря чувствительная; даже и не припомню сейчас, чтобы вельможа какой-нибудь под шестьдесят тысяч слово свое нарушал, особливо ежели красавице такой его давал, как Фаннинька моя...
   - Спокойной ночи, спать хочется, - пробормотала Фанни, откидываясь на подушки; но долго металась еще, борясь с ужасом, неприязнью и гадливостью, которые подымались в душе. Лишь на самой заре усталость наконец взяла свое.
   Солнце уже ярко светило в окна, когда Фанни пробудилась.
   Пока спала она, странные картины преследовали ее, и после пробужденья в сознании все еще сплетались беспорядочно явь и грезы, порождения фантазии и доводы рассудка.
   Часто ночь напролет мечешься, трепещешь, но утром совершенно привыкаешь к образам, которых так боялся во тьме.
   А иной раз до того углубишься накануне в раздумья, мучительные размышления, что и сон переймет то же направленье и при богатом воображении не только фантасмагории, но и здравые идеи навеет. Спящий тогда становится провидцем. Потому-то и говорится, что утро вечера мудренее. Проснувшись, из такого трезвого далека созерцаешь клубившееся всю ночь марево сна, будто недели, месяцы протекли с тех пор.
   Видя, что мать встала раньше и вышла уже, Фанни в неожиданно хорошем настроении вскочила и проворно оделась, едва дав себе труд привести кое-как в порядок волосы.
   Завтрак уже ждал ее. Майерша сварила тем часом кофе на кухне, хлеб поджарила - все своими руками, не подпуская прислуги. Заслуживает же этакая красавица дочка, чтобы мать немножко и похлопотала ради нее.
   Мастер не употреблял темного этого чужеземного напитка, - не имел обыкновения. Утречком рано он по пятидесятилетней своей привычке закусил копченым салом с красным перцем, умяв порядочный кусок, который запил целой флягой сливянки, и пошел себе как ни в чем не бывало на поле. Только в чуть хрипловатом голосе чувствовался легкий "градус".
   Фанни осталась за кофе одна с матерью. Болтаи не видел причин беспокоиться из-за того: пускай нажалуется вволю бедная старуха. А Фанни жаловаться, кажется, нечего, - по крайней мере, на своих опекунов.
   Девушка пожелала матери доброго утра и поцеловала ей руку. Та возвратила поцелуй.
   - Дай-ка, дай-ка ручку свою расчудесную, прекрасную. Ах ты милая моя, единственная. Ой, да как же счастлива-то я, что сижу с тобой. Давай сама кофейку тебе налью. Знаю, знаю, как любишь: молочка побольше, сахарку поменьше, вот так. Видишь, не забыла ничего".
   Майерша болтала без умолку. Прежде ее сдерживало присутствие Терезы, под холодным, неотступным ее взглядом она съеживалась, настораживалась, а теперь чувствовала себя свободно.
   Фанни прихлебывала кофе и слушала, посматривая на мать, которая не уставала хвалить ее, и душкой, и раскрасавицей, и чаровницей называя и убеждая, уговаривая все доесть.
   - Мама, - прервала ее девушка, беря за руку (она не питала к ней больше отвращения), - как того господина зовут, который обо мне расспрашивал?
   Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!