Йокаи Мор. Венгерский набоб

   А вдобавок еще насмешливый этот прищур, эта рассчитанная на испуг заносчивая, вызывающая улыбка: я, мол, в летящий с дерева лист попадаю! "Бедняга", - вздохнул Рудольф тихонько, а товарищ его уже собирался крикнуть Карпати: никакого поддразниванья в честном поединке!
   В эту минуту двинулся, однако, вперед и Шандор и твердым шагом, без остановки дошел до барьера. Там поднял он пистолет и прицелился. Лицо его залилось жарким румянцем, глаза заблистали огнем, рука не дрожала ничуть.
   Поистине дерзостная отвага! Обычно до первого выстрела никто не рисковал подходить к самому барьеру: при неудаче это давало противнику огромную фору. Дерзость Шандора вынудила Абеллино шагах в шести остановиться и снять с курка большой палец, который он держал на нем все время.
   В следующий миг произошло нечто необъяснимое.
   Раздался выстрел и сразу же второй. Подбежавшие секунданты нашли Шандора стоящим, выпрямясь, на прежнем месте. Абеллино же, поворотясь к нему спиной, зажимал рукой свое левое ухо. Поспешили к нему и хирурги.
   - Вы ранены!
   - Пустяки, пустяки! - махнул тот рукой, не отнимая другой от уха. Чертова эта пуля прямо над ухом у меня просвистела, я чуть не оглох. Говорю и не слышу ничего. Проклятая пуля! Уж лучше б в грудь угодила мне.
   - И хорошо, кабы угодила! - загудел, подбегая, Конрад. - Полоумный вы, меня чуть не застрелили! Ну посудите сами, господа: пуля прямо в дерево вонзилась, за которым я стоял. Куда это годится, в секундантов собственных палить. Не будь там дерева, я убит был бы на месте, мертвехонек сейчас бы лежал! Mausetot! [мертв, бездыханен (нем.)] Да чтоб я в секунданты когда-нибудь еще пошел?.. Как же! Пальчиком помани - бегом прибегу.
   А случилось вот что: когда пуля Шандора пронеслась с неописуемо резким свистом мимо уха Карпати, от этого, сотрясшего его мозг воздушного удара рука тоже дернулась, и разрядившийся тотчас пистолет выпалил в прямо противоположную сторону, так что после выстрела Абеллино обнаружил себя стоящим спиной к противнику.
   Он не слушал уже попреков Конрада, из уха его капля по капле сочилась кровь. Хоть он и не подавал вида, но, судя по бледности его, мучения должен был испытывать ужасающие. Врачи перешептывались: барабанная перепонка лопнула, "на всю жизнь тугоухим останется.
   Глухота! Самый прозаический из всех людских недугов, редко возбуждающий сочувствие, чаще - насмешку. И правда, лучше б уж в грудь.
   Пришлось отвести Карпати к карете. Когда боль позволяла, он чертыхался. Хоть бы легкие, что ли, прострелил.
   Рудольф с Миклошем, подойдя к его секундантам, спросили, удовлетворяет ли их такая сатисфакция.
   Ливиус признал, что протекало все по правилам и окончилось в законные пять минут. Конрад же твердил: до того, мол, удовлетворен, что гром его разрази, если хоть когда-нибудь ввяжется еще в дуэль!
   - Так будьте любезны, господа, это требованьице погасить! - сказал Шандор секундантам, предъявляя им направленный мастеру письменный вызов. Напишите, пожалуйста, вот здесь: "Сальдирт"! Что оплачен счет честь по чести.
   Секунданты посмеялись от души такой причуде и, раздобыв в ближайшей же лавчонке перо и чернила, по всей форме подписали под вызовом: "Оплачено".
   А собственные его секунданты "к сему руку приложили".
   Спрятав заверенный таким образом документ в карман и поблагодарив свидетелей за любезность, юноша пешком направился обратно в город.
   13. ИМЕНИНЫ У НАБОБА
   Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя, день достославный, гремевший на весь Саболчский комитат. Еще бы: это ведь именины его высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же святым, в честь кого наречен, значит, также - и день его рождения и уже шестьдесят девятый год - превеликое празднество, ибо каждая годовщина появления г-на Яноша на свет отмечалась пиром на весь мир сначала родителем его, а после им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком событии.
   Духовные пастыри всех окрестных сел уже загодя, за добрый месяц заказывали новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая портным: "Карманы побольше шей!" Лембергский [Лемберг - немецкое (австрийское) название Львова] штукарь и фейерверкер уголь и селитру толок для своих потешных ракет. Дебреценские школяры кантус затверживали - красивый поздравительный распев и разные затейливые народные величания на несколько голосов; цыган-капельмейстер обходил подряд все лавки, прицениваясь к канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как бы удрать тайком на то время из Ниредьхазы.
   В обществе поблагородней, где бдительные жены обок злосчастных своих мужей ту должность исправляли, что в небе поручается архангелам, а на грешной земле полицейским, с приближеньем Иоаннова дня бурные домашние грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если женский пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой лишь в последний, кто ногами заплетая, а кто и вовсе на карачках, сплошь в синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.
   Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня, что, не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей кто не явиться к нему из знакомых, рассорился бы с теми насмерть. Благовидным предлогом могла служить тут разве лишь кончина.
   Так что, обязанный пребывать в этом году на сословном собрании, претерпел он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины и туда за собственный счет всех знакомцев да собутыльников свезти, священников, школяров, цыган, поэтов, актеров и молодаек. Да нет, не выйдет. Нельзя ни от кого требовать ради своих именин такой жертвы, как шесть суток пути, да и будь они даже здесь все, это ведь не огражденный от порицательных взглядов домашний уголок, укромный приют барских затей и проказ. Там-то на три мили в окружности никто не посмеет трезвым на улице показаться, лишь редкие, ускользающие домой гости разносят вести, какие знатные штуки откалываются в Карпатфальве, любимейшей резиденции барина Янчи, где, кроме него, никого; только приглашенные, челядь да собаки.
   Пожонь для таких забав - место уж больно неподходящее. На глазах у внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и всей страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом внаймы тесном подворье, под боком у журналистов, - тут и заругаться-то в полный голос не заругаешься.
   Все, знавшие барина Янчи, уже к концу июля стали подмечать в нем внутренний разлад, грызущее беспокойство из-за тягостных этих обстоятельств. Лишь когда наместник разрешил ему наконец отлучиться на две недели, ожил он снова, повеселел, чуть в пляс на радостях не пустился.
   Кого ни встречал по дороге, близких знакомых или шапочных, всех звал, приглашал к себе в Карпатфальву, так что в дворянском кругу стали в конце концов наперебой предлагать друг другу: "Поехали в Карпатфальву, поздравим Яноша". Повздорят двое, третьему стоит только сказать это, тотчас расхохочутся и помирятся.
   Дошла крылатая эта шутка и до Абеллино, который начал уже оправляться от полученной контузии и одним ухом слышал вполне сносно. Болезненное его состояние усугублялось снедавшей его жаждой мести, - ненависть к дяде и перенесенное из-за Фанни унижение неотвязно точили нашего шевалье. А был он не из тех, кто легко сдается; неудача только пуще его раззадоривала: уж коли задумал кого погубить, то не отступал и, отброшенный десять раз, готов был и в одиннадцатый лезть на приступ.
   В один прекрасный день навещавшие больного сообщили ему, что его дядюшка отпросился домой именины справить. Вот уж истинно охота пуще неволи.
   Абеллино слушал, улыбаясь, хотя порой судорожно втягивал в себя воздух с гримасой внезапной боли от прилива учащенно пульсирующей крови. Но потом улыбка вновь появлялась на его губах.
   - А вот я тоже поздравлю его, - бормотал он сквозь зубы. - Такой подарочек пошлю ко дню ангела, какого он еще не получал.
   И снова расцветал улыбкой, восклицая по временам: "Ой, опять дьявольски, ну дьявольски стрельнуло в ухо!"
   Заглянем теперь в барский дом в Карпатфальве.
   Словно бы на обширном полуострове в несколько тысяч хольдов, образуемом капризной излучиной Беретте, лежит оно, древнее родовое обиталище Карпати.
   Трудно, правда, определить, которое из многочисленных зданий представляло собой изначальную фамильную обитель, ибо каждому из предков хотелось увековечить себя новой постройкой. Кто возводил ее на берегу, кто - в лесу, этот - окнами на тракт, тот, наоборот, от людских глаз подалее, и потомки воспользовались этими пирамидами пращуров для целей самых разнообразных, творения более знаменитых оберегая, а менее уважаемых обращая на нужды житейские.
   Вон темнеют, например, на берегу под сенью вековых каштанов руины, - не исконные, здешние, а найденные на равнине далеко отсюда. Эти огромные тесаные камни - остатки замка древнейшего предка, Убула Карпати, неприступного его орлиного гнезда, которое татары сожгли при Беле Четвертом, но глыбы разворотить не смогли. Так и высились они сумрачным мемориалом вплоть до времен короля Уласло, когда и окружавшая их деревня давно сгинула с лица земли. О ту пору фамильная гордость вновь взыграла у Акоша Карпати, тогдашнего саболчского губернатора, который, испекши Дожу [Дожа Дердь - предводитель венгерской крестьянской войны XVI века, "мужицкий король", которого подавившие восстание феодалы живьем сожгли на раскаленном железном "троне"], камень по камню и перетащил руками присмиревших куруцев [куруцы - повстанцы, участники освободительных антигабсбургских войн XVII-XVIII веков; здесь: вообще бунтовщики, мятежники] внушительные реликвии гуннского зодчества к себе, на берег Беретте, сложил все снова в первозданном виде, и - посмей только стронуть хоть камушек!
   Потомок более поздний, Абель Карпати, перейдя в протестантство, воздвиг рядом огромный храм с колоколами и органом и учредил фонд на содержание священнослужителя. В благочестивом рвении своем стал он и огромное здание казарменного вида сооружать с намерением открыть в нем лицей с двадцатью четырьмя кафедрами, дортуарами на девятьсот воспитанников, библиотекой, музеем и еще разными разностями. Но не осилил гигантского предприятия, помер; а младший его брат, практичный Берталан Карпати, устроил в стенах, предназначенных для лицея, зернохранилище.
   Сын же последнего, Болдижар, ужасающим скупцом был, ни на себя, ни на других терпеть не мог тратиться и, дабы не принимать гостей, выстроил себе одноэтажный особнячок с будку величиной, в который и переехал из сооруженного при Леопольде Первом громадного дворца, где велел заложить окна кирпичом, и больше никуда не трогался. Наследники, которых он порядком допек тем, что никак не хотел помирать, отвели грязный домишко под живодерню.
   Другой предок был образцовым хозяином и все, одна к другой, громоздил хозяйственные постройки. Такой винокурней подпер барский особняк в версальском стиле, что хоть вон беги от запаха барды, а в английский парк и попасть нельзя было иначе, как только через конюшню и доильню.
   Далиа Карпати, процветавший в блистательное царствованье Марии-Терезии, возвел у реки роскошный трехэтажный дворец с модными тогда ронделлами [круглыми башнями] и золоченым донжоном [замковая башня, башенка (франц.)] посредине. Позолоченный родовой герб из мрамора красовался над подъездом, еще массивнее - на фронтоне; над водой же нависал балкон с золочеными решетками, поддерживаемый кариатидами. Внутри - длинные коридоры, сводчатые залы с расписными потолками, все в панелях и гобеленах, увешанные непременными дорогими картинами и снабженные потайными входами и выходами с винтовыми лестницами во вкусе тех времен. Следующий предок, который водворился там при Иосифе Втором, живший прежде в Вене, вздумал на месте Карпатфальвы воздвигнуть целый город. Он и впрямь построил над лозинами длинный ряд бараков, заселив их кучей бездельников, и во дворце ширмами разгородил все залы на клетушки. Но колонию его на следующий же год изрядно проредили кровавый понос да перемежающаяся лихорадка, и переселенцы поразбежались вскоре кто куда, по прежним местам. Да и сам он в недолгом времени в лучший мир переселился.
   За ним следует наш набоб, до самой своей кончины для всех - просто "Янчи".
   Рука его проступает на древнем селище особенно явственно. Все, что только поражает, бросается в глаза, уже издали привлекая внимание, - это все его. Парк кишит косулями и оленями, для них и зимние загоны есть, они раньше всего останавливают любопытный взор, даже прежде карпатфальвинской колокольни, которая у барина Янчи вдвое выше обычной и сверкающей жестью крыта, чтобы гость и за десять миль сразу мог ее отличить от простых деревенских шишей.
   Оранжерею взбодрил вдвое выше, чем у Далии была, - не для пальм, а чтоб от ветров уберечь гигантский шестисотлетний каштан: в его ветвях три дня и три ночи скрывался от татар Куна Карпати, питаясь все это время лишь плодами гостеприимного дерева.
   Далиа Карпати во дворце круглый зал устроил, где наперебой музицировали доставляемые из Вены певцы и виртуозы; барин Янчи по собственному проекту театр посредине английского парка соорудил, - и находились бродячие труппы, которые соглашались играть там. Вознаграждение было соблазнительное, хотя тем неприятней критика: не знаешь роли, как следует, тут же, in facie loci [на месте преступления (лат.)], и наказуешься по воле его благородия, который просто велит всыпать, сколько не жаль.
   Но на именинном спектакле с бенгальским огнем и живыми картинами этого бояться не приходилось. В этот день бывал его высокоблагородие необыкновенно благосклонен и трое суток всех и каждого осыпал своими милостями; зато уж на четвертые - спасайся, кто может, ибо тогда начиналась между зваными господами буча.
   Ссылка наша на именинное умиротворение - не пустая фраза. Вот и на этот раз с приближением именин какое-то благостное настроение охватило барина Янчи. Шуты и крепостные девки были из дома изгнаны, вместо них стал то и дело наведываться пастор; собак, медведей убрали со двора, чтобы нищих не покусали; а на освященье нового хлеба помещик со всей челядью отправился в церковь и, приняв там причастие, тотчас по возвращении решил исполнить данный перед алтарем обет помириться в тот же день со всеми недругами.
   - Прислать ко мне перво-наперво управляющего!
   Не потому, конечно, что славный этот человек первым числился среди его недругов. Просто у него лежали отчеты всех тех приказчиков, смотрителей, мызников, корчмарей и арендаторов, которым барин Янчи исполу сдает громаднейшие свои угодья, и уж кому, как не набобу, знать, что просмотреть их и утвердить - верный способ помириться с врагом самым многочисленным; недаром и подать велит эти ведомости перед самым днем рождения: загляни он в них в иной, недобрый час, так и погнал бы, чего доброго, половину обслуги своей. А сие опять же нехорошо, они ведь за малым вычетом люди семейные, другие же все одно лучше не будут.
   Помянутый управитель, его степенство Петер Варга, - мужчина в одном возрасте с барином. Отец Петеров у отца барина Янчи свиней пас, а самого его держали при барчонке, чтоб тому было кого тузить-колошматить. Знания, которыми нагружали барчука воспитатели, тут же сваливались с него, по тем усердней подбирал Петике их крупицы, находившие благодарную почву в его душе. Старого Карпати несказанно забавляло, что урок вместо сына выучивает Петике, и позже послал он мальчишку в дебреценский коллегиум, а по окончании прямо поставил управителем, в каковой должности тот честно и пребывал вплоть до названного дня. И если добавить, что все на том же немудрящем коште, что и поначалу, - совсем, прямо сказать, мизерное жалованье получая из года в год на прожиток, о порядочности его будет дано понятие достаточно полное.
   Жалованье ведь для венгерского набоба - жупел, не в его это принципах, скорее уж расщедрится, подарит что-нибудь или на воровство поглядит сквозь пальцы. Только бы служащие о прибавке не заикались, этим его недолго и взбесить.
   А уж такому смешному чудаку вроде нашего честного Варги, который не то что красть, подарка незаслуженного не примет, - такому и вовсе только зубы на полку оставалось положить посреди окружающего изобилия. Другой давно бы миллионщиком стал на его месте, - приказчики да учетчики, его подначальные, все уже в экипажах раскатывали, на серебре кушали, дочек барышнями воспитывали в Вене. А он сапоги еле-еле осилил кордуанные с серебряными шпорами да бричку старенькую, которую в парадные выезды запрягал парой лошадок, им же самим выращенных.
   Вот и сейчас слезает он с нее у ворот усадьбы, стесняясь въехать внутрь: не взрыть бы колесами красивый круглый гравий, которым усыпан двор.
   Кузов брички заполнен связками бумаг, и почтенный наш Петер укладывает их сначала на руки подбежавших гайдуков, а потом, пропущенный вперед, благоприличной вежливо-бесшумной походкой подымается к барину Янчи, который ждет в семейном архиве, где до потолка высятся белые с позолотой решетчатые шкафы - гигантские усыпальницы мумифицированных пергаментов и давно сданных отчетов. Годами никто больше бумаг тех не тревожит, кроме нескольких отщепенцев мышиного рода: бог весть, какие извращенные пристрастия или семейные неурядицы обрекают их на пропитание столь скудное в приманчивой близости амбаров да чуланов с салом.
   Но прежде чем попал туда честный наш службист, пришлось ему преодолеть великое множество дверей, перед коими, равно закрытыми и открытыми, он всякий раз останавливался постучать; отворено, так в притолоку стучал, пока следовавший по пятам с охапкой актов старый гайдук Пал не вталкивал его силой: чего стучаться, мол, коли некому отвечать. Но вот и архив. Завидев управляющего, барин Янчи подался вперед в своем кресле и протянул руку. Однако Петер вместо того, чтобы пожать ее, подойдя слева, во избежание промаха столь грубого, бочком обошел сначала весь длинный дубовый стол, но и тут остановился в трех шагах и поклонился почтительно.
   - Ну! Ближе, ближе, - понукнул комнатный гайдук. - Не видите: его благородие лапу вам переднюю подает.
   - О, прощения просим, - возразил, убирая руки, верный управитель, недостойны мы чести такой.
   И уж больше нипочем нельзя было его заставить подать руку барину Янчи, которого лишь он один, пожалуй, чтил и величал чин по чину. Не удалось и убедить сесть рядом с ним, - пришлось Палу силком на стул его посадить. Но он тотчас опять вскочил, да так и остался стоять перед барином.
   Колоритные были это фигуры: его высокородие, управляющий и гайдук. У Карпати лицо в этот час было необычно веселое, большой лысеющий лоб сиял, как церковный купол, редкие седые пряди серебряной мишурой курчавились на висках и затылке. Щеки гладко, аккуратно выбриты, усы расчесаны, и глаза уже не воспаленные больше. Разгладились и все некрасивые складки.
   Напротив - честный управитель с заученной миной прошлого еще века на бледно-смуглом лице: бдительная готовность и всенепременное почтение. Усы подстрижены коротко, чтобы долго с ними не возиться; но куда, верно, больше хлопот с диковинной пудреной косой, которую, перевив траурной лентой, точно почтенную реликвию прошлого, носит всем на удивление славный сей чудак. И кафтан на нем покроя самого допотопного - не поймешь, фрак или атилла: долгополый, но спереди не застегивается, открывая длинный, до бедер, жилет с серебряными пуговицами.
   Позади управляющего - старый гайдук Палко в доломане со шнурами.
   Он тоже сед; вместе росли, вместе состарились все трое, и Палко по сю пору так же с его высокородием разговаривает, как во время оно, когда вместе в мяч с ним играли во дворе.
   Поседела голова у молодца, но волосы все целы: длинные, густые, они гладко зачесаны назад и прихвачены кривым гребешком. Нафабренные усы грозными сапожными шильями торчат в разные стороны; черты лица до того просты, что тремя штрихами схватил бы художник поискусней, с цветом только пришлось бы повозиться: нелегко подобрать такой, искрасна-багровый.
   - Поелику ваше сиятельство великодушно снизойти изволили проверить отчетность самолично, - сказал, подходя к столу, Петер, - поимел я смелость в некую систему почтительнейше все привести для удобства обозрения. Вот, ваше сиятельство.
   И сделал знак Палу положить бумаги.
   Тот с ожесточеньем свалил на стол всю охапку. И не удержался, добавил:
   - Сколько бумаги хорошей извели, всю как есть перемарали. Вот жалость-то!
   - Не мели глупостей! - одернул его барин Янчи.
   - Да ведь для вашего высокородия и чистая бумага сошла бы, все едино не слушаете ничего. Украли так украли, зачем вам еще знать, что?
   - Ах, собачий сын! Это ты со мной так разговариваешь? Вот нарочно все отчеты пересмотрю, и ты стой здесь, за моей спиной.
   - Вот они уже у меня где, отчеты эти ваши, - проворчал старый слуга.
   - Заткни рот! - оборвал его барин Янчи.
   - Заткнул уже, - с комическим усердием зажав пятерней усатые свои губы, пробормотал Палко.
   С достохвальной решимостью протянул барин Янчи руку к верхней кипе, содержавшей отчеты приказчика Яноша Карлато, и стал в ней рыться, пока не убедился, что начала найти никак не может. Тогда подвинул он кипу к Петеру. Тот мигом отыскал нужный лист.
   - Вот: роспись доходов и расходов по каждому имению за текущий год.
   Послушаем и мы. Скучновато немного, да поучительно зато узнать, как в набобовых именьях хозяйничали.
   Петер, преклонным летам вопреки, читал без очков.
   - "Доходы с какадского имения, как ниже расписано, поступили в тысяча восемьсот двадцать четвертом - двадцать пятом году следующие..."
   Тут Петер прервал чтение.
   - Здесь я на полях, с милостивого вашего позволения, заметочки кое-какие осмелился сделать по соответствующим пунктам; благоволите выслушать?
   Барин кивнул: благоволит, мол.
   - Итак: в сем году какадское поместье дало двенадцать тысяч коблов [кобел - старинная хлебная мера, 30,3 л] пшеницы. Вот и выходит: мы только-только вернули, что посеяли. И это еще на лучших наших землях.
   - Год плохой был, - сказал в извиненье приказчику барин Янчи. - Хлеб полег, летом градом побило; в скирдах пророс из-за дождей.
   - Вот и приказчик то же говорит, - отозвался Петер, - да только коз бы на озими пустить, прокосить местами, и не полег бы, а против градобития в Пожони застраховать; да и рига у него там пребольшущая, снести туда - и не пророс бы, уцелел бы урожай.
   - Ладно, любезный, пошли дальше. Другой раз умнее будем. Предоставьте уж это мне.
   - Продано двенадцать тысяч мер по восемь форинтов каждая, - столько дерский хлеботорговец дал, всего девяносто шесть тысяч ассигнациями; а в газетах видал я, что в Пеште клейковинная пшеничка по одиннадцати шла, - и просто было отвезти, все одно быки без дела стояли из-за наводненья.
   - Да, но наводнением и мост ведь снесло, как было через Тису переправляться.
   - Что снесло, хорошего мало, да плотину бы в порядке держать, так и не снесло бы!
   - А уж это забота не ваша. Дальше, дальше!
   - На рапс столько времени покупщиков дожидались, что преть начал, еле-еле восемь тысяч выручили. Это уж недосмотр прямой - дождей тогда, сколь мне ведомо, не было, просто крестины приказчик справлял, убранный рапс в копнах остался, оттого и задохнулся, закис вон, почернел.
   - Ну вот. Что же вы, не христианин, что ли? По-вашему, сына окрестить не важнее разве рапса какого-то? Нет уж, тут мне видней.
   - Сено смыло все, поскольку ваше сиятельство как раз в уборку на охоту погнали всех, кто вилы может держать. А по этой графе завсегда изрядные суммы показывались.
   - Ну, тут я один всему причиной, - они, бедняги, не виноваты; так сам уж как-нибудь и разберусь.
   - Доход, однако же, из-за того новой статьей пополнился от шкур овечьих да лошажьих: скотина падать стала от бескормицы.
   - Вот видите, убыток прибытком обернулся.
   - Но по шерсти зато уменьшились поступления, у нас, бывало, значительные.
   - Все равно цены настоящей не давали, спроса не было этот год.
   - Далее...
   - Хватит, Петер, довольно. И так видно: человек честный, порядочный, пишет все, как есть. А это чьи там бумаги?
   - Это Таде Каяпута отчет, нилашского управителя.
   - А, интересно; как он, новенького ничего не изобрел?
   Поименованный одержим был духом предприимчивости и в порученном его заботам имении завел образцовое хозяйство, которое уносило, однако, несравненно больше, нежели приносило.
   Поставил завод сахарный, но патоку толком не доваривал, и фунт его клейкого тестообразного "сахара" в десять форинтов обходился.
   Занимался шелководством, но локоть шелковой ленты обходился опять-таки слишком дорого, - дешевле локоть готового бархата купить.
   Прослышал где-то и про вайду [растение семейства крестоцветных; до распространения тропического индиго и открытия синтетического культивировалось для получения синей краски] и закупил ее видимо-невидимо с намерением добывать индиго; но выжатый сок закис у него, пока он придумал, как краску осадить.
   Построил и гуту, дрова для нее покупая за наличные, но другого стекла у него не получалось, кроме зеленого, а его никто не брал.
   Хвойный лес посадил для укрепления песков, - но весной, и к осени от него следа не осталось.
   Сукновальню завел и нарядил туда главным мастером одного разорившегося ткача из Сакольцы, тот и пошел синие драпы ткать, которые после трехнедельной носки совершенно разлезались, а промокнув, садились настолько, что руки торчали из зипуна по локоть, зато рубашка так просинивалась - и зипуна не надо.