Юрис Леон. Хаджи

   А кроме того, спрашивать было бесполезно. Если человек не святой либо большой ученый, следовать Корану невозможно.
   Сура 3 в 114 и 116 стихах предостерегает благоверных, то есть нас, мусульман, от дружелюбия к евреям, потому что они вероломны и счастливы тогда, когда благоверным плохо.
   Сура 7 предупреждает, что евреи не могут ночью спать из опасения, что мусульмане разберутся в их заговоре против Аллаха.
   Сура 16 показывает, что евреи продажны, потому что отвернулись от ислама, и му-сульмане правы, что призывают к их наказанию.
   От суры 2 до конца Корана в суре 114 Мохаммед устанавливает все правила жизни для благоверных, чтобы они могли воссоединиться с ним в раю. Нам всем нравилось, как ислам объявил вечную войну неверным, и все мы надеялись остаться в живых, победив их.
   Когда у господина Салми голова становилась совсем мокрой, он часто взвизгивал:
   - Мы в арабских странах знаем, как поступить с евреями и неверными. Сура 22 го-ворит нам об этом лучше, чем что-либо другое. Попрекаемый евреями в Медине, Мохам-мед говорил, что "проявив холодность, они, евреи, уклонились с пути Аллаха; для них в этом мире уготовано унижение, а когда настанет день воскрешения, мусульмане заставят их почувствовать вкус наказания сожжением".
   Раз или два перед тем, как идти в школу, я пытался задать вопросы о Коране дяде Фаруку, но в ответ получал шлепок, а если был за пределами досягаемости - угрозу.
   Единственной сурой, которую большинство мусульман знало и понимало, была сура 1, простая молитва из семи строчек. Как и все суры, она начинается словами: "Во имя Ал-лаха, милостивого, сострадающего". Это молитва, обращенная к Аллаху, признающая за ним силу Судного Дня и умоляющая почитателя оставаться на тропе праведности. Ос-тальное в исламе и Коране оставлено на объяснение святыми людьми, ибо у нас нет фор-мального священнического сана.
   Всякий день, когда мы с мамой шли мимо киббуца Шемеш, мне было все более лю-бопытно. Когда маме снова разрешили остаться в доме, мой брат Омар взял палатки на ба-заре. Омар был ленив, и меня тяготило, что я завишу от него, чтобы вовремя попасть в школу.
   Я так хорошо читал и писал, что отец начал понимать, как ценно для него мое вели-кое будущее. Всякий раз, когда представлялась возможность, я старался подобраться к нему, но всегда возле него был Камаль, который отрезал мне дорожку. Но я был смелый, потому что становился грамотным, и однажды вечером я посмотрел отцу прямо в глаза и попросил разрешения съездить автобусом в Рамле и обратно. Туда ходил арабский авто-бус, и предупредив меня, чтобы я никогда не ездил еврейским автобусом, отец согласился.
   Мое любопытство относительно киббуца Шемеш усиливалось по мере того, как гос-подин Салми все больше говорил нам об их язычестве. В своем воображении я рисовал ужасы, которые там творятся, и часто говорил об этом с ребятами в деревне. И хотя никто из них никогда не был в киббуце, они, казалось, знали о нем все.
   Лучшего моего друга звали Иззат. Он был моего возраста, но дружбу затрудняло од-но серьезное обстоятельство. Вся его семья была изгнана деревенскими в наказание за то, что их отец работал на еврейском поле. Полагалось никому не разговаривать ни с кем из семьи Иззата. Но поскольку мы были лучшими друзьями, я осмелился нарушить это пра-вило. Иззат всегда ждал меня на автобусной остановке, и незаметно для других мы проде-лывали длинный путь до деревни. Однажды, дождавшись моего автобуса, Иззат запыхаясь сообщил мне, что точно знает настоящую историю. Замужняя еврейская женщина занима-лась любовью с другим мужчиной. Муж это обнаружил, отрубил любовнику голову, а же-не разрезал живот, засунул туда голову и снова зашил.
   Это лишь усилило мое любопытство. Должен сказать, что его больше возбуждали женщины, носившие короткие штаны, открывавшие их ноги. Я никогда не видел женских ног, кроме маминых. Я никогда не видел ног Нады, она носила длинные шаровары до ло-дыжек и была скромна, как и предписывает Коран. По десять раз в день мама твердила Наде, чтобы она держала ноги закрытыми, и говорила: "Стыдно". Когда я был маленьким, я даже думал, что слово "стыдно" - это часть имени Нады.
 
   Случайно я обнаружил, что господин Салми раз в неделю ходит в киббуц Шемеш, чтобы обучать евреев арабскому языку. Мне это показалось очень странным.
   Несколько недель я старался понемногу убедить господина Салми, что мог бы помо-гать ему обучать в киббуце младших детишек таким простым вещам, как названия деревь-ев, животных и растений по-арабски. Он учил в двух классах - для детей и для взрослых, и начал понимать, что имеет смысл использовать меня для обучения детей. Ему самому осталось бы меньше работы. Разумеется, я ему не сказал, что мне запрещено ходить в киббуц. В конце концов он согласился, чтобы я ходил вместе с ним и помогал. Значит, я должен был возвращаться домой после наступления темноты, но отцу редко было извест-но, где я, и я рискнул, в надежде, что он никогда не узнает.
   Не знаю, чего я ждал, но меня трясло от страха, когда мы проходили сторожевой пост киббуца. Увиденное сбило меня с толку. Впервые я увидел множество такого, чего никогда не видел раньше, хотя Таба и Шемеш жили бок о бок.
   Я никогда не видел зеленого газона.
   Я никогда не видел не дико растущих цветов.
   Я никогда не видел улиц без ослиного или козьего помета - даже в Рамле.
   Я никогда не видел настоящей игровой площадки с разными мячами для детей и та-кими вещами, как качели, горки и песочницы.
   Я никогда не видел плавательного бассейна.
   Я никогда не видел библиотеки с сотнями книг специально для детей.
   Я никогда не видел игрушек.
   Я никогда не видел ни музея, ни научного школьного кабинета с микроскопами, магнитами, горелками и склянками с химикалиями.
   Я никогда не видел туалета.
   Я никогда не видел медицинской клиники.
   Я никогда не видел мастерской.
   Я никогда не видел ничего, подобного большому амбару, полному тракторов и ору-дий и автоматических машин для доения коров.
   Я никогда не видел электрического света, лишь только издали - с шоссе или из киб-буца. И часто удивлялся, как эти лампочки действуют. В нашей классной комнате была электрическая лампочка, но она не действовала.
   Я никогда не видел картины, нарисованной рукой человека.
   Я никогда не был в комнате, где было бы по-настоящему тепло зимой.
   Я никогда не видел пруда, где выращивали рыбу для вылова.
   Я увидел большой дом для цыплят, который освещался все время, чтобы цыплята перепутали день с ночью.
   Как вы легко можете представить, дорогой читатель, я сделался для господина Сал-ми незаменимым, и к концу четвертого визита я самостоятельно учил нескольких малы-шей - ведь мне хотелось возвращаться сюда.
   Евреи были очень дружелюбны. Сначала я подозревал, что они пытаются заманить меня в ловушку, но со временем стал им чуточку доверять. Я смотрел в оба, чтобы они не смогли меня внезапно схватить, и всегда находился на расстояния крика от господина Салми.
   Там была еврейская девочка по имени Хана, которая приехала из Сирии и немного говорила по-арабски, помня это со своих ранних лет. Она стала моей помощницей в клас-се. Как и Нада, Хана была на несколько лет старше меня. Когда она в первый раз взяла меня за руку, я отдернул ее, и во рту у меня пересохло. Конечно, кто-нибудь видел, как она дотронулась до меня, и теперь меня убьют.
   И вот тогда я увидел самое странное. Мальчики и девочки, старше меня и моложе, держались за руки и играли. Они становились в круг, танцевали и пели вместе. Они часто целовались и обнимались. Может быть, это начало тайной оргии? Увиденное так поразило меня, что я даже забыл про голые ноги девчонок. А Хана вовсе не стыдилась своих.
   Но труднее всего было понять поведение господина Салми, когда он был с евреями. Он смеялся и шутил, когда учил их. С нами в Рамле он никогда этого не делал.
   Со многими из евреев господин Салми, казалось, был на дружеской ноге. Он час-тенько гладил детей по голове, если они давали правильные ответы. Я видел, как он об-нимал некоторых евреев, как это делают арабские мужчины, приветствуя друг друга. Я даже видел, как еврейская женщина смеялась, положив руки ему на плечи, а ее муж стоял рядом с ними! Евреи всегда отпускали его на автобус с корзиной, полной овощей, фрук-тов, яиц, иногда цыплят. А на следующий же день в Рамле он исходил яростной ненави-стью к евреям.
   Мой рассудок готов был помутиться от всей этой сумятицы. Неужели киббуц Ше-меш - это фокус сатаны, чтобы совлечь нас, мусульман, с дороги праведной веры? В кон-це концов, наше дело - обратить их либо убить. Так велит нам Коран. О Боже, мне надо кого-нибудь спросить. Однажды я поймал на себе взгляд господина Гидеона Аша, и мне так хотелось поговорить с ним. Но я не смел, ведь он мог бы сказать хаджи Ибрагиму, что я там был. Он был в дружбе с моим отцом, и поэтому я не мог ему доверять. Все, что я знал, - это что кто-то говорит мне неправду, и что знать правду для меня опасно.
   Мысль о Шемеше настолько завладела мной, что я частенько просто мечтал сходить туда. Если евреи в самом деле занимались человеческими жертвоприношениями и устраи-вали оргии, то делали они это так, что никто этого не видел, и к концу моего пятого посе-щения я уже сомневался в том, что они это делают.
   Невзирая на опасности, я все же решил выяснить истину, и тут-то как раз и случи-лась беда. В тот ужасный вечер я попытался проскользнуть через двор на кухню, как делал всегда, возвращаясь из киббуца. Но отец загородил мне дорогу. Я уклонился от первого взмаха его посоха, но он ухватил меня и швырнул на землю. Он нависал надо мной, как великан, пиная меня ногами, с искаженным яростью лицом и срывающимися с губ про-клятиями.
   - Я тебя убью, если еще раз увижу возле евреев! Пусть тысяча муравьев вопьется те-бе в подмышки!
   Он остановился, лишь когда выбежала Агарь и закрыла меня собой, умоляя о поща-де. Несколько дней я еле мог двигаться. Я дополз до печи в кухне и весь день проплакал. Небо наказало меня. Отец забрал меня из школы.
   Это продолжалось пару недель. Хотя синяки стали проходить, сердечные мучения не утихали. Однажды я услышал, как мама говорила одной из своих родственниц, что поло-жит этому конец, а то еще я заморю себя голодом до смерти.
   В первый раз после того, как отец взял в жены Рамизу, моя мать была очень ласкова с ним. Она касалась его, слегка покачиваясь, трогала его за плечи и остальное делала гла-зами. Она отпускала намекающие словечки, как бывало до Рамизы. Она соблазняла отца со всей чувственностью, какую могла в себе возбудить, и в ту ночь он позвал ее в постель. На следующее утро хаджи Ибрагим был другим человеком. Гнев против меня внезапно прошел. И на ночь мама снова отправилась к нему в постель. А на следующее утро отец великодушным жестом руки позволил мне вернуться в школу.
   В конце концов я разобрался, кто сказал моему отцу о том, что я хожу в Шемеш. Это был мой лучший друг Иззат. Он всегда поджидал меня на автобусной остановке, и начал подозревать, почему раз в неделю я ему говорил, чтобы он не приходил. Иззат увидел, как я выходил из киббуца. Его семья была вроде деревенских прокаженных. Годами с ними никто не разговаривал. Вот Иззат и подумал, что сможет добиться для них передышки и расположения моего отца.
   Он преподал мне урок: никогда никому не доверяй, а особенно лучшему другу. Я не доверял своим братьям, особенно Камалю - моему главному сопернику. Я не доверял да-же маме, хотя очень любил ее. Она постоянно что-нибудь придумывала, чтобы использо-вать меня против отца. Кажется, я доверял Наде.
   Только один раз я вернулся в Шемеш... но это уже другая история.
 

Глава восемнадцатая

   Пасти коз мне не хотелось, хотя некоторые козы мне нравились. Мы дружили с на-шей домашней козой, и когда Ибрагим велел мне помочь Джамилю ее зарезать, я не смог этого сделать. Не только потому, что был козьим пастухом - самая низшая из всех работ; просто мне не нравилось убивать животных. Хаджи Ибрагим сказал мне, что надо нау-читься убивать, и трижды заставлял резать коз. Я делал это, потому что он за мной следил, но потом убежал и меня вырвало; всю ночь я проплакал.
   В школу я вернулся с еще большей решимостью стать очень ученым. Ясно, что гос-подин Салми мало чему сможет еще меня научить. Он был беден, и в его личной библио-теке было всего несколько книжек. Я их быстро проглотил. Я уговорил его оставлять мне его газету после того, как сам он с ней покончит.
   Евреи говорили на своем собственном языке - иврите. Мы, конечно, говорили между собой на арабском, а когда приходилось иметь дело с евреями, почти всегда объяснялись по-английски. Ни мы, ни евреи не любили говорить на английском, ведь англичане управляли нашей страной вместо нас. Однако на английском было столько вывесок и делалось столько дел, что всем нам приходилось немного его знать.
   Господин Салми умел читать и писать по-английски, но книг у него не было. На ба-заре в Рамле у нескольких евреев был свой бизнес. Один, его звали Иегуда, имел склад утиля, он собирал и продавал старые газеты и журналы. Это был дружелюбный старик, совсем не похожий на евреев из киббуца. Большую часть дня Иегуда проводил в своей крошечной конторке, читая молитвенник. Он позволял мне рыскать по его газетам в поис-ках палестинской "Пост" на английском языке. Я приноровился после школы проводить полчаса на складе, чтобы почитать перед автобусом в Табу. Это было нечто удивительное, а изучение английского в конечном счете спасло мою семью. Чтение палестинской "Пост" надо было держать в тайне от отца, ведь газету издавали евреи.
   К третьему году школы я уже совсем хорошо писал. Господин Салми предложил мне писать о своей деревне и всяком другом, что мне известно. Почти каждый вечер я сочинял по новому рассказу. Некоторые рассказы были в стихотворной форме, как Коран. Мы, арабы, часто пользуемся поэзией для самовыражения. Мои писания стали как бы дневни-ком повседневной жизни Табы, нашей религии, обычаев и бед. Но многие истории и мыс-ли я оставлял про себя, потому что мог бы навлечь на себя неприятности. Многое из того, что я пишу сейчас, я узнал годы спустя. Все смешалось, как в самом Коране; но мне хоте-лось бы рассказать о нас. Добро пожаловать в мой рассказ.
 
   Моя родная деревня Таба, как и большинство арабских деревень, построена на высо-ком месте из соображений обороны от бедуинских набегов и нападений враждебных пле-мен. Самые ранние мои воспоминания о Табе - это ее запахи. Топая босиком по грязной улице, я ощущал постоянный поток ароматов острых специй, кофе с кардамоном, фимиа-ма.
   Но больше всего я помню запах навоза. Любой трехлетний ребенок укажет вам раз-ницу между пометом ослов, лошадей, коров, коз, овец или собак, и все это засоряло ули-цы, тропинки, поля и исчезало разве что только с зимними дождями. И на улицах всегда была грязно.
   Навоз был для нас весьма нужная вещь. Он шел у нас на удобрение, а Агарь и дере-венские женщины делали из него большие коричневые плоские лепешки и сушили их у себя на крыше. Это было главное топливо для готовки и отопления жилищ. Древесины было мало, собирать ее было долго и утомительно - работа большей частью для старух, у которых не было семьи, что заботилась бы о них.
   Каждый год весной, когда дома просыхали после зимних дождей, на них наносили новый слой глины и побелки, чтобы заменить отвалившуюся и треснувшую. Для придания прочности глину смешивали с навозом. Остатки навоза продавали бедуинам, у которых не было ни дров, ни достаточно своего навоза. Мой отец и кое-кто еще в деревне были достаточно зажиточны, чтобы жечь керосин, но все-таки он был предметом роскоши.
   Все дома в Табе были построены одинаково: квадратные с плоской крышей для сбо-ра воды в сезон дождей и для сушки урожая в теплую погоду. Господин Салми говорил, что они выглядят так же, как и тысячи лет назад. Дома бедняков, которых в деревне было большинство, строили из глиняных кирпичей, а после ежегодной побелки вокруг дверей и окон наводили светло-голубой контур. Это делали для того, чтобы отваживать злых духов.
   В оборонительных целях дома ставили близко друг к другу. В Табе было пять кланов племени Ваххаби, и у каждого была своя часть деревни и своя часть кладбища, где хоро-нили мужчин. Женщин хоронили отдельно.
   У отца и дяди Фарука дома были каменные, как и у глав кланов и некоторых других видных жителей деревни - плотника, жестянщика, сапожника, корзинщика и ткача.
   В Табе был еще один каменный дом - очень необычный, потому что он был постро-ен вдовой и принадлежал ей. Звали ее Рахаб, она была деревенская швея. В арабских де-ревнях каждый должен жениться и иметь детей. На бездетность смотрят как на трагедию. Заботу о вдовах брали на себя ее сыновья, обычно старшие, наследовавшие землю и долги отца. Но в каждой деревне была и вдова вроде Рахаб, у которой не было никого, кто при-сматривал бы за ней, и еще несколько таких, что не могли выйти замуж - хромых, сума-сшедших или слепых, и если у них не было семьи, то за них отвечал клан.
   Рахаб была старая, толстая и беззубая, но у нее была ручная швейная машина, про-делавшая путь из Англии под именем "Фристер и Россман". Деревенские женщины были ревнивы и побаивались Рахаб. Не только потому, что она неплохо зарабатывала на жизнь - ее машина работала без остановки, но и потому, что, как поговаривали, она много пре-любодействует. Коран предписывает строжайшие наказания за прелюбодеяния, и тем, кто ими занимается, уготован огонь в День Воскрешения. Мой отец смотрел на прелюбодея-ния Рахаб сквозь пальцы, потому что она это делала только с вдовцами и теми, кто не мог жениться.
   Хотя Рахаб и была безобразна, возле ее каменного дома постоянно околачивалось множество представителей мужского пола, большей частью мальчишки вроде меня. У нее был большой пакет со сладостями, и мы занимали очередь, чтобы вертеть ручку большого колеса швейной машины. Рахаб так наклонялась на своей скамейке, что ее груди терлись о мальчиков, вертевших колесо, и от этого наши "указки" вставали. Я помню исходивший от машины запах масла, помню, что она всегда пела, когда шила. Она была единственная женщина, которая пела не только по случаю праздников. Думаю, Рахаб была самая счаст-ливая женщина в Табе. Она была единственная женщина, которой позволялось одной, без сопровождения мужчины ездить в Рамле. Женщины болтали, и думаю, с завистью, что она платила молодым мужчинам в городе, чтобы спали с ней.
   Собственные наружные туалеты имелись только в каменных домах. В каждом клане была пара брошенных домов, и их использовали как туалеты и помойки. Один дом пред-назначался для мужчин, другой для женщин. Я был рад, что в нашем доме есть свой туа-лет.
   Средоточием общественной жизни была деревенская площадь с живописным колод-цем и вытекающим из него маленьким ручейком. В ручье женщины стирали семейное бе-лье. Рядом с колодцем была общественная пекарня, частично подземная - там были печи. Колодец, ручей, печи - там в основном встречались и болтали женщины.
   На противоположной стороне площади стояла наша мечеть с маленьким минаретом. Священником, или имамом, был дядя Фарук. Он был также и деревенским парикмахером. Один из старых глав кланов был муэдзином, он каждый день взбирался на верхушку ми-нарета, чтобы созывать нас к молитве.
   На третьей стороне площади было кафе, лавка и хан, принадлежавшие моему отцу и дяде Фаруку. В хане - двухкомнатной гостинице - одна комната была для мужчин, другая для женщин, и имелось место, где привязывали верблюдов.
   Хан всегда был готов принять любых членов племени Ваххаби. Все арабы в высшей степени гостеприимны, и даже в самом бедном доме есть куча матрасов, чтобы бросить на пол для приезжих родственников. Кроме того, в хане торговали навозом в те времена, ко-гда появлялись погонщики верблюдов - по праздникам и в сезон жатвы.
   Думаю, хаджи Ибрагим держал хан и из тщеславия. Для него это было место, где можно собрать в Табе глав кланов из других деревень, чтобы обсудить с ними общие дела, а также рассказывать свои небылицы.
   Если колодец и печи принадлежали женщинам, то кафе - мужчинам. Радио там во-пило от зари до зари: восточная музыка, проповеди, новости из Иерусалима и Дамаска. В ночное время можно было даже слушать Багдад и Каир.
   С одной стороны кафе была деревенская лавка. Женщинам позволялось делать там покупки. До прихода евреев в Палестину в лавке все было заграничное: табак из Сирии, сардины из Португалии, спички, бритвенные лезвия и швейные иголки из Швеции, луже-ная посуда из Англии. Были там и некоторые лекарства - аспирин, сода, но, будучи му-сульманами, мы не очень-то в них верили. Болезни вызываются злыми духами, и старухи в деревне делали специальные отвары и лечебные травы. Главным товаром в лавке был керосин, но лишь немногие семьи могли его себе позволить. В киббуце Шемеш евреи за-вели специальный цех и консервировали много своих фруктов и овощей. В лавку мой отец их не допускал. Говорили, что наверно они стали бы продавать нам отравленные консер-вы, чтобы мы все умерли, а они завладели бы нашей землей.
   В деревне каждый был что-нибудь должен лавке - деньги, часть урожая. Отец был весьма либерален, разрешая жителям все больше залезать в долги, по теории "тот, кто те-бе должен, не сможет назвать тебя собакой, потому что он сам собака и должен повино-ваться". Не раз отец пользовался задолженостью, чтобы склонить человека согласиться с ним по какому-нибудь вопросу.
   Остальную часть площади занимал общественный ток. Это было любимое место младших, одно из тех немногих мест, где мальчики и девочки могли без страха общаться между собой. Когда сгружали снопы и оба пола работали бок о бок на молотьбе, они не-редко были вынуждены касаться друг друга, правда, быстро и слегка. Это стало местом флирта. Все на току имело двойное значение: случайные касания, встреча взглядов, разго-воры. Поскольку девочкам не позволялось обнажать ничего, кроме рук и части лица, за них говорили их глаза. Ни одна женщина в мире не может так много сказать глазами, как арабка.
   Таба была достаточно велика, чтобы каждые две недели устраивать собственный рыночный день. Из тележек, запряженных осликами, выходили на площадь торговцы с товарами в больших глиняных горшках.
   Кувшины и горшки были настоящими произведениями искусства. Многие из них были в форме женщины, то полногрудой, то беременной, то стройной и худощавой.
   Были там зеркала, гребешки, амулеты от джиннов - злых духов. Были лекарства и зелья, обещающие излечение от всех болезней и дающие мужскую силу. Были кучи ноше-ной одежды, обуви, сбруи, соблазнительные рулоны тканей.
   Коробейники чинили кастрюли, ножи, ножницы, сельскохозяйственные орудия. Оружейники чинили наши запасы оружия. В каждой деревне имелось тайное оружие, хра-нимое в мечети или "могиле пророка". Ведь араб не станет красть из такого святого места, а англичане не станут искать там оружие.
   Раз в год приезжали армяне с рисовальной машиной. В каждом доме, неважно, сколь бедном, было несколько фотографий. Обычно это был портрет главы дома в полный рост и в праздничной одежде, сделанный, скажем, в день свадьбы. Предметом большой гордо-сти моего отца была коллекция фотографий, изображавших его в наряде воина или наезд-ника или пожимающим руки важным чиновникам. Был и портрет со всеми сыновьями.
   А еще один коробейник приходил только раз в год. У него были кипы старых жур-налов из разных стран. В большинстве из них были изображения голых женщин. Отец прятал свои в большом шкафу в спальне, но все мы, мальчики, рисковали взглянуть.
 
   От площади дорожка вела к шоссе и автобусной остановке. У дяди Фарука там был ларек, где работал один из его сыновей. Он платил водителям автобусов, чтобы они оста-навливались у Табы, благодаря чему он мог продавать пассажирам безалкогольные напит-ки, фрукты и овощи. Ребятишки торговали черепками, которые не купил музей Шемеша, мусульманам предлагали четки, христианам - крестики. Они говорили пассажирам, что наконечники стрел остались от того сражения, когда Иисус Навин просил солнце остано-виться.
   Когда нечего было продать и нечего делать, ребята прибегали на остановку попро-шайничать. Они окружали путников и хватали их за одежду, чтобы привлечь внимание, пока те не начинали отбиваться от них, как от мух. Слепые, уроды и калеки пользовались своим ужасным видом, чтобы вытягивать деньги. Хаджи Ибрагим не разрешал попрошай-ничать никому из своих сыновей и дочерей, но остановить других было невозможно.
 
   В домах большинства жителей деревни в гостиной, объединенной со столовой, были коврики из козьих шкур на полу и длинная скамья из глиняных кирпичей, на которую усаживались члены семьи и гости.
   В кухне находился открытый очаг для приготовления пищи. В зажиточных домах можно было видеть керосиновые печки, их делали палестинские евреи. Главной утварью были каменные ступка и пест. И еще - несколько блюд, оловянные инструменты и котлы. И обязательно - такие прелестные вещи, как кофейный финджан и чашки.
   Вдоль стены стояли глиняные кувшины с солью, кофе, бобами и другими главными продуктами. Возле двери - большие кувшины или жестянки из-под керосина, в них при-носили воду из колодца. В кухне стояли глиняные лари с зерном, орехами, сушеными фруктами и другими не портящимися продуктами.
   Наш дом был зажиточным, и в кухне имелся даже котел для варки виноградного си-ропа и вытапливания бараньего сала, которое применялось для приготовления большин-ства блюд.