Страница:
Глава вторая
«РАСПЕКАНЦИЯ»
В восемь часов вечера солнце еще не заходило, и видны были главы якутских церквей. У заставы на дрожках, в сопровождении двух конных казаков, офицеров встретил городничий, рослый, седоусый старик, одетый не по-зимнему — в шинели и фуражке.
Невельской стал расспрашивать о дальнейшем пути, готовы ли кони, какова дорога на Аян, идут ли грузы для Амурской экспедиции и для Камчатки и что делает областной начальник Фролов.
Хотя городничий от некоторых ответов уклонялся, но можно было догадаться, что дела из рук вон плохи.
— Позвольте, я сейчас же еду к Фролову! — сказал капитан.
Городничий предложил свои дрожки, сказал, что сочтет за честь, и Невельской на рысаке помчался в город.
Когда Миша и городничий приехали к областному, там уже шла перепалка.
— Вот, возьмите с него, — сказал Невельской, бесцеремонно показывая на краснолицего коренастого Фролова, — коней нет, и грузы стоят на месте!
— Позвольте, Геннадий Иванович, я вам не сказал, что стоят-с… Я сказал, что распутица и нет возможности собрать коней в требуемом количестве.
— Что значит «в требуемом количестве»? Значит, коней нет!
— Что же я могу поделать?! Судите сами, я посылаю распоряжение, а якуты угоняют лошадей в горы.
— Но есть у них кони? Или они передохли? Почему вы дотянули до распутицы? Разве не следовало выехать самому, и разослать чиновников по тракту, и позаботиться во-вре-мя! Все должно быть на месте, в портах! — Капитан повернулся к Корсакову. — Вот мы с тобой должны расхлебывать всю эту кашу… Вы прекрасно знаете, — снова подходя к Фролову, сказал он, стараясь быть спокойным, — на Камчатке жизнь сотен людей будет зависеть от того, доставите вы грузы или нет…
Фролов глянул из-под бровей зло и хищно.
— Зная, что люди будут умирать с голоду, я бы на вашем месте ни минуты не посмел сидеть в Якутске! — раздражаясь, сказал Невельской.
— Геннадий Иванович! Вы не знаете, что за народ якутские старшины, — меняя тон, и стараясь быть любезным, и делая вид, что не замечает упреков и повышенного тона Невельского, сказал Фролов. — Вот поживете у нас, так узнаете… Да отдохните сначала. Геннадий Иванович и Михаил Семенович, вас все ждут, все желают вас к себе. Хорошо время проведете у нас на праздниках. А мы тем временем приготовим лучших лошадей.
— Я говорю с вами о деле и полагаю, что такие рассуждения неуместны, — холодно сказал капитан. — Я официально прошу вас именем генерал-губернатора немедленно представить мне полную картину движения грузов.
Фролов опять глянул зло.
— Да имейте в виду, — продолжал капитан, — что завтра же мы с Михаил Семенычем выедем на тракт, чтобы проверить все, что вы нам представите. Мы желаем сами во всем убедиться, пока не поздно. Генерал дал нам предписание принимать любые меры, действовать, как мы найдем нужным, исходя из обстоятельств.
— Как же вы поедете, когда нет дороги и нет коней? Да я и не смогу вас отправить.
Оказалось, что у Фролова к отъезду офицеров ничего не приготовлено. Дело не только в лошадях: нет ни одежды, ни проводников. Что было — забрал проехавший за несколько дней перед этим горный инженер Меглинский.
Муравьев отдал Меглинскому приказание начать работы в горах на вновь открытом богатом месторождении и намыть там за лето пуды золота. Про эти пуды губернатор никому, кроме Перовского, решил отчета не давать. Все это для будущей Амурской экспедиции. Губернатор идет на риск, а Фролов ничего не мог приготовить!
«Оставить нас без коней, без одежды и проводников! — подумал капитан. — И грузы стоят… Да ведь это черт знает что! Он хочет, чтобы пожили в Якутске и поплясали на балах… Что же мы, в балаган явились? Привык к развращенным чиновникам, которые за пляской с хорошенькой дамой да за кутежом позабудут все…» Мысль о танцах вдруг разъярила капитана.
А Фролов смотрел хитро, лицо его приняло льстивое выражение.
— Вам была бумага, где ясно все сказано, — сказал Невельской. — Вы знаете суть возложенного на вас поручения? Как же смели вы пренебречь своей обязанностью?
У него мелькнула мысль, что Фролов, как и все они тут, может быть, еще не верит в открытия на Амуре.
— Позвольте, однако… — обиделся Фролов.
— Оставить нас без средств к исполнению долга! Как вы смели?
— Как вы сказали? — обиженно отозвался Фролов.
— Молчать! — крикнул Невельской так, что вздрогнули находившиеся в комнате городничий и исправник. — У вас все в развале! Это равно измене!
— Позвольте, позвольте…
— Под суд пойдете!
Корсаков, краснея, вмешался в разговор.
— Требования Геннадия Ивановича вполне справедливы!
— Как вы смеете мне в глаза смотреть после этого?
— Как смеете, я спрашиваю? — Невельской ударил кулаком по столу.
Он был сильно возбужден, Миша еще не видал его таким.
«Все прорвалось! — подумал он, втайне радуясь, что Невельской закатил такую „распеканцию“ бездельнику Фролову. — Областной действительно поступил гадко. Как можно было нам ничего не приготовить!»
Фролов полагал, что этакую уйму грузов сразу не перевезти, лошадей всех заготовить невозможно, что это дело нескольких лет, а не одного года, как желает Муравьев. Несколько сот лошадей с грузами двигались по тракту. Конечно, лошадей не хватает, во многих пунктах грузы лежат, но Фролов все же помнил про это.
Невельской изругал городничего и исправника. Как человек чуткий и дальновидный, он сразу уловил во всех здешних чиновниках тот же дух самодовольства, что и у Фролова. «Сознают, что в их руках все средства, что без них тут шагу не ступишь!»
— Вешать надо! — сказал он спокойно, подходя к Мише.
Фролов, было притихший, на этот раз не выдержал.
— Как изволили сказать? За что? Я верой и правдой… — закричал он. — Никогда за всю службу… ни от кого…
Слезы навернулись у него на глазах.
— Мол-чать! — накинулся на него Невельской. — Вам нет иного названия за все, что вы допустили! Помните! Вы подлец!
Миша ужаснулся. Такого скандала он не ожидал.
Фролов помертвел и зашатался. Городничий поддержал его.
«Вот ему подарок на пасху!» — в горе подумала жена Фролова, подслушивавшая у двери.
Едва вывели областного, как исправник, толстый и на вид неуклюжий человек, стал уверять, что сейчас перевернет весь Якутск, что кони будут, как из-под земли, что тотчас же закажет шить одежду и длинные болотные бродни, достанет наилучшие седла.
Утром чуть свет приехал городничий, привез Невельскому кожаный костюм для верховой езды. Он сказал, что Фролов отошел, с ним лучше, но сегодня еще болен. Городничий хитро улыбался.
— Бродней нет. Мечусь, мечусь, но пока еще не достал… Но все будет…
Городничий уехал.
Миша еще вчера уговаривал Невельского, что с Фроловым надо помириться, извиниться, быть может. Сегодня он опять помянул об этом.
— Я знаю, что говорю, Миша. Надо повесить подлеца, и извиняться к нему не пойду, пусть знает. Я их всех бы перевешал своей рукой. Я знаю, какой несу крест добровольно, на что иду, а они, подлецы, свои обязанности не могут исполнить! Что это за приглашение остаться в Якутске поплясать? Да я и государю, и военному суду скажу, что он — подлец…
Все утро у офицеров толпились гости. Их приглашали во все дома. Вскоре опять приехал городничий, на этот раз с исправником, привезли длинные новые бродни, смазанные салом.
— Нашел! За четыре рубля серебром! — торжественно объявил городничий.
К вечеру квартира была завалена вещами. Люди, присланные городничим, укладывали все в тюки.
Миша днем ездил проведать больного Фролова и, вернувшись, сказал, что тот располагает множеством замечательных сведений об Амуре, что он совсем не плохой человек и, видно, хочет помириться.
Невельской поехал к областному с требованием немедленно дать распоряжение по всему тракту о срочном сборе лошадей.
Корсаков сопровождал его. Он удивлялся в душе, как Невельской заботится о переносе Охотского порта на Камчатку, как входит во все подробности. «А ведь был против Камчатки!…»
Фролов принял Невельского холодно.
— Как же нам говорить с вами, ваше высокоблагородие, если вы оскорбляете? — сказал он неприязненно.
— Кто из нас прав, а кто виноват — разберет губернатор, — заявил Невельской. — А сейчас я призываю вас исполнить долг и отбросить личные обиды. Под предлогом ссоры между нами мы не можем уклоняться от исполнения своих обязанностей.
«Экая пьявка!» — думал областной. Он приказал написать распоряжение и послать его с курьером.
— Это люди без долга и чести, — сказал, выйдя от него, капитан.
Наутро Невельской и Корсаков встали в четыре часа, написали письма генералу и родным в Россию. Кони были поданы. Проводить отъезжающих явились чиновники. Приехал и Фролов. Невельской не подал ему руки, сдержанно поклонился.
Фролов очень беспокоился за своего родственника, приказчика Березина, который вел караван в Аян. Невельской догонит его в тайге на тракте. Что там будет? А ну как он накинется на Березина и сорвет на нем зло? А Березин единственный человек, на которого можно положиться. Но как втолкуешь это Невельскому? Фролов и боялся капитана, и рад был бы замять происшедшую ссору, и не мог решить, как поступить, писать ли жалобу. Подозревал, не нарочно ли сказаны Невельским оскорбления. Он ведь друг генерала!
Вечером в двухстах верстах от Якутска, на станции, которая находилась в юрте, крытой дерном, Невельской сказал Мише, показывая на молодую полную якутку, выносившую ведро с молоком:
— Смотри какова! Глаза черные и разрез как у чилийской красавицы. А формы?
— Не в моем вкусе…
— Посмотри, сколько в ней живости, женственности, при ее полноте. Какая свежесть!
Над тайгой летели караваны гусей и лебедей.
А еще через неделю в глухой и по-весеннему голой тайге Корсаков и Невельской прощались, стоя среди кочек, там, где тропа двоилась. Правая — аянская — шла прямо в воду, в болото, и, как говорили якуты, надо было ехать десять верст по воде. Левая шла в горы, но за ними — по слухам — тоже болота.
Корсаков ехал налево, в Охотск, наблюдать за перенесением порта, за движением грузов по охотской дороге. Невельской — на Аян.
Проводники попрощались и разъехались на вьючных лошадях. Один из якутов сидел на иноходце, ожидая капитана и держа в поводу его коня. Казак, спутник Корсакова, трусил за вьюками, ушедшими на Охотск.
— Налево пойдешь — коня потеряешь… — пошутил Миша.
— Направо пойдешь — голову потеряешь… — добавил Невельской.
Они постояли, глядя друг другу в глаза, и подали руки.
— Прощай, Миша, дорогой мой друг! Прощай, брат! — сказал Геннадий Иванович. — Один ты желал мне всегда добра!
Корсаков заморгал.
— Верь мне, кто полюбил в тридцать пять лет, тот никогда не разлюбит. Я люблю ее и не разлюблю никогда! Прощай!
Они обнялись и трижды крест-накрест крепко поцеловались.
Миша дал шпоры своему коню и стал догонять поехавшего вперед проводника.
Невельской сел в седло и тронул коня. Вскоре он въехал в болото и поднял ноги на седло. Лошади шли по брюхо в воде.
…Через потоки грязи, болота, тайгу, по рекам пробирался Невельской на Аян, проклиная новую компанейскую дорогу.
Не раз винил он себя, что зря обидел Фролова, что груб с людьми. Но на станциях опять кричал, требовал старшин, угрожал. Грузы всюду лежали, лошадей не было, люди, назначенные следить за транспортировкой, пьянствовали. День ото дня убеждался он, что все остановилось, никто ничего делать не хочет.
— Почему же нет коней? — спрашивал капитан на одной из станций.
— Нету… — отвечал горбоносый низкий якут, плотный и широкоплечий, родовой староста и местный богач, державший, по слухам, всю округу в кулаке.
— Где двести пятьдесят коней, которых ты обязан был выставить?
Якут молчал.
Другие якуты, собравшиеся тут же, с ненавистью смотрели на Невельского. Он налетел внезапно. Якуты были далеки от той цели, которой их обязывали служить. Они видели в Невельском только злого чиновника.
— Приготовить розги! — велел казакам Невельской.
Якут встревожился.
— Вашескородие, хороший господин… — заговорил он, а глаза его забегали.
— Ты староста? Ты должен был поставить коней? Так вот я тебя выпорю и будешь знать… — сжимая кулак и поднося его к лицу старосты, грозно сказал капитан.
Пришли казаки с розгами. Явились понятые, двое стариков — один русский, другой якут.
— Мер-завец! — крикнул капитан на повалившегося в ноги старосту. — Будут кони или нет? Или запорю тебя, мерзавца…
Он схватил богача за ворот и тряхнул его.
— Будут, будут…
— Я вас выучу, что значит не исполнять приказание генерал-губернатора!
Невельской на всех станциях требовал собирать людей и распекал старост… Одна была у него надежда, что впереди идет Березин с караваном и грузы, нужные для Камчатки, доставит вовремя.
В десяти верстах от перевала через хребет сплошь лежал снег. Невельской измерял его глубину — в среднем было пять четвертей, но чем дальше, тем снег становился глубже. Кони выбивались из сил.
Невельской велел искать оленей, а сам расположился на компанейской станции, которая находилась в землянке. На плоской бревенчатой крыше ее — толстый слой снега, вокруг — ни единой постройки, только загон для лошадей, и тот почти не виден из-за снега. Куда ни кинь взор — всюду снег и снег. Тут уж толщиной в сажень. Из сугробов торчат редкие лиственницы и тощие белые березы. Вдали за лесом сияет гребень хребта.
Якут-смотритель послал за оленями. Капитан велел делать себе широкие охотничьи лыжи.
Тут еще стояла зима.
— Никогда не бывало на нашей памяти, — говорил один из казаков, сопровождающих капитана, — чтобы в эту пору держались такие холода…
Невельской стал расспрашивать о дальнейшем пути, готовы ли кони, какова дорога на Аян, идут ли грузы для Амурской экспедиции и для Камчатки и что делает областной начальник Фролов.
Хотя городничий от некоторых ответов уклонялся, но можно было догадаться, что дела из рук вон плохи.
— Позвольте, я сейчас же еду к Фролову! — сказал капитан.
Городничий предложил свои дрожки, сказал, что сочтет за честь, и Невельской на рысаке помчался в город.
Когда Миша и городничий приехали к областному, там уже шла перепалка.
— Вот, возьмите с него, — сказал Невельской, бесцеремонно показывая на краснолицего коренастого Фролова, — коней нет, и грузы стоят на месте!
— Позвольте, Геннадий Иванович, я вам не сказал, что стоят-с… Я сказал, что распутица и нет возможности собрать коней в требуемом количестве.
— Что значит «в требуемом количестве»? Значит, коней нет!
— Что же я могу поделать?! Судите сами, я посылаю распоряжение, а якуты угоняют лошадей в горы.
— Но есть у них кони? Или они передохли? Почему вы дотянули до распутицы? Разве не следовало выехать самому, и разослать чиновников по тракту, и позаботиться во-вре-мя! Все должно быть на месте, в портах! — Капитан повернулся к Корсакову. — Вот мы с тобой должны расхлебывать всю эту кашу… Вы прекрасно знаете, — снова подходя к Фролову, сказал он, стараясь быть спокойным, — на Камчатке жизнь сотен людей будет зависеть от того, доставите вы грузы или нет…
Фролов глянул из-под бровей зло и хищно.
— Зная, что люди будут умирать с голоду, я бы на вашем месте ни минуты не посмел сидеть в Якутске! — раздражаясь, сказал Невельской.
— Геннадий Иванович! Вы не знаете, что за народ якутские старшины, — меняя тон, и стараясь быть любезным, и делая вид, что не замечает упреков и повышенного тона Невельского, сказал Фролов. — Вот поживете у нас, так узнаете… Да отдохните сначала. Геннадий Иванович и Михаил Семенович, вас все ждут, все желают вас к себе. Хорошо время проведете у нас на праздниках. А мы тем временем приготовим лучших лошадей.
— Я говорю с вами о деле и полагаю, что такие рассуждения неуместны, — холодно сказал капитан. — Я официально прошу вас именем генерал-губернатора немедленно представить мне полную картину движения грузов.
Фролов опять глянул зло.
— Да имейте в виду, — продолжал капитан, — что завтра же мы с Михаил Семенычем выедем на тракт, чтобы проверить все, что вы нам представите. Мы желаем сами во всем убедиться, пока не поздно. Генерал дал нам предписание принимать любые меры, действовать, как мы найдем нужным, исходя из обстоятельств.
— Как же вы поедете, когда нет дороги и нет коней? Да я и не смогу вас отправить.
Оказалось, что у Фролова к отъезду офицеров ничего не приготовлено. Дело не только в лошадях: нет ни одежды, ни проводников. Что было — забрал проехавший за несколько дней перед этим горный инженер Меглинский.
Муравьев отдал Меглинскому приказание начать работы в горах на вновь открытом богатом месторождении и намыть там за лето пуды золота. Про эти пуды губернатор никому, кроме Перовского, решил отчета не давать. Все это для будущей Амурской экспедиции. Губернатор идет на риск, а Фролов ничего не мог приготовить!
«Оставить нас без коней, без одежды и проводников! — подумал капитан. — И грузы стоят… Да ведь это черт знает что! Он хочет, чтобы пожили в Якутске и поплясали на балах… Что же мы, в балаган явились? Привык к развращенным чиновникам, которые за пляской с хорошенькой дамой да за кутежом позабудут все…» Мысль о танцах вдруг разъярила капитана.
А Фролов смотрел хитро, лицо его приняло льстивое выражение.
— Вам была бумага, где ясно все сказано, — сказал Невельской. — Вы знаете суть возложенного на вас поручения? Как же смели вы пренебречь своей обязанностью?
У него мелькнула мысль, что Фролов, как и все они тут, может быть, еще не верит в открытия на Амуре.
— Позвольте, однако… — обиделся Фролов.
— Оставить нас без средств к исполнению долга! Как вы смели?
— Как вы сказали? — обиженно отозвался Фролов.
— Молчать! — крикнул Невельской так, что вздрогнули находившиеся в комнате городничий и исправник. — У вас все в развале! Это равно измене!
— Позвольте, позвольте…
— Под суд пойдете!
Корсаков, краснея, вмешался в разговор.
— Требования Геннадия Ивановича вполне справедливы!
— Как вы смеете мне в глаза смотреть после этого?
— Как смеете, я спрашиваю? — Невельской ударил кулаком по столу.
Он был сильно возбужден, Миша еще не видал его таким.
«Все прорвалось! — подумал он, втайне радуясь, что Невельской закатил такую „распеканцию“ бездельнику Фролову. — Областной действительно поступил гадко. Как можно было нам ничего не приготовить!»
Фролов полагал, что этакую уйму грузов сразу не перевезти, лошадей всех заготовить невозможно, что это дело нескольких лет, а не одного года, как желает Муравьев. Несколько сот лошадей с грузами двигались по тракту. Конечно, лошадей не хватает, во многих пунктах грузы лежат, но Фролов все же помнил про это.
Невельской изругал городничего и исправника. Как человек чуткий и дальновидный, он сразу уловил во всех здешних чиновниках тот же дух самодовольства, что и у Фролова. «Сознают, что в их руках все средства, что без них тут шагу не ступишь!»
— Вешать надо! — сказал он спокойно, подходя к Мише.
Фролов, было притихший, на этот раз не выдержал.
— Как изволили сказать? За что? Я верой и правдой… — закричал он. — Никогда за всю службу… ни от кого…
Слезы навернулись у него на глазах.
— Мол-чать! — накинулся на него Невельской. — Вам нет иного названия за все, что вы допустили! Помните! Вы подлец!
Миша ужаснулся. Такого скандала он не ожидал.
Фролов помертвел и зашатался. Городничий поддержал его.
«Вот ему подарок на пасху!» — в горе подумала жена Фролова, подслушивавшая у двери.
Едва вывели областного, как исправник, толстый и на вид неуклюжий человек, стал уверять, что сейчас перевернет весь Якутск, что кони будут, как из-под земли, что тотчас же закажет шить одежду и длинные болотные бродни, достанет наилучшие седла.
Утром чуть свет приехал городничий, привез Невельскому кожаный костюм для верховой езды. Он сказал, что Фролов отошел, с ним лучше, но сегодня еще болен. Городничий хитро улыбался.
— Бродней нет. Мечусь, мечусь, но пока еще не достал… Но все будет…
Городничий уехал.
Миша еще вчера уговаривал Невельского, что с Фроловым надо помириться, извиниться, быть может. Сегодня он опять помянул об этом.
— Я знаю, что говорю, Миша. Надо повесить подлеца, и извиняться к нему не пойду, пусть знает. Я их всех бы перевешал своей рукой. Я знаю, какой несу крест добровольно, на что иду, а они, подлецы, свои обязанности не могут исполнить! Что это за приглашение остаться в Якутске поплясать? Да я и государю, и военному суду скажу, что он — подлец…
Все утро у офицеров толпились гости. Их приглашали во все дома. Вскоре опять приехал городничий, на этот раз с исправником, привезли длинные новые бродни, смазанные салом.
— Нашел! За четыре рубля серебром! — торжественно объявил городничий.
К вечеру квартира была завалена вещами. Люди, присланные городничим, укладывали все в тюки.
Миша днем ездил проведать больного Фролова и, вернувшись, сказал, что тот располагает множеством замечательных сведений об Амуре, что он совсем не плохой человек и, видно, хочет помириться.
Невельской поехал к областному с требованием немедленно дать распоряжение по всему тракту о срочном сборе лошадей.
Корсаков сопровождал его. Он удивлялся в душе, как Невельской заботится о переносе Охотского порта на Камчатку, как входит во все подробности. «А ведь был против Камчатки!…»
Фролов принял Невельского холодно.
— Как же нам говорить с вами, ваше высокоблагородие, если вы оскорбляете? — сказал он неприязненно.
— Кто из нас прав, а кто виноват — разберет губернатор, — заявил Невельской. — А сейчас я призываю вас исполнить долг и отбросить личные обиды. Под предлогом ссоры между нами мы не можем уклоняться от исполнения своих обязанностей.
«Экая пьявка!» — думал областной. Он приказал написать распоряжение и послать его с курьером.
— Это люди без долга и чести, — сказал, выйдя от него, капитан.
Наутро Невельской и Корсаков встали в четыре часа, написали письма генералу и родным в Россию. Кони были поданы. Проводить отъезжающих явились чиновники. Приехал и Фролов. Невельской не подал ему руки, сдержанно поклонился.
Фролов очень беспокоился за своего родственника, приказчика Березина, который вел караван в Аян. Невельской догонит его в тайге на тракте. Что там будет? А ну как он накинется на Березина и сорвет на нем зло? А Березин единственный человек, на которого можно положиться. Но как втолкуешь это Невельскому? Фролов и боялся капитана, и рад был бы замять происшедшую ссору, и не мог решить, как поступить, писать ли жалобу. Подозревал, не нарочно ли сказаны Невельским оскорбления. Он ведь друг генерала!
Вечером в двухстах верстах от Якутска, на станции, которая находилась в юрте, крытой дерном, Невельской сказал Мише, показывая на молодую полную якутку, выносившую ведро с молоком:
— Смотри какова! Глаза черные и разрез как у чилийской красавицы. А формы?
— Не в моем вкусе…
— Посмотри, сколько в ней живости, женственности, при ее полноте. Какая свежесть!
Над тайгой летели караваны гусей и лебедей.
А еще через неделю в глухой и по-весеннему голой тайге Корсаков и Невельской прощались, стоя среди кочек, там, где тропа двоилась. Правая — аянская — шла прямо в воду, в болото, и, как говорили якуты, надо было ехать десять верст по воде. Левая шла в горы, но за ними — по слухам — тоже болота.
Корсаков ехал налево, в Охотск, наблюдать за перенесением порта, за движением грузов по охотской дороге. Невельской — на Аян.
Проводники попрощались и разъехались на вьючных лошадях. Один из якутов сидел на иноходце, ожидая капитана и держа в поводу его коня. Казак, спутник Корсакова, трусил за вьюками, ушедшими на Охотск.
— Налево пойдешь — коня потеряешь… — пошутил Миша.
— Направо пойдешь — голову потеряешь… — добавил Невельской.
Они постояли, глядя друг другу в глаза, и подали руки.
— Прощай, Миша, дорогой мой друг! Прощай, брат! — сказал Геннадий Иванович. — Один ты желал мне всегда добра!
Корсаков заморгал.
— Верь мне, кто полюбил в тридцать пять лет, тот никогда не разлюбит. Я люблю ее и не разлюблю никогда! Прощай!
Они обнялись и трижды крест-накрест крепко поцеловались.
Миша дал шпоры своему коню и стал догонять поехавшего вперед проводника.
Невельской сел в седло и тронул коня. Вскоре он въехал в болото и поднял ноги на седло. Лошади шли по брюхо в воде.
…Через потоки грязи, болота, тайгу, по рекам пробирался Невельской на Аян, проклиная новую компанейскую дорогу.
Не раз винил он себя, что зря обидел Фролова, что груб с людьми. Но на станциях опять кричал, требовал старшин, угрожал. Грузы всюду лежали, лошадей не было, люди, назначенные следить за транспортировкой, пьянствовали. День ото дня убеждался он, что все остановилось, никто ничего делать не хочет.
— Почему же нет коней? — спрашивал капитан на одной из станций.
— Нету… — отвечал горбоносый низкий якут, плотный и широкоплечий, родовой староста и местный богач, державший, по слухам, всю округу в кулаке.
— Где двести пятьдесят коней, которых ты обязан был выставить?
Якут молчал.
Другие якуты, собравшиеся тут же, с ненавистью смотрели на Невельского. Он налетел внезапно. Якуты были далеки от той цели, которой их обязывали служить. Они видели в Невельском только злого чиновника.
— Приготовить розги! — велел казакам Невельской.
Якут встревожился.
— Вашескородие, хороший господин… — заговорил он, а глаза его забегали.
— Ты староста? Ты должен был поставить коней? Так вот я тебя выпорю и будешь знать… — сжимая кулак и поднося его к лицу старосты, грозно сказал капитан.
Пришли казаки с розгами. Явились понятые, двое стариков — один русский, другой якут.
— Мер-завец! — крикнул капитан на повалившегося в ноги старосту. — Будут кони или нет? Или запорю тебя, мерзавца…
Он схватил богача за ворот и тряхнул его.
— Будут, будут…
— Я вас выучу, что значит не исполнять приказание генерал-губернатора!
Невельской на всех станциях требовал собирать людей и распекал старост… Одна была у него надежда, что впереди идет Березин с караваном и грузы, нужные для Камчатки, доставит вовремя.
В десяти верстах от перевала через хребет сплошь лежал снег. Невельской измерял его глубину — в среднем было пять четвертей, но чем дальше, тем снег становился глубже. Кони выбивались из сил.
Невельской велел искать оленей, а сам расположился на компанейской станции, которая находилась в землянке. На плоской бревенчатой крыше ее — толстый слой снега, вокруг — ни единой постройки, только загон для лошадей, и тот почти не виден из-за снега. Куда ни кинь взор — всюду снег и снег. Тут уж толщиной в сажень. Из сугробов торчат редкие лиственницы и тощие белые березы. Вдали за лесом сияет гребень хребта.
Якут-смотритель послал за оленями. Капитан велел делать себе широкие охотничьи лыжи.
Тут еще стояла зима.
— Никогда не бывало на нашей памяти, — говорил один из казаков, сопровождающих капитана, — чтобы в эту пору держались такие холода…
Глава третья
ПАРУС КИТОЛОВА
Василий Степанович Завойко готовился к лету, к переезду на Камчатку. Он был назначен на должность губернатора Камчатской области, надеялся, что со дня на день должен стать контр-адмиралом, и беспокоился, почему указ об этом не приходит.
Он с нетерпением ожидал вскрытия льда и прибытия судов, которые зимовали в Охотске и должны были перевозить людей и грузы из Аяна на Камчатку. Он чувствовал прилив сил и готов был к деятельности.
Поздняя и холодная весна связывала ему руки. Вдали море вскрылось давно, но у берегов широкой и крепкой полосой стоял лед, и вся бухта была во льду, а на сопках и в тайге лежали глубокие снега. Завойко знал, что за хребтом страшная распутица, что на болотах сейчас утонешь в море грязи и что Березину нелегко пробиваться с караваном. Давно уже посланы якуты встречать Невельского.
Завойко уверен был, что Невельской запоздает к началу навигации и упустит время: чего доброго, провалит все — вот тогда, полагал он, Николай Николаевич и все высшие лица в Петербурге увидят, на кого они возложили надежды и что за человек Невельской! Как же можно поручать такое дело неопытному человеку, выдвинутому по протекции! Василий Степанович считал, что теперь дела лучше пошли бы без Невельского.
«Я сам бы все закончил на Амуре так же успешно, как начал. Там Орлов — мой человек, который доведет все до конца без треска и шума, получше Невельского. Орлов еще проверит все его открытия как следует. Все это дело начато Компанией и Компанией должно быть завершено. Так судит и дядюшка, и не может судить иначе. Я же сразу увидел Невельского, каков он! Поручили ему Амур! Ну вот, пусть и расхлебывает теперь! Лето на Амуре наступило, а его нет. Они еще поклонятся Завойко, который много лет печется об этом».
Василий Степанович сидел в магазине, разбирал свой запас гаванских сигар.
Нужно было четыре тысячи штук приготовить Михаилу Семеновичу Корсакову, тот просил для дяди, сенатора Мордвинова, чтобы послать в Петербург. А еще нужно перед уходом на Камчатку отправить сигар дядюшке Фердинанду Петровичу и братцу Василию Егорычу, которым уже послана часть по осени и еще по посылке зимой.
Прибыв на охотское побережье, Завойко, как человек практичный, быстро понял, чем могут быть полезны китобои. Апельсины и бананы с Гавайев, кокосовые орехи, муку, консервы, разные вещи он получал от них. Но апельсины и бананы в Питер не пошлешь. А хорошие сигары, настоящие гаванские, любит покурить каждый наиважнейший вельможа в столице, а при нынешних пошлинах таких сигар там не достанешь ни за какие деньги. У Завойко запас их не переводился.
Послышались колокольцы, и вскоре прибежал старик молоканин, живший в доме у Завойко, и сказал, что якуты приехали, Березин с караваном на подходе и, видно, завтра будет.
— Ну слава богу! — сказал Завойко, поднимаясь с табуретки, перед которой двое компанейских приказчиков в меховых сюртуках, стоя на коленях, укладывали сигары.
— И этот… ну… приехал… как его… — продолжал старик, — Невельской!
— Что ж ты, старый дурень, молчишь! Полтавской галушкой подавился? Осел!
Завойко пошел в дом, переоделся в мундир и вошел в гостиную, где его ожидал капитан.
— Дорогой Геннадий Иванович, — широко улыбаясь и раскидывая руки, воскликнул Завойко, — как рад я вас видеть, как рад! Что же, думаю, не едет Геннадий Иванович! Ну как же, как же, наш дорогой, проехали вы, какие новости, как там его превосходительство Николай Николаевич?
— Вот уж могу сказать, что я проклял вашу дорогу, Василий Степанович, — полушутя ответил Невельской, слабо улыбаясь и остро глядя на Завойко снизу вверх уставшими, лихорадочно блестевшими глазами. — Если бы не Березин, не знаю, как бы я добрался.
«Только приехал, не успел порога переступить, а уж колет глаза», — подумал Завойко.
— Вам, наверно, не понравилось, что грязно и через реки пришлось переправляться на плотах? Так то тайга, как же не быть воде, Геннадий Иванович!
Капитан стал ругать дорогу, реку Маю, сказал, что измерял фарватер, что он узок и извилист и буксирного парохода там завести нельзя. Потом сказал, что транспорты стоят, лошадей нет, подрядчики — мерзавцы, грузы не перевозят, а якутские чиновники бездельничают.
— Все запущено! Какая лень, бестолочь, пьянство! Вешать мало!
«Что он такой разъяренный приехал? — удивился Завойко. — В своем ли он уме? Как можно, войдя в дом, наводить такую критику и говорить такие слова!»
— Двенадцать тысяч пудов казенного провианта, назначенного на Камчатку, где-то в пути. На Алдан прибыло три тысячи шестьсот пудов. Половина пойдет на лодках… Чтобы доставить остальной груз, надо еще две тысячи сто пятьдесят лошадей… Я послал нарочного в Якутск, чтобы выгоняли народ из селений на тракт!
Завойко не ожидал от Невельского таких забот о провианте для Камчатки. «Что он так беспокоится?»
— А от Амги до Маи двести верст — сплошное болото. Сколько же времени пойдут транспорты? Дай бог, чтобы в августе прибыли в Аян!
Капитан ругал скопцов, живущих у тракта.
— Реки боятся! Тут нужны не скопцы, а чтобы потомство росло и привыкало к местным условиям.
Невельской совсем не хотел обидеть Завойко. Говорил он от души, делился тягостными впечатлениями и не сознавал, как больно ранит собеседника. Он все время помнил свое. Боль жила в его душе, и капитан не видел из-за нее, что было каждому очевидно, он становился слишком откровенным, находил в разговорах отдых и облегчение.
Завойко решил выказать хладнокровие.
— Чем вы так огорчены и встревожены, дорогой Геннадий Иванович? Я обеспокоен, не произошло ли с вами несчастья?
Невельской остолбенел на миг, раскрыл глаза, заморгал, уставившись на хозяина, и немного покраснел. «Тут что-то есть!» — подумал Завойко и сказал:
— Мужики действительно подлецы, и якутское начальство ленится. Так против всего этого примем меры общими силами, но зачем же так волноваться?
Невельской решил, что Завойко не может ничего знать.
— Как же не несчастье! — ответил он сдержанней. — Ведь срывается все… Больше скажу, грузы разворовываются под всякими предлогами.
— Так, пожалуйста, не волнуйтесь, Геннадий Иванович! Ведь вы только что приехали, и нам еще будет время все обсудить. А вы мне ничего не сказали про Николая Николаевича, правда ли, что он болен?
— Да, он болен… Я был в Петербурге и на обратном пути задержался…
Начались взаимные расспросы.
— Так вы задержались в Иркутске?
— Николай Николаевич просил меня об этом, — не смущаясь, сказал капитан. — Он был очень плох… — А как Орлов? — спросил он после небольшого раздумья.
— От него было известие. Он прислал письмо с тунгусами, пишет, что в мае достиг устья…
— Расцеловать вас, Василий Степанович! «Единственный дельный человек среди всей здешней братии!» — думал капитан про Завойко.
Вышла Юлия Егоровна. Невельской передал ей поклон от знакомых и от братца Василия Егоровича. Вечер прошел в разговорах про Петербург и про политические новости. Потом толковали о предстоящей Амурской экспедиции.
Завойко замечал, что Невельской временами рассеян, отвечает невпопад, все время о чем-то думает.
— Ах, Юленька, — сказал он жене, когда гость поднялся на мезонин, где ему отведена была комната, и супругам можно было поговорить по душам, — за что ему дали капитана первого ранга? Этого я не могу понять! За Амур? Так я могу только сказать: ха-ха! — яростно, но приглушенно воскликнул Завойко. — За что? За то, что присвоил чужую славу! Вот что значит, человек съездил в Петербург! Схватил то, что мы с тобой добывали годами тяжкого труда! Это, Юленька, сделано, чтобы он не зависел здесь от меня! Несправедливо это! — сказал Василий Степанович, усаживаясь на кровать. — Я совсем не могу примириться! За то, что я начал Амур исследовать, а он пришел на готовое? Теперь он говорит про грузы с таким видом, будто бы я не забочусь… А разве Березин не мой человек и не мной послан? Он привел караван, и все в целости и сохранности. Разве Невельской не видит этого? Разве он не понимает, что я все безобразия искореняю и пекусь о казенном интересе… Нет, Юленька, я просто не знаю, что тут будет! Никакой другой человек не выдержал бы на моем месте! А я еще заботился о нем, послал навстречу ему якутов, никто другой не ждал бы его на моем месте в такое время!
— Почему он дядюшку не повидал? — сказала Юлия Егоровна. — Он странно выглядит, — кажется, чем-то расстроен.
— Да, он не в своей тарелке! Не знаю, как это удалось ему в Петербурге выйти сухим из воды… Но дядюшка не захотел с ним встретиться. Невельской хвастается, что видел дядю Георга у Литке, где были все ученые!
Юлии Егоровне еще многое было неясно. Невельской приехал обласканный, облеченный полным доверием, но в то же время чем-то огорченный. Успех Невельского — несомненен. Но его дерзости муж должен положить предел. Хорошо, что у Василия Степановича есть на этот раз гордость. Она желала, чтобы честь открытий на Амуре принадлежала ее мужу…
— Да, два чина! — сказала она. — Он оказался проворным!
— Он подлый и низкий человек! — вспыхнул муж. — Да разве мне не следует два чина? Гораздо больше, чем ему! И я это докажу! Но ведь я, ты знаешь, Юленька, чинам не придаю значения, как и дядюшка, который всю жизнь из-за этого обойден и обижен…
Подумав несколько, он сказал:
— А что, если я тоже потребую себе два чина, Юленька? Пусть генерал-губернатор даст мне то, что я заслужил. Я напишу ему, что это очень оскорбительно для меня, если Невельскому дали за мои открытия два чина, а я должен ждать производства…
— Ты напиши обо всем Михаилу Семеновичу, но без колкостей.
— Ты думаешь?
— Это не будет обращением к генералу, но когда Михаил Семенович получит твое письмо, то от себя непременно напишет об этом Николаю Николаевичу…
— Так я и сделаю, Юленька. Я напишу завтра же… Невельской говорит, что Корсаков раньше нас отправится на Камчатку. Я рад этому, и мы с тобой примем его там как самого дорогого гостя и еще поговорим с ним обо всем этом… Но, ей-богу, не знаю, как я смогу снести все придирки Невельского, так мне больно и неприятно! Слышишь, шаги наверху? Это он не спит и ходит, что-то придумывает, вместо того чтобы спать. Уверяю тебя, Юленька, это ужасный человек…
— Мы не поговорили вчера о главном, Василий Степанович, — сказал капитан, придя утром в кабинет Завойко.
— Да я уж сижу спозаранок и смотрю ваши бумаги и требования, Геннадий Иванович, — отвечал Завойко, — но почти ничего не могу вам дать из того, что вы требуете для снабжения экспедиции Орлова, кроме самой малости. Пришел караван с Березиным, но там вы знаете, что за грузы: инструменты и товары для Аляски, а из казенного груза — порох.
— Как же быть?
— У меня нет и фунта гречневой крупы! Мы ее давно не видели! И муки мало. Ей-богу, так! Сами же вы видели, что делается на дороге. Транспорты стоят, и бог весть когда они прибудут!
Невельской на этот раз смолчал.
— Когда придут транспорты, тогда пожалуйста! Но ведь время уйдет, и меня здесь не будет, и вам нельзя ждать…
Снабдить экспедицию теплой одеждой Завойко также отказался.
— У меня нет теплой одежды. Компанейский товар так плох, что я не рискую предлагать. Но скажу вам, что все эти варежки, кухлянки и валенки есть в Охотске в компанейском магазине, это я знаю, только не могу сказать, сколько штук. Вы как будете писать Михаилу Семеновичу, то просите, чтобы приказал он Лярскому не продавать ничего, а то и там их не будет. Я пошлю нарочного тунгуса, и он ваше письмо доставит в Охотск.
Он с нетерпением ожидал вскрытия льда и прибытия судов, которые зимовали в Охотске и должны были перевозить людей и грузы из Аяна на Камчатку. Он чувствовал прилив сил и готов был к деятельности.
Поздняя и холодная весна связывала ему руки. Вдали море вскрылось давно, но у берегов широкой и крепкой полосой стоял лед, и вся бухта была во льду, а на сопках и в тайге лежали глубокие снега. Завойко знал, что за хребтом страшная распутица, что на болотах сейчас утонешь в море грязи и что Березину нелегко пробиваться с караваном. Давно уже посланы якуты встречать Невельского.
Завойко уверен был, что Невельской запоздает к началу навигации и упустит время: чего доброго, провалит все — вот тогда, полагал он, Николай Николаевич и все высшие лица в Петербурге увидят, на кого они возложили надежды и что за человек Невельской! Как же можно поручать такое дело неопытному человеку, выдвинутому по протекции! Василий Степанович считал, что теперь дела лучше пошли бы без Невельского.
«Я сам бы все закончил на Амуре так же успешно, как начал. Там Орлов — мой человек, который доведет все до конца без треска и шума, получше Невельского. Орлов еще проверит все его открытия как следует. Все это дело начато Компанией и Компанией должно быть завершено. Так судит и дядюшка, и не может судить иначе. Я же сразу увидел Невельского, каков он! Поручили ему Амур! Ну вот, пусть и расхлебывает теперь! Лето на Амуре наступило, а его нет. Они еще поклонятся Завойко, который много лет печется об этом».
Василий Степанович сидел в магазине, разбирал свой запас гаванских сигар.
Нужно было четыре тысячи штук приготовить Михаилу Семеновичу Корсакову, тот просил для дяди, сенатора Мордвинова, чтобы послать в Петербург. А еще нужно перед уходом на Камчатку отправить сигар дядюшке Фердинанду Петровичу и братцу Василию Егорычу, которым уже послана часть по осени и еще по посылке зимой.
Прибыв на охотское побережье, Завойко, как человек практичный, быстро понял, чем могут быть полезны китобои. Апельсины и бананы с Гавайев, кокосовые орехи, муку, консервы, разные вещи он получал от них. Но апельсины и бананы в Питер не пошлешь. А хорошие сигары, настоящие гаванские, любит покурить каждый наиважнейший вельможа в столице, а при нынешних пошлинах таких сигар там не достанешь ни за какие деньги. У Завойко запас их не переводился.
Послышались колокольцы, и вскоре прибежал старик молоканин, живший в доме у Завойко, и сказал, что якуты приехали, Березин с караваном на подходе и, видно, завтра будет.
— Ну слава богу! — сказал Завойко, поднимаясь с табуретки, перед которой двое компанейских приказчиков в меховых сюртуках, стоя на коленях, укладывали сигары.
— И этот… ну… приехал… как его… — продолжал старик, — Невельской!
— Что ж ты, старый дурень, молчишь! Полтавской галушкой подавился? Осел!
Завойко пошел в дом, переоделся в мундир и вошел в гостиную, где его ожидал капитан.
— Дорогой Геннадий Иванович, — широко улыбаясь и раскидывая руки, воскликнул Завойко, — как рад я вас видеть, как рад! Что же, думаю, не едет Геннадий Иванович! Ну как же, как же, наш дорогой, проехали вы, какие новости, как там его превосходительство Николай Николаевич?
— Вот уж могу сказать, что я проклял вашу дорогу, Василий Степанович, — полушутя ответил Невельской, слабо улыбаясь и остро глядя на Завойко снизу вверх уставшими, лихорадочно блестевшими глазами. — Если бы не Березин, не знаю, как бы я добрался.
«Только приехал, не успел порога переступить, а уж колет глаза», — подумал Завойко.
— Вам, наверно, не понравилось, что грязно и через реки пришлось переправляться на плотах? Так то тайга, как же не быть воде, Геннадий Иванович!
Капитан стал ругать дорогу, реку Маю, сказал, что измерял фарватер, что он узок и извилист и буксирного парохода там завести нельзя. Потом сказал, что транспорты стоят, лошадей нет, подрядчики — мерзавцы, грузы не перевозят, а якутские чиновники бездельничают.
— Все запущено! Какая лень, бестолочь, пьянство! Вешать мало!
«Что он такой разъяренный приехал? — удивился Завойко. — В своем ли он уме? Как можно, войдя в дом, наводить такую критику и говорить такие слова!»
— Двенадцать тысяч пудов казенного провианта, назначенного на Камчатку, где-то в пути. На Алдан прибыло три тысячи шестьсот пудов. Половина пойдет на лодках… Чтобы доставить остальной груз, надо еще две тысячи сто пятьдесят лошадей… Я послал нарочного в Якутск, чтобы выгоняли народ из селений на тракт!
Завойко не ожидал от Невельского таких забот о провианте для Камчатки. «Что он так беспокоится?»
— А от Амги до Маи двести верст — сплошное болото. Сколько же времени пойдут транспорты? Дай бог, чтобы в августе прибыли в Аян!
Капитан ругал скопцов, живущих у тракта.
— Реки боятся! Тут нужны не скопцы, а чтобы потомство росло и привыкало к местным условиям.
Невельской совсем не хотел обидеть Завойко. Говорил он от души, делился тягостными впечатлениями и не сознавал, как больно ранит собеседника. Он все время помнил свое. Боль жила в его душе, и капитан не видел из-за нее, что было каждому очевидно, он становился слишком откровенным, находил в разговорах отдых и облегчение.
Завойко решил выказать хладнокровие.
— Чем вы так огорчены и встревожены, дорогой Геннадий Иванович? Я обеспокоен, не произошло ли с вами несчастья?
Невельской остолбенел на миг, раскрыл глаза, заморгал, уставившись на хозяина, и немного покраснел. «Тут что-то есть!» — подумал Завойко и сказал:
— Мужики действительно подлецы, и якутское начальство ленится. Так против всего этого примем меры общими силами, но зачем же так волноваться?
Невельской решил, что Завойко не может ничего знать.
— Как же не несчастье! — ответил он сдержанней. — Ведь срывается все… Больше скажу, грузы разворовываются под всякими предлогами.
— Так, пожалуйста, не волнуйтесь, Геннадий Иванович! Ведь вы только что приехали, и нам еще будет время все обсудить. А вы мне ничего не сказали про Николая Николаевича, правда ли, что он болен?
— Да, он болен… Я был в Петербурге и на обратном пути задержался…
Начались взаимные расспросы.
— Так вы задержались в Иркутске?
— Николай Николаевич просил меня об этом, — не смущаясь, сказал капитан. — Он был очень плох… — А как Орлов? — спросил он после небольшого раздумья.
— От него было известие. Он прислал письмо с тунгусами, пишет, что в мае достиг устья…
— Расцеловать вас, Василий Степанович! «Единственный дельный человек среди всей здешней братии!» — думал капитан про Завойко.
Вышла Юлия Егоровна. Невельской передал ей поклон от знакомых и от братца Василия Егоровича. Вечер прошел в разговорах про Петербург и про политические новости. Потом толковали о предстоящей Амурской экспедиции.
Завойко замечал, что Невельской временами рассеян, отвечает невпопад, все время о чем-то думает.
— Ах, Юленька, — сказал он жене, когда гость поднялся на мезонин, где ему отведена была комната, и супругам можно было поговорить по душам, — за что ему дали капитана первого ранга? Этого я не могу понять! За Амур? Так я могу только сказать: ха-ха! — яростно, но приглушенно воскликнул Завойко. — За что? За то, что присвоил чужую славу! Вот что значит, человек съездил в Петербург! Схватил то, что мы с тобой добывали годами тяжкого труда! Это, Юленька, сделано, чтобы он не зависел здесь от меня! Несправедливо это! — сказал Василий Степанович, усаживаясь на кровать. — Я совсем не могу примириться! За то, что я начал Амур исследовать, а он пришел на готовое? Теперь он говорит про грузы с таким видом, будто бы я не забочусь… А разве Березин не мой человек и не мной послан? Он привел караван, и все в целости и сохранности. Разве Невельской не видит этого? Разве он не понимает, что я все безобразия искореняю и пекусь о казенном интересе… Нет, Юленька, я просто не знаю, что тут будет! Никакой другой человек не выдержал бы на моем месте! А я еще заботился о нем, послал навстречу ему якутов, никто другой не ждал бы его на моем месте в такое время!
— Почему он дядюшку не повидал? — сказала Юлия Егоровна. — Он странно выглядит, — кажется, чем-то расстроен.
— Да, он не в своей тарелке! Не знаю, как это удалось ему в Петербурге выйти сухим из воды… Но дядюшка не захотел с ним встретиться. Невельской хвастается, что видел дядю Георга у Литке, где были все ученые!
Юлии Егоровне еще многое было неясно. Невельской приехал обласканный, облеченный полным доверием, но в то же время чем-то огорченный. Успех Невельского — несомненен. Но его дерзости муж должен положить предел. Хорошо, что у Василия Степановича есть на этот раз гордость. Она желала, чтобы честь открытий на Амуре принадлежала ее мужу…
— Да, два чина! — сказала она. — Он оказался проворным!
— Он подлый и низкий человек! — вспыхнул муж. — Да разве мне не следует два чина? Гораздо больше, чем ему! И я это докажу! Но ведь я, ты знаешь, Юленька, чинам не придаю значения, как и дядюшка, который всю жизнь из-за этого обойден и обижен…
Подумав несколько, он сказал:
— А что, если я тоже потребую себе два чина, Юленька? Пусть генерал-губернатор даст мне то, что я заслужил. Я напишу ему, что это очень оскорбительно для меня, если Невельскому дали за мои открытия два чина, а я должен ждать производства…
— Ты напиши обо всем Михаилу Семеновичу, но без колкостей.
— Ты думаешь?
— Это не будет обращением к генералу, но когда Михаил Семенович получит твое письмо, то от себя непременно напишет об этом Николаю Николаевичу…
— Так я и сделаю, Юленька. Я напишу завтра же… Невельской говорит, что Корсаков раньше нас отправится на Камчатку. Я рад этому, и мы с тобой примем его там как самого дорогого гостя и еще поговорим с ним обо всем этом… Но, ей-богу, не знаю, как я смогу снести все придирки Невельского, так мне больно и неприятно! Слышишь, шаги наверху? Это он не спит и ходит, что-то придумывает, вместо того чтобы спать. Уверяю тебя, Юленька, это ужасный человек…
— Мы не поговорили вчера о главном, Василий Степанович, — сказал капитан, придя утром в кабинет Завойко.
— Да я уж сижу спозаранок и смотрю ваши бумаги и требования, Геннадий Иванович, — отвечал Завойко, — но почти ничего не могу вам дать из того, что вы требуете для снабжения экспедиции Орлова, кроме самой малости. Пришел караван с Березиным, но там вы знаете, что за грузы: инструменты и товары для Аляски, а из казенного груза — порох.
— Как же быть?
— У меня нет и фунта гречневой крупы! Мы ее давно не видели! И муки мало. Ей-богу, так! Сами же вы видели, что делается на дороге. Транспорты стоят, и бог весть когда они прибудут!
Невельской на этот раз смолчал.
— Когда придут транспорты, тогда пожалуйста! Но ведь время уйдет, и меня здесь не будет, и вам нельзя ждать…
Снабдить экспедицию теплой одеждой Завойко также отказался.
— У меня нет теплой одежды. Компанейский товар так плох, что я не рискую предлагать. Но скажу вам, что все эти варежки, кухлянки и валенки есть в Охотске в компанейском магазине, это я знаю, только не могу сказать, сколько штук. Вы как будете писать Михаилу Семеновичу, то просите, чтобы приказал он Лярскому не продавать ничего, а то и там их не будет. Я пошлю нарочного тунгуса, и он ваше письмо доставит в Охотск.