Задорнов Николай Павлович. Капитан Невельской

   Вдали уже видны огромные тупые скалы. Они кажутся плывущими в розовом облаке. Из зеленой воды взгромоздились черные каменные столбы, и вокруг, как бушующая пурга, носились стаи белых птиц.
   Загрохотала якорная цепь. Перед глазами был порт, не тот, что в мечтах и планах, а реальный: дома, сараи, несколько лодок, вешала для рыбы.
   Приехавший Кашеваров передал Невельскому письма.
   — От Николая Николаевича! — обрадовался капитан.
   Муравьев писал, что едет в Петербург, там будет решаться все, что он всемерно и целиком разделяет взгляды, как действовать на Амуре, и поддержит. Он просил Невельского выехать немедленно по возвращении с Амура в Петербург. Миша получил майора…
   — Слава богу! — сказал капитан. — Муравьев здоров и в бою!
   Кашеваров знал, что Невельской должен немедленно ехать. Сложив губы дудкой и прижмурившись, он выслушал капитана, когда тот перечислял все, что надо отправить Орлову.
   — Компания не согласится на расширение торговли в земле гиляков! Нужно позволение правления, — заметил Кашеваров.
   — Но ведь «Охотск» на днях уходит в Петровское и больше не придет.
   — Я должен снестись с правлением Компании.
   — Что же вам бояться правления? Там сидят приказные бюрократы, и вам бы, Александр Филиппович, исследователю и писателю, человеку, знающему эти края, не следовало бы плясать под их дудку.
   — То есть как?
   — А вот как. Вы помните, что Завойко женат на племяннице Врангеля и ему позволяется все. А вы не племянник Врангеля!
   — Прошу вас так не выражаться при мне! — тонким голосом выкрикнул Кашеваров.
   Однако Невельской ему сильно польстил.
   Кашеваров сказал, что обдумает все и просит Невельского к себе, что постарается все решить. Он съехал на берег.
   Невельской посмотрел ему вслед, покачал головой и сошел к себе. Он еще раз перечитал письма. Конечно, шла гроза. Муравьев отчетливо это понимал и сам выехал. Он настороже. В этих письмах было главное — поддержка. Ясно было, что Муравьев предвидел, какие действия совершит капитан на Амуре. Плакать хотелось от сознания, что не одинок… «Муравьев поехал в Петербург с Екатериной Николаевной… И я туда!
   А о «ней» пи намека… Но теперь я свободен от этого гнетущего чувства! Что значат происки Завойко? Я открытие сделал, у меня есть любимое дело — оно мое счастье и отрада».
   Невельской съехал на берег и удивился. Березы, росшие перед домом Завойко, кто-то срубил. Дом, большой и когда-то красивый, осиротел. Сад за домом цел, но, как показалось Невельскому, поредел.
   Жена Кашеварова вышла к обеду в модном платье с цветами, сильно надушенная и напудренная. А в комнатах не проветрено, мебель нечиста, окна немыты. На стенах, вышивочки, бантики, кружева, корзиночки, всюду яркие, но несвежие пуфики…
   Жаль на миг стало, что нет здесь Василия Степановича и Юлии Егоровны, нет и былого порядка.
   Вообще было такое ощущение, что Аян опустел.
   Кашеваров сказал, что в будущем году он решил построить шпиль на здании конторы и перенесет туда свой кабинет, что на шпиле будет флаг заметней и это пусть увидят все подходящие с моря иностранцы. У дома он желал перестроить крыльцо, чтобы в будущем подъезжать на колесных экипажах. Видимо, он говорил об этом, чтобы объяснить, почему березы срублены.
   Есть люди, деятельность которых, куда бы их не назначили, состоит в ломке того, что построено было до них. Эти люди ломают стены, переделывают старые дома, по-новому проводят улицы. Они с ненавистью сокрушают все созданное их предшественниками и соперниками, даже вырубают сады, показывая людям, что всего этого больше не будет, что труды предшественников никуда не годятся.
   Кашеваров сказал, что давно следовало бы построить арку на выезде из Аяна и написать, что это есть начало великого пути через Сибирь из Азии в Европу, и что это должны видеть те, кто приходит сюда на судах. Он удивлялся, почему Завойко не соорудил ничего подобного к приезду такой особы, как Николай Николаевич.
   «Как может разумный и способный человек, совершивший важные открытия, написавший прекрасные статьи, нести такую чушь и околесицу!» — думал Невельской.
   Он знал, что Кашеваров много учился и с ранних лет выказал большие способности. Но, видно, не развил всех их. Он вырос там, где все бедно, нет общества, где люди не объединены, подчиняются произволу, где в почете грубость, наглое высокомерие.
   Потом он учился в Петербурге. Он многому набрался и в столице, и в колониях от людей, которые, желая для иностранцев или начальства создать иллюзию процветания и достатка, строят деревянные арки и шпили и видят в этом признаки благоустройства и цивилизации.
   Теперь, когда Кашеваров стал начальником порта и капитаном второго ранга, он, явившись в родные края, тоже решил «строить». К тому же надо было не ударить лицом в грязь перед иностранцами и поддержать честь, славу и величие государства.
   Обед был скучен и невкусен после былых обедов в этом доме, но выпили две бутылки французского вина. Кушанья подавались с разными фокусами и назывались по-французски.
   После обеда следовало поговорить о деле. Перешли в кабинет. Там тоже перемены. Портреты царя, Врангеля, Фурье и Розенберга, но все замызганное какое-то, как в плохой уездной канцелярии.
   — Александр Филлиппович, я совсем не хочу, чтобы вы подчинялись мне. Поймите меня как офицер…
   — Нет, я вижу, вы хотите играть первую скрипку!
   — Поймите меня, без этих товаров и припасов новое дело гибнет. Пока Николай Николаевич исхлопочет высочайшее повеление, люди с голода сдохнут. Ведь «Охотск» уходит.
   — Ни о каком высочайшем повелении я не знаю. Это все ваши выдумки! Вы действуете незаконно, и я не могу за вас отвечать!
   — Как вам не совестно, Александр Филиппович, говорить мне все это, — беря Кашеварова за пуговицу, сказал капитан любезно, но голос его дрожал от волнения.
   — Не извольте меня стыдить! Это неуместные рассуждения!
   — Боже мой! Окститесь! Давайте о деле…
   — Я только о деле!
   — Василий Степанович обещал мне, что вы…
   — Что мне Василий Степанович! Какое мне до него дело! Имейте в виду, что я снимаю с себя всякую ответственность за ваши действия на Амуре! Товаров туда дать не могу, и вообще я отказываюсь говорить о том, что мне не будет приказано!
   — Я не понимаю, как вы, Александр Филиппович, можете нести такую чушь. Да осознайте, что вы губите амурское дело. Вы — морской офицер, человек, которому должны быть дороги интересы России! Амур будет русским. И это не утопия! — подчеркнул Невельской. — Стыдно, стыдно вам…
   — Я все понимаю и глубоко сочувствую вам… Но как бы я вам ни сочувствовал, я не могу…
   Кашеваров рассказал, как в день отъезда Завойко собрались на прощальный обед гости, и он похвалялся, что выведет Невельского на чистую воду.
   Постепенно Кашеваров менялся и наконец согласился отпустить товары и сказал, что возьмет ответственность на себя.
   «Охотск» решили отправлять немедленно.
   Невельской побывал с Кашеваровым у Орловой. Харитина Михайловна — стройная молодая женщина, с карими глазами и здоровым цветом лица. У нее прямой нос, брови черными густыми дугами.
   Когда капитан приходил первый раз на «Байкале», она не поехала к мужу, а лишь послала ему бочонок браги и гостинцы. «Когда картофель соберу, тогда поеду, — сказала она Невельскому. — А то на казну какая надежда! Свое так уж и есть свое!» Теперь огород был убран, и у нее все готово к отъезду. Она везла мужу картофель и овощи. Целую телегу с мешками отправили на пристань для погрузки на судно, и, судя по этому, Кашеваров еще до беседы с капитаном знал, что «Охотск» скоро пойдет в залив Счастья.
   — Дай бог здоровья Василию Степановичу, — говорила Орлова. — Это он научил нас снимать тут такие урожаи! Здесь картофель куда раньше поспевает, чем в Охотске!
   — Неужели и в Охотске!
   — Как же, и на кошке растет! В гальку садят!
   Она оставляла в Аяне домик, строенный в самые трудные годы их жизни с мужем. Это было, когда мужа считали каторжным. Теперь она ехала к нему — свободному человеку — строить и обживать другой такой же домик и заводить новое хозяйство.
   — Жаль уезжать отсюда, — говорила она, — с каким трудом нам тут все досталось! Вот огород этот… И я вот черемуху и боярку тут из тайги высадила. Правда, свои остаются. Да жаль насиженного места.

 
   — Да, еще просьба, Александр Филиппович. Мне якоря нужны, я не написал это в ведомости, — сказал Невельской.
   «Охотск» заканчивали грузить.
   — У меня нет якорей! — сухо ответил Кашеваров.
   — Я сам видел у вас якоря.
   — А я вам говорю, что у меня их нет!
   — Вы убедитесь… Пойдемте, — сказал капитан, подымаясь и беря фуражку, — я покажу вам.
   Кашеваров на миг смутился, но тотчас опять приосанился и принял суровый вид.
   — По смете у меня не значатся якоря, и это значит, что их у меня нет.
   — Вон они лежат, видно отсюда! В Петровском нет верпа… Якоря нужны до зарезу…
   Кашеваров вспылил и замахал руками.
   — Как я могу! Это не мои якоря, может быть! Как я знаю, чьи это якоря!
   Капитан ушел на берег, вызвал матросов, велел забрать два якоря и поднять на борт.
   Прибежал Кашеваров, стал кричать.
   — Якоря не ваши? В ведомости их нет? Что же вы беспокоитесь? — ответил капитан.
   Вечером они опять спокойно разговаривали. Кашеваров искренне уверял, что боится Василия Степановича, поэтому так сказал про якоря. Между прочим, Кашеваров спросил, скоро ли капитан будет в Петербурге, и смотрел как-то странно.
   Невельскому показалось в этот вечер, что Кашеваров скучает о Петербурге. От одного его оторвали, к другому он, видно, не пристал, и сам, кажется, не мог понять, тяжко ему без Петербурга или без Аляски… За алеутов он и за тунгусов и гиляков или за петербургских бюрократов?
   Кашеваров дружески и откровенно рассказал в этот вечер, как он провел детство, как учился, как ходил на опись побережья Аляски.
   На другой день «Охотск» ушел.
   Невельской собирался в Якутск. После обеда он отправился на прогулку.
   День был жаркий, капитан снял в тайге мундир и, свернув, положил его на траву, а сам в белой нижней рубашке уселся на берегу. «Дело не зверь — в лес не убежит», — вспомнил он пословицу.
   Море было так спокойно, так грело солнце, так хорошо было в этот ясный осенний день и так ярко вспыхивали в глубине моря волны, что капитану никуда не хотелось идти. Он лег на гальку и закрыл глаза. Даже думать ни о чем не хотелось. Потом надоело так лежать, сел, разулся и, засучив штаны выше колен, выставил босые белые ноги солнцу.
   Он задремал. Когда очнулся, то увидел ораву мальчишек. Они ловили удочками рыбу, стоя на старом полуразвалившемся причале. Капитан заметил, что на крючки насаживают не червей, а кусочки рыбы. Ловилась камбала.
   Геннадий Иванович вспомнил, как он сам ловил на Волге… Поднялся, засучил штаны повыше, побрел через заступившую на отмель воду к причалу и вскарабкался на стоймя вбитые бревна.
   — Здорово, ребята!
   — Здравствуешь, дяденька! — бойко отвечали мальчишки.
   — Как улов?
   — Слава богу! — звонко отвечал толстогубый белобрысый мальчик с выдававшимися скулами.
   — Дай я половлю…
   — Лови!
   Невельской закинул удочку, сразу клюнуло, он вытащил бьющуюся пластинку.
   «Как тут ловится!» — подумал он.
   Ребята то и дело наперебой вытаскивали больших и малых рыб.
   — А ты чё, дяденька, не аянский? — спросил худой, болезненный парнишка лет четырнадцати.
   — Не аянский…
   — С «Охотска» поди оштался? — улыбнулся веснушчатый бледный мальчик с черными глазами, бегая взором с удочки на дядю и обратно.
   — С «Охотска».
   — Там как у вас? Маслено поди кормят? — спросил старший парнишка.
   — Кормят маслено.
   — На Амуре теперь хорошо? Ага?
   — Конечно хорошо! Вырастете и переселяйтесь туда.
   — Ты был?
   — Был.
   Ребята заговорили о кораблях и о капитанах. Называли кого-то ушедшего на Амур «дикоплешим барином», что он «всех костерит»…
   Невельской, казалось, ничего не слышал. Ему хотелось все бросить, сидеть вот так с детьми на солнце.
   «Будут ли у меня дети? — Как бы хотел он, чтобы у него были свои такие вот косматые головы. — Я ходил бы с ними рыбу ловить!»
   Постепенно тревожные мысли вновь овладели им, он оделся и направился к дому. По дороге увидел дом Завойко, пеньки от берез.
   «Но все-таки жаль Кашеварова! — думал капитан. — Мечтает об алеутском флоте и об устройстве на Аляске фаланг по Фурье, а сам бюрократ. У Завойко хоть в порядке все было и в доме сытно, чисто, просто. Сад был хороший. Еще вспомнишь Василия Степановича тысячу раз…»
   Наутро подали коней. Капитан попрощался с Кашеваровым очень любезно, благодарил его.
   Кашеваров говорил на прощание о высоком долге, о том, что будет служить идее.
   Колокольцы зазвенели, якуты защелкали языками, и караван тронулся…

Глава двадцать третья


 
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

   Едешь через Сибирь и не знаешь, погубят ли все дело и тебя самого в столице, когда доедешь, и поэтому непрерывной чередой лезут в голову разные мысли. А ехать надо еще несколько месяцев. И каждый день придумываются новые доводы в свое оправдание, и лезут новые страхи, и пробуждаются новые надежды.
   Дорожные неприятности, неудобства, синяки, набитые седлом, спасают от ожесточения. И чем хуже дорога, чем отвратительней езда, чем противней еда, тем меньше думаешь о цели. Человек, который совершал бы это путешествие с комфортом и в добром здравии, непременно сошел бы с ума по дороге в Петербург.
   А Невельской проклинал дорогу и ее строителя, кажется не сознавая, что должен быть благодарен Завойко и благоговеть перед этой спасительной дорогой, отвлекающей от дум о будущем.
   Говорят, что первую половину дороги путник думает о том, что позади, а вторую — о том, что впереди. Еще рано было думать об Иркутске.
   Невельской вспоминал, что было, — Орлова, Завойко, гиляков и своих матросов, представляя, как там на Николаевском-на-Амуре посту Козлов командует…
   Капитан ехал верхом по тайге, где всюду сплошь звенели бегущие ручьи. Они текли у подножия деревьев, выбегали из кустарников, рассыпались, падая со скал. Даже в вершинах хребтов повсюду текла вода.
   Похолодало. Это уж не Приамурье! Правда, и там заморозки в августе. Здесь на больших речках начался ледоход. В тайге, в горных долинах, между лиственниц тихо падал снег.
   Вокруг безмолвная пустыня: редкий лес, замерзшие, заиндевевшие кочки и болота, сопки в снегу, обметанные инеем стволы деревьев. Птицы улетели.
   День походил на день, сменялись станки — юрты с косыми, как бы падающими стенами, под плоской крышей с землей и с травой. А за поскотиной — лиственницы и скалы, нищее население — объякутившиеся русские скопцы, забывающие свой язык. Тут почти не было никакой торговли. Изредка какой-нибудь купец привозил сюда водку, и на таких станках все были пьяны, и капитану приходилось кричать и грозить.
   В Якутске, как и в прошлом году, он дожидался ледостава. Путь по Лене, теперь уже такой знакомый, был куда легче, чем весной. Толстый лед накрепко заковал великую реку. Огромные скалы обступили ее. Как-то, глядя на уступы и на полупадающие каменные столбы, вспомнил капитан Мишу. Тот все мечтал, что надо на Лене в этих скалах построить крепость. Говорил, мол, вот будет неприступная твердыня! Мечта была смешная и наивная! Но Миша далеко не фантазер, он охотник до дела реального.
   На морозе в санях, в дымных юртах капитан прожил два месяца. И все эти два месяца он был наедине со своими невеселыми думами.
   «Если бы можно было миновать Иркутск! — думал он в последний вечер накануне приезда в сибирскую столицу, когда на тракте стали часто попадаться обозы. — Пытка въезжать сюда той же дорогой».
   Этот город был ему когда-то дорог. С каким восторгом рассказывал он про него в Петербурге и в Кинешме!
   Въехали в город в полдень. Тут тепло. Ангара и не собиралась замерзать, снега нигде не видно, небо высокое, ясное.
   И вдруг он увидел переулок с серыми домами и сад… Переулок сворачивал от главной улицы к Зариным. «Тут дом заринский, — подумал он. Боль охватила его душу. — Я люблю ее…»
   — Гони прочь отсюда! — сказал он вознице, тыча его в спину.
   Возница обернулся быстро и, с удивлением посмотрев на ездока, подумал: «Не пил как будто. До сих пор ехали мирно и дружно, а стал заговариваться».
   Невельской надеялся, что Амур, залив Счастья, Тыр, китобои — все это заслонило ее, что он железный человек и все уже забыл… И вот все полетело прочь… Рана открылась. «А я-то еще радовался, что надо спешить в Петербург и не придется оставаться в Иркутске. Скорей отсюда! В тайгу, в юрты!» Спать в санях казалось ему легче, чем жить в огромном, пустом для него Иркутске, населенном множеством совершенно чужих людей.
   Приехали во дворец. Дежурный чиновник передал письма от Муравьева.
   Дом губернатора в самом деле пуст. Не снуют чиновники, нет обедов, не гремит по вечерам музыка, и шторы опущены в окнах второго этажа. «Честная братия нижнего этажа» в разъездах — кто в Питере с губернатором, кто носится по Восточной Сибири.
   Дежурный провел капитана в отведенную для него комнату. Между прочим, рассказывая о новостях, помянул, что Корсаков недавно прибыл, но так же, по требованию губернатора, немедленно выехал в Петербург и сожалел очень, что не дождался Невельского, хотел с ним вместе ехать. Помянул про Зариных. Владимир Николаевич задержался нынче с супругой и с обеими племянницами на водах, недавно вернулся и сейчас в отъезде.
   «С племянницами? — чуть не вырвалось у Геннадия Ивановича. — Боже мой! Так она не вышла замуж?! Что же за причина?»
   Невельской не спал всю ночь, вскакивал, ходил по комнате.
   Утром надо было сделать покупки на дорогу. Он сам поехал в город. Около базарной площади, где стоят ряды телег с поднятыми оглоблями, его окликнул бородатый мужик в шляпе, сидевший на виду у всех с двумя такими же мужиками.
   Вглядевшись, Невельской узнал Сергея Григорьевича Волконского. Капитан слез с телеги и, спотыкаясь, побежал к нему. Они обнялись.
   — Мой дорогой! — сказал по-французски Волконский. — Откуда же вы?
   Невельской, заикаясь, начал выкладывать все.
   — Это невероятно! — сказал Волконский, поднимая брови и отступая шаг назад.
   А Невельской все говорил и хватал старика за пуговицы.
   — Еду завтра же… Николай Николаевич требует немедленно.
   — Так поезжайте к жене. Мария Николаевна всегда помнит вас. Общество ждет вас, вы у всех на устах.

 
   — Ты знаешь, — сказал Волконский, придя к жене и целуя ее руку, — я встретил Невельского. Он выглядит отлично. Щеки — кровь с молоком. Скачет утром в Петербург, и вечером обещал быть у тебя. Поразительные известия! Он занял устье Амура и поставил посты. Россия обязана ему навеки!
   Мария Николаевна сидела за столиком. Чем старше она становилась, тем чаще сидела за этим столиком, где хранились письма родных, и где она писала им ответы, где сберегались счета, деньги и драгоценности детей. Она подняла голову.
   У Волконского летом были неприятности. Привезли петрашевцев, а он пришел на пристань к самой цепи часовых у парома, крикнул им слова приветствия, подняв руку.
   Теперь он считается совсем отселенным женой и в гости приглашает к ней, а не к себе.
   Мария Николаевна слушала, держа руки на столе и чуть вскинув голову, с гордым выражением, означавшим душевный подъем. Глаза ее были устремлены вдаль. Она думала о том, что Амур может быть будущим для ее Миши, что ее сын, может быть, когда-нибудь вернется оттуда героем, пышущим здоровьем, загоревшим мужчиной, полным сил и страсти к любимому делу.
   Невельской открывал перед ее любимым Мишей широкое поле деятельности. Сын пойдет когда-нибудь в новую страну, туда, где еще не знают людской подлости, где еще нужны люди подвига, обрекающие себя на службу народу добровольно. Прежде такой страной ей представлялась Аляска, где дух свободы, как тогда полагали, близок. Но теперь открыт Амур. Это ближе и родней, и цель глубже. Она давно ждала известий оттуда и сознавала отлично, что значат действия Невельского. Если бы она была молода, она и для себя и для мужа не желала бы большего счастья, как идти в новую страну, идти, конечно, свободно…
   …А Невельской, переехав наутро через Ангару на пароме, понесся по московскому тракту.
   «Боже мой, — думал он, — ведь я все делал, чтобы забыть ее! Я хотел быть выше всего! И все опять полетело прахом! Она не замужем!»

Часть третья


 
Четвертое плавание

   Никогда ты не встретишь большей любви, чем была любовь Пассук.

   Джек Лондон, «Мужество женщины».

Глава двадцать четвертая


 
ВЕСЕННИЕ МЕЧТЫ

 
   После бала, на котором Екатерина Ивановна, говорила с Невельским перед его первым отъездом в Петербург, она вернулась домой расстроенная и встревоженная.
   — Он ничего не сказал тебе? — спрашивала сестра.
   — Он уехал полный своих замыслов, воодушевленный… — отвечала Катя.
   Ей было очень больно. Она ждала этого бала, разговора, признания.
   На следующий день все заметили перемену в Екатерине Ивановне.
   — Барышню как подменили! — говорила Дуняша.
   Варвара Григорьевна надеялась, что все минет: девичья любовь не вечна. Увлечения у племянниц бывали и прежде.
   Катя становилась все печальней…
   Варваре Григорьевне пришлось услышать нелестные отзывы о Невельском. Она решила прийти на помощь Кате и рассказала девицам, что слухи о том, что открытие Невельского ложно, очень упорны.
   — Поверь, мой друг, — обратилась она к Кате, — мы все попали в смешное положение. Да, мы поддались его красноречию. А больше всех Николай Николаевич…
   Этот разговор имел, кажется, противоположное действие тому, на которое рассчитывала Варвара Григорьевна. Катю трудно было разубедить.
   У Зариных часто бывали Ахтэ, Струве, Мазарович, Грот, оставшийся в Иркутске, и многие другие офицеры и чиновники. Все это общество развлекало сестер. Часто приезжал Антонин Пехтерь, красивый молодой человек — жгучий брюнет, племянник предпринимателя Ришье, дворянин, получивший воспитание в Париже. Недавно он поступил на службу в канцелярию генерал-губернатора.
   Это общество при Кате судило о Невельском осторожно, но общее мнение было не в его пользу. Нередко его поминали иронически, а ничто не убивает так молодое чувство, как тонкая насмешка. Без нее говорили откровенней.
   — Рябой колдун! Чем он прельстил такую красавицу? — сказал однажды Ахтэ.
   Вскоре о Невельском, казалось, позабыли.
   Наступил пост. Балы прекратились, но молодежь ездила в дом Зариных по-прежнему.
   И вот пришло известие, что Невельской возвращается. Из Петербурга писали, что он получил два чина и, благодаря покровительству, великого князя, ему все удалось очень легко. Вскоре стало известно, что он поехал к матери в Кинешму. Струве как-то заметил, что он, наверное, хочет там найти богатую невесту.
   — Господин Невельской для меня не существует, — сказала однажды Екатерина Ивановна сестре.
   Она не желала больше страдать. Гордость ее была уязвлена.
   Тетя уверяла Катю, что Пехтерь будет просить ее руки. В обществе восхищались Пехтерем, говорили, что он образован, прекрасный товарищ. Все уверяли Катю, что они прекрасная пара. Общество склоняло мнение и чувства Кати, как сильный ветер клонит дерево, и заставляет его расти криво, если дует долго, ровно и в одном направлении.
   Пехтерь — весел, остроумен. Все помнили, как читал он у Волконских письмо из Парижа, в котором описывались ужасы революционных событий. Но потом он раскрыл секрет, что это письмо сочинил сам.
   Дядя не очень радовался намерению тети видеть в Пехтере жениха младшей своей племянницы. Но мужчины иногда не имеют голоса в таких делах.
   Пехтерь сделал предложение и, после споров дяди с тетей, ему дано было согласие. Однако об этом знал очень узкий круг людей. Своя семья и друзья Пехтеря: Струве, Мазарович и еще двое-трое, умевших держать язык за зубами.
   Саша все еще не могла выбрать жениха. Тетя полагала, что сначала надо выдать старшую, поэтому, хотя Пехтерь и получил согласие, но о помолвке не объявляли и свадьба не была назначена. Она совсем не хотела, чтобы младшая вышла замуж, а старшая при всей ее красоте и множестве поклонников была бы объявлена «старой девой». Ездили в дом из-за обеих сестер. В доме царило веселье, постоянно танцевали, даже в пост плясали под фортепиано. Тут все были влюблены, все наперебой старались заслужить расположение сестер-красавиц.
   Кажется, сердце Саши склонялось к выбору красавца Мазаровича.

 
   …Приехал Невельской.
   Он вошел в гостиную Зариных сияющий, обратился к Екатерине Ивановне, как к желанному другу, полный мыслей и впечатлений.
   Она сказала себе, что надо быть совершенно спокойной. Тетя винила ее, что она такая простушка.
   «Нет, теперь все изменилось, я больше не ошибусь, Геннадий Иванович!» — сказал ему при новой встрече ее чуть потупленный взгляд, полный достоинства.
   «Она избегает меня», — подумал тогда Невельской, все еще не веря тому, что произошло.
   Катя полагала, что у нее должны быть и есть воля и гордость. Дело зашло далеко. Он был лишь памятью о чем-то светлом и ярком…
   — Невельской мучается из-за тебя, — сказала ей сестра.
   — Он мучается? — с улыбкой ответила Катя.