Житинский Александр. Параллельный мальчик (сборник)

   – Редкий случай двойной мании, – сказал профессор.
   Но вообще-то их больше волновал Рудольф. Он почти не спал – все пытался кубик собрать. Ассистенты хотели ему помочь, но тоже не умели. Рудольф есть перестал, осунулся.
   Наконец мне это надоело. За завтраком, перед самой энцефа... В общем, понимаете... я отобрал у него кубик, оторвал зеленую нашлепку в центре грани – там есть винтик такой, повернул его вилкой, и кубик рассыпался.
   – Теперь собирай, – говорю Рудольфу.
   Он, как ненормальный, накинулся на рассыпанные маленькие кубики, в два счета собрал их правильно, захохотал как бешеный, а потом к окну подбегает и вышвыривает этот кубик на улицу.
   – Ура! – кричит и как накинется на кашу с котлетой!
   Вот так я его и вылечил. Через день Рудольфа выписали. Его бабушка мне коробку конфет подарила.
   Но это потом. А тогда, после завтрака, нас с Дуней повели в кабинет, где стоял аппарат. Он вроде как тоже волны разума регистрирует и записывает их на длинную ленту.
   Сначала посадили Дуньку и стали ей к голове прилаживать электроды. Много электродов, штук сорок. Дунька стала, как в бигудях. Сидит серьезно, о чем-то важном думает. Хочет, наверное, чтобы ее важные мысли записали.
   Включили ток, и бумага поехала, а перышки стали на бумаге чертить линии. Одна – почти прямая, другая – волнистая, а третья с зазубринками. Аппарат гудит, Дуня думу думает.
   – Не лопни от мыслей, – говорю я ей.
   Она глазами зло стрельнула, и сразу одно перышко подпрыгнуло и нарисовало загогулину. Я эту загогулину расшифровал: «Сам дурак!».
   Потом от Дуньки долго отлепляли электроды, бумагу свернули в рулон и куда-то унесли.
   Принялись за меня. Я решил думать о том, как буду хранить планету. Пусть они запишут и убедятся, что я не дурак.
   Вспомнил, что мне Дмитрий Евгеньевич говорил, а еще вспомнил почему-то бабушкину деревню под Угличем. Вот там планета так планета! Просторная, зеленая. Мы с бабушкиной козой играли в корриду. Она меня бодала, а я уворачивался и махал перед ее носом полотенцем.
   Дуня ревниво смотрела, как перышки чертят мои мысли.
   – Интеллект – ноль, – говорит.
   Ну, это мы еще посмотрим, у кого – ноль!
   Меня отсоединили от электродов и нас с Дуней повели обратно в палату. Через час пришла мама. Глаза зареванные.
   – У Дуни отклонений не обнаружено, а у тебя синусные волны эпилептического характера, – говорит.
   Дунька мне язык показала.
   – Все равно ПИНГВИНа не отдам, – сказал я. Мне и с этими волнами хорошо.
   – Откуда у тебя это? – Мама опять собралась плакать.
   – Мама, неужели ты веришь этому аппарату? – спросил я. – Что для тебя важней – я или электроды?
   – Я верю в науку, – всхлипывает мама.
   – Тогда почему не можешь понять, что Марцеллий – это правда!
   – Опять... – вздохнула мама.
   Дуньку выписали и Рудольфа выписали. Остались мы с Кристиной. Мне стали давать таблетки. Я их под языком держал, пока медсестра не уходила, а потом выплевывал и выбрасывал в форточку.
   Горькие такие. И Кристину научил, а то она их глотала, как дурочка.
   Я ей тоже про Марцеллия рассказал. Кристина даже петь перестала, слушает. Потом спросила:
   – А планета – это что?
   – Здрасьте! – говорю. – Гребенщикова поешь, а таких простых вещей не знаешь. Планета – это большой шар, на котором мы все живем. Он летит по Вселенной неизвестно откуда и куда. А на нем города, страны и люди, как приклеенные. Вокруг шара – пустота, а в ней другие шары летают во всех направлениях. Некоторые их них раскаленные. Это звезды. Видела на небе?!
   Кристина уже плачет.
   – Ой, как страшно! Они же все друг с другом перестукаются!
   – Ничего. Может быть, проскользнем, – говорю ей.
   Кристина задумалась, потом затянула: «Под небом голубым есть город золотой...»
   – Погоди, – говорю. – Чего ты все одно и то же!
   – А что же петь? Я другого не знаю, – говорит.
   – Пой свое.
   – Я не умею.
   – Давай сочиним!
   И мы стали сочинять песню. Кристина мелодию, а я слова. Про то, как мы в больнице лежим, а вокруг нас шары летают, раскаленные. Веселая получилась песенка! Вскоре мы ее уже хором пели. То есть дуэтом.
   Нянечки сбежались, слушают. Потом профессор пришел. Я думал, он уколы нам назначит, это было бы неприятно: укол не выплюнешь.
   Но профессор послушал наше творчество, улыбнулся и говорит:
   – Кажется, на поправку идет. В песнях появился смысл!
   Я так понял, что мы с Кристиной круче Гребенщикова текст сочинили.
   Однако нас продержали еще три дня, пока мы не выплюнули свои баночки с таблетками до конца. За это время мы сочинили еще пять песен. Из других палат психованные дети приходили их переписывать и разучивали наизусть. Профессор сказал, что нас с Кристиной надо выписывать, а то мы их всех заразим.
   Когда прощались с Кристиной, она мне говорит:
   – Я тебя прошу, пожалуйста, следи за планетой! А то залетим куда-нибудь не туда.
   Я же говорил – нормальная девчонка!

Глава 8. Побег

   За мной в больницу приехал папа. Он был какой-то хмурый и виноватый. Я ему сказал:
   – Как там Глюк?
   Папа вздохнул, глаза прячет.
   – Понимаешь... Как бы тебе сказать... В общем, не уследил я за твоим Глюком.
   – Как не уследил? – У меня аж поджилочки затряслись!
   – Нету его.
   – Подох?! – кричу я.
   – Нет-нет! – испугался папа. – В общем, забрали его.
   – Кто?! Дунька?! – ору.
   – Не знаю. Меня дома не было. Разговаривай с мамой.
   Ну, все, думаю. Это конец. Они меня специально в больницу упрятали, а сами разделались с Глюком. Я разозлился страшно. Вот родители попались!
   Мама встретила меня ласково, целует, обнимает... Я вырвался и сразу к креслу. Смотрю – там никого, только – энциклопедия стоит на пюпитре. Я к маме обернулся.
   – Где Глюк? – спрашиваю. Мама сразу стала неприступной, как крепость Измаил, которую Суворов брал.
   – Его унес хозяин, – говорит.
   – Марцеллий? – я ничего не понимаю.
   – Почему Марцеллий? Скворцов.
   – Какой Скворцов? Не знаю никакого Скворцова! Да расскажи же наконец!
   И мама рассказала, что вчера приходил молодой человек. Вежливый такой. Одет хорошо, в кроссовках. Сказал, что его зовут Скворцов, работает он в биологическом институте. У них недавно пропал пингвин, и вот он узнал, что птица у нас.
   – Ну, я ему вернула... – мама говорит.
   – Врет он все! ПИНГВИН у нас на кухне возник! Из лучика! Я сам видел! – кричу я.
   – Опять ты за свое, – жалобно сказала мама.
   – Как он выглядел, этот Скворцов?
   – Да аккуратный такой. Пингвина в сумке унес. «Адидас».
   – «Адидас»! Вот он, вот кто! Наверное, его Дунька подослала, – говорю я.
   – Нет-нет, это не Дуня, – покачала головой мама.
   – Почему?
   – Потому что она тоже расстроилась, когда узнала, – отвечает мама.
   – Откуда она узнала? – насторожился я.
   И тут мама рассказала, что пока я в больнице был, Дуня приходила, ухаживала за Глюком, кормила его...
   – Чем это она его кормила? – удивляюсь.
   – Ну, я не знаю...Они там за креслом прятались.
   – Какие-то листочки ему показывала, – объяснил папа.
   Все понятно стало. Дунька подсовывала ему ту информацию о планете, которую они в классе собрали. Наверняка – уровень безработицы в капиталистических странах.
   – Вчера Дуня пришла после этого... Скворцова. Я ей сказала, так она даже заплакала, – говорит мама.
   Значит, не Дунька ПИНГВИНа свистанула...
   Тогда кто же? Ничего не понимаю. Кому он нужен? Может, узнали в Академии наук? Тогда плохо дело. Оттуда его не выцарапать.
   Но он ведь у них подохнет без информации!
   Весь вечер я промучился в догадках, наутро в школу пошел.
   Встречаю в коридоре Дмитрия Евгеньевича. Историк обрадовался, что меня увидел. Мы с ним в сторону отошли, как заговорщики.
   – Ну как, – спрашивает, – ваше самочувствие?
   – Да ну их! – говорю. – Думают, что я сумасшедший!
   – Тернист путь Хранителя, тернист... – улыбнулся Дмитрий Евгеньевич.
   – Чего? – спрашиваю.
   – Это только первые трудности. Дальше будет хуже, – успокоил меня историк.
   – Уже хуже, – сказал я. – ПИНГВИН пропал.
   – Какой пингвин? – Он забыл видно, что я ему рассказывал.
   – Ну, тот, который у вашего отца паучком был.
   – А-а, передатчик...
   – Ну да! Что мне делать, Дмитрий Евгеньевич?
   Историк задумался. Смотрит на меня оценивающе. Наши мимо проходят, думают, он меня прорабатывает.
   – А зачем вам ПИНГВИН, Боренька? – вдруг он спрашивает.
   – Как зачем? Информацию передавать.
   – Какую?
   – Ну какую-нибудь. Энциклопедию.
   Он грустно головой покачал.
   – Для того чтобы приносить вашему ПИНГВИНу энциклопедию, совсем не обязательно быть Хранителем. Это может любой человек. Даже ваш Юра Родюшкин.
   – Конечно, может! – говорю. – Но назначили-то меня!
   – В том-то и дело, что тебя! – рассердился Дмитрий Евгеньевич. – А ты за ПИНГВИНа борешься, вместо того чтобы задуматься, как стать настоящим Хранителем!
   В общем, все-таки стал меня прорабатывать. Все только прорабатывают! Никто помочь не хочет.
   – Нужно собрать свои духовные силы, – говорит историк.
   – Да зачем они мне? Без ПИНГВИНа?
   – ПИНГВИН – просто прибор. Механизм. От него ничего не зависит. Станешь Хранителем – найдешь способ девать важное для человечества! – сказал Дмитрий Евгеньевич и пошел дальше.
   Озадачил он меня.
   Прихожу в класс, на меня смотрят, как на Валерия Леонтьева. Герой дня. Так мне сначала показалось. Но потом понял, что хуже смотрят.
   – Что, – говорят, – Быстров, вылечил свои мозги?
   – Ага, – говорю, – прочистил. А вы так и живете с замусоренными?
   Галдеж поднялся. Видят, что я не желаю раскаиваться. Стали издеваться. Дунька уже всем растрезвонила, что у меня какие-то синусные волны не в порядке. Я сначала отшучивался, а потом взбесился, когда Витька Куролесов сказал, что у меня в голове – только один шарик, да и тот квадратный.
   Я ему, конечно, сумкой по башке. Он – мне. И покатились с ним по полу. Подкатились прямо к дверям, под ноги Татьяне Ильиничне. Она как раз в класс входила.
   Вскочили, отряхиваемся.
   – Значит, ты, Быстров, опять за старое? – говорит она. – Давай дневник.
   – Можете его себе оставить на память, – говорю.
   Положил на стол дневник и вышел из класса с сумкой. Только меня и видели.
   Целый день проболтался у Петропавловки на берегу. Сидел, смотрел на воду. По воде щепки плывут. Рядом «моржи» купались – тетенька и дяденька. Толстые такие. Они растирались полотенцами и смеялись. У самих жир так и трясется.
   Плюнул я в воду и поехал домой.
   Смотрю, у нашего подъезда стоит Катя Тимошина. Помните, я говорил? Тихоня наша. Вообще она недалеко живет, может, случайно здесь оказалась?
   – Ты чего здесь делаешь? – спрашиваю.
   – Тебя жду.
   – Зачем?
   – Бепс, тебя из пионеров хотят исключить, – говорит она.
   – За что?! – Я остолбенел.
   – За то, что ты не уберег общественное имущество. То есть ПИНГВИНа, – объясняет она. – И еще за грубость и прогул.
   – Они тебя послали это сказать? – говорю.
   – Нет. Я сама, – и смотрит жалостливо.
   – Так. Жди меня здесь. Я сумку оставлю и отмечусь, что пришел. Расскажешь все подробно, – я говорю.
   – Хорошо, – она кивнула.
   Я домой поднялся. На пороге – мама. Я по глазам понял, что уже все знает. Кто-нибудь позвонил, доложил – или Дуня, или Татьяна Ильинична.
   – Бабася, господи, как я волновалась! Ты где был?
   – В школе, – говорю.
   – Опять ты врешь! Ты сбежал с уроков!
   – Я ПИНГВИНа искал, – опять вру.
   – Я не хочу слышать про этого пингвина! – закричала мама. – Пойдем, пойдем!
   Хватает меня за руку и ведет в комнату. А там сидит маленький такой волосатый человек с черными глазами. Сидит и чай пьет.
   – Вот он, – говорит мама. – Можете приступать, Аркадий Семенович.
   – Мама, мне некогда... – пытаюсь обороняться.
   – Молчи! – сказала мама и подтолкнула меня к Аркадию Семеновичу.
   А он встал с места – ростом с меня, ей-богу, не вру! – подошел и положил обе свои маленькие ручки на плечи. В глаза смотрит. Я, конечно, стою, как дурак.
   – Слушай меня внимательно, – говорит, а сам глазами так и сверлит. – Успокойся, расслабься... Тебе хочется спать...
   – Нет, не хочется, – мотаю головой.
   – Тебе неудержимо хочется спать! Слушай только меня. Ничего вокруг не существует. Только мой голос, только мой голос...
   В общем, это гипнотизер оказался, понимаете? Мама решила меня гипнозом лечить от пришельцев и плохого поведения. Ну уж нет! Я так просто не дамся!
   – Глаза закрываются, веки тяжелеют... – поет он и пальцами мне в плечи впивается. Вдруг как рявкнет:
   – Ты спишь!
   Я испугался. Надо его перехитрить, думаю. Закрыл глаза, делаю вид, что сплю.
   – Спишь! – шептал он. – Спишь и слышишь только меня. Марцеллия нет, ПИНГВИНа нет, пришельцев нет... Подчиняешься только мне.
   Этого только не хватало, думаю. А сам стою, не шелохнувшись, с закрытыми глазами.
   – Он спит, Светлана Викторовна, – говорит гипнотизер.
   – Что же, он так стоя и будет спать? – спрашивает мама.
   – Ничего, это не страшно... Думаю, за три сеанса мы его поправим... Ты не Хранитель планеты, ты Боря Быстров, пионер... – снова мне говорит.
   «Ага, пионер, – думаю, – уже почти не пионер и еще не Хранитель».
   Чувствую, что спать все-таки хочется. Губу прикусил до крови, сон как рукой сняло.
   – Пускай он немного поспит, не будем ему мешать, – говорит гипнотизер.
   Я слышу – они на цыпочках уходят на кухню и там продолжают беседу. А меня Катька внизу ждет. Надо срываться. Я глаз приоткрыл, оглядел комнату. Вижу, у моей тахты на столике, рядом с блюдом, целая гора лекарств – баночки, упаковочки и ампулы со шприцем.
   Ну и влип, думаю, с этими пришельцами. Размышлял я недолго. Тихо-тихо подкрался к входной двери, отодвинул задвижку – и был таков! Лифта не стал дожидаться, побежал по лестнице вниз.
   Катя героически дожидается у подъезда.
   – Бежим! – говорю ей. И мы – на пустырь.
   У нас на пустыре между домами – трубы, видели? Бетонные такие, огромные. Целый большой штабель. Строители их забыли. Мы в этих трубах в разведчиков играем. Там целый лабиринт. Мы молотками дырки в них пробили, путешествуем из трубы в трубу. У меня там одно место было секретное. Никто о нем не знал. Нужно просунуться в верхнюю трубу, проползти по ней, там дырка вниз, в толстую, где почти стоять можно. По ней в самый конец и направо, в другую трубу. И опять до конца. Здесь труба кончается расширением. И главное – иллюминатор вверху имеется, из которого свет. Там у нас в прошлом году штаб был: три ящика из-под бутылок, накрытые старым одеялом, и огарки свечей.
   Мы с Катей туда заползли. Я думал, она испугается. Ползли в полной темноте – я впереди, она за мной. Но ничего. Ни слова не сказала. Пыхтит сзади, но ползет.
   Залезли в штаб. Я спички нашел, зажег свечу. Из иллюминатора слабый свет пробивается.
   Уселись мы на ящики. У Катьки глаза блестят.
   – Рассказывай, – говорю ей.
   И Катя рассказала, что после уроков был сбор отряда, на котором Дуня предложила исключить меня из пионеров, а также сообщить в милицию о пропаже ПИНГВИНа. Татьяна Ильинична возражала, не хотела беспокоить милицию по пустякам. Но Дунька проявила твердость и поставила вопрос на голосование. У нас теперь демократия и большинством голосов решили искать ПИНГВИНа через милицию...
   – Милиции нам только не хватало... – пробормотал я.
   – Татьяна Ильинична попросила только не говорить в милиции, что ПИНГВИН – это космический прибор, – сказала Катя.
   – Ты-то хоть в это веришь? – спрашиваю.
   – А то нет! – говорит Катя. – Я сразу поняла, что это правда.
   – Ну слава богу. Хоть один человек верит... – вздохнул я.
   – Почему один?! А Дуня?
   – Дуня – предательница! – говорю.
   – Бепс, что дальше будешь делать? – спросила Катя.
   – Не знаю. Домой не пойду. Заколют лекарствами. А гипноз вообще ненавижу!
   – Какой гипноз?
   Я ей рассказал про гипнотизера. Катя нахмурилась, потом говорит:
   – Сиди здесь. Я сейчас приду.
   И уползла по трубе.
   Через полчаса она вернулась с портфелем. Там был фонарик, книжка о дореволюционных подпольщиках, бутылка пепси-колы, колбаса и хлеб. И еще какой-то рваный свитер.
   – Ночью будет холодно, – сказала Катя.
   – Катька, да ты прямо боевая подруга! – обрадовался я.
   – А то нет! – отвечает.
   Вот вам и тихоня! Уселись мы рядышком при свете, стали вместе книжку читать, как революционеры скрывались от преследования жандармов. Такие книжки только в трубе и читать! И колбасу с хлебом жуем. Отлично!
   За иллюминатором уже вечер. Холодно стало. Катя ежится.
   – Ты иди домой, – говорю. – Тебе-то за что страдать? И дома будут волноваться.
   – А у тебя не будут?
   – Ничего. Сами виноваты. Нужно доверять детям, – говорю. А у самого кошки на душе скребут. Мама там, наверное, с ума сходит.
   – Вот что, Катерина, – говорю подруге. – Иди домой, по дороге позвони из автомата моей маме. Скажи, что я жив-здоров, но эмигрировал по идейным соображениям. Нашел политическое убежище.
   – В трубе? – спрашивает.
   – А что? Но про трубу – ни слова.
   – Хорошо, – кивнула она.
   – Ползи. Завтра принеси чего-нибудь поесть. И бумагу с авторучкой.
   – Зачем?
   – Писать буду. Для планеты.
   И Катя уползла. Мне сразу тоскливо стало. Фонарик зажег, направил луч в трубу. Труба длинная-длинная. И тихо, как в могиле. Неприятно.
   Вдруг слышу – писк. Смотрю – из дальнего конца трубы на лучик шагает котенок. Храбрый такой. Я ужасно обрадовался. Все же живая душа! Пригрел я его на груди и растянулся на ящиках. Ничего! Революционеры за правду тоже страдали.
   И только я улегся, как в темноте заблистали золотые пылинки, вихрем пронеслись по трубе, взметнулись столбом и стали быстро-быстро лепиться друг к другу.
   – Марцеллий! – закричал я.

Глава 9. След найден!

   Точно, это был он – мой рассыльный. В темноте от него исходило сияние. Я обрадовался ему больше даже, чем котенку. А тот, наоборот, испугался – выгнулся подковой и шерсть вздыбил. Шипит от страха.
   – Да тихо ты! – котенку говорю. – Это свои.
   Марцеллий к нам шагнул, молча руку пожал. Мне показалось, что он чем-то недоволен.
   – Что ты здесь делаешь? – спрашивает. – Как сюда попал?
   – Нет, это ты как сюда попал?! – кричу я радостно. – Никто же не знает, что я здесь! Кроме Катьки Тимошиной.
   – Тимошина? Не слыхал, – покачал головой Марцеллий.
   – Да ты садись, садись... – я засуетился, подставил ему ящик. – Колбасы хочешь?
   Марцеллий уселся, погладил котенка. Вижу, все еще хмурый. От колбасы отказался.
   – Ну рассказывай, – говорю. – Как там на воле?
   – Да так себе, – отвечает. – Вчера космические террористы взорвали планету в системе Альфы Центавра. Мы не успели вмешаться.
   – Люди погибли? – спрашиваю.
   – Там не было людей. Там был общий разум.
   – В каком виде?
   – В виде запаха, – говорит. – Мылом пахло.
   «Ничего себе – разум!» – думаю. Но уточнять не стал. Мне бы с нашим разумом разобраться.
   – А как ты меня нашел? – спрашиваю.
   – Ну, это просто... – отвечает нехотя. – По твоей волне. От тебя же биологическая волна исходит. Забыл? На нее и лечу. От нас никуда не спрячешься. Пока жив, – добавил Марцеллий.
   Последние слова мне не понравились. Что это значит – «пока жив»? Я умирать не собираюсь.
   – Ты мне лучше скажи, Бабася, – задушевно так спрашивает Марцеллий, – как поживаешь? Мы в Центре волнуемся.
   – А что? – я насторожился. – По-разному поживаю.
   Не буду же я ему выкладывать, что меня гипнозом лечат! Стыдно за человечество. Они там небось думают, что все мы на Земле уже подрубились насчет космической цивилизации. А мы – ни бум-бум!.. Не понимаете, что значит «подрубились»? Ну, это значит – имеем понятие.
   – Ты что, японский язык изучаешь? – вдруг спрашивает он.
   Я глаза выпучил.
   – С чего взяли?
   – Последняя информация от ПИНГВИНа на японском была, – сказал он. – Реклама какой-то фирмы. «Тошиба», кажется.
   – А когда она была? – спрашиваю.
   – Сегодня.
   – Жив, значит! – я обрадовался. – Слава тебе, господи!
   – Кто жив? – не понял Марцеллий.
   – Да ПИНГВИН! Его же сперли, – говорю.
   – Не понимаю.
   – Ну, украли! Пришел какой-то тип, положил в сумку и унес.
   – А ты где был?
   – А я... был в одном месте. Долго рассказывать.
   – Когда это случилось? – спросил Марцеллий.
   – Три дня назад.
   – Так-так-так... – произнес Марцеллий.
   А дальше он рассказал, что в Центре заметили изменение в передаваемой информации. Сначала все было спокойно, читали энциклопедию, дошли до буквы «В», а потом началась неразбериха. Пошли сообщения о женевской встрече, наркомании в капиталистических странах и борьбе сандинистов...
   «Дунькина работа! – думаю. – Пока я в больнице был».
   А потом ПИНГВИН стал нести и вовсе какую-то околесицу. Передал счет из ресторана, журнал «Плейбой» за позапрошлый год, какие-то объявления о продаже и еще что-то. В Центре за голову схватились. Если у них, конечно, голова есть. Не знаю, чем они там думают.
   И вот, наконец, сегодня ПИНГВИН передал русский текст: «Прошу выслать телевизор в наручных часах. Бепс». А еще через некоторое время – рекламу «Тошибы».
   – Так, значит, это не ты телевизор просил? – сказал Марцеллий. – Тогда кто?
   – Стой! – закричал я.
   Марцеллий поднялся на ноги, смотрит.
   – Да сиди! Это я не тебе! Я знаю, кто Глюка украл! Юрка Родюшкин, вот кто! Он сразу про телевизор заговорил, когда о тебе узнали!
   – Родюшкин? Номер волны? – спросил Марцеллий.
   – Откуда я знаю! Это вы там ищите!
   – У нас фамилий нет. Только номера. Чтобы сопоставить номер волны и фамилию, мне нужно находиться с этим человеком, – сказал Марцеллий.
   – Он не человек. Он паразит! – сказал я.
   – У паразитов тоже есть номер, – заметил Марцеллий.
   – Ну ладно! Я ему покажу, – говорю.
   Марцеллий в комбинезоне порылся, достает часики в целлофане. С виду обычные, циферблат темный. Нажал он кнопочку, на циферблате дикторша возникла. Людмила Жулай. «А теперь познакомьтесь с программой наших передач на завтра», – говорит. Марцеллий другую кнопку нажал, дикторша исчезла, на циферблате цифры появились: 00.05. Это время, значит.
   – Давай спать, – говорит Марцеллий. – Время позднее.
   – А ты что, со мной останешься? – недоверчиво так спрашиваю.
   – У меня командировка на сутки, – сказал он.
   Я обрадовался. Все же не одному в этой трубе пропадать! Соорудил пришельцу топчан из ящиков, одеяло постелил.
   – Мне не надо, – сказал Марцеллий. – Ложись сам.
   – А ты?
   – Мы во сне плаваем. Для здоровья полезней, и постель не мнется. Сейчас я от гравитации отключусь...
   Он полез рукою за отворот комбинезона, чего-то там переключил и вдруг медленно оторвался от пола и принял горизонтальное положение вдоль трубы. Ровно посередке.
   – Ложись, ложись, – говорит. – Чего рот раскрыл?
   Я улегся на топчан. Марцеллий надо мною парит, как дирижабль. Котенок снова от страха ко мне прижался. Неприятно, когда над тобою здоровый дядька висит.
   Марцеллий понял – поплыл по трубе подальше. Там остановился и затих.
   Мы с котенком кое-как заснули. Жестко и холодно. Но ничего. Раз подался в подпольщики – надо терпеть.
   Утром Марцеллий уже на ногах, колбасу нам с котенком режет. Сам ничего не ест.
   – Как же ты... Как же вы без пищи? – спрашиваю.
   – Меня энергией подкачивают. Вместо пищи, – отвечает.
   – Значит, вы там, в Центре, ничего не едите?
   – А зачем? Понимаешь, наличие пищи создает неравноправие и порождает вражду. Одному всегда лучше кусок достанется, чем другому. Зависть начинается, обжорство... У нас такой проблемы нет. Каждый получает столько энергии, сколько ему нужно. Качество энергии для всех одинаково. Спорить не о чем. Вот у вас утюги, скажем, между собой не воюют?
   – Утюги? Не замечал, – говорю.
   – Потому что одинаковым электричеством питаются. Двести двадцать вольт, пятьдесят герц...
   А я раньше думал, что утюги по другой причине не дерутся. Потому что у них головы нет. Видно, ошибался.
   – Вы на Земле тоже к нашей системе придете. Только нескоро. И если мозгов хватит, – сказал Марцеллий.
   – Как же... Хватит у нас мозгов... – ворчу.
   После таких разговоров колбаса поперек горла стоит. С отвращением жуешь. Вот, оказывается, в чем причина всех несчастий! В колбасе! Потому что у одних она по девять пятьдесят, а у нас с котенком – по два двадцать.
   Короче говоря, отправился я Юрку Родюшкина искать, чтобы ему рыло начистить. Марцеллий по хозяйству остался. Я сказал ему, что сдаваться не стану, буду пока соблюдать конспирацию. А то опять куда-нибудь засадят.
   В школу нельзя было, схватят сразу. Мама наверняка уже сообщила, что я сбежал. Пробрался к школьному двору, сижу за кустами. Надо Катьку вызвать. Увидел первоклашку, сунул ему записку. «Передай, – говорю, – Тимошиной из шестого “б”. Только чтоб никто не видел!»
   На переменке Катька из школы выбежала, озирается. Я ее из кустов поманил. Спрятались мы подальше, я ей все рассказал.
   – Ладно! – говорит. – Я Родюшкина живым или мертвым притащу.
   – Лучше живым, – говорю. – Мертвый он нам не нужен.
   Подождал я следующей переменки, смотрю – Катька с Родюшкиным выходят. Она ему что-то рассказывает, глазки строит. А он уши развесил. Идет за ней, как на ниточке.