Страница:
— На себя посмотри, — отозвался Иван Саныч, который, кстати, уже избавился от начисто сгоревшей рубашки, оставив кожаные сиреневые штаны с замшевыми карманами, а взамен упомянутой рубахи надев выданную ему Ансельмом белую футболку. На футболке был нарисован сине-белый израильский флаг с шестиконечной звездой Давида, и значилась надпись на русском языке: «Поедем домой». Осип тоже был еще в том прикиде: на нем были вытертые вельветовые джинсы и серые туфли, а от недолго прожившего оранжевого костюма осталась только ярко-оранжевая же жилетка, надетая поверх ядовито-зеленой майки.
Вот в этом попугайском наряде они дошли от Rond Point des Shamps Elysees по авеню Шамз-Елизе до самой площади Шарля де Голля, останавливаясь возле каждого мало-мальски приличного летнего кафе, где было традиционно много народу. Осип втирался «в народ», ввинчивался, как штопор, непонятно для чего прицениваясь к пиву и закускам на своем чудовищном наречии, посыпанном, как пирожок тмином, излюбленным словечком «чаво».
Даже привычные ко всему эксцентричному парижане веселились, глядя на попугайный наряд русского и на его ужимки. Два лысых араба, похожих на полузащитника сборной Франции по футболу Зинедина Зидана, даже синхронно выронили стаканчики, когда Осип молодецки гаркнул что-то из серии «а винцо-от у Парррижу — дороговато!»
Не веселился один Иван Александрович.
Он не понимал, к чему Осип затевает всю эту пантомиму. Ивану Санычу хотелось увидеть знаменитую Триумфальную арку, а не глазеть на «хранцузов», которых «оттопыривал» (по собственному скверному выражению Осипа), а проще говоря, веселил Моржов.
Чуть позже выяснилось, что угрюмый Иван Саныч был больше прав, чем веселые парижане. Потому что когда он спросил, какого хрена все это надо было, Осип загадочно подмигнул стайке молодых француженок, по виду студенток (но гораздо более страшных, чем в популярном сериале «Элен и ребята»), и ответил:
— Ну, если ты не просек, Саныч, то эти заждавшие хранцузские тюлени и подавно не поняли.
— А что такое?
— Да так… вспомнил молодость, — ответил Осип. — Я вот жопничков с очка поснимал. И у одной кикиморы расфуфыренной лопатничек из «скрипа» дернул.
— Что-о? Жо-пни… как? Это что за изысканное выражение такое? И что это за «скрип» такой?
— Объясняю, Саныч, — терпеливо сказал Осип. — У нас сколько денег-от осталося, а? Особенно после того, как ты скинул тому толстому хранцузу денег за помятый столик? В который ты врезалси?…
— А, вот оно что? М-да… насущный вопрос. — Иван Саныч пошарил по карманам и выудил сначала «хлестовский» чудо-паспорт, из которого торчал смятый российский полтинник с оторванным уголком, а потом мятую же стодолларовую купюру; злобно смятый Бенджамин Франклин корчил на ней такую физию, как будто только что пережевал лимон вместе с корочкой и косточками. — М-да… не густо.
— Вот то-то и оно, — заключил Осип. — Лавэ осталось вообще ничаво, Семеныч загремел в больничку, да и до того, как енфаркт получить-от и стать паралитоном, не больно-то спонсировал, больше из нас тянул… когда сейф стырили и Жака грохнули, тольки-и тогда немнога-а и рассупонился. А нам деньги нужны щас. Кушать надо, есть и питатьси.
— А какое ко всему этому имеет отношение?… — начав смутно угадывать истину, спросил Иван Саныч, но Осип тут же перебил его:
— Объясняю! Хранцузы народ беспечный, хранки свои, деньги, стало быть, держат раззявя. Вот я и снял пару жопничков с очка. Енто значит — вытащил два кошелька из заднего кармана брюк. И один — из «скрипа», то есть из сумочки хранцузской фуфели. Бабца тоись. Теперь тебе понятны-ы? — протянул он, ухмыляясь так, что его шарахнулась маленькая белая собачка, ожесточенно волокущая за собой на поводке целое семейство «хранцузов». — Вот я и разжилси капитальцем. Он вынул один из экспроприированных кошельков, открыл его и вынул несколько крупных купюр: — Ну вот! Пойдем-ка в одну из энтих кафешек, перекусим.
— Перекусим. Колючую проволоку под напряжением, — буркнул Иван Саныч, но заметно повеселел и последовал вслед за Осипом.
Они плотно перекусили, но, разумеется, в меню не было колючей проволоки, тем более под напряжением. Меню было на французском языке, любимых астаховских слов «катр» и «сис» в нем не было, но Осип так бодро тыкал пальцами во все подряд и так оживленно жестикулировал, что уже через пять минут на столе появился роскошный обед, представленный исключительно французской кухней (как Осип ни пытался заказать свое излюбленное яство, носящее звучное наименование «sallo»).
Вот что навскидку выбрали Ваня и Осип: blanquette de veau, то есть рагу из телятины, приготовленное в бульоне с грибами, луком и петрушкой; cropes suzette, блины с мармеладом, апельсиновым соком, вишневым ликером, вызвавшие детский восторг Ивана Саныча; знаменитый Tarte Tatin — пирог с обсахаренными яблоками; а также напомнившее Осипу родную Тамбовщину и хряка Нафанаила, заколотого на Пасху, блюдо choucroute — свинина с картофелем и кислой капустой.
Ну, и, разумеется, две бутылочки столового вина, одна красного и одна — белого.
Гарсон даже не взглянул на диковинный наряд Астахова и Моржова: верно, на своем веку ему приходилось видеть и не то. Он молча принес заказ и так же молча удалился, очевидно, догадавшись, что клиенты по-французски ни бум-бум.
Вообще сложно не догадаться.
— А ничаво в ентом Париже, — сказал Осип, пережевывая ароматное телячье рагу, — вкусно тут кормют. Тольки всежки у меня мандраж, Саныч, не слабый: чем нас-от Лизавета накормит?
— В смысле?
— В смысле, чаво она нам скажет о Семеныче. Тот, поди, и откинется еще… не дай бог, конешно. Плакали тогда наши денюжки.
— А ты женись на ней, — хмуро предложил Иван Саныч, наливая себе вина, — она ж еще тово… баронесса. Мамаша ее покойная, жена Гарпагина, она ж аристократка. Бароном будешь.
— А тебе слабо?
— Так она ж моя двоюродная сестра. Инцестом попахивает. Тем более что у тебя с ней все слажено уже, — Иван Саныч закусил блином и сыто икнул.
Осип мрачно жевал; на могучих челюстях, работающих слаженно и мощно, как жернова, перекатывались литые катышки скуловых мускулов.
— Мысля-от неплоха, — наконец сказал он, — только семейка эта — меченая. Сынка убили, дом отца сожгли, слугу по башке тяпнули, дочка как загнанная мечесси.
— Меченая, да? А ты весь такой чистый-благородный? А ты не заметил, что все это началось только после того, как мы приехали? — ядовито вставил Иван Александрович. — Ты что, думаешь, что все это случайность?
— Да уж конечно, нет. Особенно после того, как ты в самолетном сортире едва Жодле не ублажил, а потом ево же вещички и прибрал. А Жодле — вон оно что, оказываесси…
Иван кинул в рот еще один блин с мармеладом, политый вишневым ликером, а потом решительно сказал:
— И все равно — мне кажется, что Жодле не убивал Жака и не воровал ентого самого сейфа. Вот Николя — это да. Николя, верно, они же и убили. Хотя… хотя два взрыва, в «Селекте» и с мобилой Жака, сильно друг на друга смахивают, и, видно, их один и тот же человек и делал.
— Енто ничаво, — буркнул Осип, — Жак покойник, Николя тоже. Они подождут. А вот что с живыми делать? Настюха-то пропала, верно, ее той Жодле со своим Магомадовым Али умыкнул. Она то где?
Иван Саныч загрустил.
— Она… она, быть может, там же, где и Жак. Где и Николя.
— А ты не каррркай! — рявкнул Осип, да так, что сидевший через столик аморфный лысоватый старичок, ковыряющийся вилкой в отвратительного вида устрицах, уронил в блюдо болтавшиеся на кончике носа очки. — А ты не каркай, Ванька, все лучше будет, если не гнусить вот такие пророчества. Видно будет. А я всегда верил в смерть человека только тогда, когда видел его жмур собственными глазами. Понятно тебе, Саныч?
— А чаво ж, — по-моржовски вздохнул Астахов, отрезая себе кусок яблочного пирога.
Из ресторана они вышли около семи вечера. Оплата поданного счета начисто вымела содержимое одного из незаконно заимствованных Осипом кошелечков. До моста Мирабо добрались на такси, а так как таксист был не Ансельм и по-русски знал только «Gorbatchoff», «Eltsin», «vodka» и «Cournikova», то сначала он привез гостей из России к Иенскому мосту у подножия Эйфелевой башни, потом на Моцарт-авеню (верно, потому, что Осип, оживленно объяснявший, куда ехать, произносил имя Мирабо как «Мурабой»), и только с третьей попытки высадил Астахова и Моржова на улице Мирабо, откуда до одноименного моста было совсем недалеко.
Что, впрочем, не помешало им искать мост, воспетый Гийомом Аполлинером, еще полчаса, и когда они наконец пришли на место, но Лиза уже была здесь.
Она стояла на мосту, придерживаясь за перила. С Сены дул прорывистый ветер и вздувал пузырем ее свободную широкую юбку.
— Кто бы мог подумать, что я буду идтить на ентот мост Мурабой в Париже примерно с таким же настроеньем, как в молодости ходил на гнилой Трофимовский мост через речку Вонючку на «стрелки»… — пробасил Осип, не попадая в такт шагам Астахова.
— Идем уж, — мрачно буркнул Иван Саныч, лишь бы что-нибудь сказать.
Лиза Гарпагина увидела их, но не пошла навстречу. Напротив, она еще сильнее вцепилась в перила моста и глядела на Сену до тех пор, пока Осип и Астахов не подошли и не окликнули ее.
Лиза повернулась и, не глядя на мужчин, медленно произнесла:
— Я только что из больницы.
— И как там Степан Семеныч? — осведомился Осип.
— Меня к нему не пустили.
— Чаво это? Опярация? — предположил Моржов.
— Нет. Мне сказали прийти попозже, потому что у него был нотариус и переоформлял папино завещание.
— Завещание?
— Ну да. Сказали мне прийти попозже, потому что в палату вроде как никого не впустили, кроме нотариуса.
— Ну, а ты?
— Я пришла попозже.
— И что? — пискнул Иван Саныч.
— Меня снова не пустили. Вроде как собирались делать ему операцию какую-то.
— Делали?
— Нет. Не стали ему делать операцию.
— Почему?
Лиза моргнула короткими ресницами и закашлялась, а потом выговорила:
— А потому. Папа умер.
— Уу-у-умер?! — в голос взвыли Иван Саныч и Осип.
— Да. И к нему меня не пустили. Он в какой-то специализированной клинике, и там… в общем, меня не пустили. Сказали, что мне позвонят и сообщать, когда можно будет забрать тело. Я не верю… как-то все сразу обрушилось, и я осталась одна, совсем одна. Сначала Жак, потом Николя… потом вот так папа. — Она снова заморгала, а потом ткнулась в плечо Ивана Александровича и, обхватив его шею своими пухлыми руками с короткими пальцами и некрасивыми обстриженными ногтями, беззвучно заплакала, вздрагивая всем своим крупным телом.
Астахов окоченело погладил ее по голове и беспомощно глянул на Осипа: ну что ты тут будешь делать, а?
— Значится, вот так, — сказал тот спустя некоторое время, — ты, Лизавета, поплачь. Легше будет. Поплачь, а потом успокойси. И нечаво тут на ветру торчать-от. Холодно, простудисси. Пойдем завернем в кабачок, выпьем за упокой Степан Семеныча, царство ему небесное. Трезвость — оно в горе нехорошо, горе залить надо, по самое «не могу», чтобы, как грится, капуста всплыла.
Лиза не поняла половину чисто русских идиоматических выражений Моржова, но общий смысл был ясен. Астахов и Моржов бережно взяли Лизу под руки и пошли в ближайший ресторанчик, и сделали это как нельзя кстати, потому что зеркало Сены уже вспарывала первая дождевая рябь.
А потом хляби небесные разверзлись, и на Париж обрушился настоящий ливень.
…Напились не по-парижски чудовищно. Ночевали в квартире покойного Гарпагина на Авеню-де-Версаль, близ станции метро Мирабо, где вечером того же дня немилосердно блевал Ваня Астахов. Тем же отметил он и мост Мирабо, с которого кричал, ошарашивая уже редких прохожих декламированием беспунктуационного стиха Аполлинера:
— И в ладони ладонь мы замрем над волнами и под мост наших рук будут плыть перед нами… равнодушные волны мерцая огнями!..
Кончилось тем, что Осип оторвал Ивана Саныча от перил, к которым тот приник щекой, обхватив голову руками, как тисками; умирающий день стекал в Сену багровой закатной мукой, и вусмерть пьяному Ване казалось, что, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя, он спасает себя от заострившейся иглами нарождающихся звезд опасности.
В финале сидения на мосту Ване показалось, что он в Питере.
— В Питере… Пите… пить надо меньше, — назидательно сказал Осип по этому поводу и повел Ивана ночевать на Авеню-де-Версаль, дом 148, с таким же спокойствием, как если бы он вел его в сарай в захудалом российском городишке Мокроусовске.
У Осипа были поводы попасть по данному адресу: там его ждала жаждущая утешения Лиза Гарпагина. Любительница зрелых русских мужчин с богатым жизненным опытом…
В целях конспирации Иван Саныч в очередной раз резко сменил имидж, обзаведшись париком и выхолив руки, на которые он угрохал, верно, килограмм кремов и притирок, а потом прицепил накладные ногти.
Новая ипостась Ивана Саныча включила в свой гардероб красные джинсы-стрейчи с накладными бедрами, туфли на высоком каблуке и накладную грудь. Играл он превосходно. Когда, не предупредив Осипа, Ваня Астахов впервые появился перед тем и что-то жеманно пропел через нос, Осип почесал в затылке и крякнул: «А ничаво хранцужка-от! Мадмазель, же… вуа… в общем, я — Осип, — и он ткнул себя пальцем в грудь. — По-вашему, по-хранцузскому, енто будет… э-э-э… Жозеф.»
Астахов демонически захохотал басом. Он буквально выкорчевывал из себя смех, хотя в эти дни он менее, чем когда-либо, был расположен веселиться: земля буквально выскальзывала из-под ног как по соображениям перманентного пьянства, так и по иным причинам, перед глазами ходили бледные лица, пожар гарпагинского дома и посейчас лихорадочным румянцем жег щеки и ватно набухал в коленях. А в ушах словно кто-то включил музыку. Нет, не «Судьба стучится в дверь». В ушах кто-то пел надрывно и чеканно, рубя слова на слоги, как мясник рубит тушу: «Вре-ме-ни сов-сем в обрез// а я опять спе-шу на Пер-Лашез!»
Пер-Лашез — Пер-Лашезом, но даже во время похорон Астахову и Осипу пришлось переволноваться, потому что на кладбище Иван Саныч чувствовал на своей спине чей-то пристальный тяжелый взгляд и постоянно оглядывался, стремясь определить, действительно ли это взгляд или же уже крестик прицела киллера. Он даже сказал Осипу, что его глючит и что такими темпами у него разовьется мания преследования, а Осип авторитетно заявил, что ничего страшного и что у него самого — то же самое.
И потом был черный человек.
Оба они, и Осип, и Иван Александрович, успели несколько раз заметить какого-то человечка в черном, который, находясь на некотором расстоянии от них, делал вид, что склонился над какой-то могилой, а на самом деле пристально наблюдал за тем, как священник, специально вызванный из парижского православного собора Св. Александра Невского, отпевает покойного и гроб с телом Степана Семеновича Гарпагина опускают в могилу.
Осип указал на этого человека Ивану Санычу, и они даже попытались настигнуть его, когда удостоверились, что он действительно наблюдает за ними. Они по-козлиному запрыгали по могилам, по пути скривив какую-то ограду и повалив молодую сосенку, но тем не менее ничего хорошего из этого не вышло: человек в черном скрылся. Бесследно исчез, как будто его и не было.
— Наверно, это был дьявол, — злобно предположил Иван Саныч. — Хотя, верно, этот дьявол — посланец от благородного месье Жодле, не иначе.
— Дьявол от благородного месье Жодле? — ухмыльнулся Осип Моржов. — Да нет… по сравнению с месье Жодле сам дьявол — благородный господин.
Надо сказать, что Осип и Иван совершенно напрасно грешили на Жодле, в действительности не ангела. Жодле не имел никого отношения к тому черному человеку, что так раздражал Астахова и Осипа на кладбище.
Никакого отношения.
Просто Иван Саныч и Моржов еще не знали, что Жодле и Али Магомадов вылетели из Парижа три дня назад, будучи уверены, что Осип и Астахов сгорели при пожаре и их тела погребены под мощным напластованием пепла, обгорелых обломков и остатков стенных и потолочных перекрытий.
…После двойных похорон — Николая и Степана Гарпагиных — Астахова, Моржова и Лизу Гарпагину, быстро переварившую в себе смерть своей семьи, ждал «десерт»: оглашение завещания покойного Гарпагина. Того самого завещания, которое покойный Степан Семенович пересоставлял, запершись в своей палате вместе с нотариусом.
Завещание оказалось куда более интересным, чем того ожидали Осип и Иван Саныч, а они — было такое предчувствие! — ожидали от этого завещания многого. Особенно Моржов, который к семьей Гарпагиных вообще никакого отношения не имел, но тем не менее уповал на какие-то посмертные щедроты месье Гарпагина.
Завещание разорвалось в гостиной, как бомба.
Читавший его тощий аистовидный нотариус выпятил отвислую нижнюю губу и, разорвав конверт, начал с длинного мутного предисловия:
— Позвольте мне, господа, выразить вам свои глубочайшие соболезнования. В самом деле, никто не ожидал, что смерть унесет от нас такого достойного человека в таком цветущем возрасте. Горе ваше безмерно. А засим я приступлю к оглашению завещания покойного господина Гарпагина.
Астахов и Моржов выпустили эти слова из своего внимания с совершенно безмятежным видом: Осип не понял ни слова, а Иван Саныч уловил несколько знакомых слов, среди которых были «месье», «же» и «муа». Лиза слушала с бледным каменным лицом. Нотариус глянул в развернутый им лист завещания, споткнулся на полуслове и произнес:
— Дело в том, что завещание написано на… гм… на русском языке. Кто-нибудь из вас говорит по-русски?
Вот это Астахов понял, хотя сказано это было, естественно, на чистом французском языке.
— Уи, месье, — сказал он фальцетом (все-таки был в женской одежде), — же… э-э-э парле рюсс, — добавил он на кошмарном французском. — Катр, сенк, — непонятно к чему выказал он приобретенные по самоучителю познания в языке Мольера и Расина, а потом приступил к чтению завещания, содержавшего в себе немало оглушительной как для Ивана, так и для других заинтересованных персон информации.
В завещании указывалось, что все состояние, включающее движимое и недвижимое имущество, банковские вклады, акции и прочие государственные и негосударственные ценные бумаги, оценивается примерно в сто сорок два миллиона франков, т. е. примерно двадцать три — двадцать четыре миллиона долларов. (Иван Саныч мысленно охнул, думая, кто же отхватил такой жирный кус.)
Тут же он прочитал тем же женским голоском, что такой жирный кус отхватили:
а) Гарпагина Елизавета Степановна, родная дочь покойного, которой отходит половина всего состояния, равняющаяся семидесяти одному миллиону франков. В эту долю входят, помимо прочего, четырехкомнатная квартира в квартале Дефанс, трехкомнатная квартира на Авеню-де-Версаль, а также загородный дом, сгоревший в Сен-Дени, но все-таки подлежащий восстановлению;
б) Астахов Иван Александрович, родной племянник покойного (тут Ваню бросило в жар от радости, а потом его еще раз тряхануло, и он облился холодным потом, вспомнив, что он не сможет пока что получить эти деньги, благо официально является Хлестовой Жанной Николаевной!!), которому отходит вторая половина состояния, среди прочего — недвижимость за пределами Франции: дом в Барселоне (Испания) и двухкомнатная квартира в Санкт-Петербурге (Россия), а также автомобиль «Феррари берлинетта» за номером таким-то.
Однако имелась еще и оговорка, которую Иван прочел с дрожью в голосе, почти сбившемся на свой природный тембр, высоту и прочие кондиции.
Оговорка гласила: свою долю наследства Астахов И.А., племянник покойного завещателя, получит только после того, как будут найдены и преданы правосудию убийцы Жака Дюгарри и Николя Гарпагина. А также возвращен сейф швейцарский за номером таким-то, с содержимым таким-то. До выполнения этого условия Астахов И.А. не получит ни франка из своей доли, равняющейся примерно семидесяти с половиной миллионам в франках Республики.
Не получит!
С губ Вани едва не сорвалось грубое ругательство. Проклятый скряга!!! Даже из могилы, недавно засыпанной, тянул он свои костлявые руки к своим деньгам, не желая разжимать своей цепкой хватки.
Это издевательство! Лучше бы он и вовсе не упоминал его в завещании, тем более что завещать ему, Ивану Санычу, такие деньги было, в общем-то, не за что. Гарпагин знал своего родного племянника только четыре или пять дней, а до того и вовсе не догадывался о существовании сына своей родной сестры Елены.
Чертов скряга!! Вот они, его деньги, так близко! Они завещаны ему, Ивану Астахову, но сто препонов стоит на пути к ним!
…Проклятый скупердяй!!
Только чудом Иван Саныч сдержал себя, да и то только потому, что поднял глаза на всех присутствующих и увидел Осипа, который делал ему знаки.
Кстати, Осип тоже упоминался в завещании. Великодушный Степан Семеныч отписал ему свой старенький «Рено», на капоте которого Гарпагина растянули и колотили бейсбольной битой по заднице, от чего его, собственно, и спас Осип.
Так Осип Савельич впервые в жизни стал автовладельцем. Дожив до пятидесяти пяти лет, он до сих пор не удосужился ни разу не зарегистрировать на свое имя ни одного транспортного средства. Этим средством стал бедный гарпагинский «Рено», поцарапанный еще покойным Жаком.
К тому же Осип мог вступить в права наследования немедленно, потому что был упомянут в завещании как Новоженов Иосиф Михайлович, каковым он, собственно, и был прописан в загранпаспорте.
В завещании Гарпагина упомянули также таксиста Ансельма, который действительно в свое время едва не стал мужем Лизы Гарпагиной. Ансельму был завещан почему-то ночной светильник красного цвета и устрашающих размеров, который долгое время находился в личной спальне Степана Семеновича на Авеню-де-Версаль.
После церемонии оглашения завещания Осип шепотом поздравил Астахова с получением наследства, а потом в голос сказал, что поздравлять-то, в общем, не с чем. Тем более что счастливый обладатель громадного гарпагинского бра Ансельм сказал, что, несмотря на несколько дней работы, пассворды диска, украденного у Жодле, как и остались невскрытыми. Сложность их существенно превысила скромные познания экс-профессора в современных компьютерах.
Ваня забрал у Ансельма мини-диск, который принес ему столько бед (и если бы только ему!) и в раздумиях засел в маленьком баре на второй платформе Эйфелевой башни с неизменным Осипом — пить джин, оглядывать с высоты 115 метров величественную панораму ночного Парижа и решать, что же делать дальше.
Деньги Гарпагина, казалось лежали у ног, как Марсово поле у подножия Эйфелевой башни: Астахов был упомянут в завещании, дочь же, покойного, Лиза, кажется, была серьезно неравнодушна к Осипу. Который, кстати, сам удивлялся, пышно и косноязычно разглагольствуя на тему того, что же она, собственно, в нем такого нашла. Впрочем, один из моментов притяжения был ему известен: Лизе чрезвычайно нравились замечательные татуировки Осипа.
Особенно ей нравилась та, что изображала кота в шляпе с пером, покуривающего трубку. Лиза умилялась мордочке кота, которая была вытатуирована почти как живая, его шляпе и трубке. Осип не стал мешать Лизе умиляться зверьком и говорить, что эти милые усики, шляпка и трубка, все это тату, сделанное на зоне в восемьдесят шестом году, означает специализацию вора-рецидивиста и расшифровывается так: «Я — вор-рецидивист, и у меня нет средств, чтобы содержать свою совесть.»
Но мутное прошлое Осипа не мешало ему нравиться Лизе, чего нельзя было сказать о мутном настоящем Астахова: благодаря этому настоящему он не мог получить деньги, которые он наследовал от покойного дядюшки.
Деньги лежали у ног, но нагнуться и подобрать их Астахов не мог.
Последний разговор в Париж был напряженным и хмурым, и даже джин без всяких там намеков на тоник не мог снять этого напряжения.
— Черт его знает, — говорил Иван Саныч, дергая сигарету несколькими глубокими нервными затяжками и рассеянно стряхивая пепел прямо на пол, — черт его знает, но старый скавалыга так испортил мне жизнь!.. Подвесил перед носом семьдесят миллионов, что ни достать их, ни на зуб попробовать, только раздразнил!! Лучше бы он вообще не упоминал меня в своем завещании, чем такое! Найти убийц Жака и Николя, вернуть этот гребаный сейф!! А кто будет контролировать исполнение этого договора, это блядской приписки в завещании? Может, даже если найдут этих подонков, разыщут сейф со всем его содержимым, может… все равно я ничего не получу, а деньги прикарманят?
— Да нет, вряд ли, Саныч, — ответил Осип, — енти парижские адвокаты да нотариусы-крючкотворы свое дело туго знают. Все твое наследство плотно упаковано и ждет только тово, кады ты исполнишь приписку. Про мокрушников и про сейф. А вот с ентим сложнее. Я тут понавел справочки и выяснил, что наши старые знакомые месье Жодле и ентот Али Магомадов несколько дней назад вылетели из Парижу в Питер. Лучше бы они в трубу вылетели!
Вот в этом попугайском наряде они дошли от Rond Point des Shamps Elysees по авеню Шамз-Елизе до самой площади Шарля де Голля, останавливаясь возле каждого мало-мальски приличного летнего кафе, где было традиционно много народу. Осип втирался «в народ», ввинчивался, как штопор, непонятно для чего прицениваясь к пиву и закускам на своем чудовищном наречии, посыпанном, как пирожок тмином, излюбленным словечком «чаво».
Даже привычные ко всему эксцентричному парижане веселились, глядя на попугайный наряд русского и на его ужимки. Два лысых араба, похожих на полузащитника сборной Франции по футболу Зинедина Зидана, даже синхронно выронили стаканчики, когда Осип молодецки гаркнул что-то из серии «а винцо-от у Парррижу — дороговато!»
Не веселился один Иван Александрович.
Он не понимал, к чему Осип затевает всю эту пантомиму. Ивану Санычу хотелось увидеть знаменитую Триумфальную арку, а не глазеть на «хранцузов», которых «оттопыривал» (по собственному скверному выражению Осипа), а проще говоря, веселил Моржов.
Чуть позже выяснилось, что угрюмый Иван Саныч был больше прав, чем веселые парижане. Потому что когда он спросил, какого хрена все это надо было, Осип загадочно подмигнул стайке молодых француженок, по виду студенток (но гораздо более страшных, чем в популярном сериале «Элен и ребята»), и ответил:
— Ну, если ты не просек, Саныч, то эти заждавшие хранцузские тюлени и подавно не поняли.
— А что такое?
— Да так… вспомнил молодость, — ответил Осип. — Я вот жопничков с очка поснимал. И у одной кикиморы расфуфыренной лопатничек из «скрипа» дернул.
— Что-о? Жо-пни… как? Это что за изысканное выражение такое? И что это за «скрип» такой?
— Объясняю, Саныч, — терпеливо сказал Осип. — У нас сколько денег-от осталося, а? Особенно после того, как ты скинул тому толстому хранцузу денег за помятый столик? В который ты врезалси?…
— А, вот оно что? М-да… насущный вопрос. — Иван Саныч пошарил по карманам и выудил сначала «хлестовский» чудо-паспорт, из которого торчал смятый российский полтинник с оторванным уголком, а потом мятую же стодолларовую купюру; злобно смятый Бенджамин Франклин корчил на ней такую физию, как будто только что пережевал лимон вместе с корочкой и косточками. — М-да… не густо.
— Вот то-то и оно, — заключил Осип. — Лавэ осталось вообще ничаво, Семеныч загремел в больничку, да и до того, как енфаркт получить-от и стать паралитоном, не больно-то спонсировал, больше из нас тянул… когда сейф стырили и Жака грохнули, тольки-и тогда немнога-а и рассупонился. А нам деньги нужны щас. Кушать надо, есть и питатьси.
— А какое ко всему этому имеет отношение?… — начав смутно угадывать истину, спросил Иван Саныч, но Осип тут же перебил его:
— Объясняю! Хранцузы народ беспечный, хранки свои, деньги, стало быть, держат раззявя. Вот я и снял пару жопничков с очка. Енто значит — вытащил два кошелька из заднего кармана брюк. И один — из «скрипа», то есть из сумочки хранцузской фуфели. Бабца тоись. Теперь тебе понятны-ы? — протянул он, ухмыляясь так, что его шарахнулась маленькая белая собачка, ожесточенно волокущая за собой на поводке целое семейство «хранцузов». — Вот я и разжилси капитальцем. Он вынул один из экспроприированных кошельков, открыл его и вынул несколько крупных купюр: — Ну вот! Пойдем-ка в одну из энтих кафешек, перекусим.
— Перекусим. Колючую проволоку под напряжением, — буркнул Иван Саныч, но заметно повеселел и последовал вслед за Осипом.
Они плотно перекусили, но, разумеется, в меню не было колючей проволоки, тем более под напряжением. Меню было на французском языке, любимых астаховских слов «катр» и «сис» в нем не было, но Осип так бодро тыкал пальцами во все подряд и так оживленно жестикулировал, что уже через пять минут на столе появился роскошный обед, представленный исключительно французской кухней (как Осип ни пытался заказать свое излюбленное яство, носящее звучное наименование «sallo»).
Вот что навскидку выбрали Ваня и Осип: blanquette de veau, то есть рагу из телятины, приготовленное в бульоне с грибами, луком и петрушкой; cropes suzette, блины с мармеладом, апельсиновым соком, вишневым ликером, вызвавшие детский восторг Ивана Саныча; знаменитый Tarte Tatin — пирог с обсахаренными яблоками; а также напомнившее Осипу родную Тамбовщину и хряка Нафанаила, заколотого на Пасху, блюдо choucroute — свинина с картофелем и кислой капустой.
Ну, и, разумеется, две бутылочки столового вина, одна красного и одна — белого.
Гарсон даже не взглянул на диковинный наряд Астахова и Моржова: верно, на своем веку ему приходилось видеть и не то. Он молча принес заказ и так же молча удалился, очевидно, догадавшись, что клиенты по-французски ни бум-бум.
Вообще сложно не догадаться.
— А ничаво в ентом Париже, — сказал Осип, пережевывая ароматное телячье рагу, — вкусно тут кормют. Тольки всежки у меня мандраж, Саныч, не слабый: чем нас-от Лизавета накормит?
— В смысле?
— В смысле, чаво она нам скажет о Семеныче. Тот, поди, и откинется еще… не дай бог, конешно. Плакали тогда наши денюжки.
— А ты женись на ней, — хмуро предложил Иван Саныч, наливая себе вина, — она ж еще тово… баронесса. Мамаша ее покойная, жена Гарпагина, она ж аристократка. Бароном будешь.
— А тебе слабо?
— Так она ж моя двоюродная сестра. Инцестом попахивает. Тем более что у тебя с ней все слажено уже, — Иван Саныч закусил блином и сыто икнул.
Осип мрачно жевал; на могучих челюстях, работающих слаженно и мощно, как жернова, перекатывались литые катышки скуловых мускулов.
— Мысля-от неплоха, — наконец сказал он, — только семейка эта — меченая. Сынка убили, дом отца сожгли, слугу по башке тяпнули, дочка как загнанная мечесси.
— Меченая, да? А ты весь такой чистый-благородный? А ты не заметил, что все это началось только после того, как мы приехали? — ядовито вставил Иван Александрович. — Ты что, думаешь, что все это случайность?
— Да уж конечно, нет. Особенно после того, как ты в самолетном сортире едва Жодле не ублажил, а потом ево же вещички и прибрал. А Жодле — вон оно что, оказываесси…
Иван кинул в рот еще один блин с мармеладом, политый вишневым ликером, а потом решительно сказал:
— И все равно — мне кажется, что Жодле не убивал Жака и не воровал ентого самого сейфа. Вот Николя — это да. Николя, верно, они же и убили. Хотя… хотя два взрыва, в «Селекте» и с мобилой Жака, сильно друг на друга смахивают, и, видно, их один и тот же человек и делал.
— Енто ничаво, — буркнул Осип, — Жак покойник, Николя тоже. Они подождут. А вот что с живыми делать? Настюха-то пропала, верно, ее той Жодле со своим Магомадовым Али умыкнул. Она то где?
Иван Саныч загрустил.
— Она… она, быть может, там же, где и Жак. Где и Николя.
— А ты не каррркай! — рявкнул Осип, да так, что сидевший через столик аморфный лысоватый старичок, ковыряющийся вилкой в отвратительного вида устрицах, уронил в блюдо болтавшиеся на кончике носа очки. — А ты не каркай, Ванька, все лучше будет, если не гнусить вот такие пророчества. Видно будет. А я всегда верил в смерть человека только тогда, когда видел его жмур собственными глазами. Понятно тебе, Саныч?
— А чаво ж, — по-моржовски вздохнул Астахов, отрезая себе кусок яблочного пирога.
Из ресторана они вышли около семи вечера. Оплата поданного счета начисто вымела содержимое одного из незаконно заимствованных Осипом кошелечков. До моста Мирабо добрались на такси, а так как таксист был не Ансельм и по-русски знал только «Gorbatchoff», «Eltsin», «vodka» и «Cournikova», то сначала он привез гостей из России к Иенскому мосту у подножия Эйфелевой башни, потом на Моцарт-авеню (верно, потому, что Осип, оживленно объяснявший, куда ехать, произносил имя Мирабо как «Мурабой»), и только с третьей попытки высадил Астахова и Моржова на улице Мирабо, откуда до одноименного моста было совсем недалеко.
Что, впрочем, не помешало им искать мост, воспетый Гийомом Аполлинером, еще полчаса, и когда они наконец пришли на место, но Лиза уже была здесь.
Она стояла на мосту, придерживаясь за перила. С Сены дул прорывистый ветер и вздувал пузырем ее свободную широкую юбку.
— Кто бы мог подумать, что я буду идтить на ентот мост Мурабой в Париже примерно с таким же настроеньем, как в молодости ходил на гнилой Трофимовский мост через речку Вонючку на «стрелки»… — пробасил Осип, не попадая в такт шагам Астахова.
— Идем уж, — мрачно буркнул Иван Саныч, лишь бы что-нибудь сказать.
Лиза Гарпагина увидела их, но не пошла навстречу. Напротив, она еще сильнее вцепилась в перила моста и глядела на Сену до тех пор, пока Осип и Астахов не подошли и не окликнули ее.
Лиза повернулась и, не глядя на мужчин, медленно произнесла:
— Я только что из больницы.
— И как там Степан Семеныч? — осведомился Осип.
— Меня к нему не пустили.
— Чаво это? Опярация? — предположил Моржов.
— Нет. Мне сказали прийти попозже, потому что у него был нотариус и переоформлял папино завещание.
— Завещание?
— Ну да. Сказали мне прийти попозже, потому что в палату вроде как никого не впустили, кроме нотариуса.
— Ну, а ты?
— Я пришла попозже.
— И что? — пискнул Иван Саныч.
— Меня снова не пустили. Вроде как собирались делать ему операцию какую-то.
— Делали?
— Нет. Не стали ему делать операцию.
— Почему?
Лиза моргнула короткими ресницами и закашлялась, а потом выговорила:
— А потому. Папа умер.
— Уу-у-умер?! — в голос взвыли Иван Саныч и Осип.
— Да. И к нему меня не пустили. Он в какой-то специализированной клинике, и там… в общем, меня не пустили. Сказали, что мне позвонят и сообщать, когда можно будет забрать тело. Я не верю… как-то все сразу обрушилось, и я осталась одна, совсем одна. Сначала Жак, потом Николя… потом вот так папа. — Она снова заморгала, а потом ткнулась в плечо Ивана Александровича и, обхватив его шею своими пухлыми руками с короткими пальцами и некрасивыми обстриженными ногтями, беззвучно заплакала, вздрагивая всем своим крупным телом.
Астахов окоченело погладил ее по голове и беспомощно глянул на Осипа: ну что ты тут будешь делать, а?
— Значится, вот так, — сказал тот спустя некоторое время, — ты, Лизавета, поплачь. Легше будет. Поплачь, а потом успокойси. И нечаво тут на ветру торчать-от. Холодно, простудисси. Пойдем завернем в кабачок, выпьем за упокой Степан Семеныча, царство ему небесное. Трезвость — оно в горе нехорошо, горе залить надо, по самое «не могу», чтобы, как грится, капуста всплыла.
Лиза не поняла половину чисто русских идиоматических выражений Моржова, но общий смысл был ясен. Астахов и Моржов бережно взяли Лизу под руки и пошли в ближайший ресторанчик, и сделали это как нельзя кстати, потому что зеркало Сены уже вспарывала первая дождевая рябь.
А потом хляби небесные разверзлись, и на Париж обрушился настоящий ливень.
…Напились не по-парижски чудовищно. Ночевали в квартире покойного Гарпагина на Авеню-де-Версаль, близ станции метро Мирабо, где вечером того же дня немилосердно блевал Ваня Астахов. Тем же отметил он и мост Мирабо, с которого кричал, ошарашивая уже редких прохожих декламированием беспунктуационного стиха Аполлинера:
— И в ладони ладонь мы замрем над волнами и под мост наших рук будут плыть перед нами… равнодушные волны мерцая огнями!..
Кончилось тем, что Осип оторвал Ивана Саныча от перил, к которым тот приник щекой, обхватив голову руками, как тисками; умирающий день стекал в Сену багровой закатной мукой, и вусмерть пьяному Ване казалось, что, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя, он спасает себя от заострившейся иглами нарождающихся звезд опасности.
В финале сидения на мосту Ване показалось, что он в Питере.
— В Питере… Пите… пить надо меньше, — назидательно сказал Осип по этому поводу и повел Ивана ночевать на Авеню-де-Версаль, дом 148, с таким же спокойствием, как если бы он вел его в сарай в захудалом российском городишке Мокроусовске.
У Осипа были поводы попасть по данному адресу: там его ждала жаждущая утешения Лиза Гарпагина. Любительница зрелых русских мужчин с богатым жизненным опытом…
* * *
Как оказалось, Астахову и Моржову было суждено не только переночевать в квартире на улице Версаль, но и пожить тут несколько дней, помогая Лизе похоронить погибшего в ночном клубе «Селект» брата Николя-Николая и умершего в специализированной клинике отца Степана Семеновича. Занятие было не из приятных и, что характерно, не из безопасных, потому что каждый день Иван Саныч и Осип, просыпаясь, вспоминали об Эрике Жодле и Али Магомадове, от которых они спаслись такой немилосердно высокой ценой.В целях конспирации Иван Саныч в очередной раз резко сменил имидж, обзаведшись париком и выхолив руки, на которые он угрохал, верно, килограмм кремов и притирок, а потом прицепил накладные ногти.
Новая ипостась Ивана Саныча включила в свой гардероб красные джинсы-стрейчи с накладными бедрами, туфли на высоком каблуке и накладную грудь. Играл он превосходно. Когда, не предупредив Осипа, Ваня Астахов впервые появился перед тем и что-то жеманно пропел через нос, Осип почесал в затылке и крякнул: «А ничаво хранцужка-от! Мадмазель, же… вуа… в общем, я — Осип, — и он ткнул себя пальцем в грудь. — По-вашему, по-хранцузскому, енто будет… э-э-э… Жозеф.»
Астахов демонически захохотал басом. Он буквально выкорчевывал из себя смех, хотя в эти дни он менее, чем когда-либо, был расположен веселиться: земля буквально выскальзывала из-под ног как по соображениям перманентного пьянства, так и по иным причинам, перед глазами ходили бледные лица, пожар гарпагинского дома и посейчас лихорадочным румянцем жег щеки и ватно набухал в коленях. А в ушах словно кто-то включил музыку. Нет, не «Судьба стучится в дверь». В ушах кто-то пел надрывно и чеканно, рубя слова на слоги, как мясник рубит тушу: «Вре-ме-ни сов-сем в обрез// а я опять спе-шу на Пер-Лашез!»
Пер-Лашез — Пер-Лашезом, но даже во время похорон Астахову и Осипу пришлось переволноваться, потому что на кладбище Иван Саныч чувствовал на своей спине чей-то пристальный тяжелый взгляд и постоянно оглядывался, стремясь определить, действительно ли это взгляд или же уже крестик прицела киллера. Он даже сказал Осипу, что его глючит и что такими темпами у него разовьется мания преследования, а Осип авторитетно заявил, что ничего страшного и что у него самого — то же самое.
И потом был черный человек.
Оба они, и Осип, и Иван Александрович, успели несколько раз заметить какого-то человечка в черном, который, находясь на некотором расстоянии от них, делал вид, что склонился над какой-то могилой, а на самом деле пристально наблюдал за тем, как священник, специально вызванный из парижского православного собора Св. Александра Невского, отпевает покойного и гроб с телом Степана Семеновича Гарпагина опускают в могилу.
Осип указал на этого человека Ивану Санычу, и они даже попытались настигнуть его, когда удостоверились, что он действительно наблюдает за ними. Они по-козлиному запрыгали по могилам, по пути скривив какую-то ограду и повалив молодую сосенку, но тем не менее ничего хорошего из этого не вышло: человек в черном скрылся. Бесследно исчез, как будто его и не было.
— Наверно, это был дьявол, — злобно предположил Иван Саныч. — Хотя, верно, этот дьявол — посланец от благородного месье Жодле, не иначе.
— Дьявол от благородного месье Жодле? — ухмыльнулся Осип Моржов. — Да нет… по сравнению с месье Жодле сам дьявол — благородный господин.
Надо сказать, что Осип и Иван совершенно напрасно грешили на Жодле, в действительности не ангела. Жодле не имел никого отношения к тому черному человеку, что так раздражал Астахова и Осипа на кладбище.
Никакого отношения.
Просто Иван Саныч и Моржов еще не знали, что Жодле и Али Магомадов вылетели из Парижа три дня назад, будучи уверены, что Осип и Астахов сгорели при пожаре и их тела погребены под мощным напластованием пепла, обгорелых обломков и остатков стенных и потолочных перекрытий.
…После двойных похорон — Николая и Степана Гарпагиных — Астахова, Моржова и Лизу Гарпагину, быстро переварившую в себе смерть своей семьи, ждал «десерт»: оглашение завещания покойного Гарпагина. Того самого завещания, которое покойный Степан Семенович пересоставлял, запершись в своей палате вместе с нотариусом.
Завещание оказалось куда более интересным, чем того ожидали Осип и Иван Саныч, а они — было такое предчувствие! — ожидали от этого завещания многого. Особенно Моржов, который к семьей Гарпагиных вообще никакого отношения не имел, но тем не менее уповал на какие-то посмертные щедроты месье Гарпагина.
Завещание разорвалось в гостиной, как бомба.
Читавший его тощий аистовидный нотариус выпятил отвислую нижнюю губу и, разорвав конверт, начал с длинного мутного предисловия:
— Позвольте мне, господа, выразить вам свои глубочайшие соболезнования. В самом деле, никто не ожидал, что смерть унесет от нас такого достойного человека в таком цветущем возрасте. Горе ваше безмерно. А засим я приступлю к оглашению завещания покойного господина Гарпагина.
Астахов и Моржов выпустили эти слова из своего внимания с совершенно безмятежным видом: Осип не понял ни слова, а Иван Саныч уловил несколько знакомых слов, среди которых были «месье», «же» и «муа». Лиза слушала с бледным каменным лицом. Нотариус глянул в развернутый им лист завещания, споткнулся на полуслове и произнес:
— Дело в том, что завещание написано на… гм… на русском языке. Кто-нибудь из вас говорит по-русски?
Вот это Астахов понял, хотя сказано это было, естественно, на чистом французском языке.
— Уи, месье, — сказал он фальцетом (все-таки был в женской одежде), — же… э-э-э парле рюсс, — добавил он на кошмарном французском. — Катр, сенк, — непонятно к чему выказал он приобретенные по самоучителю познания в языке Мольера и Расина, а потом приступил к чтению завещания, содержавшего в себе немало оглушительной как для Ивана, так и для других заинтересованных персон информации.
В завещании указывалось, что все состояние, включающее движимое и недвижимое имущество, банковские вклады, акции и прочие государственные и негосударственные ценные бумаги, оценивается примерно в сто сорок два миллиона франков, т. е. примерно двадцать три — двадцать четыре миллиона долларов. (Иван Саныч мысленно охнул, думая, кто же отхватил такой жирный кус.)
Тут же он прочитал тем же женским голоском, что такой жирный кус отхватили:
а) Гарпагина Елизавета Степановна, родная дочь покойного, которой отходит половина всего состояния, равняющаяся семидесяти одному миллиону франков. В эту долю входят, помимо прочего, четырехкомнатная квартира в квартале Дефанс, трехкомнатная квартира на Авеню-де-Версаль, а также загородный дом, сгоревший в Сен-Дени, но все-таки подлежащий восстановлению;
б) Астахов Иван Александрович, родной племянник покойного (тут Ваню бросило в жар от радости, а потом его еще раз тряхануло, и он облился холодным потом, вспомнив, что он не сможет пока что получить эти деньги, благо официально является Хлестовой Жанной Николаевной!!), которому отходит вторая половина состояния, среди прочего — недвижимость за пределами Франции: дом в Барселоне (Испания) и двухкомнатная квартира в Санкт-Петербурге (Россия), а также автомобиль «Феррари берлинетта» за номером таким-то.
Однако имелась еще и оговорка, которую Иван прочел с дрожью в голосе, почти сбившемся на свой природный тембр, высоту и прочие кондиции.
Оговорка гласила: свою долю наследства Астахов И.А., племянник покойного завещателя, получит только после того, как будут найдены и преданы правосудию убийцы Жака Дюгарри и Николя Гарпагина. А также возвращен сейф швейцарский за номером таким-то, с содержимым таким-то. До выполнения этого условия Астахов И.А. не получит ни франка из своей доли, равняющейся примерно семидесяти с половиной миллионам в франках Республики.
Не получит!
С губ Вани едва не сорвалось грубое ругательство. Проклятый скряга!!! Даже из могилы, недавно засыпанной, тянул он свои костлявые руки к своим деньгам, не желая разжимать своей цепкой хватки.
Это издевательство! Лучше бы он и вовсе не упоминал его в завещании, тем более что завещать ему, Ивану Санычу, такие деньги было, в общем-то, не за что. Гарпагин знал своего родного племянника только четыре или пять дней, а до того и вовсе не догадывался о существовании сына своей родной сестры Елены.
Чертов скряга!! Вот они, его деньги, так близко! Они завещаны ему, Ивану Астахову, но сто препонов стоит на пути к ним!
…Проклятый скупердяй!!
Только чудом Иван Саныч сдержал себя, да и то только потому, что поднял глаза на всех присутствующих и увидел Осипа, который делал ему знаки.
Кстати, Осип тоже упоминался в завещании. Великодушный Степан Семеныч отписал ему свой старенький «Рено», на капоте которого Гарпагина растянули и колотили бейсбольной битой по заднице, от чего его, собственно, и спас Осип.
Так Осип Савельич впервые в жизни стал автовладельцем. Дожив до пятидесяти пяти лет, он до сих пор не удосужился ни разу не зарегистрировать на свое имя ни одного транспортного средства. Этим средством стал бедный гарпагинский «Рено», поцарапанный еще покойным Жаком.
К тому же Осип мог вступить в права наследования немедленно, потому что был упомянут в завещании как Новоженов Иосиф Михайлович, каковым он, собственно, и был прописан в загранпаспорте.
В завещании Гарпагина упомянули также таксиста Ансельма, который действительно в свое время едва не стал мужем Лизы Гарпагиной. Ансельму был завещан почему-то ночной светильник красного цвета и устрашающих размеров, который долгое время находился в личной спальне Степана Семеновича на Авеню-де-Версаль.
После церемонии оглашения завещания Осип шепотом поздравил Астахова с получением наследства, а потом в голос сказал, что поздравлять-то, в общем, не с чем. Тем более что счастливый обладатель громадного гарпагинского бра Ансельм сказал, что, несмотря на несколько дней работы, пассворды диска, украденного у Жодле, как и остались невскрытыми. Сложность их существенно превысила скромные познания экс-профессора в современных компьютерах.
Ваня забрал у Ансельма мини-диск, который принес ему столько бед (и если бы только ему!) и в раздумиях засел в маленьком баре на второй платформе Эйфелевой башни с неизменным Осипом — пить джин, оглядывать с высоты 115 метров величественную панораму ночного Парижа и решать, что же делать дальше.
Деньги Гарпагина, казалось лежали у ног, как Марсово поле у подножия Эйфелевой башни: Астахов был упомянут в завещании, дочь же, покойного, Лиза, кажется, была серьезно неравнодушна к Осипу. Который, кстати, сам удивлялся, пышно и косноязычно разглагольствуя на тему того, что же она, собственно, в нем такого нашла. Впрочем, один из моментов притяжения был ему известен: Лизе чрезвычайно нравились замечательные татуировки Осипа.
Особенно ей нравилась та, что изображала кота в шляпе с пером, покуривающего трубку. Лиза умилялась мордочке кота, которая была вытатуирована почти как живая, его шляпе и трубке. Осип не стал мешать Лизе умиляться зверьком и говорить, что эти милые усики, шляпка и трубка, все это тату, сделанное на зоне в восемьдесят шестом году, означает специализацию вора-рецидивиста и расшифровывается так: «Я — вор-рецидивист, и у меня нет средств, чтобы содержать свою совесть.»
Но мутное прошлое Осипа не мешало ему нравиться Лизе, чего нельзя было сказать о мутном настоящем Астахова: благодаря этому настоящему он не мог получить деньги, которые он наследовал от покойного дядюшки.
Деньги лежали у ног, но нагнуться и подобрать их Астахов не мог.
Последний разговор в Париж был напряженным и хмурым, и даже джин без всяких там намеков на тоник не мог снять этого напряжения.
— Черт его знает, — говорил Иван Саныч, дергая сигарету несколькими глубокими нервными затяжками и рассеянно стряхивая пепел прямо на пол, — черт его знает, но старый скавалыга так испортил мне жизнь!.. Подвесил перед носом семьдесят миллионов, что ни достать их, ни на зуб попробовать, только раздразнил!! Лучше бы он вообще не упоминал меня в своем завещании, чем такое! Найти убийц Жака и Николя, вернуть этот гребаный сейф!! А кто будет контролировать исполнение этого договора, это блядской приписки в завещании? Может, даже если найдут этих подонков, разыщут сейф со всем его содержимым, может… все равно я ничего не получу, а деньги прикарманят?
— Да нет, вряд ли, Саныч, — ответил Осип, — енти парижские адвокаты да нотариусы-крючкотворы свое дело туго знают. Все твое наследство плотно упаковано и ждет только тово, кады ты исполнишь приписку. Про мокрушников и про сейф. А вот с ентим сложнее. Я тут понавел справочки и выяснил, что наши старые знакомые месье Жодле и ентот Али Магомадов несколько дней назад вылетели из Парижу в Питер. Лучше бы они в трубу вылетели!