И Осип захохотал. Ему было весело. Еще бы ему не было весело: он чрезвычайно удачно опохмелился, его злейший враг был пойман, все загадки счастливым образом сняты, и перед ним открывался путь к руке и сердцу Лизы Гарпагиной, то есть деньгам, титулу и процветанию.
Но вот обо всем этом задумался Ваня Астахов. Он нерешительно взглянул на Осипа и произнес:
— Погоди, Савельич… а как же нам теперь быть? Сейф-то предъявить можно, а как насчет убийцы Жака и Николя? Ведь не предъявлять же нам моего милого дядюшку? Тогда и завещание нужно пересматривать, коли он жив, и в таком случае… думаю, нам вряд ли что-либо достанется.
Осип озабоченно поскреб в затылке: верно, такое соображение еще не приходило ему в голову. На зеленовато-сером лице Гарпагина зазмеилась предательская улыбка, и он проговорил:
— А я сижу и жду, когда же до них наконец дойдет! А то ишь как разгубастило… так и думают, что мои денежки уже у них в кармане! Да нет, не такой уж я дурак! Вот старый «Рено» и бра — это пожалуйста! Вы, кажется, в права наследования уже вступили. А насчет всего остального — извините-подвиньтесь!
Осип помрачнел. Он покосился на Ивана Саныча и проговорил:
— Вот что, Ваня. Сходи-ка в комнату, где мы водку пили, и принеси свой пистолет, который ты, стало быть, у арабов покупал. Я думаю, надо вернуть нашего черного человечка, любителя сала и ебуртов, туда, откуда он ненадолго отпросился, на летние каникулы, наверно — а именно в ад!!
Кажется, к Моржову на несколько мгновений вернулось то жестокое красноречие, которым он потряс Ваню в питерской забегаловке, когда говорил о том, что никогда, никогда уже больше не будет жить как свинья — лучше уж и вовсе не жить. Обычное косноязычие Осипа разметалось, как одуванчиковый пух под ветром.
— Подождите! — воскликнул Гарпагин.
Ваня остановился на самом пороге.
— Подождите, не надо, — повторил тот. — Может, решим дело полюбовно? У меня есть один вариант, при которым, как говорится в русской поговорке, и волки сыты, и овцы целы.
— Ты овца, что ли? — злобно пробасил Моржов. — Ты даже на волку-от не похож… санитара леса. Ты… ты — шакал, вот ты кто!
— Ну, о биологической принадлежности можно еще поспорить, — сказал Гарпагин. — Но есть у меня предложение… интересное предложение… — Он огляделся по сторонам, воровато понизил голос и сказал негромко и вкрадчиво: — Жака, оно конечно, я прибрал, был грех, но так Николя-то, моего сына, этот падла Ансельм порешил! Может, на него и свалим все, вы получите деньги, выделите мне, скажем, пятую часть, и я уеду навсегда из Европы, скажем, в Америку и начну новую жизнь. А если вы будете на меня давить, убьете, то все равно… лучше вам не будет. Вас все равно найдут эти питерские бандиты, и мало не покажется. А если бы вы послушали меня, то я бы посоветовал вам, как лучше быть.
— Так ты ж, дядя, сам на нас этих питерских бандитов, выходит, и натравил, — свирепо сказал Астахов. — А теперь тут разводишь антимонии!.. Торгуешься!
— Погоди, Саныч, — перебил его Осип. — Может, он дело говорит. А? Ну, ты давай балакай дальше, Гарпагин, пока у нас еще есть желание тебя-от слушать. Говори, говори!
— А тут особо и говорить нечего, — быстро проговорил тот, — Ансельм — еще более продажная сука, чем… ну, чем даже я. Мне можно доверять. То, что я вас чуть не убил, это потому, что у меня просто другого выхода не было там, в Питере. Старые грехи на дно тянули. И неужели вы мне будете в укор ставить, что я убил этих отморозков Жодле и Магомадова, этого недочеловека Рыбака и вообще… Никому нельзя верить. Мне — можно. А Ансельм вас не пожалеет. Я-то хорошо знаю гэбэшную кухню. Он вас сдаст, поверьте. Или просто замочит. Он моего Николя только за то убил, что, видите ли, у него были подозрения…
— Короче!
— А короче некуда. Ансельма нужно выводить из игры. Думаешь, он забыл, как ты чморил его вчера вечером, Осип? Такие, как он, ничего не забывают.
— И я его чморил, — задумчиво произнес Ваня Астахов, предрасположившийся к рефлексии водкой и словами Степана Семеныча, — он тоже, может, не забыл.
— Не забыл, не забыл!
— Ну что ж… — начал было Осип, который, по всей видимости, был впечатлен словами Гарпагина не в меньшей степени, чем Ваня Астахов. Начал, но тут же осекся, потому что в комнату вошел Ансельм.
— Я там трапезу сотворил, — сказал он. — Пойдем перекусим. — Хватит с этим ублюдком болтать, потом договорим. Будет время еще.
— Ну, Яклич, даже не знаю… — заговорил Осип. Ансельм повернул к нему голову, и вдруг Гарпагин, вскочив с кровати и одним движением сорвав с подоконника массивный горшок с кактусом, оказался за спиной Селина.
Трррах!!!
…Горшок разлетелся вдребезги, с такой силой Гарпагин ударил Ансельма по голове. По все стороны полетели комья земли, черепки, а также брызги чего-то мягкого и теплого, что, верно, следует грустно поименовать «утечкой мозгов за рубеж» в самом что ни на есть буквальном и жутком смысле этого выражения.
Ансельм упал с раскроенным черепом, Осип и Ваня Астахов окаменели, насколько быстро и неожиданно это произошло, а Гарпагин отряхнул руки и тихо произнес:
— Будет время, говоришь, Анатолий Яковлевич? Нет у тебя уже времени. Не будет.
— Ну ты, Гарпагина… — наконец выдохнул Осип, — как же ты так, сволочь… быстро…
— А чего копаться? Он тоже меня не пожалел бы, будь уверен. Он же меня почти отправил на тот свет, когда взорвался мобильник Жака.
Гарпагин, кажется, начинал чувствовать себя хозяином положения. Он говорил быстро, громко и уверенно, на его нездоровом зеленовато-сером, с землистого оттенка щеками, лице проступили красные пятна.
Он был заметно взволнован.
И тут Ваня Астахов понял, что в эти минуты решается все. Действительно — все. По какому пути пойдет вся дальнейшая жизнь, пойдет ли вообще, или же остановится, забуксует, как автомобильный одр на отечественной грунтовке, зароется колесами в грязь и будет выть и дребезжать, сотрясаясь до основания всем своим дряблым корпусом и чахлым литровым моторчиком.
А потом заглохнет.
Гарпагин кашлянул и произнес:
— Ну что, пойдем поедим, что ли, а то больно уж жрать хочется. Он, кажется, говорил, что сотворил завтрак?
На мгновение Астахова охватила жуткая, непреодолимая ненависть к этому страшному человеку, захотелось подлететь к нему, впиться пальцами в серое морщинистое горло и сжимать, сжимать до тех пор, пока жизнь не уйдет из него, как кислый терпкий сок из лимона.
Но стоило ему взглянуть на Степана Семеновича, как непреодолимый животный ужас сковал руки и ноги.
Черный человек…
Впрочем, лично Иван Саныч сомневался, полез бы упомянутый кусочек ему в горло после всего, что произошло. Достаточно хотя бы упомянуть то обстоятельство, что как только они втроем вошли в гостиную, Иван Саныч подобрал с пола свой пистолет и наставил его на Степана Семеныча. На что тот, впрочем, не обратил ни малейшего внимания.
Насытившись, Степан Семенович откинулся на спинку стула и удовлетворенно вздохнул:
— Ну вот, можно теперь и о деле поговорить. Думаю, что предъявить удостоверение Селина в полиции — и этого вполне хватит, чтобы признать его иностранным шпионом и свалить на него все грехи. Тем более что сейф находится в его доме, не так ли? И на нем, если не ошибаюсь, отпечатки пальцев Ансельма. Я-то был в перчатках, а ты, Моржов, кажется, к сейфу и не прикасался, насколько я различил в темноте сегодня ночью. Так что особо мудрствовать не придется.
Осип и Иван Саныч молчали. Они были придавлены всем происшедшим, словно атмосферное давление внезапно возросло — конкретно для них — в несколько раз.
Гарпагин кашлянул и заговорил было:
— Ну да, конечно. Я понимаю ваше состояние… сос-то… а-а, черррт!
Осип и Астахов синхронно воткнули в него испуганные взгляды. С Гарпагиным начало происходить что-то странное и — страшное. Он дико переменился в лице, его рука скользнула по груди и вцепилась в горло с такой силой, словно Степан Семенович хотел задушить сам себя. Он качнулся вперед с выпученными глазами, обессмыслившимися болью и страхом, и упал со стула.
Несколько конвульсивных судорог одна за другое потрясли его тело, ноги задергались, тело заходилось все более укрупняющейся дрожью, рот перекосило… Гарпагин поднял голову и протянул к Осипу цепенеющую белую, в страшных прожилках, руку, от которой тот отшатнулся, словно это была рука смерти. Голова Гарпагина глухо стукнулась виском в пол, рука упала и, дернувшись, застыла.
Убийца Ансельма пережил свою жертву буквально на несколько минут.
— А ведь он хотел скормить все это нам… — в ужасе выговорил Иван Саныч.
Осип понял его мгновенно, и сложно было не понять, что имел в виду Иван Саныч: по всей видимости, Ансельм отравил тот обед, которым он хотел накормить Астахова и Моржова. То ли он действительно предпочитал не оставлять свидетелей, то ли у него были какие-то иные планы, вроде того, чтобы за порядочную мзду договориться с Гарпагиным — этого уже никому не было суждено узнать.
Осип посмотрел на Астахова и хрипло произнес:
— Ну, уж не знаю, Саныч, может, так говорить кощунственно — но, быть может, это к лучшему, что все произошло именно так.
— Ага… вот тебе и Маруся в енституте Сикли-хвасов-ского, — эхом отозвался Иван Саныч и сел на пол рядом с еще не остывшим телом своего вот теперь уже действительно покойного дяди…
POSTSCRIPTUM
ЭПИЛОГ
Огни ночных фонарей брезжили в ледяной ряби канала. Несмотря на то, что была середина апреля, стоял дикий холод, и столбики термометров в питерских квартирах упорно примерзали к опротивевшему уже нулю. Человек, шедший вдоль канала к Елагину мосту, воспетому в другом стихотворении Блока, тем не менее бормотал себе под нос стихотворение другого поэта и о другом мосте. Губы дрожали, зубы выбивали походную барабанную дробь, но слова выцеживались, как замерзающая на морозе паста:
— Под мостом Мирабо тихо катится Сена… и уносит любовь… тихо катится Сена… Мирабо…
Этот прохожий, верно, был увлечен декламированием Аполлинера, потому едва не наткнулся на стоящую у фонаря плотную, почти квадратную приземистую фигуру.
Квадратный человек в черном полупальто обернулся, и до любителя поэзии донеслось много интересного о родне до пятого колена включительно. Нет надобности говорить, что в монологе квадратного превалировала перфектно поставленная ненормативная лексика. Впрочем, внезапно он наступил на горло собственной матерной песне и, приглядевшись к обруганному им человеку, вдруг вставшему как столб, пробормотал:
— Погоди… и чаво ж? Саныч?
— Осип? — выдохнул тот. — А что ты тут делаешь? В Питере-от? Ты же должен жить в Париже… с молодой женой.
— А ты — в Барселоне.
Ваня Астахов, по представлениям Осипа Моржова долженствующий жить в Барселоне, махнул рукой и скверно выругался. Потом шмыгнул носом и произнес:
— Да я оттуда съехал. В Америку скататься решил. А там влип в мерзкую историю. В тюрьму чуть не загремел. Еле ноги унес.
— А чаво ж так?
— Да дернул черт проехаться в автобусе, — пожаловался Ваня, — надоело мне на этих «Феррари» да «Пежо» рассекать. Ну, пьяный, естественно, был. А в автобусе… сам не понимаю, как произошло, по привычке, что ли… полез в карман к какому-то мудиле. А он меня за руку хвать!
— И чаво?
— А тот как заорет! А он стоял на передней ступеньке, прямо в ухо водителю гаркнул. Тот с перепугу руль вывернул, автобус с моста — хлобысь!!
— Ну дела-а-а… — выдохнул Осип.
— Хорошо, никто не погиб, а то бы мне, как виновнику аварии… это они в ихнем америкосском вонючем суде так решили!.. впарили бы пожизняк за терроризм. Они ж повернутые на судах. А так — десятку дали. Это что же — мне десять лет с нигерами в тюряге сидеть и за мылом наклоняться? Не-ет!! Я оттуда сбежал, дуриком, правда… повезло мне… так меня чуть ли не через испанское посольство требовали найти! Пришлось и из Барселоны дергать… вот… маюсь. Счета-то все мои заморозили. Вот и сам мерзну. В Питер приехал. А куда мне теперь?
Осип сочувствующе покачал головой.
— А у тебя что? — спросил Астахов.
Моржов мотнул головой и брякнул:
— Да эта толстозадая шалава, жинка моя… где-то просекла, что значит моя татуировка. Вот та, с котом. Ну и пристала. Я по пьянке возьми да и брякни. А потом развод мне устроила, да так ловко дельце обтяпала, что я с хером воробьиным остался. У нее адвокат, жидяра мерзкий, кстати, из сен-денийских же крючкотворов, там так дело поставил, что меня еще и компенсацию заставили платить, а потом выслали из Франции. Ну, и мне некуда, кроме как в Питер. Правда, у меня в Тамбове тетушка живет. Только она ж, старая мегера, меня и на порог не пустит.
— Н-да-а-а, — в свою очередь протянул Ваня. — А ты еще, Осип, говорил, что вот больше не будешь жить, как свинья. А пожил ты хорошо только полгода.
Осип досадливо крякнул:
— Ну что ж делать? Дураки мы с тобой, Саныч. Проворонили счастье-от. Ну да ладно. Ничаво. У меня тут триста рублев нашкрябается, пойдем-ка выпьем за встречу в кабак.
— И у меня где-то сто или сто пятьдесят, — отозвался Иван Саныч, — ну что ж… пойдем.
Но вот обо всем этом задумался Ваня Астахов. Он нерешительно взглянул на Осипа и произнес:
— Погоди, Савельич… а как же нам теперь быть? Сейф-то предъявить можно, а как насчет убийцы Жака и Николя? Ведь не предъявлять же нам моего милого дядюшку? Тогда и завещание нужно пересматривать, коли он жив, и в таком случае… думаю, нам вряд ли что-либо достанется.
Осип озабоченно поскреб в затылке: верно, такое соображение еще не приходило ему в голову. На зеленовато-сером лице Гарпагина зазмеилась предательская улыбка, и он проговорил:
— А я сижу и жду, когда же до них наконец дойдет! А то ишь как разгубастило… так и думают, что мои денежки уже у них в кармане! Да нет, не такой уж я дурак! Вот старый «Рено» и бра — это пожалуйста! Вы, кажется, в права наследования уже вступили. А насчет всего остального — извините-подвиньтесь!
Осип помрачнел. Он покосился на Ивана Саныча и проговорил:
— Вот что, Ваня. Сходи-ка в комнату, где мы водку пили, и принеси свой пистолет, который ты, стало быть, у арабов покупал. Я думаю, надо вернуть нашего черного человечка, любителя сала и ебуртов, туда, откуда он ненадолго отпросился, на летние каникулы, наверно — а именно в ад!!
Кажется, к Моржову на несколько мгновений вернулось то жестокое красноречие, которым он потряс Ваню в питерской забегаловке, когда говорил о том, что никогда, никогда уже больше не будет жить как свинья — лучше уж и вовсе не жить. Обычное косноязычие Осипа разметалось, как одуванчиковый пух под ветром.
— Подождите! — воскликнул Гарпагин.
Ваня остановился на самом пороге.
— Подождите, не надо, — повторил тот. — Может, решим дело полюбовно? У меня есть один вариант, при которым, как говорится в русской поговорке, и волки сыты, и овцы целы.
— Ты овца, что ли? — злобно пробасил Моржов. — Ты даже на волку-от не похож… санитара леса. Ты… ты — шакал, вот ты кто!
— Ну, о биологической принадлежности можно еще поспорить, — сказал Гарпагин. — Но есть у меня предложение… интересное предложение… — Он огляделся по сторонам, воровато понизил голос и сказал негромко и вкрадчиво: — Жака, оно конечно, я прибрал, был грех, но так Николя-то, моего сына, этот падла Ансельм порешил! Может, на него и свалим все, вы получите деньги, выделите мне, скажем, пятую часть, и я уеду навсегда из Европы, скажем, в Америку и начну новую жизнь. А если вы будете на меня давить, убьете, то все равно… лучше вам не будет. Вас все равно найдут эти питерские бандиты, и мало не покажется. А если бы вы послушали меня, то я бы посоветовал вам, как лучше быть.
— Так ты ж, дядя, сам на нас этих питерских бандитов, выходит, и натравил, — свирепо сказал Астахов. — А теперь тут разводишь антимонии!.. Торгуешься!
— Погоди, Саныч, — перебил его Осип. — Может, он дело говорит. А? Ну, ты давай балакай дальше, Гарпагин, пока у нас еще есть желание тебя-от слушать. Говори, говори!
— А тут особо и говорить нечего, — быстро проговорил тот, — Ансельм — еще более продажная сука, чем… ну, чем даже я. Мне можно доверять. То, что я вас чуть не убил, это потому, что у меня просто другого выхода не было там, в Питере. Старые грехи на дно тянули. И неужели вы мне будете в укор ставить, что я убил этих отморозков Жодле и Магомадова, этого недочеловека Рыбака и вообще… Никому нельзя верить. Мне — можно. А Ансельм вас не пожалеет. Я-то хорошо знаю гэбэшную кухню. Он вас сдаст, поверьте. Или просто замочит. Он моего Николя только за то убил, что, видите ли, у него были подозрения…
— Короче!
— А короче некуда. Ансельма нужно выводить из игры. Думаешь, он забыл, как ты чморил его вчера вечером, Осип? Такие, как он, ничего не забывают.
— И я его чморил, — задумчиво произнес Ваня Астахов, предрасположившийся к рефлексии водкой и словами Степана Семеныча, — он тоже, может, не забыл.
— Не забыл, не забыл!
— Ну что ж… — начал было Осип, который, по всей видимости, был впечатлен словами Гарпагина не в меньшей степени, чем Ваня Астахов. Начал, но тут же осекся, потому что в комнату вошел Ансельм.
— Я там трапезу сотворил, — сказал он. — Пойдем перекусим. — Хватит с этим ублюдком болтать, потом договорим. Будет время еще.
— Ну, Яклич, даже не знаю… — заговорил Осип. Ансельм повернул к нему голову, и вдруг Гарпагин, вскочив с кровати и одним движением сорвав с подоконника массивный горшок с кактусом, оказался за спиной Селина.
Трррах!!!
…Горшок разлетелся вдребезги, с такой силой Гарпагин ударил Ансельма по голове. По все стороны полетели комья земли, черепки, а также брызги чего-то мягкого и теплого, что, верно, следует грустно поименовать «утечкой мозгов за рубеж» в самом что ни на есть буквальном и жутком смысле этого выражения.
Ансельм упал с раскроенным черепом, Осип и Ваня Астахов окаменели, насколько быстро и неожиданно это произошло, а Гарпагин отряхнул руки и тихо произнес:
— Будет время, говоришь, Анатолий Яковлевич? Нет у тебя уже времени. Не будет.
— Ну ты, Гарпагина… — наконец выдохнул Осип, — как же ты так, сволочь… быстро…
— А чего копаться? Он тоже меня не пожалел бы, будь уверен. Он же меня почти отправил на тот свет, когда взорвался мобильник Жака.
Гарпагин, кажется, начинал чувствовать себя хозяином положения. Он говорил быстро, громко и уверенно, на его нездоровом зеленовато-сером, с землистого оттенка щеками, лице проступили красные пятна.
Он был заметно взволнован.
И тут Ваня Астахов понял, что в эти минуты решается все. Действительно — все. По какому пути пойдет вся дальнейшая жизнь, пойдет ли вообще, или же остановится, забуксует, как автомобильный одр на отечественной грунтовке, зароется колесами в грязь и будет выть и дребезжать, сотрясаясь до основания всем своим дряблым корпусом и чахлым литровым моторчиком.
А потом заглохнет.
Гарпагин кашлянул и произнес:
— Ну что, пойдем поедим, что ли, а то больно уж жрать хочется. Он, кажется, говорил, что сотворил завтрак?
На мгновение Астахова охватила жуткая, непреодолимая ненависть к этому страшному человеку, захотелось подлететь к нему, впиться пальцами в серое морщинистое горло и сжимать, сжимать до тех пор, пока жизнь не уйдет из него, как кислый терпкий сок из лимона.
Но стоило ему взглянуть на Степана Семеновича, как непреодолимый животный ужас сковал руки и ноги.
Черный человек…
* * *
Гарпагин ел быстро и жадно. Так быстро, что не успели Осип и Иван Саныч съесть и по кусочку, как половина содержимого выставленных на стол тарелок, вазочек и блюд была сметена как ураганом.Впрочем, лично Иван Саныч сомневался, полез бы упомянутый кусочек ему в горло после всего, что произошло. Достаточно хотя бы упомянуть то обстоятельство, что как только они втроем вошли в гостиную, Иван Саныч подобрал с пола свой пистолет и наставил его на Степана Семеныча. На что тот, впрочем, не обратил ни малейшего внимания.
Насытившись, Степан Семенович откинулся на спинку стула и удовлетворенно вздохнул:
— Ну вот, можно теперь и о деле поговорить. Думаю, что предъявить удостоверение Селина в полиции — и этого вполне хватит, чтобы признать его иностранным шпионом и свалить на него все грехи. Тем более что сейф находится в его доме, не так ли? И на нем, если не ошибаюсь, отпечатки пальцев Ансельма. Я-то был в перчатках, а ты, Моржов, кажется, к сейфу и не прикасался, насколько я различил в темноте сегодня ночью. Так что особо мудрствовать не придется.
Осип и Иван Саныч молчали. Они были придавлены всем происшедшим, словно атмосферное давление внезапно возросло — конкретно для них — в несколько раз.
Гарпагин кашлянул и заговорил было:
— Ну да, конечно. Я понимаю ваше состояние… сос-то… а-а, черррт!
Осип и Астахов синхронно воткнули в него испуганные взгляды. С Гарпагиным начало происходить что-то странное и — страшное. Он дико переменился в лице, его рука скользнула по груди и вцепилась в горло с такой силой, словно Степан Семенович хотел задушить сам себя. Он качнулся вперед с выпученными глазами, обессмыслившимися болью и страхом, и упал со стула.
Несколько конвульсивных судорог одна за другое потрясли его тело, ноги задергались, тело заходилось все более укрупняющейся дрожью, рот перекосило… Гарпагин поднял голову и протянул к Осипу цепенеющую белую, в страшных прожилках, руку, от которой тот отшатнулся, словно это была рука смерти. Голова Гарпагина глухо стукнулась виском в пол, рука упала и, дернувшись, застыла.
Убийца Ансельма пережил свою жертву буквально на несколько минут.
— А ведь он хотел скормить все это нам… — в ужасе выговорил Иван Саныч.
Осип понял его мгновенно, и сложно было не понять, что имел в виду Иван Саныч: по всей видимости, Ансельм отравил тот обед, которым он хотел накормить Астахова и Моржова. То ли он действительно предпочитал не оставлять свидетелей, то ли у него были какие-то иные планы, вроде того, чтобы за порядочную мзду договориться с Гарпагиным — этого уже никому не было суждено узнать.
Осип посмотрел на Астахова и хрипло произнес:
— Ну, уж не знаю, Саныч, может, так говорить кощунственно — но, быть может, это к лучшему, что все произошло именно так.
— Ага… вот тебе и Маруся в енституте Сикли-хвасов-ского, — эхом отозвался Иван Саныч и сел на пол рядом с еще не остывшим телом своего вот теперь уже действительно покойного дяди…
POSTSCRIPTUM
Через два месяца, после громкого расследования, всколыхнувшего весь Париж, Осип Моржов женился на Лизе Гарпагиной и самодовольно принял титул барона де Журдена. Впрочем, сам Осип предпочитал титуловать себя иначе, а именно — Joseph, conte de Maurgeau. То есть незаронно присвоил себе пышный титул графа де Моржо.
Вот уж воистину — вор-рецидивист во дворянстве…
Иван Александрович Астахов, получив в свое распоряжение семьдесят миллионов франков, уехал из Франции и поселился в унаследованном им от покойного дяди дома в Барселоне.
И все бы было замечательно, если бы не было такого элемента композиции, равно касающегося и литературы, и жизни, как
Вот уж воистину — вор-рецидивист во дворянстве…
Иван Александрович Астахов, получив в свое распоряжение семьдесят миллионов франков, уехал из Франции и поселился в унаследованном им от покойного дяди дома в Барселоне.
И все бы было замечательно, если бы не было такого элемента композиции, равно касающегося и литературы, и жизни, как
ЭПИЛОГ
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
аптека, улица,
фонарь.
Б Л О К
Огни ночных фонарей брезжили в ледяной ряби канала. Несмотря на то, что была середина апреля, стоял дикий холод, и столбики термометров в питерских квартирах упорно примерзали к опротивевшему уже нулю. Человек, шедший вдоль канала к Елагину мосту, воспетому в другом стихотворении Блока, тем не менее бормотал себе под нос стихотворение другого поэта и о другом мосте. Губы дрожали, зубы выбивали походную барабанную дробь, но слова выцеживались, как замерзающая на морозе паста:
— Под мостом Мирабо тихо катится Сена… и уносит любовь… тихо катится Сена… Мирабо…
Этот прохожий, верно, был увлечен декламированием Аполлинера, потому едва не наткнулся на стоящую у фонаря плотную, почти квадратную приземистую фигуру.
Квадратный человек в черном полупальто обернулся, и до любителя поэзии донеслось много интересного о родне до пятого колена включительно. Нет надобности говорить, что в монологе квадратного превалировала перфектно поставленная ненормативная лексика. Впрочем, внезапно он наступил на горло собственной матерной песне и, приглядевшись к обруганному им человеку, вдруг вставшему как столб, пробормотал:
— Погоди… и чаво ж? Саныч?
— Осип? — выдохнул тот. — А что ты тут делаешь? В Питере-от? Ты же должен жить в Париже… с молодой женой.
— А ты — в Барселоне.
Ваня Астахов, по представлениям Осипа Моржова долженствующий жить в Барселоне, махнул рукой и скверно выругался. Потом шмыгнул носом и произнес:
— Да я оттуда съехал. В Америку скататься решил. А там влип в мерзкую историю. В тюрьму чуть не загремел. Еле ноги унес.
— А чаво ж так?
— Да дернул черт проехаться в автобусе, — пожаловался Ваня, — надоело мне на этих «Феррари» да «Пежо» рассекать. Ну, пьяный, естественно, был. А в автобусе… сам не понимаю, как произошло, по привычке, что ли… полез в карман к какому-то мудиле. А он меня за руку хвать!
— И чаво?
— А тот как заорет! А он стоял на передней ступеньке, прямо в ухо водителю гаркнул. Тот с перепугу руль вывернул, автобус с моста — хлобысь!!
— Ну дела-а-а… — выдохнул Осип.
— Хорошо, никто не погиб, а то бы мне, как виновнику аварии… это они в ихнем америкосском вонючем суде так решили!.. впарили бы пожизняк за терроризм. Они ж повернутые на судах. А так — десятку дали. Это что же — мне десять лет с нигерами в тюряге сидеть и за мылом наклоняться? Не-ет!! Я оттуда сбежал, дуриком, правда… повезло мне… так меня чуть ли не через испанское посольство требовали найти! Пришлось и из Барселоны дергать… вот… маюсь. Счета-то все мои заморозили. Вот и сам мерзну. В Питер приехал. А куда мне теперь?
Осип сочувствующе покачал головой.
— А у тебя что? — спросил Астахов.
Моржов мотнул головой и брякнул:
— Да эта толстозадая шалава, жинка моя… где-то просекла, что значит моя татуировка. Вот та, с котом. Ну и пристала. Я по пьянке возьми да и брякни. А потом развод мне устроила, да так ловко дельце обтяпала, что я с хером воробьиным остался. У нее адвокат, жидяра мерзкий, кстати, из сен-денийских же крючкотворов, там так дело поставил, что меня еще и компенсацию заставили платить, а потом выслали из Франции. Ну, и мне некуда, кроме как в Питер. Правда, у меня в Тамбове тетушка живет. Только она ж, старая мегера, меня и на порог не пустит.
— Н-да-а-а, — в свою очередь протянул Ваня. — А ты еще, Осип, говорил, что вот больше не будешь жить, как свинья. А пожил ты хорошо только полгода.
Осип досадливо крякнул:
— Ну что ж делать? Дураки мы с тобой, Саныч. Проворонили счастье-от. Ну да ладно. Ничаво. У меня тут триста рублев нашкрябается, пойдем-ка выпьем за встречу в кабак.
— И у меня где-то сто или сто пятьдесят, — отозвался Иван Саныч, — ну что ж… пойдем.