Страница:
«Много выпили — зачем так? — Мысль выскочила, как мышь, и тут же забилась глубоко в нору. — Сушняк… водички попить надо бы… И что я так рано проснулся? Осип разбудил, нет?»
Ваня оторвал голову от подушки и, особенно не напрягал слух, уловил чей-то храп, шедший откуда-то сверху. Ваня сел на кровати. По всей видимости, звуки, которые доносились до него, были порождены не храпом. В особенности — Моржова. Не уловить Осипов храп было достаточно сложно: Осип храпел так, как будто ему рвали трахеи и бронхи при посредстве бензопилы. А тут — как-то…
Нет. Это не храп. Это просто шорох плюща, которым поросла стена той части дома, куда поселили Астахова. От плюща полз плохо различимый, но постоянный и утомительный глуховатый звук, похожий на дыхание простуженного великана. Изредка вклинивалось сухое хлопанье старых ставен, и заводил свою песню свободный парижский сверчок.
Астахов тяжело сглотнул и пробормотал под нос, уловив исходящий от самого себя запах перегара:
— Уф… опять нажрались. Че ж?…
Последний вопрос — «че ж?» — родил у Астахова неожиданную и, что характерно, на редкость оригинальную идею: а не выпить ли? В конце концов, алкоголь — тоже своего рода снотворное, да и жажду утоляет превосходно.
А где? Где выпить-то?
В подвале.
Ваня даже подпрыгнул на кровати, вспомнив о том, что в комнате Осипа есть лаз в подвал. Правда, надо пролазить через вентиляционную трубу, но это не беда. А в подвале — масса заслуживающих самого пристального внимания вещей.
Ваня спрыгнул на пол. Старые половицы охнули, скрипнули, на стену легла тяжелая размытая тень. Астахов даже испугался, когда увидел ее, и сел на кровать. Тень тоже уменьшилась, и только тут до Астахова дошло, что это его собственная тень.
— Допился… — пробормотал Ваня. — От собственной тени шарахаюсь.
Ночной дом, наполненный полумраком, в который вклинивались неясные тени и по которому порхали и проползали, в зависимости от тональности, стылые ночные звуки, внезапно вселил в Ивана Саныча ужас. Он снова сделал шаг, но тут же рухнул обратно на кровать, потому что половица, на которую он наступил, зашлась ну совершенно человеческим хрипом, и на секунду Ване почудились контуры полупрозрачной человеческой руки, прорисовавшейся под его ногой.
Ваня глухо вскрикнул и ударился спиной в стену.
— Выпить… — пробормотал он.
В этот момент он позабыл, что находится в предместье самого известного города мира. Ничто не напоминало ему об этом. Окутавшее его пространство не имело подчеркнуто национальных отличий и обличий. Со двора доносились спутанные стоны и кряхтения деревьев под ветром, сочился угрюмый шорох плюща, стрекотали сверчки, где-то далеко выла собака, и из оглохшей ночи тускло выцеживались удары часов, отбивающих свой ночной дозор.
— Бляха-муха!.. — выдохнул Ваня и, сжав челюсти, почти бегом бросился в комнату Осипа. Ему хотелось, чтобы тот не спал, чтобы поднял голову и воткнул в Ивана Александровича мутный сонный взгляд и пробормотал свое сакраментальное «чаво?», которое разбило бы страх, как старую копилку.
Ваня ворвался в комнату и остановился. На кровати Осипа смято белела простыня и колыхалась тень от лезущего в окно дерева. Но кровать была пуста.
Осипа не было.
— И как так?… — выговорил Астахов. — И где он шляется?
Звук собственного голоса испугал Ивана Саныча. Он покрутил головой по сторонам, потом бросился к Осипову пиджаку и вынул из него флягу, к которой тот прикладывался в «Феррари». Во фляге нашлось немного коньяку, и это успокоило Ивана. Он выпил, присел прямо на пол и подумал, что все его неясные страхи и предчувствия, а равно стоны половиц и контуры рук на полу — ни что иное, как первые признаки подступавшей белой горячки.
— И тебя вылечат… — пробормотал он. — И меня вылечат…
Он поднялся и, с трудом отодвинув комод (у Осипа так легко и непринужденно это получалось!), глянул на дыру в разобранном полу, зиявшую провалом черного пустого пространства. Иван Саныч поежился, по спине наждачно проскрипели мурашки, но выпить все равно хотелось. И Ваня, скрипнув зубами, полез в рукотворный лаз.
Тут было темно, как в животе (или ином органе) у негра. Ване почему-то вспомнилось название, кажется, из Эмиля Золя: «Чрево Парижа». Ваня больно стукнулся коленом о выступ в стене и спрыгнул на пол. Глаза его быстро привыкли к полумраку освещенного слабой люминесцентной лампой подвала, полумраку, который казался мягче и спокойнее, чем мечущиеся по комнате Осипа светотени; Ваня сделал два шага, привычно осматриваясь — и замер от ужаса.
И было отчего.
Возле старой каменной колонны, которая, очевидно, пронизывала дом как ось, неподвижно лежало тело. Тело было мужским, более того, Иван увидел на нем рубашку, в которой сегодня щеголял Осип.
Осип?!
Ваня открыл рот, чтобы крикнуть, но язык пристыл к гортани, перед глазами метнулись размытые тени, а в перехваченном горле сухо заходила колючая судорога.
— О-сип?!
Астахов упал на колени рядом с телом и, превозмогая страх, дернул того за плечо. Мужчина перевернулся, и Иван увидел белые губы и полуприкрытые темными веками глаза.
Но это был не Осип.
И губы, и глаза, и отвисший подбородок, по которому стекала струйка крови из проломленного виска, принадлежали поваро-шоферу Степана Семеновича Гарпагина — Жаку.
И кровь еще не застыла.
Астахов дернулся, как будто к нему приложили электрошокер: он подумал, что убийца, быть может, еще здесь, и что он вполне может убить и его, Ивана Астахова.
И вот тут в одном из углов, клубящихся завораживающим мраком, Ивану Санычу почудилось движение. Кто-то шевельнулся, кто-то стронулся с места. Ваня отпрыгнул от трупа Жака и буквально ломанулся обратно в лаз, через который пролез в этот злополучный подвал.
Он поцарапал себе руки, ободрал ноги, прикусил язык, когда ударился головой о стену, — но выскочил из подвала, как черт из табакерки.
— Оси-и-ип! Оси-и-иип!! — Ваня метнулся по комнате, потом выскочил в свою спальню и включил сразу же и верхний свет, и ночник. — Дядя Степан!
Послышались чьи-то тяжелые шаги, Иван сжался и на полусогнутых заполз в угол. В комнату вошел Осип. Он был в одних трусах в цветочек и на ходу непрестанно почесывал свою волосатую грудь с таким видом, словно там завелись известного рода насекомые.
— И чаво ты орешь-от? И чаво ты орешь? — выговорил он, но Ваня машинально отметил, что вид у Осипа отнюдь не сонный, хоть и весьма недовольный, и что он выглядит взбаламученным и возбужденным.
…Неужели это он убил Жака?
Но зачем? Чем ему успел досадить этот довольно милый француз, непонятно каким манером терпевший выходки своего скупого и жлобливого хозяина?
— Осип… это ты?… Ты — его?…
— А чаво ж? Я.
Ваня рухнул на кровать, глядя на Моржова обессмыслившимися телячьими глазами.
— Но зачем? — выговорил он. — Зачем ты…
Осип передернул плечами:
— Да чаво тут такого, Саныч? Чаво с тобой случилось? Сам, что ли, никогда?…
— Да ты что! — петушиным фальцетом выкрикнул Иван Саныч. — Ты!! Уголовник! Гнида! Рецидивист! Да ты что же, скотина, натворил?!
Осип нахмурился. По его одуловатому краснокирпичному лицу пробежало облачко, а на широких скулах заходили крепкие желтоватые желваки.
— Ты, никак, сдурел, Астахов? — грубо сказал он и свирепо шмыгнул носом. — Проспись, дубина. Пить тебе надо меньше, а то сам ишшо сопли не дожевал, а в глотку бухло льешь, как настоящий.
Тяжело дыша, Астахов лег спиной на кровать, косясь на Осипа одним налившимся кровью мутным глазом. Грудь его ходила, как кузнечные меха, лицо выражало почти физическое страдание.
В этот момент появился Гарпагин — в старомодном колпаке, в бежевых панталонах и пушистых бесшумных тапочках. В руке он почему-то держал фонарик.
— Что за шум? — спросил он. — В чем дело? Почему вы так кричите, Иван?
Астахов хотел было отвечать, но единственное, на что он сподобился — это потыкать пальцем в направлении Осипа, ловя при этом воздух ртом, как, верно, делала бы пожелавшая научиться говорить болотная жаба.
— Да я вообще-от не понимаю, о чем ор, — сказал Моржов. — Мне так кажисси, Семеныч, что у Вани кукушку сдернуло. Пить надо меньше. Он меня так встретил, как будто я — не я, а ентот… тень отца Омлета.
— Жак… Жак, — выговорил Иван.
Гарпагин побледнел. Фонарик дернулся в его руке и упал на пол.
— Что такое с Жаком?
Ваня приподнялся на кровати и наконец выговорил:
— Жака убили. Он в подвале… мертвый. С разбитой головой. Только что… только что видел.
— Да ты что такое говоришь? — замахал на него руками Степан Семенович. — Как его могли убить, если он еще недавно валялся пьяный в дым в гараже? Ты, наверно, в самом деле перепил, Иван.
— Ну так сами посмотрите… — отозвался тот.
Осип снова пожал плечами и принялся интенсивно расчесывать грудь.
— И как он мог попасть в подвал, если ключи у меня, и больше их ни у кого нет? — продолжал Гарпагин. — Да и ты… ты-то как мог попасть в подвал? Не говори глупостей и проспись, племянничек.
— От и я ему то же самое грю, — одобрительно откликнулся Осип.
Такая недоверчивость взбесила вспыльчивого Астахова и мгновенно придала ему сил. Он вскочил и забегал по комнате, а потом буквально рявкнул на дядюшку и Осипа:
— Ну так пойдемте посмотрим! Пойдемте, пойдемте!
Гарпагин поднимал с пола разбитый фонарик. При словах Ивана он вторично выронил многострадальный осветительный прибор и выговорил:
— Да что ты баламутишь? Ну пойдем, пойдем! Только прежде ты объясни, как ты мог попасть в подвал и увидеть там якобы труп Жака, если ключи у меня, а подвальная дверь заперта? А?
Астахов глянул на Осипа: тот воровато отвел маленькие мутные глазки, во взгляде которых читалась досада.
— А очень просто! — сказал Астахов. — Нет, пойдем посмотрим!
Без дальнейших препирательств и разглагольствований они спустились в подвал, но не тем путем, каким проходили туда Ваня и Осип за вином и как проник туда Астахов буквально несколько минут назад, — а по длинной темной лестнице, в конце которой должна была поджидать их массивная дубовая дверь, преграждавшая вход в подвал.
Дверь была приоткрыта.
Гарпагин издал длинный стон и семимильными шагами, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, бросился в свое вожделенное хранилище. На предпоследней ступеньке он едва не навернулся и с трудом сохранил равновесие, но сейчас вовсе не это волновало почтенного рантье. Он наскочил на дверь, провел рукой по стене, ища выключатель.
Брызнул свет. Гарпагин, задыхаясь, ввалился внутрь и остановился на пороге.
Из-за его сутулых плеч осторожно выглядывали Осип и Иван Саныч.
Первый раз они видели подвал сен-денийского дома освещенным. Просто все свои многочисленные посещения винного погребка, располагавшегося в пределах этого подвала, они совершали вороватыми набегами, не включая света. Истинные размеры подвала выяснились только сейчас.
Это было очень просторное помещение с низким сводчатым потолком и несколькими рядами шкафов. Пролом, сделанный Осипом и Иваном Санычем в полу Осиповой комнаты, должен был находиться у самой дальней стены. Рядом с колонной, рядом с телом Жака.
На секунду у Ивана Саныча закрылось сомнение: быть может, он в самом деле допился до того, что у него начались галлюцинации? Ведь был же прецедент, когда, употребив марку ЛСД-25, он полтора часа беседовал с фонарным столбом, принимая его за профессора философии, и, что характерно, столб ему отвечал.
Но так ЛСД — галлюциноген, а тут просто алкоголь, пусть и в больших количествах, и потому…
Нет. Все сомнения выдымились, как тени из дальних углов при включении верхнего света.
…Жак в самом деле неподвижно лежал у колонны. Гарпагин витиевато выругался и, подскочив к своему поваро-шоферу, дернул его за волосы и заорал:
— Нажрался, да? Мало было тебе коньяка, так ты в подвал за мои вином полез? И нечего притворяться! Труп из себя строишь, да? — Степан Семеныч подскочил к массивной винной бочке, отвернул краник, синхронно подставляя ладонь. Но вместо ожидаемой струи на руку пролилась жалкая струйка, тут же иссякшая и пошедшая сначала частыми, а потом все более редкими каплями.
— Чиоо-орт!.. — простонал несчастный рантье. — Да как же он мог выпить сто… столько? — Он дернул на себя дверцу пыльного шкафа, и тут же хриплый вопль вырвался из его груди.
У Ивана Саныча помутилось перед глазами: вопль Гарпагина был таким, как если бы он увидел еще один труп, на этот раз не лежащий на полу, а заложенный в шкаф.
Но, к счастью, причина коренилась совершенно в ином.
— Вино… исчезло! — прохрипел Гарпагин. — Исчезло! О Господи!
Он заметался по подвалу, а Осип мрачно проговорил:
— Кажется, он там еще что-нибудь найдет. Да. А Жак, — он присел на корточки возле тела поваро-шофера, — а Жак, кажись, в самом деле того… готов. Убили.
— Ты…
— Чаво?
— Так ты же и убил! — прохрипел Иван Саныч. — Ты же сам сказал, а теперь говоришь — кажется.
— Да ты чаво? — изумился Осип. — У тебя окончательно мозга поехала, Ванюха? Чаво я тебе такое говорил?
— Ты говорил: «Да, я. Ну и что тут такого? Сам, что ли, никогда?…» А я никого никогда не убивал.
— Да причем тут убивал? Я совсем не про это говорил.
— А что же? Где ты был? Почему твоя кровать была пустая? А, Осип?
Моржов пожал плечами:
— Ну так что ж… меня, правда, просили не говорить, но раз пошла такая заваруха… скажу. У ентой я был… у Лизаветы. Дочки Семенычевой.
— А то ты там делал?
— Ты прямо как маленький, Саныч! Что можно с бабой желать в четыре часа ночи? Уговорилися мы с ней, что я приду, как все заснут. От так-от. А ты не разобралси, мокруху мне прилопатил сбоку. Я не…
Дикий вопль удушливо разорвал воздух и забился под сводчатыми потолками, как бабочка под сачком эндомолога. Иван Саныч вздрогнул всем телом, бледнея, отскочил к стене, быстро принимая ее оттенок, и даже Осип Савельич, человек с железными нервами, дрогнул массивным подбородком, и по его низкому лбу, бугрясь, поползли вертикальные морщины, быстро переходя в горизонтальные.
— О-о-о-а-аа!!
— Да что же это такое, ежкин кот? — пробормотал Осип, и тут на него из-за шкафа вылетел Гарпагин. Колпак сбился на затылок и болтался, как косичка, одного тапка на ноге недоставало, на желтоватой физиономии Степана Семеныча проступали бледные пятна. Будь Осип не так крепок и могуч, Гарпагин сбил бы его с ног, а потом промчался бы по нему, как торнадо.
Но так — Осип перехватил Гарпагина, взял его за ворот, тряхнул раз-другой и проговорил басом:
— Чаво такое?
Гарпагин только кудахтал.
— Ты толком говори!
— Все! Всех!! — прорвалось у Степана Семеныча. — Арес… арестовать! Всех арестовать! И меня!. Я-а вас!.. — И он сделал было попытку накинуться на Моржова с кулаками, но здоровенный Осип без особых усилий выкрутил тощие руки ополоумевшего рантье и чуть поприжал тому шею. Степан Семенович дернулся, как придушенный петушок, но дрыгаться перестал.
— Воры!.. — обессиленно пробормотал он. — Разорен! Убит! Да что же это такое!! Нико… никому не верю! И ты, ты!.. — снова заверещал он, глядя на Осипа. — Вы все тут!.. Я никогда!.. Вот товарищ Сталин!..
— Мне так кажется, что его ограбили, — тихо предположил Астахов. — И так думается, что украли не только вино. Сталина даже вспомнил… диссидент.
— Какое ограбили! — завыл тот и сделал попытку выдрать прядь из своих и без того реденьких ломких волос. — Ты лучше скажи — убили! Зарезали! Уничтожили!! Сейф мой украли! У меня стоял сейф, он был вмурован в стену — вытащили! Дверцу открыть не смогли, так они весь сейф вытащили! Ты вьитащиль, говьори?! — Гарпагин не заметил, как сбивается на откровенный акцент, чего раньше за ним не особенно замечалось. — А ну, покажи руки!! — гаркнул он на Ивана так, что тот затрясся, как осиновый лист с дерева, на котором повесился Иуда, и машинально протянул вперед обе руки ладонями вверх. Руки дрожали.
— Нет? Ничего нет?! Другие руки покажи!
— Дру-гие? — пролепетал Иванушка Александрович, пятясь. — Как… другие? Я же тебе не… каракатица, осьминог там какой-нибудь… по несколько пар рук чтобы…
— Хватит дурить, Семеныч! — властно вмешался Осип, хлопнув взвинченного хозяина дома по плечу. — Тут, я вижу, дело глухо: дверь настежь, жмурик в подвале, сейф стырили, да еще вино выпили. Что в сейфе-то было?
Гарпагин уже немного успокоился и теперь только клацал зубами, как от холода или в лихорадке. Услышав вопрос Осипа, он горестно застонал.
— Чаво там такое-то? Деньги? Побрякушки голдовые? Брюлики? — выспрашивал Осип.
— Там вся моя жизнь… — жалко отвечал Гарпагин.
— Вместительная у тебя жизнь, Стяпан Семеныч, нечаво сказать, — отозвался Осип. — А чаво тама конкретно было-от?
— Деньги…
— Много денег?
— И еще драгоценности… от моей покойной жены, она же была аристократкой… баронессой де Журден.
— Много денег-то и драгоценностей? — повысил голос Осип. — На какую-от сумму?
— Да на несколько… — Гарпагин вдруг осекся и почти с ужасом посмотрел на Осипа. Лицо Моржова, квадратное, с нависающими над низким лбом полуседыми прядями и близко посаженными к переносице небольшими поблескивающими глазами показалось ему зловещим. В губах российского «следователя Генпрокуратуры» нарождалась недобрая сардоническая усмешка. По крайней мере, так показалось всполошенному Степану Семеновичу.
— Несколько — чаво? — уточнил Осип. — Несколько миллионов? — И, не дожидаясь ответа Гарпагина, присвистнул и проговорил:
— Дык что же мы тут стоим? Полицию надо вызывать! Не люблю я этих ментяр, конечно, они что у нас, что здесь, должно, одинаково гнилые, но кады ж стольки-от пропало!
— Се-е-ейф… — простонал Гарпагин. — Швейцарский, мне его подарили… он один стоит несколько тысяч долларов!..
— Да чаво о тыщах кипешиться, коли «лимоны» увели! — возмутился Осип. — Беги, Ванька, вызывай полицию! Ах, да! — спохватился он. — Ты же по-хранцузски только свой «катр, сис» знаешь! А я по-хранцузски и того хуже — только «Гитлер капут»!
Степан Семенович попытался выпрямить спину. Казалось, он постарел лет на двадцать и из вполне приличного пожилого мужчины, пусть даже несколько запущенного вида, превратился в дряхлого старика. Сразу бросались в глаза и морщинистая шея, и тусклый оловянный взгляд, и тощие сутулые плечи, и отсутствие двух передних зубов, что в Западной Европе вообще нонсенс.
— Я сам позвоню… — надтреснутым голосом, как будто-то расщепляющим гортань, произнес он.
Обилие растительности на лицах не помешало им за несколько секунд констатировать смерть несчастного Жака от черепно-мозговой травмы, «не совместимой с жизнью», как о том пишется в отчетах судмедэкспертизы.
— Месье Гарпагин, — залопотал комиссар Руж, — сейчас вы и эти люди, — он указал на Осипа и Астахова, — проедемте с нами, составим протокол об убийстве и краже. Ведь имела место кража?
— Лучше бы меня убили вместе с ним, — трагическим голосом выговорил Гарпагин.
Комиссар Руж не понял ни слова, потому что эта фраза была сказана на русском языке, но сопровождавшая эти слова гримаса на лице Степана Семеновича была столь красноречива, что он незамедлительно выразил свое сожаление и готовность приложить все свои скромные силы к расследованию этого преступления.
Впрочем, в участок не поехали: Гарпагина охватила слабость, и комиссар Руж, как видно, человек жалостливый, предложил почтенному рантье выполнить все официальные процедуры дачи показаний на дому.
Так и сделали. Поднялись наверх, в гостиную. Пока Лиза и один из медицинских Карлов Марксов хлопотали над полубессознательным Степан Семенычем Гарпагиным, комиссар Руж уселся напротив бледного, как полотно, Ивана Саныча и начал что-то быстро говорить. Из речи комиссара Ружа Астахов понял только слово «труа». Потом негромко кашлянул и проговорил по-английски:
— Господин полицейский, я не владею французским языком. Если возможно, я мог бы говорить с вами по-английски.
Комиссар Руж выпрямился. В его лице появился интерес, в сытых отлакированных глазках мелькнули искорки.
— А кто месье по национальности? — спросил он по-английски с сильным акцентом.
— Russian, — ответил Иван Саныч. — Из Петербурга. Слыхали, наверно, про такой город?
— О, Russian! — воскликнул тот. — Мой дед был русский. Из Одессы. Это ведь русский город, да? Его звали Яков Либерзон. Это хорошо. А где ваши документы? Разрешите на них взглянуть.
— Чаво он грит? — вклеился Осип, владевший английским еще хуже, чем французским (на коем он, как известно, знал только «Гитлер капут»).
— Документы просит, — хмуро сказал Ваня, вставая. — Щас увидит мою рожу и ФИО «Хлестова Жанна Николаевна», и вот тогда посмотрим.
— А ты говори, что ты ентот… транс-сек-суал, — сподобился выговорить Осип, который, как известно, был подкован в теории половых отклонений. — Что ты приехал до городу Парижу, чтобы перекроиться в бабу. У них же так можно, я читал. По пачпорту баба, а по херу — мужик. Тем более что в пачпорте фотка-от твоя, и все. Так что не журись, Саныч — прорвемся!
Осип оказался прав: комиссар Руж в самом деле нисколько не удивился тому, что у Астахова был женский паспорт. Или не выказал удивления, а только тонко улыбнулся. Он даже не стал уточнять, кто Ваня по своей половой ориентации.
Париж всегда был городом вольных нравов.
С каждым сказанным комиссару Ружу словом Ваня успокаивался; он чувствовал, что принятая на себя роль потенциального транссексуала избавляет его от необходимости быть самим собой, и потому начинал дурачиться и — для большей правдоподобности в плане продекларированных нетрадиционных сексульных наклонностей — жеманничать и пожимать плечами.
Хмель расползался по телу. Ограбленный ночной подвал с трупом Жака отступил куда-то в прошлое вместе с черными крыльями ночи, разлетевшимися от дыхания восхода. Занималась заря, в бокале еще оставался коньяк, и Ваня залечивал свои издерганные за ночь нервы.
Комиссар Руж, казалось бы, и не обращал внимания на нервные смешки русского, на то, как тот перекидывал ногу на ногу и, морщась, пил коньяк. Комиссар Руж полагал, что гостя (или гостью, пусть сам разбирается со своей половой принадлежностью) из России можно понять.
За плечом Вани торчал психоаналитик, который перед этим тормошил расчувствовавшегося Гарпагина, и время от времени пел, чтобы комиссар Руж приумерил темп и интенсивность взимания показаний, чтобы не оказать негативного воздействия на «психику клиента».
Ничего не понимавший Ваня только хмыкал.
Самое интересное последовало позже, когда комиссар Руж перекинулся на Степана Семеновича. Многострадальный хозяин дома некоторое время пучил глазки на представителя власти, спросившего, не замечалось ли за месье Дюгарри (такова была фамилия Жака) в последнее время чего-либо странного и непривычного, а потом разинул щербатый рот и заорал так, что месье комиссар вздрогнул:
— Да как же не замечалось, черррт побери! Еще как замечалось! Например, не далее как три дня назад я поручил ему купить три галлона бензина, а он, стервец этакий, половину перелил в свою канистру и снес своему братцу-клошару! Настоящий стервец!
Слово «стервец» было элегантным русизмом, венчавшим монолог — оно так и было произнесено месье Гарпагиным: «stervets».
Комиссар поморщился и заметил, что не надо говорить так громко, со слухом у него все в порядке, а о покойном Жаке все-таки следует отзываться более лояльно. И даже привел соответствующее латинское изречение. Гарпагин не обратил на это никакого внимания и пустился перечислять все мыслимые прегрешения Жака, и перечислял бы Бог весть сколько, если бы Лиза не перебила его:
— Папа, ты о главном забыл упомянуть. Ведь вчера взорвался мобильный телефон Жака. А ты про какие-то галлоны, якобы украденные!..
Комиссар обратился в слух.
— Ну, ну, мадемуазель, — выговорил он, — рассказывайте.
— А что тут рассказывать? Кто-то подложил взрывчатку в мобильный телефон Жака, и он взорвался. Папа, да и все мы, уцелели только чудом.
И она вкратце пересказала происшествие. Комиссар выслушал ее, а потом проговорил:
— Так, вот это уже что-то. Мне приходилось на моей практике сталкиваться с подобным техническими камуфлетами, но на территории вверенного мне участка это первый раз. В всем Сен-Дени, если мне изменяет память, такого не было никогда. Вот в позапрошлом году в Париже, на бульваре Гренель, прямо с Марсовым полем, было что-то наподобие. Подорвали какого-то арабского шейха, и тоже направленным точечным взрывом мобильника. Та-а-ак! Нужно установить номер, с которого звонили месье Жаку Дюгарри.
Ваня оторвал голову от подушки и, особенно не напрягал слух, уловил чей-то храп, шедший откуда-то сверху. Ваня сел на кровати. По всей видимости, звуки, которые доносились до него, были порождены не храпом. В особенности — Моржова. Не уловить Осипов храп было достаточно сложно: Осип храпел так, как будто ему рвали трахеи и бронхи при посредстве бензопилы. А тут — как-то…
Нет. Это не храп. Это просто шорох плюща, которым поросла стена той части дома, куда поселили Астахова. От плюща полз плохо различимый, но постоянный и утомительный глуховатый звук, похожий на дыхание простуженного великана. Изредка вклинивалось сухое хлопанье старых ставен, и заводил свою песню свободный парижский сверчок.
Астахов тяжело сглотнул и пробормотал под нос, уловив исходящий от самого себя запах перегара:
— Уф… опять нажрались. Че ж?…
Последний вопрос — «че ж?» — родил у Астахова неожиданную и, что характерно, на редкость оригинальную идею: а не выпить ли? В конце концов, алкоголь — тоже своего рода снотворное, да и жажду утоляет превосходно.
А где? Где выпить-то?
В подвале.
Ваня даже подпрыгнул на кровати, вспомнив о том, что в комнате Осипа есть лаз в подвал. Правда, надо пролазить через вентиляционную трубу, но это не беда. А в подвале — масса заслуживающих самого пристального внимания вещей.
Ваня спрыгнул на пол. Старые половицы охнули, скрипнули, на стену легла тяжелая размытая тень. Астахов даже испугался, когда увидел ее, и сел на кровать. Тень тоже уменьшилась, и только тут до Астахова дошло, что это его собственная тень.
— Допился… — пробормотал Ваня. — От собственной тени шарахаюсь.
Ночной дом, наполненный полумраком, в который вклинивались неясные тени и по которому порхали и проползали, в зависимости от тональности, стылые ночные звуки, внезапно вселил в Ивана Саныча ужас. Он снова сделал шаг, но тут же рухнул обратно на кровать, потому что половица, на которую он наступил, зашлась ну совершенно человеческим хрипом, и на секунду Ване почудились контуры полупрозрачной человеческой руки, прорисовавшейся под его ногой.
Ваня глухо вскрикнул и ударился спиной в стену.
— Выпить… — пробормотал он.
В этот момент он позабыл, что находится в предместье самого известного города мира. Ничто не напоминало ему об этом. Окутавшее его пространство не имело подчеркнуто национальных отличий и обличий. Со двора доносились спутанные стоны и кряхтения деревьев под ветром, сочился угрюмый шорох плюща, стрекотали сверчки, где-то далеко выла собака, и из оглохшей ночи тускло выцеживались удары часов, отбивающих свой ночной дозор.
— Бляха-муха!.. — выдохнул Ваня и, сжав челюсти, почти бегом бросился в комнату Осипа. Ему хотелось, чтобы тот не спал, чтобы поднял голову и воткнул в Ивана Александровича мутный сонный взгляд и пробормотал свое сакраментальное «чаво?», которое разбило бы страх, как старую копилку.
Ваня ворвался в комнату и остановился. На кровати Осипа смято белела простыня и колыхалась тень от лезущего в окно дерева. Но кровать была пуста.
Осипа не было.
— И как так?… — выговорил Астахов. — И где он шляется?
Звук собственного голоса испугал Ивана Саныча. Он покрутил головой по сторонам, потом бросился к Осипову пиджаку и вынул из него флягу, к которой тот прикладывался в «Феррари». Во фляге нашлось немного коньяку, и это успокоило Ивана. Он выпил, присел прямо на пол и подумал, что все его неясные страхи и предчувствия, а равно стоны половиц и контуры рук на полу — ни что иное, как первые признаки подступавшей белой горячки.
— И тебя вылечат… — пробормотал он. — И меня вылечат…
Он поднялся и, с трудом отодвинув комод (у Осипа так легко и непринужденно это получалось!), глянул на дыру в разобранном полу, зиявшую провалом черного пустого пространства. Иван Саныч поежился, по спине наждачно проскрипели мурашки, но выпить все равно хотелось. И Ваня, скрипнув зубами, полез в рукотворный лаз.
Тут было темно, как в животе (или ином органе) у негра. Ване почему-то вспомнилось название, кажется, из Эмиля Золя: «Чрево Парижа». Ваня больно стукнулся коленом о выступ в стене и спрыгнул на пол. Глаза его быстро привыкли к полумраку освещенного слабой люминесцентной лампой подвала, полумраку, который казался мягче и спокойнее, чем мечущиеся по комнате Осипа светотени; Ваня сделал два шага, привычно осматриваясь — и замер от ужаса.
И было отчего.
Возле старой каменной колонны, которая, очевидно, пронизывала дом как ось, неподвижно лежало тело. Тело было мужским, более того, Иван увидел на нем рубашку, в которой сегодня щеголял Осип.
Осип?!
Ваня открыл рот, чтобы крикнуть, но язык пристыл к гортани, перед глазами метнулись размытые тени, а в перехваченном горле сухо заходила колючая судорога.
— О-сип?!
Астахов упал на колени рядом с телом и, превозмогая страх, дернул того за плечо. Мужчина перевернулся, и Иван увидел белые губы и полуприкрытые темными веками глаза.
Но это был не Осип.
И губы, и глаза, и отвисший подбородок, по которому стекала струйка крови из проломленного виска, принадлежали поваро-шоферу Степана Семеновича Гарпагина — Жаку.
И кровь еще не застыла.
Астахов дернулся, как будто к нему приложили электрошокер: он подумал, что убийца, быть может, еще здесь, и что он вполне может убить и его, Ивана Астахова.
И вот тут в одном из углов, клубящихся завораживающим мраком, Ивану Санычу почудилось движение. Кто-то шевельнулся, кто-то стронулся с места. Ваня отпрыгнул от трупа Жака и буквально ломанулся обратно в лаз, через который пролез в этот злополучный подвал.
Он поцарапал себе руки, ободрал ноги, прикусил язык, когда ударился головой о стену, — но выскочил из подвала, как черт из табакерки.
— Оси-и-ип! Оси-и-иип!! — Ваня метнулся по комнате, потом выскочил в свою спальню и включил сразу же и верхний свет, и ночник. — Дядя Степан!
Послышались чьи-то тяжелые шаги, Иван сжался и на полусогнутых заполз в угол. В комнату вошел Осип. Он был в одних трусах в цветочек и на ходу непрестанно почесывал свою волосатую грудь с таким видом, словно там завелись известного рода насекомые.
— И чаво ты орешь-от? И чаво ты орешь? — выговорил он, но Ваня машинально отметил, что вид у Осипа отнюдь не сонный, хоть и весьма недовольный, и что он выглядит взбаламученным и возбужденным.
…Неужели это он убил Жака?
Но зачем? Чем ему успел досадить этот довольно милый француз, непонятно каким манером терпевший выходки своего скупого и жлобливого хозяина?
— Осип… это ты?… Ты — его?…
— А чаво ж? Я.
Ваня рухнул на кровать, глядя на Моржова обессмыслившимися телячьими глазами.
— Но зачем? — выговорил он. — Зачем ты…
Осип передернул плечами:
— Да чаво тут такого, Саныч? Чаво с тобой случилось? Сам, что ли, никогда?…
— Да ты что! — петушиным фальцетом выкрикнул Иван Саныч. — Ты!! Уголовник! Гнида! Рецидивист! Да ты что же, скотина, натворил?!
Осип нахмурился. По его одуловатому краснокирпичному лицу пробежало облачко, а на широких скулах заходили крепкие желтоватые желваки.
— Ты, никак, сдурел, Астахов? — грубо сказал он и свирепо шмыгнул носом. — Проспись, дубина. Пить тебе надо меньше, а то сам ишшо сопли не дожевал, а в глотку бухло льешь, как настоящий.
Тяжело дыша, Астахов лег спиной на кровать, косясь на Осипа одним налившимся кровью мутным глазом. Грудь его ходила, как кузнечные меха, лицо выражало почти физическое страдание.
В этот момент появился Гарпагин — в старомодном колпаке, в бежевых панталонах и пушистых бесшумных тапочках. В руке он почему-то держал фонарик.
— Что за шум? — спросил он. — В чем дело? Почему вы так кричите, Иван?
Астахов хотел было отвечать, но единственное, на что он сподобился — это потыкать пальцем в направлении Осипа, ловя при этом воздух ртом, как, верно, делала бы пожелавшая научиться говорить болотная жаба.
— Да я вообще-от не понимаю, о чем ор, — сказал Моржов. — Мне так кажисси, Семеныч, что у Вани кукушку сдернуло. Пить надо меньше. Он меня так встретил, как будто я — не я, а ентот… тень отца Омлета.
— Жак… Жак, — выговорил Иван.
Гарпагин побледнел. Фонарик дернулся в его руке и упал на пол.
— Что такое с Жаком?
Ваня приподнялся на кровати и наконец выговорил:
— Жака убили. Он в подвале… мертвый. С разбитой головой. Только что… только что видел.
— Да ты что такое говоришь? — замахал на него руками Степан Семенович. — Как его могли убить, если он еще недавно валялся пьяный в дым в гараже? Ты, наверно, в самом деле перепил, Иван.
— Ну так сами посмотрите… — отозвался тот.
Осип снова пожал плечами и принялся интенсивно расчесывать грудь.
— И как он мог попасть в подвал, если ключи у меня, и больше их ни у кого нет? — продолжал Гарпагин. — Да и ты… ты-то как мог попасть в подвал? Не говори глупостей и проспись, племянничек.
— От и я ему то же самое грю, — одобрительно откликнулся Осип.
Такая недоверчивость взбесила вспыльчивого Астахова и мгновенно придала ему сил. Он вскочил и забегал по комнате, а потом буквально рявкнул на дядюшку и Осипа:
— Ну так пойдемте посмотрим! Пойдемте, пойдемте!
Гарпагин поднимал с пола разбитый фонарик. При словах Ивана он вторично выронил многострадальный осветительный прибор и выговорил:
— Да что ты баламутишь? Ну пойдем, пойдем! Только прежде ты объясни, как ты мог попасть в подвал и увидеть там якобы труп Жака, если ключи у меня, а подвальная дверь заперта? А?
Астахов глянул на Осипа: тот воровато отвел маленькие мутные глазки, во взгляде которых читалась досада.
— А очень просто! — сказал Астахов. — Нет, пойдем посмотрим!
Без дальнейших препирательств и разглагольствований они спустились в подвал, но не тем путем, каким проходили туда Ваня и Осип за вином и как проник туда Астахов буквально несколько минут назад, — а по длинной темной лестнице, в конце которой должна была поджидать их массивная дубовая дверь, преграждавшая вход в подвал.
Дверь была приоткрыта.
Гарпагин издал длинный стон и семимильными шагами, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, бросился в свое вожделенное хранилище. На предпоследней ступеньке он едва не навернулся и с трудом сохранил равновесие, но сейчас вовсе не это волновало почтенного рантье. Он наскочил на дверь, провел рукой по стене, ища выключатель.
Брызнул свет. Гарпагин, задыхаясь, ввалился внутрь и остановился на пороге.
Из-за его сутулых плеч осторожно выглядывали Осип и Иван Саныч.
Первый раз они видели подвал сен-денийского дома освещенным. Просто все свои многочисленные посещения винного погребка, располагавшегося в пределах этого подвала, они совершали вороватыми набегами, не включая света. Истинные размеры подвала выяснились только сейчас.
Это было очень просторное помещение с низким сводчатым потолком и несколькими рядами шкафов. Пролом, сделанный Осипом и Иваном Санычем в полу Осиповой комнаты, должен был находиться у самой дальней стены. Рядом с колонной, рядом с телом Жака.
На секунду у Ивана Саныча закрылось сомнение: быть может, он в самом деле допился до того, что у него начались галлюцинации? Ведь был же прецедент, когда, употребив марку ЛСД-25, он полтора часа беседовал с фонарным столбом, принимая его за профессора философии, и, что характерно, столб ему отвечал.
Но так ЛСД — галлюциноген, а тут просто алкоголь, пусть и в больших количествах, и потому…
Нет. Все сомнения выдымились, как тени из дальних углов при включении верхнего света.
…Жак в самом деле неподвижно лежал у колонны. Гарпагин витиевато выругался и, подскочив к своему поваро-шоферу, дернул его за волосы и заорал:
— Нажрался, да? Мало было тебе коньяка, так ты в подвал за мои вином полез? И нечего притворяться! Труп из себя строишь, да? — Степан Семеныч подскочил к массивной винной бочке, отвернул краник, синхронно подставляя ладонь. Но вместо ожидаемой струи на руку пролилась жалкая струйка, тут же иссякшая и пошедшая сначала частыми, а потом все более редкими каплями.
— Чиоо-орт!.. — простонал несчастный рантье. — Да как же он мог выпить сто… столько? — Он дернул на себя дверцу пыльного шкафа, и тут же хриплый вопль вырвался из его груди.
У Ивана Саныча помутилось перед глазами: вопль Гарпагина был таким, как если бы он увидел еще один труп, на этот раз не лежащий на полу, а заложенный в шкаф.
Но, к счастью, причина коренилась совершенно в ином.
— Вино… исчезло! — прохрипел Гарпагин. — Исчезло! О Господи!
Он заметался по подвалу, а Осип мрачно проговорил:
— Кажется, он там еще что-нибудь найдет. Да. А Жак, — он присел на корточки возле тела поваро-шофера, — а Жак, кажись, в самом деле того… готов. Убили.
— Ты…
— Чаво?
— Так ты же и убил! — прохрипел Иван Саныч. — Ты же сам сказал, а теперь говоришь — кажется.
— Да ты чаво? — изумился Осип. — У тебя окончательно мозга поехала, Ванюха? Чаво я тебе такое говорил?
— Ты говорил: «Да, я. Ну и что тут такого? Сам, что ли, никогда?…» А я никого никогда не убивал.
— Да причем тут убивал? Я совсем не про это говорил.
— А что же? Где ты был? Почему твоя кровать была пустая? А, Осип?
Моржов пожал плечами:
— Ну так что ж… меня, правда, просили не говорить, но раз пошла такая заваруха… скажу. У ентой я был… у Лизаветы. Дочки Семенычевой.
— А то ты там делал?
— Ты прямо как маленький, Саныч! Что можно с бабой желать в четыре часа ночи? Уговорилися мы с ней, что я приду, как все заснут. От так-от. А ты не разобралси, мокруху мне прилопатил сбоку. Я не…
Дикий вопль удушливо разорвал воздух и забился под сводчатыми потолками, как бабочка под сачком эндомолога. Иван Саныч вздрогнул всем телом, бледнея, отскочил к стене, быстро принимая ее оттенок, и даже Осип Савельич, человек с железными нервами, дрогнул массивным подбородком, и по его низкому лбу, бугрясь, поползли вертикальные морщины, быстро переходя в горизонтальные.
— О-о-о-а-аа!!
— Да что же это такое, ежкин кот? — пробормотал Осип, и тут на него из-за шкафа вылетел Гарпагин. Колпак сбился на затылок и болтался, как косичка, одного тапка на ноге недоставало, на желтоватой физиономии Степана Семеныча проступали бледные пятна. Будь Осип не так крепок и могуч, Гарпагин сбил бы его с ног, а потом промчался бы по нему, как торнадо.
Но так — Осип перехватил Гарпагина, взял его за ворот, тряхнул раз-другой и проговорил басом:
— Чаво такое?
Гарпагин только кудахтал.
— Ты толком говори!
— Все! Всех!! — прорвалось у Степана Семеныча. — Арес… арестовать! Всех арестовать! И меня!. Я-а вас!.. — И он сделал было попытку накинуться на Моржова с кулаками, но здоровенный Осип без особых усилий выкрутил тощие руки ополоумевшего рантье и чуть поприжал тому шею. Степан Семенович дернулся, как придушенный петушок, но дрыгаться перестал.
— Воры!.. — обессиленно пробормотал он. — Разорен! Убит! Да что же это такое!! Нико… никому не верю! И ты, ты!.. — снова заверещал он, глядя на Осипа. — Вы все тут!.. Я никогда!.. Вот товарищ Сталин!..
— Мне так кажется, что его ограбили, — тихо предположил Астахов. — И так думается, что украли не только вино. Сталина даже вспомнил… диссидент.
— Какое ограбили! — завыл тот и сделал попытку выдрать прядь из своих и без того реденьких ломких волос. — Ты лучше скажи — убили! Зарезали! Уничтожили!! Сейф мой украли! У меня стоял сейф, он был вмурован в стену — вытащили! Дверцу открыть не смогли, так они весь сейф вытащили! Ты вьитащиль, говьори?! — Гарпагин не заметил, как сбивается на откровенный акцент, чего раньше за ним не особенно замечалось. — А ну, покажи руки!! — гаркнул он на Ивана так, что тот затрясся, как осиновый лист с дерева, на котором повесился Иуда, и машинально протянул вперед обе руки ладонями вверх. Руки дрожали.
— Нет? Ничего нет?! Другие руки покажи!
— Дру-гие? — пролепетал Иванушка Александрович, пятясь. — Как… другие? Я же тебе не… каракатица, осьминог там какой-нибудь… по несколько пар рук чтобы…
— Хватит дурить, Семеныч! — властно вмешался Осип, хлопнув взвинченного хозяина дома по плечу. — Тут, я вижу, дело глухо: дверь настежь, жмурик в подвале, сейф стырили, да еще вино выпили. Что в сейфе-то было?
Гарпагин уже немного успокоился и теперь только клацал зубами, как от холода или в лихорадке. Услышав вопрос Осипа, он горестно застонал.
— Чаво там такое-то? Деньги? Побрякушки голдовые? Брюлики? — выспрашивал Осип.
— Там вся моя жизнь… — жалко отвечал Гарпагин.
— Вместительная у тебя жизнь, Стяпан Семеныч, нечаво сказать, — отозвался Осип. — А чаво тама конкретно было-от?
— Деньги…
— Много денег?
— И еще драгоценности… от моей покойной жены, она же была аристократкой… баронессой де Журден.
— Много денег-то и драгоценностей? — повысил голос Осип. — На какую-от сумму?
— Да на несколько… — Гарпагин вдруг осекся и почти с ужасом посмотрел на Осипа. Лицо Моржова, квадратное, с нависающими над низким лбом полуседыми прядями и близко посаженными к переносице небольшими поблескивающими глазами показалось ему зловещим. В губах российского «следователя Генпрокуратуры» нарождалась недобрая сардоническая усмешка. По крайней мере, так показалось всполошенному Степану Семеновичу.
— Несколько — чаво? — уточнил Осип. — Несколько миллионов? — И, не дожидаясь ответа Гарпагина, присвистнул и проговорил:
— Дык что же мы тут стоим? Полицию надо вызывать! Не люблю я этих ментяр, конечно, они что у нас, что здесь, должно, одинаково гнилые, но кады ж стольки-от пропало!
— Се-е-ейф… — простонал Гарпагин. — Швейцарский, мне его подарили… он один стоит несколько тысяч долларов!..
— Да чаво о тыщах кипешиться, коли «лимоны» увели! — возмутился Осип. — Беги, Ванька, вызывай полицию! Ах, да! — спохватился он. — Ты же по-хранцузски только свой «катр, сис» знаешь! А я по-хранцузски и того хуже — только «Гитлер капут»!
Степан Семенович попытался выпрямить спину. Казалось, он постарел лет на двадцать и из вполне приличного пожилого мужчины, пусть даже несколько запущенного вида, превратился в дряхлого старика. Сразу бросались в глаза и морщинистая шея, и тусклый оловянный взгляд, и тощие сутулые плечи, и отсутствие двух передних зубов, что в Западной Европе вообще нонсенс.
— Я сам позвоню… — надтреснутым голосом, как будто-то расщепляющим гортань, произнес он.
* * *
Комиссар Руж, невысокий круглый толстяк с добродушной физиономией любителя хорошо покушать и запить все это добротным вином, вкатился в подвал и тут же, как горох, рассыпал длинные трескучие фразы на быстром парижском диалекте, который с трудом понимали даже жители южных департаментов Франции, а не то что гости из России, вооруженные разве что сакраментальным «шершеляфамом» и упомянутым «катр-сисом». Вместе с комиссаром в подвал вошли два рослых полицейских-ажана и два сотрудника медицинской службы в белых комбинезонах и почему-то бородатых, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс.Обилие растительности на лицах не помешало им за несколько секунд констатировать смерть несчастного Жака от черепно-мозговой травмы, «не совместимой с жизнью», как о том пишется в отчетах судмедэкспертизы.
— Месье Гарпагин, — залопотал комиссар Руж, — сейчас вы и эти люди, — он указал на Осипа и Астахова, — проедемте с нами, составим протокол об убийстве и краже. Ведь имела место кража?
— Лучше бы меня убили вместе с ним, — трагическим голосом выговорил Гарпагин.
Комиссар Руж не понял ни слова, потому что эта фраза была сказана на русском языке, но сопровождавшая эти слова гримаса на лице Степана Семеновича была столь красноречива, что он незамедлительно выразил свое сожаление и готовность приложить все свои скромные силы к расследованию этого преступления.
Впрочем, в участок не поехали: Гарпагина охватила слабость, и комиссар Руж, как видно, человек жалостливый, предложил почтенному рантье выполнить все официальные процедуры дачи показаний на дому.
Так и сделали. Поднялись наверх, в гостиную. Пока Лиза и один из медицинских Карлов Марксов хлопотали над полубессознательным Степан Семенычем Гарпагиным, комиссар Руж уселся напротив бледного, как полотно, Ивана Саныча и начал что-то быстро говорить. Из речи комиссара Ружа Астахов понял только слово «труа». Потом негромко кашлянул и проговорил по-английски:
— Господин полицейский, я не владею французским языком. Если возможно, я мог бы говорить с вами по-английски.
Комиссар Руж выпрямился. В его лице появился интерес, в сытых отлакированных глазках мелькнули искорки.
— А кто месье по национальности? — спросил он по-английски с сильным акцентом.
— Russian, — ответил Иван Саныч. — Из Петербурга. Слыхали, наверно, про такой город?
— О, Russian! — воскликнул тот. — Мой дед был русский. Из Одессы. Это ведь русский город, да? Его звали Яков Либерзон. Это хорошо. А где ваши документы? Разрешите на них взглянуть.
— Чаво он грит? — вклеился Осип, владевший английским еще хуже, чем французским (на коем он, как известно, знал только «Гитлер капут»).
— Документы просит, — хмуро сказал Ваня, вставая. — Щас увидит мою рожу и ФИО «Хлестова Жанна Николаевна», и вот тогда посмотрим.
— А ты говори, что ты ентот… транс-сек-суал, — сподобился выговорить Осип, который, как известно, был подкован в теории половых отклонений. — Что ты приехал до городу Парижу, чтобы перекроиться в бабу. У них же так можно, я читал. По пачпорту баба, а по херу — мужик. Тем более что в пачпорте фотка-от твоя, и все. Так что не журись, Саныч — прорвемся!
Осип оказался прав: комиссар Руж в самом деле нисколько не удивился тому, что у Астахова был женский паспорт. Или не выказал удивления, а только тонко улыбнулся. Он даже не стал уточнять, кто Ваня по своей половой ориентации.
Париж всегда был городом вольных нравов.
С каждым сказанным комиссару Ружу словом Ваня успокаивался; он чувствовал, что принятая на себя роль потенциального транссексуала избавляет его от необходимости быть самим собой, и потому начинал дурачиться и — для большей правдоподобности в плане продекларированных нетрадиционных сексульных наклонностей — жеманничать и пожимать плечами.
Хмель расползался по телу. Ограбленный ночной подвал с трупом Жака отступил куда-то в прошлое вместе с черными крыльями ночи, разлетевшимися от дыхания восхода. Занималась заря, в бокале еще оставался коньяк, и Ваня залечивал свои издерганные за ночь нервы.
Комиссар Руж, казалось бы, и не обращал внимания на нервные смешки русского, на то, как тот перекидывал ногу на ногу и, морщась, пил коньяк. Комиссар Руж полагал, что гостя (или гостью, пусть сам разбирается со своей половой принадлежностью) из России можно понять.
За плечом Вани торчал психоаналитик, который перед этим тормошил расчувствовавшегося Гарпагина, и время от времени пел, чтобы комиссар Руж приумерил темп и интенсивность взимания показаний, чтобы не оказать негативного воздействия на «психику клиента».
Ничего не понимавший Ваня только хмыкал.
Самое интересное последовало позже, когда комиссар Руж перекинулся на Степана Семеновича. Многострадальный хозяин дома некоторое время пучил глазки на представителя власти, спросившего, не замечалось ли за месье Дюгарри (такова была фамилия Жака) в последнее время чего-либо странного и непривычного, а потом разинул щербатый рот и заорал так, что месье комиссар вздрогнул:
— Да как же не замечалось, черррт побери! Еще как замечалось! Например, не далее как три дня назад я поручил ему купить три галлона бензина, а он, стервец этакий, половину перелил в свою канистру и снес своему братцу-клошару! Настоящий стервец!
Слово «стервец» было элегантным русизмом, венчавшим монолог — оно так и было произнесено месье Гарпагиным: «stervets».
Комиссар поморщился и заметил, что не надо говорить так громко, со слухом у него все в порядке, а о покойном Жаке все-таки следует отзываться более лояльно. И даже привел соответствующее латинское изречение. Гарпагин не обратил на это никакого внимания и пустился перечислять все мыслимые прегрешения Жака, и перечислял бы Бог весть сколько, если бы Лиза не перебила его:
— Папа, ты о главном забыл упомянуть. Ведь вчера взорвался мобильный телефон Жака. А ты про какие-то галлоны, якобы украденные!..
Комиссар обратился в слух.
— Ну, ну, мадемуазель, — выговорил он, — рассказывайте.
— А что тут рассказывать? Кто-то подложил взрывчатку в мобильный телефон Жака, и он взорвался. Папа, да и все мы, уцелели только чудом.
И она вкратце пересказала происшествие. Комиссар выслушал ее, а потом проговорил:
— Так, вот это уже что-то. Мне приходилось на моей практике сталкиваться с подобным техническими камуфлетами, но на территории вверенного мне участка это первый раз. В всем Сен-Дени, если мне изменяет память, такого не было никогда. Вот в позапрошлом году в Париже, на бульваре Гренель, прямо с Марсовым полем, было что-то наподобие. Подорвали какого-то арабского шейха, и тоже направленным точечным взрывом мобильника. Та-а-ак! Нужно установить номер, с которого звонили месье Жаку Дюгарри.