Страница:
— О-о!!
— Держи его, не выпускай, старшина! — заорал Карасюк и, поспешно схватив со стола бутыль с самогоном, плеснул в стакан и засосал его содержимое одним могучим глотком. — Де-ержи, он Валентин Самсоныча замочил!!
Черный человек тщетно пытался вылезти из-под не в меру мясного Гуркина. Очевидно, гостя из Франции оглушило при падении, и он никак не мог прийти в себя.
И совсем пропащим было бы его дело, если бы не Карасюк, который, будучи оглоушен только что выпитым самогоном по самое «не могу», подлетел к корчащимся на земле мужикам и со всего размаху пнул по голове черного человека своим чудовищным кедом, к которому налипло по меньшей мере полпуда черной, жирной, с усиками травинок грязи.
Ошметки полетел во все стороны.
— У-у-у! — взвыл кто-то под ногой Карасюка, и бравый сержант, получив аппетитный тычок в голень, потерял равновесие и кувыркнулся на землю, смачно приплющив барахтающихся на тропе Гуркина и почти что задержанного им человека. Клубок человеческих тел покатился к проему калитки, со всего размаху врезался в ствол молоденькой яблони и, сломав его, накрылся раскидистой зеленой кроной.
Из-под зеленого «навеса» слышались пыхтение, нечленораздельное мычание, обрывочная ругань — а когда сломанное деревце наконец отлетело в сторону, но открылась картина, достойная кисти Репина, написавшего «Иван Грозный убивает своего сына»: сержант Карасюк, пыхтя, багровея и разбрызгивая слюну и ругань, метелил тщетно закрывающего свое лицо задержанного. Смачные удары один за другим попадали в цель, и когда задержанный перестал закрывать лицо и, по всей видимости, вырубился, бравый сержант Карасюк увидел, кого он задержал.
Задержанным оказался старшина Гуркин, державший в зубах ободранную яблоневую ветку. Один глаз его заплыл, нос смотрел вбок, с синеватого подбородка сочилась темная струйка крови.
Карасюк выпучил глаза и выдохнул:
— Да ну… старшина?!
…И теперь, стоя под вялым питерским дождиком и глядя вслед Осипу и Ивану Санычу — тем двоим, назначения и статуса которых он никак не мог разгадать, — черный человек вспоминал очередную трагическую нелепость, окончившуюся фарсом и пьяной потасовкой. Очередную необязательную смерть, которая тем не менее четко выстроилась в череду сменяющих одно другим гибельных случайностей. Хотя нет ничего более закономерного, чем случайность.
Как, верно, говаривал приснопамятный Василий Иваныч, переплывая Урал.
Черный человек вспомнил, что только что съел сало Осипа и в кармане еще лежит астаховский йогурт и немного ветчины, и от этой мелочи вдруг стало тепло, хотя под рубаху и под плащ нагло лезли мокрые лапищи назойливой проститутки — шалой питерской непогоды.
Кстати, об одежде: те черные брюки и черный пиджак, что были на нем, пришлось выкинуть, потому что во время борьбы с двумя пьяными ментами, так счастливо задержавшими друг друга, они были вываляны в грязи до полного. Да и опасно было оставлять их.
Кстати, теперь подозрение может лечь на Осипа и Ваню Астахова. Они были у Рыбушкина, а не факт, что сельские менты уяснили для себя, что у трупа Валентина Самсоныча они видели совершенно другого человека.
Могут подумать на этих. «Следователей».
…Нет, эти двое все-таки не так просты, как — постоянно, нагло, вызывающе, слишком уж открыто и наивно — кажутся. Все это не то!!
Визитер из Парижа вздохнул и медленно, прижимаясь к стенам домов, побрел за этими двоими.
Мучила изжога.
Он совершенно спокойно выслушал спортивный выпуск, который пестрел фамилиями Шумахер, Хаккинен, Федьков, Бэкхэм, Буре, — фамилии, которые буквально глотал Астахов, как известно, бывший заядлым поклонником футбола, хоккея и «Формулы-1». И это все при том, что собственно спортом, за исключением литербола, Иван Саныч никогда не занимался, и тяжелее бутылки ничего не поднимал. За и то — если бутылка была выпита уже наполовину.
Зато петербургскую криминальную хронику, которую откровенно недолюбливал нервный Астахов-младший, Осип слушал очень внимательно. Он даже вытянул голову по направлению к телевизору и понимающе гмыкал при сообщениях об очередных заказных убийствах, взрывах, громких ДТП и прочих явлениях жизни, исчерпывающе укладывающихся только в один жанр: уголовное дело.
«— Сегодня в нашей области совершено еще одно преступление, носящее, по всей видимости, заказной характер, — проговорила симпатичная дикторша. — В поселке Акуловка, что примерно в пятидесяти километрах от Санкт-Петербурга, убит Валентин Рыбушкин, в криминальных кругах известный под именем Рыбак…»
Осипа так и подкинуло в кресле:
— А… черрррт! Убит?!
— Что ты орешь? — заглянул из кухни Ваня Астахов. — Кто убит-то?
— Да ты не дребезжи, послушай!
«— …вор в законе Рыбак несколько лет тому назад распространил сведения о своей смерти, желая таким образом переменить образ жизни и удалиться на покой. До вчерашнего дня он проживал в селе Акуловка, удачно скрывая от односельчан свое бурное криминальное прошлое. Хотя, по утверждениям соседей Рыбушкина, к нему время от времени наведывались люди на роскошных иномарках и вели долгие разговоры в доме Рыбушкина. Правда, согласно показаниям тех же соседей, Валентин никогда не выезжал из Акуловки, и почти каждый день его неизменно видели сидящим в палисаднике его дома за столиком…»
— Это надо же!
«— Рыбушкина, по всей видимости, убили около десяти вечера или в начале одиннадцатого. Сельский милиционер лейтенант Карасюк обнаружил Рыбушкина лежащим на ограде палисадника. Колья ограды протыкали его в нескольких местах. (На экране появился соответствующий кадр, причем оператор криминальной хроники, по всей видимости, был человеком хладнокровным, потому что показал труп Рыбушкина в ракурсах, которые человеку впечатлительному, мягко говоря, неприятны, а то и недоступны.) Известно, что покойный был не совсем равнодушен к спиртному, и можно было бы предположить вероятность бытовой травмы или конфликта на почве алкогольного опьянения.
Но вот какую версию происшедшего выдвинул человек, обнаруживший тело Рыбушкина первым — лейтенант Карасюк из местной милиции.»
— Вот сволочь, в лейтенанты себя записал, сержантик хренов, — злобно процедил Осип. — Хорошо еще генералом не назвался.
— Как ты в Мокроусовске, — поддел его Астахов. — Помнится, ты этим провинциальным клушам втирал: «Мне вот ентого… генерала обещали за операцию под Грозным…», — очень похоже передразнил он голос Осипа. Но тот не улыбнулся, да и самому Ивану Александровичу, откровенно говоря, было не до смеха.
На экране тем временем возник «лейтенант» Карасюк в жеваном желто-буром плащике, прикрывавшем сержантские погоны. Его рожа носила оттенок многолетнего похмелья, которое не поддавалось излечению столь же многолетним пьянством. Бравый «лейтенант» проговорил в микрофон, то и дело норовя перехватить его у корреспондента (но тот всякий раз вежливо, но упорно уклонялся):
— Все произошло так. Вчера я зашел к Рыбушкину. Недавно мы составили протокол по незаконному производству самогона, и я заходил… м-м-м… убедиться, что Рыбушкин прекратил нарушать закон. Я, честно говоря, и не знал что он того… в законе. Так что ему, дескать, закон не писан. В тот момент, когда я беседовал с Рыбушкиным по вопросам… эгэмм… протокольного порядка, во двор к тому зашли два подозрительных лица.
— На свое бы лицо посмотрел, рожа мусорская!.. — буркнул Осип.
«— Один из них был откровенно уголовного вида, верно, из старых знакомых Рыбушкина…»
— Это он про тебя, Моржов! — ехидно сказал Иван, пытаясь сдержать крупную дрожь во всем теле: опять влипли в историю с географией!!
«— …второй, педерастического вида, к тому же явный наркоман, показался мне еще более опасным в том плане, что такие люди способны на все ради дозы…»
— Съел, Саныч?!
— Да кто тут наркоман?! — возмутился Иван Саныч, от злобы даже пропустивший мимо ушей ценное указание Карасюка по поводу «педерастического вида». — Сам алкаш мерзкий! Гнида, а? Мусарюга драный! Самогон жабает, как кефир с ряженкой!!
— Наверно, удачно похмелился, вот и плетет-от всякую хреновину, — мрачно предположил Осип.
— Да что он на меня вешает!!
— Погоди, мне так кажется, тут сейчас посерьезнее вешать будет…
Нехорошее предсказание Осипа полностью сбылось: «лейтенант» Карасюк, закончив обрисовку «уголовника» и «наркомана педерастического вида», приступил к самой важной части своего рассказа. Из-за его плеча время от времени выныривала рожа Гуркина, шарившая выпученными глазками, и разевала рот с явным намерением попасть в историю, вставив и свое веское слово в репортаже.
«— Когда я вошел во двор и различил в темноте труп гражданина Рыбушкина, — повествовал Карасюк, — то мне на глаза попался человек подозрительного вида, шедший к калитке. Не могу сказать, был ли это один из тех двух, было довольно темно.
— Темно, — вклинился Гуркин.
— Да, вот и лейтенант Гуркин помнит, — быстро сказал Карасюк, произведя старшину сразу через два звания. — Мы предприняли меры к задержанию этого человека, он оказал нам ожесточенное сопротивление, но мы, без сомнения, легко справились бы с ним, если на помощь к нему не пришли еще двое или трое бандитов…
— Трое или четверо, — сказал героический „лейтенант“ Гуркин.
— Бандитам удалось скрыться, — сказал Карасюк, — мы предприняли погоню, но, как я сказал, было темно. Но потом я подумал и узнал в убийце того самого уголовника, что приходил к Рыбушкину (Осип вздрогнул и глухо выматерился: этого еще только не хватало до полного отпада!). Просто он был в другой одежде. Маскировался, быть может.
— А я запомнил, в чем был одет тот человек, — окончательно вылез из-за спины Карасюка старшина Гуркин, — он был во всем черном. В черном пиджаке и черных брюках. Весь — черный…»
Ваня ахнул.
Гуркин несколько раз повторил байку про то, что «там было темно», и видеосъемку прервал комментарий следователя, взявшего дело об убийстве Рыбушкина. Он сказал, что предпринимаются все меры для задержания предположительных исполнителей преступления. Со слов Гуркина и Карасюка составлен фоторобот преступников. Но ничего этого Ваня Астахов не слышал.
Он сидел, сжав голову руками, и в его голове крутилась только одна фраза — фраза, сказанная сельским ментом Гуркиным: «Весь — черный…»
— Это он, — бормотал Иван Саныч. — Это он… По следам, по пятам…
— Ты что думаешь, Рыбушкина убил тот человек? — проговорил Осип.
— Да.
— Да мало ли чего Гуркин наплетет-от! У него все, поди, черное в глазах было. В крапинку.
— Нет, это был тот человек…
— Да черт бы с ним, искать-то будут нас!! Когда мы засветились у Рыбушкина, ентот Карасюк был еще не особенно пьян, хотя, канешна-а… да. Но фотороботы он может засобачить вразумительные. Возьмут да всунут нас в СИЗО, как будто другова геморроя мало…
— Не каркай!! Ты говоришь: черт бы с ним! А я так думаю, что черт как раз с ним. Что же это за скотина такая, которая нас все время подставляет?
— Мы же ужо подумали на одного такого…
— Ансельм, что ли?
— Ну да.
— А они говорили про несколько человек? Что, этот человек, Ансельм он или нет — не один приехал? — дрожащим голосом выговорил Иван Саныч. — Они ведь и сюда приходили! Значит… значит, и прямо сейчас могут!..
— Да успокойся ты, Саныч. У ентих Карасюков да Гуркиных, наверно, в глазах… в глазах троилось. (Осип не подозревал, как он был близок к истине.) Они ж жрали самогонт, как… ебурт твой!
— Йогурт…
Телефонный звонок ударил по ушам, как будто полоснуло лезвием опасной бритвы по коже. Иван Саныч схватился рукой за горло и диковато покосился на Осипа, жутко изменившись при этом в лице, и выговорил:
— Может, не брать?
— Чаво енто? Чаво не брать-от? Возьми. Или давай я возьму. — Осип неспешно потянул из кресла свое массивное тело.
— А если это он… они?
— Не дуркуй, Саныч. Енто, наверно, Александр Ильич звонит.
Астахов съежил плечи, поколебавшись, все-таки взял трубку и сиротливо проблеял:
— Дда-а…
— Ты где был? — прозвучал голос отца. (Осип снова оказался прав, угадав звонящего.) — Я тебе названиваю весь день. Опять жрал бухло, что ли?
— Да я… не того… нет, в общем. А что, у тебя есть что-то новенькое?
— Есть новенькое. И очень интересное новенькое, между прочим.
— Нашли Жодле?
— Пока нет. Но вскрыли информацию на диске.
— И что там?
— А что там может быть, кроме разнокалиберных секретов, стыренных из соответствующих структур? Надо сказать, твой месье Жодле большой прохиндей. Конечно, арестовать его за эти штучки вот так запросто возможным не представляется, но…
— Так что там такое?! — воскликнул Ваня.
— Надо тебе сказать, драгоценный сынок, что это не телефонный разговор. Если мои замечательные знакомые из ФСБ прослушивают линию, то я, конечно, передаю им привет. Но если тебя так интересует содержимое жодлевского диска, то ты должен приехать ко мне в офис.
— Нет! Я сейчас… нет!
— Да что ты так орешь? Нет так нет. А вот диск, верно, следует передать властям.
— Не надо!
— Почему?
— Потому что если там в самом деле какая-то засекреченная жуть, но Жодле и Магомадова арестуют, меня притянут за уши как главного свидетеля, и мне мало не покажется.
— И к тому — прощай, наследство, — насмешливо прокомментировал Александр Ильич. — Не волнуйся. Я пока что не собираюсь давать ход делу, если ты не хочешь. Все-таки наследник у нас — это ты, так что с твоим мнением надо считаться, — тут Ване снова показалось, что в голосе отца прозвучала губительная насмешка. — А этого Магомадова и Жодле не так уж просто найти: пока что все мои усилия ни к чему не привели. Может, их нет в Питере.
— Может, и нет, — пробормотал Иван Саныч. — У тебя все?
— Нет, не все, но это, сам понимаешь, не телефонный разговор. Но самое важное я тебе сказал.
— Ну тогда пока.
И Ваня положил трубку.
На сковородке ожесточенно дымилось несколько коряжек, в которых только разве что самый цепкий и пристальный взгляд мог различить сосиски; Осип курил одну папиросу от другой, Иван Саныч предавался кулинарному разврату, зачем-то засовывая огурец в синий трупик курицы.
Говорили мало, нехотя и сиплыми голосами. Разговор, естественно, крутился вокруг убийства Рыбушкина. Говорить на эту тему много не было ни сил, ни смелости, а другая тема просто отказывалась подниматься.
Иван Саныч успел задернуть все шторы, запереть дверь на все засовы и под насмешливо-мрачным взглядом Осипа даже придвинуть к ней обувную тумбочку.
— Баррикады, — сказал о ней Осип, а потом, что-то выудив из растащенной бомжовской свалки своей, с позволения сказать, эрудиции, добавил: — парижские.
— Как ты думаешь, нас найдут по фотороботам?
— Не знаю, — пожал плечами Осип, — если их составляли по описанию этого Карасюка, то вряд ли. А их так и составляли… нас-от больше никто, кажисси, особо и не видел. Нам село безлюдное-от. Вряд ли найдут, чаво ж.
— Почему — вряд ли?
— Да потому что… да потому что у этого Карасюка память еще более дырявая, чем тот гондон, из-за дырки в котором тебя сподобило появиться на свет! — неожиданно взорвался Моржов. — Ты не помнишь, мы как только явились к Валентину Самсонычу, так тут же назвались. Ты — по имени: Иван, а я и по имени, и по фамилии. А ентот придурок даже ничего не сказал.
— А вдруг вспомнит? — опасливо предположил Астахов-младший.
— Зубов бояться — в рот не давать! — грубо обрезал Осип. — Если бы да кабы… Нам вообще, Ванька, надо радоватьси-от, что мы до сих пор живы. А то уже и горели, и тонули, и под пулями ходили, и похмелялися неудачно. Все было. А ты канючишь. Авось и выкарабкаемси.
— Авось… — начал было Астахов, но тут в комнате снова взорвался пронзительной трелью телефон.
Осип выронил сигарету, Иван — сковородку, которую он было снял с плиты.
— Я так больше не могу… — пробормотал Иван Саныч. — Нервы никуда… Осип, поди ты возьми, а?
Осип передернул плечами, но было видно, что и его проняло. Это следовало хотя бы из того, что он никак не мог попасть ногой в тапок, а потом не вписался в дверной проем и едва не снес плечом косяк.
— Але, — сказал он.
— Осип?
— Енто хто?
— Не хто, а зачем. Тебе и твоему товарищу были нужны Жодле и Магомадов. Так вот, их нашли. Они живут на квартире. Пиши адрес. Записал? Ладно. Кроме того, стало известно, что они сегодня пойдут в ресторан «Падуя». Примерно часов в одиннадцать. То есть через полчаса.
— А откуда вы узнали енто… так точно?
— А потому что они туда ходят обедать и ужинать вот уже два дня. Так что вот такие дела, Осип. Ну что, удачи… сочтемся.
Осип хотел было сказать робко-дежурное «спасибо», но в трубке уже зазвучали короткие гудки.
— Что? Кто это был? — тревожно спросил Иван Саныч, появляясь за спиной г-на Моржова бесшумно, как тень отца Гамлета. — Что тебе сказали.
— Нашли, — сказал Осип, медленно поворачиваясь к Астахову сначала шеей, а потом всем телом. — Нашли Жодле и Магомадова. В Питере они, точно. Неподалеку от Невского живут. На хате.
Ваня машинально разжевал пригоревшую сосиску, хрустя зажарками, а потом уронил:
— И… как же теперь? Ты с кем разговаривал?
— Да с кем-то из тех четверых, кого мы сегодня видели. Быстро они нашли же!.. И пяти часов не прошло. Вот это люди работают, я понимаю!
— И что они… и что он тебе сказал?
— Продиктовал адрес Жодле и Магомадова, — ответил Моржов. — Сказал, что через полчаса они будут в ресторанте… енто… «Падуя».
— Знаю этот ресторан, — оживился Иван Саныч, — я в нем в свое время обедал.
— А таперь они там обедают.
— А больше тебе ничего не сказали?
— А что мне должны были сказать-от?
— Ну… насчет Рыбушкина. Ведь они тоже могут на нас подумать, а, Осип?
Осип почесал в голове. По всему было видно, что такое соображение в почесанный орган не приходило.
— А чаво, Саныч, ведь правда — могут, — наконец выговорил он. — Он еще напоследок прибавил, дескать, сочтемся. Я подумал, что он имел в виду плату за их… за их посредничество… м-м-м. А ан — может, он и совсем другое имел в виду.
— Да что ты такое говоришь, — отчужденным ломким голосом выговорил Иван Саныч. — Не надо так говорить.
— Да ты сам-от так начал!
— Ладно. — Иван Саныч чувствовал себя писателем-сказочником, который сочинил новую и очень страшную сказку, а потом всю ночь не мог заснуть, борясь с тенями, выступающими из углов — тенями тех чудовищ, которых он сам же и придумал. — Ладно… лучше подумаем, что нам делать с Жодле и Магомадовым. Привлекать третьих лиц я не хочу, надо сполна с ними рассчитаться и за дом, в котором они нас едва не сожгли, и за Настю, и за все-все-все. Но вот только как? Этот Магомадов ведь — мастер спорта по греко-римской борьбе. Жодле тоже, верно, не лыком шит.
— Магомадов — мастер спорта, а ты, Иван — мастер спирта, — вздохнул Осип. — Да и я, если уж на то пошло, не тот уже стал. Зато, если они идут в ресторан, можно их… подпоить.
— Подпоить? Как? Подсядем к ним за столик и скажем: а вот и мы, будемте пить, господа? Да нас в расход по полной отгрузят, и на этот раз без ошибки, по верняку!
— М-да… тут просто так не обойдесси, — пробормотал Осип. — Мы будем следить за ними, а еще кто-то, верно, будет следить за нами. И неизвестно, кто первый до чего доследится. Ну, и что делать будем, Саныч? Ты же у нас актер, это по твоей части!
— Актер… актер, — отозвался Астахов. — Только если я буду актерствовать, боюсь, на этот раз они меня узнают. Жодле уже насмотрелся на мои ужимки… б-р-рр!! — передернуло его, когда он вспомнил о глупейшем инциденте в туалете самолета Москва — Париж.
— Узнают — значит, не надо к ним на глаза попадаться. Ты грил, что был в ентом ресторане «Падуя»… ну и названьице! Неустойчивое какое.
— Был. А название, что название? Нормальное название. Город такой в Италии есть — Падуя. Ты-то, небось, кроме Пизы, и городов-то там не знаешь, да?
— Ишшо Рим, — пробормотал Осип, заметно обиженный таким небрежением к его географическим познаниям (сводящимся, правда, преимущественно к географии Восточной Сибири, в частности Колымского нагорья и Яно-Индигирской низменности, и Дальнего Востока). — Енто где папа. Ладно, ты не гнуси не по делу, Саныч, лучше давай кумекать, что делать с ентими… Жодле и Али Магомадовым. У нас времени осталося с гулькин хер. Уже одиннадцать без четвертя…
Иван Саныч мрачно воззрился на Осипа, а потом внезапно его лицо просветлело, и он проговорил:
— Значит, так! Есть идея, как говорят вонючие америкосы в своих идиотских сериалах, когда собираются пожрать, переодеться или принять душ. Позвоню-ка я одной своей старой знакомой, авось она чем и утешит. Она в плане утешения большая мастерица.
— Енто хто еще? Как зовут мастерицу?
— Ира из Чебоксар.
Осип захохотал:
— Что, прямо из Чебоксар?
— Ну изначально вообще — да. Из Чебоксар. Только она оттуда сбежала, когда ей было четырнадцать или пятнадцать. Окончила школу с отличием, между прочим, думала поступить во ВГИК или ГИТИС, но два раза провалилась на экзаменах… я, кстати, тогда и поступил во ВГИК. А кушать-то девочке хотелось. Путанила сначала в стольном граде Москве, потом выскочила замуж и умотала в Питер. Сейчас тут процветает, общается только с жирненькими и сладенькими дядечками по эксклюзиву. Цена у нее — две штуки баксов или сколько захочет. Вот такая штучка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛОВУШКА ДЛЯ ШПИОНОВ
— Держи его, не выпускай, старшина! — заорал Карасюк и, поспешно схватив со стола бутыль с самогоном, плеснул в стакан и засосал его содержимое одним могучим глотком. — Де-ержи, он Валентин Самсоныча замочил!!
Черный человек тщетно пытался вылезти из-под не в меру мясного Гуркина. Очевидно, гостя из Франции оглушило при падении, и он никак не мог прийти в себя.
И совсем пропащим было бы его дело, если бы не Карасюк, который, будучи оглоушен только что выпитым самогоном по самое «не могу», подлетел к корчащимся на земле мужикам и со всего размаху пнул по голове черного человека своим чудовищным кедом, к которому налипло по меньшей мере полпуда черной, жирной, с усиками травинок грязи.
Ошметки полетел во все стороны.
— У-у-у! — взвыл кто-то под ногой Карасюка, и бравый сержант, получив аппетитный тычок в голень, потерял равновесие и кувыркнулся на землю, смачно приплющив барахтающихся на тропе Гуркина и почти что задержанного им человека. Клубок человеческих тел покатился к проему калитки, со всего размаху врезался в ствол молоденькой яблони и, сломав его, накрылся раскидистой зеленой кроной.
Из-под зеленого «навеса» слышались пыхтение, нечленораздельное мычание, обрывочная ругань — а когда сломанное деревце наконец отлетело в сторону, но открылась картина, достойная кисти Репина, написавшего «Иван Грозный убивает своего сына»: сержант Карасюк, пыхтя, багровея и разбрызгивая слюну и ругань, метелил тщетно закрывающего свое лицо задержанного. Смачные удары один за другим попадали в цель, и когда задержанный перестал закрывать лицо и, по всей видимости, вырубился, бравый сержант Карасюк увидел, кого он задержал.
Задержанным оказался старшина Гуркин, державший в зубах ободранную яблоневую ветку. Один глаз его заплыл, нос смотрел вбок, с синеватого подбородка сочилась темная струйка крови.
Карасюк выпучил глаза и выдохнул:
— Да ну… старшина?!
…И теперь, стоя под вялым питерским дождиком и глядя вслед Осипу и Ивану Санычу — тем двоим, назначения и статуса которых он никак не мог разгадать, — черный человек вспоминал очередную трагическую нелепость, окончившуюся фарсом и пьяной потасовкой. Очередную необязательную смерть, которая тем не менее четко выстроилась в череду сменяющих одно другим гибельных случайностей. Хотя нет ничего более закономерного, чем случайность.
Как, верно, говаривал приснопамятный Василий Иваныч, переплывая Урал.
Черный человек вспомнил, что только что съел сало Осипа и в кармане еще лежит астаховский йогурт и немного ветчины, и от этой мелочи вдруг стало тепло, хотя под рубаху и под плащ нагло лезли мокрые лапищи назойливой проститутки — шалой питерской непогоды.
Кстати, об одежде: те черные брюки и черный пиджак, что были на нем, пришлось выкинуть, потому что во время борьбы с двумя пьяными ментами, так счастливо задержавшими друг друга, они были вываляны в грязи до полного. Да и опасно было оставлять их.
Кстати, теперь подозрение может лечь на Осипа и Ваню Астахова. Они были у Рыбушкина, а не факт, что сельские менты уяснили для себя, что у трупа Валентина Самсоныча они видели совершенно другого человека.
Могут подумать на этих. «Следователей».
…Нет, эти двое все-таки не так просты, как — постоянно, нагло, вызывающе, слишком уж открыто и наивно — кажутся. Все это не то!!
Визитер из Парижа вздохнул и медленно, прижимаясь к стенам домов, побрел за этими двоими.
Мучила изжога.
* * *
Осип включил телевизор и начал вяло просматривать программу новостей.Он совершенно спокойно выслушал спортивный выпуск, который пестрел фамилиями Шумахер, Хаккинен, Федьков, Бэкхэм, Буре, — фамилии, которые буквально глотал Астахов, как известно, бывший заядлым поклонником футбола, хоккея и «Формулы-1». И это все при том, что собственно спортом, за исключением литербола, Иван Саныч никогда не занимался, и тяжелее бутылки ничего не поднимал. За и то — если бутылка была выпита уже наполовину.
Зато петербургскую криминальную хронику, которую откровенно недолюбливал нервный Астахов-младший, Осип слушал очень внимательно. Он даже вытянул голову по направлению к телевизору и понимающе гмыкал при сообщениях об очередных заказных убийствах, взрывах, громких ДТП и прочих явлениях жизни, исчерпывающе укладывающихся только в один жанр: уголовное дело.
«— Сегодня в нашей области совершено еще одно преступление, носящее, по всей видимости, заказной характер, — проговорила симпатичная дикторша. — В поселке Акуловка, что примерно в пятидесяти километрах от Санкт-Петербурга, убит Валентин Рыбушкин, в криминальных кругах известный под именем Рыбак…»
Осипа так и подкинуло в кресле:
— А… черрррт! Убит?!
— Что ты орешь? — заглянул из кухни Ваня Астахов. — Кто убит-то?
— Да ты не дребезжи, послушай!
«— …вор в законе Рыбак несколько лет тому назад распространил сведения о своей смерти, желая таким образом переменить образ жизни и удалиться на покой. До вчерашнего дня он проживал в селе Акуловка, удачно скрывая от односельчан свое бурное криминальное прошлое. Хотя, по утверждениям соседей Рыбушкина, к нему время от времени наведывались люди на роскошных иномарках и вели долгие разговоры в доме Рыбушкина. Правда, согласно показаниям тех же соседей, Валентин никогда не выезжал из Акуловки, и почти каждый день его неизменно видели сидящим в палисаднике его дома за столиком…»
— Это надо же!
«— Рыбушкина, по всей видимости, убили около десяти вечера или в начале одиннадцатого. Сельский милиционер лейтенант Карасюк обнаружил Рыбушкина лежащим на ограде палисадника. Колья ограды протыкали его в нескольких местах. (На экране появился соответствующий кадр, причем оператор криминальной хроники, по всей видимости, был человеком хладнокровным, потому что показал труп Рыбушкина в ракурсах, которые человеку впечатлительному, мягко говоря, неприятны, а то и недоступны.) Известно, что покойный был не совсем равнодушен к спиртному, и можно было бы предположить вероятность бытовой травмы или конфликта на почве алкогольного опьянения.
Но вот какую версию происшедшего выдвинул человек, обнаруживший тело Рыбушкина первым — лейтенант Карасюк из местной милиции.»
— Вот сволочь, в лейтенанты себя записал, сержантик хренов, — злобно процедил Осип. — Хорошо еще генералом не назвался.
— Как ты в Мокроусовске, — поддел его Астахов. — Помнится, ты этим провинциальным клушам втирал: «Мне вот ентого… генерала обещали за операцию под Грозным…», — очень похоже передразнил он голос Осипа. Но тот не улыбнулся, да и самому Ивану Александровичу, откровенно говоря, было не до смеха.
На экране тем временем возник «лейтенант» Карасюк в жеваном желто-буром плащике, прикрывавшем сержантские погоны. Его рожа носила оттенок многолетнего похмелья, которое не поддавалось излечению столь же многолетним пьянством. Бравый «лейтенант» проговорил в микрофон, то и дело норовя перехватить его у корреспондента (но тот всякий раз вежливо, но упорно уклонялся):
— Все произошло так. Вчера я зашел к Рыбушкину. Недавно мы составили протокол по незаконному производству самогона, и я заходил… м-м-м… убедиться, что Рыбушкин прекратил нарушать закон. Я, честно говоря, и не знал что он того… в законе. Так что ему, дескать, закон не писан. В тот момент, когда я беседовал с Рыбушкиным по вопросам… эгэмм… протокольного порядка, во двор к тому зашли два подозрительных лица.
— На свое бы лицо посмотрел, рожа мусорская!.. — буркнул Осип.
«— Один из них был откровенно уголовного вида, верно, из старых знакомых Рыбушкина…»
— Это он про тебя, Моржов! — ехидно сказал Иван, пытаясь сдержать крупную дрожь во всем теле: опять влипли в историю с географией!!
«— …второй, педерастического вида, к тому же явный наркоман, показался мне еще более опасным в том плане, что такие люди способны на все ради дозы…»
— Съел, Саныч?!
— Да кто тут наркоман?! — возмутился Иван Саныч, от злобы даже пропустивший мимо ушей ценное указание Карасюка по поводу «педерастического вида». — Сам алкаш мерзкий! Гнида, а? Мусарюга драный! Самогон жабает, как кефир с ряженкой!!
— Наверно, удачно похмелился, вот и плетет-от всякую хреновину, — мрачно предположил Осип.
— Да что он на меня вешает!!
— Погоди, мне так кажется, тут сейчас посерьезнее вешать будет…
Нехорошее предсказание Осипа полностью сбылось: «лейтенант» Карасюк, закончив обрисовку «уголовника» и «наркомана педерастического вида», приступил к самой важной части своего рассказа. Из-за его плеча время от времени выныривала рожа Гуркина, шарившая выпученными глазками, и разевала рот с явным намерением попасть в историю, вставив и свое веское слово в репортаже.
«— Когда я вошел во двор и различил в темноте труп гражданина Рыбушкина, — повествовал Карасюк, — то мне на глаза попался человек подозрительного вида, шедший к калитке. Не могу сказать, был ли это один из тех двух, было довольно темно.
— Темно, — вклинился Гуркин.
— Да, вот и лейтенант Гуркин помнит, — быстро сказал Карасюк, произведя старшину сразу через два звания. — Мы предприняли меры к задержанию этого человека, он оказал нам ожесточенное сопротивление, но мы, без сомнения, легко справились бы с ним, если на помощь к нему не пришли еще двое или трое бандитов…
— Трое или четверо, — сказал героический „лейтенант“ Гуркин.
— Бандитам удалось скрыться, — сказал Карасюк, — мы предприняли погоню, но, как я сказал, было темно. Но потом я подумал и узнал в убийце того самого уголовника, что приходил к Рыбушкину (Осип вздрогнул и глухо выматерился: этого еще только не хватало до полного отпада!). Просто он был в другой одежде. Маскировался, быть может.
— А я запомнил, в чем был одет тот человек, — окончательно вылез из-за спины Карасюка старшина Гуркин, — он был во всем черном. В черном пиджаке и черных брюках. Весь — черный…»
Ваня ахнул.
Гуркин несколько раз повторил байку про то, что «там было темно», и видеосъемку прервал комментарий следователя, взявшего дело об убийстве Рыбушкина. Он сказал, что предпринимаются все меры для задержания предположительных исполнителей преступления. Со слов Гуркина и Карасюка составлен фоторобот преступников. Но ничего этого Ваня Астахов не слышал.
Он сидел, сжав голову руками, и в его голове крутилась только одна фраза — фраза, сказанная сельским ментом Гуркиным: «Весь — черный…»
— Это он, — бормотал Иван Саныч. — Это он… По следам, по пятам…
— Ты что думаешь, Рыбушкина убил тот человек? — проговорил Осип.
— Да.
— Да мало ли чего Гуркин наплетет-от! У него все, поди, черное в глазах было. В крапинку.
— Нет, это был тот человек…
— Да черт бы с ним, искать-то будут нас!! Когда мы засветились у Рыбушкина, ентот Карасюк был еще не особенно пьян, хотя, канешна-а… да. Но фотороботы он может засобачить вразумительные. Возьмут да всунут нас в СИЗО, как будто другова геморроя мало…
— Не каркай!! Ты говоришь: черт бы с ним! А я так думаю, что черт как раз с ним. Что же это за скотина такая, которая нас все время подставляет?
— Мы же ужо подумали на одного такого…
— Ансельм, что ли?
— Ну да.
— А они говорили про несколько человек? Что, этот человек, Ансельм он или нет — не один приехал? — дрожащим голосом выговорил Иван Саныч. — Они ведь и сюда приходили! Значит… значит, и прямо сейчас могут!..
— Да успокойся ты, Саныч. У ентих Карасюков да Гуркиных, наверно, в глазах… в глазах троилось. (Осип не подозревал, как он был близок к истине.) Они ж жрали самогонт, как… ебурт твой!
— Йогурт…
Телефонный звонок ударил по ушам, как будто полоснуло лезвием опасной бритвы по коже. Иван Саныч схватился рукой за горло и диковато покосился на Осипа, жутко изменившись при этом в лице, и выговорил:
— Может, не брать?
— Чаво енто? Чаво не брать-от? Возьми. Или давай я возьму. — Осип неспешно потянул из кресла свое массивное тело.
— А если это он… они?
— Не дуркуй, Саныч. Енто, наверно, Александр Ильич звонит.
Астахов съежил плечи, поколебавшись, все-таки взял трубку и сиротливо проблеял:
— Дда-а…
— Ты где был? — прозвучал голос отца. (Осип снова оказался прав, угадав звонящего.) — Я тебе названиваю весь день. Опять жрал бухло, что ли?
— Да я… не того… нет, в общем. А что, у тебя есть что-то новенькое?
— Есть новенькое. И очень интересное новенькое, между прочим.
— Нашли Жодле?
— Пока нет. Но вскрыли информацию на диске.
— И что там?
— А что там может быть, кроме разнокалиберных секретов, стыренных из соответствующих структур? Надо сказать, твой месье Жодле большой прохиндей. Конечно, арестовать его за эти штучки вот так запросто возможным не представляется, но…
— Так что там такое?! — воскликнул Ваня.
— Надо тебе сказать, драгоценный сынок, что это не телефонный разговор. Если мои замечательные знакомые из ФСБ прослушивают линию, то я, конечно, передаю им привет. Но если тебя так интересует содержимое жодлевского диска, то ты должен приехать ко мне в офис.
— Нет! Я сейчас… нет!
— Да что ты так орешь? Нет так нет. А вот диск, верно, следует передать властям.
— Не надо!
— Почему?
— Потому что если там в самом деле какая-то засекреченная жуть, но Жодле и Магомадова арестуют, меня притянут за уши как главного свидетеля, и мне мало не покажется.
— И к тому — прощай, наследство, — насмешливо прокомментировал Александр Ильич. — Не волнуйся. Я пока что не собираюсь давать ход делу, если ты не хочешь. Все-таки наследник у нас — это ты, так что с твоим мнением надо считаться, — тут Ване снова показалось, что в голосе отца прозвучала губительная насмешка. — А этого Магомадова и Жодле не так уж просто найти: пока что все мои усилия ни к чему не привели. Может, их нет в Питере.
— Может, и нет, — пробормотал Иван Саныч. — У тебя все?
— Нет, не все, но это, сам понимаешь, не телефонный разговор. Но самое важное я тебе сказал.
— Ну тогда пока.
И Ваня положил трубку.
* * *
Время продиралось сквозь прокуренный воздух кухни, как заблудившийся жираф сквозь густые джунгли — спотыкаясь, падая, цепляясь длинной шеей за лианы, врезаясь в стволы деревьев.На сковородке ожесточенно дымилось несколько коряжек, в которых только разве что самый цепкий и пристальный взгляд мог различить сосиски; Осип курил одну папиросу от другой, Иван Саныч предавался кулинарному разврату, зачем-то засовывая огурец в синий трупик курицы.
Говорили мало, нехотя и сиплыми голосами. Разговор, естественно, крутился вокруг убийства Рыбушкина. Говорить на эту тему много не было ни сил, ни смелости, а другая тема просто отказывалась подниматься.
Иван Саныч успел задернуть все шторы, запереть дверь на все засовы и под насмешливо-мрачным взглядом Осипа даже придвинуть к ней обувную тумбочку.
— Баррикады, — сказал о ней Осип, а потом, что-то выудив из растащенной бомжовской свалки своей, с позволения сказать, эрудиции, добавил: — парижские.
— Как ты думаешь, нас найдут по фотороботам?
— Не знаю, — пожал плечами Осип, — если их составляли по описанию этого Карасюка, то вряд ли. А их так и составляли… нас-от больше никто, кажисси, особо и не видел. Нам село безлюдное-от. Вряд ли найдут, чаво ж.
— Почему — вряд ли?
— Да потому что… да потому что у этого Карасюка память еще более дырявая, чем тот гондон, из-за дырки в котором тебя сподобило появиться на свет! — неожиданно взорвался Моржов. — Ты не помнишь, мы как только явились к Валентину Самсонычу, так тут же назвались. Ты — по имени: Иван, а я и по имени, и по фамилии. А ентот придурок даже ничего не сказал.
— А вдруг вспомнит? — опасливо предположил Астахов-младший.
— Зубов бояться — в рот не давать! — грубо обрезал Осип. — Если бы да кабы… Нам вообще, Ванька, надо радоватьси-от, что мы до сих пор живы. А то уже и горели, и тонули, и под пулями ходили, и похмелялися неудачно. Все было. А ты канючишь. Авось и выкарабкаемси.
— Авось… — начал было Астахов, но тут в комнате снова взорвался пронзительной трелью телефон.
Осип выронил сигарету, Иван — сковородку, которую он было снял с плиты.
— Я так больше не могу… — пробормотал Иван Саныч. — Нервы никуда… Осип, поди ты возьми, а?
Осип передернул плечами, но было видно, что и его проняло. Это следовало хотя бы из того, что он никак не мог попасть ногой в тапок, а потом не вписался в дверной проем и едва не снес плечом косяк.
— Але, — сказал он.
— Осип?
— Енто хто?
— Не хто, а зачем. Тебе и твоему товарищу были нужны Жодле и Магомадов. Так вот, их нашли. Они живут на квартире. Пиши адрес. Записал? Ладно. Кроме того, стало известно, что они сегодня пойдут в ресторан «Падуя». Примерно часов в одиннадцать. То есть через полчаса.
— А откуда вы узнали енто… так точно?
— А потому что они туда ходят обедать и ужинать вот уже два дня. Так что вот такие дела, Осип. Ну что, удачи… сочтемся.
Осип хотел было сказать робко-дежурное «спасибо», но в трубке уже зазвучали короткие гудки.
— Что? Кто это был? — тревожно спросил Иван Саныч, появляясь за спиной г-на Моржова бесшумно, как тень отца Гамлета. — Что тебе сказали.
— Нашли, — сказал Осип, медленно поворачиваясь к Астахову сначала шеей, а потом всем телом. — Нашли Жодле и Магомадова. В Питере они, точно. Неподалеку от Невского живут. На хате.
Ваня машинально разжевал пригоревшую сосиску, хрустя зажарками, а потом уронил:
— И… как же теперь? Ты с кем разговаривал?
— Да с кем-то из тех четверых, кого мы сегодня видели. Быстро они нашли же!.. И пяти часов не прошло. Вот это люди работают, я понимаю!
— И что они… и что он тебе сказал?
— Продиктовал адрес Жодле и Магомадова, — ответил Моржов. — Сказал, что через полчаса они будут в ресторанте… енто… «Падуя».
— Знаю этот ресторан, — оживился Иван Саныч, — я в нем в свое время обедал.
— А таперь они там обедают.
— А больше тебе ничего не сказали?
— А что мне должны были сказать-от?
— Ну… насчет Рыбушкина. Ведь они тоже могут на нас подумать, а, Осип?
Осип почесал в голове. По всему было видно, что такое соображение в почесанный орган не приходило.
— А чаво, Саныч, ведь правда — могут, — наконец выговорил он. — Он еще напоследок прибавил, дескать, сочтемся. Я подумал, что он имел в виду плату за их… за их посредничество… м-м-м. А ан — может, он и совсем другое имел в виду.
— Да что ты такое говоришь, — отчужденным ломким голосом выговорил Иван Саныч. — Не надо так говорить.
— Да ты сам-от так начал!
— Ладно. — Иван Саныч чувствовал себя писателем-сказочником, который сочинил новую и очень страшную сказку, а потом всю ночь не мог заснуть, борясь с тенями, выступающими из углов — тенями тех чудовищ, которых он сам же и придумал. — Ладно… лучше подумаем, что нам делать с Жодле и Магомадовым. Привлекать третьих лиц я не хочу, надо сполна с ними рассчитаться и за дом, в котором они нас едва не сожгли, и за Настю, и за все-все-все. Но вот только как? Этот Магомадов ведь — мастер спорта по греко-римской борьбе. Жодле тоже, верно, не лыком шит.
— Магомадов — мастер спорта, а ты, Иван — мастер спирта, — вздохнул Осип. — Да и я, если уж на то пошло, не тот уже стал. Зато, если они идут в ресторан, можно их… подпоить.
— Подпоить? Как? Подсядем к ним за столик и скажем: а вот и мы, будемте пить, господа? Да нас в расход по полной отгрузят, и на этот раз без ошибки, по верняку!
— М-да… тут просто так не обойдесси, — пробормотал Осип. — Мы будем следить за ними, а еще кто-то, верно, будет следить за нами. И неизвестно, кто первый до чего доследится. Ну, и что делать будем, Саныч? Ты же у нас актер, это по твоей части!
— Актер… актер, — отозвался Астахов. — Только если я буду актерствовать, боюсь, на этот раз они меня узнают. Жодле уже насмотрелся на мои ужимки… б-р-рр!! — передернуло его, когда он вспомнил о глупейшем инциденте в туалете самолета Москва — Париж.
— Узнают — значит, не надо к ним на глаза попадаться. Ты грил, что был в ентом ресторане «Падуя»… ну и названьице! Неустойчивое какое.
— Был. А название, что название? Нормальное название. Город такой в Италии есть — Падуя. Ты-то, небось, кроме Пизы, и городов-то там не знаешь, да?
— Ишшо Рим, — пробормотал Осип, заметно обиженный таким небрежением к его географическим познаниям (сводящимся, правда, преимущественно к географии Восточной Сибири, в частности Колымского нагорья и Яно-Индигирской низменности, и Дальнего Востока). — Енто где папа. Ладно, ты не гнуси не по делу, Саныч, лучше давай кумекать, что делать с ентими… Жодле и Али Магомадовым. У нас времени осталося с гулькин хер. Уже одиннадцать без четвертя…
Иван Саныч мрачно воззрился на Осипа, а потом внезапно его лицо просветлело, и он проговорил:
— Значит, так! Есть идея, как говорят вонючие америкосы в своих идиотских сериалах, когда собираются пожрать, переодеться или принять душ. Позвоню-ка я одной своей старой знакомой, авось она чем и утешит. Она в плане утешения большая мастерица.
— Енто хто еще? Как зовут мастерицу?
— Ира из Чебоксар.
Осип захохотал:
— Что, прямо из Чебоксар?
— Ну изначально вообще — да. Из Чебоксар. Только она оттуда сбежала, когда ей было четырнадцать или пятнадцать. Окончила школу с отличием, между прочим, думала поступить во ВГИК или ГИТИС, но два раза провалилась на экзаменах… я, кстати, тогда и поступил во ВГИК. А кушать-то девочке хотелось. Путанила сначала в стольном граде Москве, потом выскочила замуж и умотала в Питер. Сейчас тут процветает, общается только с жирненькими и сладенькими дядечками по эксклюзиву. Цена у нее — две штуки баксов или сколько захочет. Вот такая штучка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛОВУШКА ДЛЯ ШПИОНОВ
— Мы уже один раз ходили в заведение, где были Жодле и Магомадов, — мрачновато проговорил Иван Саныч, причесываясь, — в Сен-Дени, в «Селект». Тогда там все кончилось кисло. Надеюсь, на этот раз нам повезет больше.
— Когда поймаем, паяльники и напильники для дознания-от применять будем? — в противоположность Астахову, почти весело спросил Осип. — У меня был один такой знакомый следак с говорящей фамилией Лох… из Киева он… так он в семьдесят первом устроил мене такую «пресс-хату», что я потом полгода из больниц не вылазил-от.
Иван Саныч только отмахнулся.
Перед самым выходом он предложил выпить на посошок, потому что от волнения его начало потрясывать, — но Осип так выразительно посмотрел на его, что Астахов-младший решил оставить эту меру для снятия психологического напряжения на потом. Впрочем, он все-таки успел перехватить здоровенный глоток пива «Балтика Медовое крепкое», пока месье Осип не видел.
А Осип не видел чудовищного поступка Вани Астахова по той простой причине, что он считал деньги. Деньги, оставшиеся после памятного обшаривания карманов беспечных парижан на Елисейских полях. Те франки, что наличествовали в кошельках двух обворованных французов и одной француженки, давно были обменены на «пиломатериалы» (по выражению Астахова), то есть рубли. Но и этих последних оставалось не так уж много, что-то около пяти тысяч, что по ценам неплохого питерского ресторана, коим являлась «Падуя», было совсем-совсем немного.
Правда, имелся незначительный НЗ в размере двухсот единиц в «капусте», но и эта «растительность» была весьма скудной в свете предстоящих расходов.
Так что денежная проблема грозила подкатить к горлу (а у отца просить денег Иван не хотел). И это при семидесяти миллионах Ваниного наследства и богатой Осиповой невесте! Обидно.
Они вышли из дома. В этот момент к подъезду подкатила темно-зеленая «десятка», дверь открылась, и оттуда сначала показалась длинная нога, затянутая в ажурный чулок, в дорогущей туфле на высоком каблуке. Вслед за первой ногой показалась и вторая, а затем на свет божий проявилась и самая обладательница упомянутых нижних конечностей.
При виде этой дамочки, обряженной в короткое вечернее платье достаточно вульгарного фасона, с глубоким декольте и явно не предполагавшего под собой изобилия нижнего белья, Осип выкатил глаза в лучших традициях старшины Гуркина и гмыкнул. А Иван Саныч приветственно помахал дамочке рукой и крикнул:
— Привет, Ира? Откуда едешь, не из Чебоксар ли?
В ответ на это Ира презрительно фыркнула и после некоторой паузы проговорила низким, глубокого грудного тембра голосом, тягучим и липким, как малиновый кисель:
— Да не, Ванечка, не из Чебоксар. Недавно в Римини прогулялась. Во Флоренции была, в Сан-Марино, ну и вообще покатались недурно. С одним пухлым папиком. Кстати, вовремя я приняла его предложение. Убили его позавчера вот. Подложили взрывчатку, — Ира взмахнула длиннейшими ресницами и закрыла глаза: — и так грохнуло, что машину на гаечки разобрало, а галстук его зашвырнуло на крышу пятиэтажки. А на галстуке запонка была, которую я ему подарила.
— Черрт! — выдохнул Осип, но не потому, что его глубоко взволновала трагическая и безвременная кончина «пухлого папика», а потому что при упоминании о запонке Ира глубоко вздохнула, и под ее платьем колыхнулись тугие шары размера этак четвертого.
— Когда поймаем, паяльники и напильники для дознания-от применять будем? — в противоположность Астахову, почти весело спросил Осип. — У меня был один такой знакомый следак с говорящей фамилией Лох… из Киева он… так он в семьдесят первом устроил мене такую «пресс-хату», что я потом полгода из больниц не вылазил-от.
Иван Саныч только отмахнулся.
Перед самым выходом он предложил выпить на посошок, потому что от волнения его начало потрясывать, — но Осип так выразительно посмотрел на его, что Астахов-младший решил оставить эту меру для снятия психологического напряжения на потом. Впрочем, он все-таки успел перехватить здоровенный глоток пива «Балтика Медовое крепкое», пока месье Осип не видел.
А Осип не видел чудовищного поступка Вани Астахова по той простой причине, что он считал деньги. Деньги, оставшиеся после памятного обшаривания карманов беспечных парижан на Елисейских полях. Те франки, что наличествовали в кошельках двух обворованных французов и одной француженки, давно были обменены на «пиломатериалы» (по выражению Астахова), то есть рубли. Но и этих последних оставалось не так уж много, что-то около пяти тысяч, что по ценам неплохого питерского ресторана, коим являлась «Падуя», было совсем-совсем немного.
Правда, имелся незначительный НЗ в размере двухсот единиц в «капусте», но и эта «растительность» была весьма скудной в свете предстоящих расходов.
Так что денежная проблема грозила подкатить к горлу (а у отца просить денег Иван не хотел). И это при семидесяти миллионах Ваниного наследства и богатой Осиповой невесте! Обидно.
Они вышли из дома. В этот момент к подъезду подкатила темно-зеленая «десятка», дверь открылась, и оттуда сначала показалась длинная нога, затянутая в ажурный чулок, в дорогущей туфле на высоком каблуке. Вслед за первой ногой показалась и вторая, а затем на свет божий проявилась и самая обладательница упомянутых нижних конечностей.
При виде этой дамочки, обряженной в короткое вечернее платье достаточно вульгарного фасона, с глубоким декольте и явно не предполагавшего под собой изобилия нижнего белья, Осип выкатил глаза в лучших традициях старшины Гуркина и гмыкнул. А Иван Саныч приветственно помахал дамочке рукой и крикнул:
— Привет, Ира? Откуда едешь, не из Чебоксар ли?
В ответ на это Ира презрительно фыркнула и после некоторой паузы проговорила низким, глубокого грудного тембра голосом, тягучим и липким, как малиновый кисель:
— Да не, Ванечка, не из Чебоксар. Недавно в Римини прогулялась. Во Флоренции была, в Сан-Марино, ну и вообще покатались недурно. С одним пухлым папиком. Кстати, вовремя я приняла его предложение. Убили его позавчера вот. Подложили взрывчатку, — Ира взмахнула длиннейшими ресницами и закрыла глаза: — и так грохнуло, что машину на гаечки разобрало, а галстук его зашвырнуло на крышу пятиэтажки. А на галстуке запонка была, которую я ему подарила.
— Черрт! — выдохнул Осип, но не потому, что его глубоко взволновала трагическая и безвременная кончина «пухлого папика», а потому что при упоминании о запонке Ира глубоко вздохнула, и под ее платьем колыхнулись тугие шары размера этак четвертого.