Зингер Исаак. Шоша

Америке. Там евреи еще кое-как перебивают
ся. Я могу вернуться, но одна мысль об этом
приводит меня в трепет. Сэм не в состоянии ос
таться дома хотя бы на один вечер. Ему всегда
надо куда-нибудь идти -- обычно в Кафе-Ро
яль. Там он встречается с писателями, кото
рых подкармливает, и с актрисами, с которыми
флиртовал когда-то. Это единственное место,
где он хоть что-то собой представляет. Забав
но, но есть лишь один уголок в целом свете --
третьеразрядный маленький ресторанчик, где
он -- дома. Там он ест "блинцы", несмотря на
запреты врачей. Выпивает по двадцать чашек
кофе каждый день. Курит сигары, зная, что
для него это яд. И требует, чтобы я шла с ним.
А для меня Кафе -- осиное гнездо. Они все и
раньше меня ненавидели, а теперь, когда я с
Сэмом, живьем готовы проглотить. Сэм водит
--
меня в еврейский театр по меньшей мере два раза в неделю, а театр,
по-моему, -- хуже некуда. Сидеть там и слушать их избитые шутки, смотреть,
как шестидесятилетняя Ента играет юную девушку, -- это прямо физическая
мука. Печально, но это правда: на земле нет ни одного такого места, где бы я
была дома.
-- Да, мы составили бы хорошую парочку.
-- Могли бы, но ты этого не хочешь. О чем
ты разговариваешь с Шошей целыми днями?
-- Я мало разговариваю.
-- Что же это, акт мазохизма?
-- Нет, Бетти, я в самом деле люблю ее.
-- Есть вещи, в которые невозможно пове
рить, если не увидишь собственными глазами:
ты и Шоша, я и Сэм Дрейман. Сэм, по крайней
мере, утешается среди бывших обожательниц.
Цуцик, посмотри-ка, кто здесь!
Подняв голову, я увидел Файтельзона. Он стоял в нескольких шагах от
нашего столика, с сигарой во рту, в панаме, сдвинутой на затылок, с тростью,
перекинутой через левое плечо. До сих пор я ни разу не видал его с
тросточкой. Выглядел он постаревшим и очень переменился. Морис улыбался с
обычной своей проницательностью, но казалось, что щеки его ввалились, будто
недоставало зубов. Он неторопливо подошел к нам.
-- Вот как это бывает, -- проговорил он
глухим голосом и вынул сигару изо рта. -- Те
перь, Цуцик, я начинаю верить в ваши тайные
силы. -- Он положил сигару в пепельницу. --
Иду я мимо, и вдруг мне пришло в голову: мо
жет быть, здесь Цуцик? Доброе утро, -мисс
Слоним. Я настолько поражен, что даже за-

был поздороваться. Как поживаете? Приятно увидеть вас снова. Что это я
хотел сказать? Да, я сказал себе: "А что ему здесь делать в такую рань? Он
бывает тут только с Сэмом Дрейма-ном, и то не с утра". Вам должно быть
совестно, Цуцик. Почему вы прячетесь от друзей? Мы все разыскивали вас:
Геймл, Селия и я. Я сам звонил, наверно, раз двадцать, но горничная всегда
отвечает: "Нет дома". Вы обиделись? Или у вас есть более близкие друзья в
Варшаве?
-- Доктор Файтельзон, присядьте с нами, --
попросила Бетти. -- Почему вы стоите?
-- Однако же вы вдвоем забились в уголок,
без сомнения, чтобы посекретничать. Но по
здороваться-то можно в любом случае.
-- Нет у нас секретов. У нас был деловой
разговор. И мы уже закончили. Присаживай
тесь.
-- Я действительно не знаю, что сказать, --
начал я, запинаясь.
-- А не знаете, так и не говорите. Я за вас
скажу. Когда-то вы были маленьким мальчи
ком и таким останетесь на всю жизнь. Полю
буйтесь-ка на него, -- добавил Файтельзон.
-- Что это вы вдруг с тросточкой? -- спро
сил я, чтобы переменить разговор.
-- О, я украл ее. Один из моих американцев
забыл ее у меня. А мои ноги начинают меня
подводить. Прогуливаюсь по ровной дороге, и
вдруг ноги начинают скользить, будто я на кат
ке или на склоне холма. Что это за болезнь?
Я собираюсь проконсультироваться у нашего
врача, доктора Липкина, который так же пони
мает в медицине, как я в литературе. А пока я
--
решил, что трость не повредит. Цуцик, вы так бледны. Что случилось? Вы
не больны?
-- Он совершенно здоров, но свихнулся, -- вмешалась Бетти. -- Настоящий
маньяк.
Файтельзон начал было уверять нас, что он уже позавтракал, но когда
Бетти заказала для него булочки, омлет и кофе, улыбнулся и сказал:
-- Кто прожил в Америке пару лет, тот уже американец. Что бы делал мир
без Америки? Живя там, я постоянно ворчал на дядю Сэма -- только и говорил о
его недостатках. Здесь, в Польше, я тоскую по Америке. Я мог бы вернуться
туда с туристской визой. Быть может, мне даже могут дать визу как
профессору. Но ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне не найдется университета,
который сможет предоставить мне постоянную работу, а преподавать в этих
маленьких колледжах где-нибудь на среднем Западе -- подохнуть с тоски. Я не
книжный червь и не в состоянии целыми днями сидеть за книгами. А тамошние
студенты еще более ребячливы, чем наши мальчишки из хедера. Говорят только о
футболе. Да и профессора не умнее. Америка -- страна детей. Жители
-Нью-Йорка немногим взрослее. Однажды мы с приятелем были на Кони-Айленде.
Вот это, Цуцик, вам надо поглядеть. Город, в котором есть все для игры --
стрельба по утятам, посещение музея, где вам покажут девушку с двумя
головами, астролог составит для вас горос-

коп, а медиум вызовет из небытия душу вашего дедушки. Нет таких мест,
где не было бы вульгарности, но там -- вульгарность особого рода:
дружелюбная, снисходительная, она как будто говорит: "Ты играешь в свои
игры, а я буду в свои ". Прогуливаясь там и поглощая "горячих собак" -- так
они называют сосиски, -- я неожиданно понял, что вижу будущее человечества,
быть может, даже момент, когда придет Мессия. В один прекрасный день люди
поймут, что не существует идеи, которую можно назвать истинной -- все есть
игра: национализм, интернационализм, религия, атеизм, спиритуализм,
материализм, даже самоубийство. Вы знаете, Цуцик, я большой поклонник Давида
Юма. В моих глазах это единственный философ, который никогда не устареет. Он
так же свеж и ясен сегодня, как и в свое время. Кони-Айленд -- в полном
соответствии с философией Давида Юма. С тех пор как мы ни в чем не уверены,
даже в том, что завтра взойдет солнце, игра -- суть человеческих усилий,
быть может, даже вещь в себе. Бог -- игрок, Космос -- игровая площадка.
Многие годы я искал базис этики и уже потерял надежду найти его. Внезапно
все прояснилось. Базис этики -- это право человека играть в игру, которую он
сам себе выбрал. Я не буду портить ваши игрушки, а вы -- мои. Я не оскорбляю
чужого божка, и моего не троньте. Нет таких причин, по которым гедонизм,
каббала, полигамия, аскетизм, даже смесь эротики с хасидизмом, которую
проповедует наш друг Геймл, не могли бы сосуществовать в игре-городе, или
игре-мире, что-то вроде универсального Кони-Айленда, в котором

каждый выбирает ту игру, какую желает. Уверен, мисс Слоним, что вы были
на Кони-Айленде не один раз.
-- Да, но я никогда не делала из этого фило
софских выводов. Кстати, кто такой этот Да
вид Юм? Никогда о нем не слыхала.
-- Давид Юм -- английский философ, друг
Жан-Жака Руссо. Таким он был до тех пор,
пока не стал противным нищим евреем.
-- Вот и ваш омлет, доктор Файтельзон.
Про Жан-Жака Руссо я знаю. Даже читала
его "Исповедь".
-- Давида Юма тоже легко читать. Понять
его может и ребенок. Я уверен, Цуцик, вы знае
те, что 7 + 5 = 12 верно в аналитическом смысле,
а не только в синтетическом "априори ". Прав
был Юм, а не Кант. Но вы еще не рассказали,
что же с вами случилось. Вы улетучились, как
мыльный пузырь. Я уж начал подумывать, что
вы уехали в Иерусалим, сидите себе там в пеще
ре и стараетесь искупить грехи.
-- Доктор Файтельзон, его пещера -- на
Крохмальной улице, -- Бетти обернулась ко
мне. -- Можно, я ему расскажу?
-- Если хочешь. Все равно.
-- Доктор Файтельзон, наш Цуцик нашел
себя, став женихом на Крохмальной.
Файтельзон отложил вилку:
-- Вот как. Но по тому, как вы отзывались о
безумном Отто Вейнингере, я скорее мог бы
подумать, что вы останетесь вечным холостя
ком.
Я хотел было ответить, но Бетти опередила:
-- Он и остался бы холостяком, но он нашел
такое сокровище -- ее зовут Шоша, что при-

шлось изменить своим принципам и убеждениям.
-- Да она просто издевается надо мной! --
И я уже собирался начать рассказывать.
-- Вот как? Нельзя убежать от женщин.
Рано или поздно вы попадаете в их сети. Селия
уже отчаялась вас разыскать. Шоша? Совре
менная девушка с таким старомодным име
нем? Кто она? Борец-идишист?
Опять я попытался ответить, и снова Бетти перебила меня:
-- Трудно даже сказать, что она такое, но
если такой ценитель женщин, как наш Цуцик,
решил жениться, то это должно быть что-то
особенное. Встреться только с ней ваш Давид
Юм, он бы немедленно развелся с женой и убе
жал с Шошей на Кони-Айленд.
-- Не думаю, что у Давида Юма была
жена, -- возразил после некоторого раз
мышления Файтельзон. -- Ну тогда мазлтов,
Цуцик, мазлтов.
Наконец-то Бетти дала мне вставить хоть слово.
-- Она издевается надо мной, -- повторил
я. -- Шоша -- девушка из моего -детства. Мы
вместе играли еще до того, как я стал ходить в
хедер. Мы были соседями в доме No 10 по
Крохмальной улице. Давным-давно я уехал
оттуда и потом многие годы...
Файтельзон поднял вверх вилку:
-- Что бы там ни было, не убегайте от своих
друзей. Если вы женитесь, это не может ос
таться тайной. Если вы любите ее, мы хотим уз
нать ее поближе и принять в свой круг. Можно
позвонить Селии и сообщить добрые вести?

Я увидел, что Бетти собирается выступить с новой остротой, и обратился
к ней:
-- Сделай милость, Бетти, не говори от моего
имени. И, пожалуйста, не остри так язвитель
но. Доктор Файтельзон, это не такие уж доб
рые вести, и я не хочу, чтобы Селия знала об
этом. Пока еще не хочу. Шоша -- бедная де
вушка без всякого образования. Я любил ее,
когда был ребенком, и потом никогда не забы
вал. Я был уверен, что она умерла, но она на
шлась -- благодаря Бетти, в сущности.
-- Вовсе я не хотела язвить, я отношусь к
этому серьезно, -- попыталась оправдаться
Бетти.
-- Почему бы Селии не узнать правду? --
возразил Файтельзон. -- Когда думаешь, что
все идет заведенным порядком, обязательно
случается что-нибудь неожиданное. Мировая
история состоит из таких вот пирогов и пышек.
Должно быть что-то свеженькое. Вот почему
демократия и капитализм на грани истощения
и упадка. Они уже стали банальностью. По
этой же причине так распространено идоло
поклонство. Можно покупать нового бога каж
дый год. Мы, евреи, только обременили народы
своим вечным Богом, и потому они ненавидят
нас. Гиббон пытался найти причины падения
Римской империи. Она пала просто потому, что
состарилась. Я слыхал, что и на небесах есть
страсть к новизне. Звезда устает быть звездой,
взрывается, затем становится новой звездой.
Млечный Путь устал от этой простокваши и
начал разбегаться черт знает куда. Есть у нее
работа? Я имею в виду вашу невесту, а не
Млечный Путь.
--
-- Она не работает и не может работать.
-- Она больна?
-- Да, больна.
-- Когда тело устает быть здоровым, оно
заболевает. Когда устает жить, умирает. Ког
да оно уже достаточно было мертвым, пере
воплощается в лягушку или ветряную мель
ницу. Здесь лучший кофе в Варшаве. Могу я
заказать еще чашечку, мисс Слоним?
-- Хоть десять, только, пожалуйста, не на
зывайте меня мисс Слоним. Меня зовут Бетти.
-- Я пью слишком много кофе и выкуриваю
слишком много сигар. Как это может быть,
что ни кофе, ни сигары не надоедают? Вот на
стоящая загадка.
--
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
За два дня до Йом-Кипура Бася купила пару куриц на капойрес: одну для
себя, другую -- для Шоши. Для меня она тоже предлагала купить петуха, но я
отказался. Мне не хотелось, чтобы во искупление моих грехов зарезали петуха.
В еврейских газетах часто появлялись статьи, направленные против этого
обряда: считалось, что это проявление идолопоклонства. Сторонники сионизма
предлагали взамен жертвовать деньги в Палестинский Еврейский Национальный
фонд. Но на Крохмальной улице, как и в былые дни, из всех квартир доносилось
кудахтанье кур и пенье петухов. Отправившись к резнику, Бася вернулась
только через два часа. Толпа на Дворе Яноша была так велика, что к резнику
было непросто пробиться. В канун Йом-Кипура улицы опустели. Закрылся притон
в доме No 6 по Крохмальной улице. Даже не шныряли по улицам карманные
воришки. В борделях горели свечи, посетителей не принимали. И коммунисты
куда-то подевались. У Баси было куплено место в синагоге. Она зажгла к
праздничной трапезе большую поминальную свечу, поставила ее в миску с
песком, надела нарядное шелковое платье, сохранившееся еще с тех времен,
когда они жили в доме No 10. Выложив из комода два старых молитвенника,
полу-

ченных еще к свадьбе, Бася отправилась в синагогу. Перед уходом она
благословила Шошу и меня. Возложив мне на голову руки, скороговоркой
произнесла благословение: "Пусть Господь сделает тебе, как Израэлю и Манассе
", -- так благословляют сыновей.
Мы с Шошей остались вдвоем. Я попытался поцеловать ее, но она не
позволила, -- ведь сегодня нельзя. Весь день она занималась домашними
делами: помогала матери готовить праздничную трапезу. Теперь она выглядела
бледненькой, уставшей, все время зевала и готова была уснуть. Шоша без конца
просила и просила, чтобы я почитал ей из старого бабушкиного молитвенника, с
обтрепанными, пожелтевшими страницами, на которых были следы свечного сала и
слез. Потом пожелал ей и матери хорошего праздника и ушел: доктор Файтельзон
пригласил меня провести этот вечер у него.
Тишина опустилась на еврейские улицы. Пустые трамваи. Запертые
магазины. Звезды мерцают над головой, будто огоньки поминальных свечей. Даже
"Арсенал" -- тюрьма на Длуге, казалось, погружен в глубочайшую меланхолию.
Лишь тусклый свет пробивался сквозь зарешеченные окошки. Мне представилось,
будто сама ночь подводит итоги.
Файтельзон жил недалеко от Фретовой улицы. Он говорил мне как-то, что,
кроме него, евреи здесь не живут. Однако часто казалось, что и поляки не
живут здесь. Никогда не горел свет в окнах, выходящих на улицу, не было
света и при входе в парадную. До квартиры Файтельзона надо было пройти
четыре пролета лестницы, но за дверьми не было слышно ни

звука. Не раз меня забавляла мысль, что, видимо, этот дом -- дом
привидений.
Я постучал в дверь. Файтельзон открыл. Вся квартира состояла из
огромной пустой комнаты с мрачными серыми стенами и высоким потолком. Из
комнаты вела дверь в крошечную кухню. Как ни странно, у такого эрудита, как
Морис, почти не было книг. Только старое издание Немецкой энциклопедии. В
комнате не было стола. И спал Файтельзон не на кровати, а на кушетке. Сейчас
на ней сидел Марк Эль-бингер -- стройный, подтянутый.
Видимо, я прервал какой-то спор, потому что после продолжительной паузы
Файтельзон произнес:
-- Марк, евреи уже совершили все свои ошибки. Наша избранность ввела в
заблуждение нас самих, а потом и другие народы: что Бог милосерден, любит
свои создания, ненавидит грешников -- вот о чем говорят святые и пророки, от
Моисея до Хаима Хафе-ца1. Древние греки не носились так со своими
заблуждениями, и в этом их величие. Евреи обвиняют другие народы в
идолопоклонстве, но сами тоже служат идолу: имя ему -- всеобщая
справедливость. Христианство -- результат того, что желаемое приняли за
действительно существующее. Гитлер, гнусный варвар, не страшится разуверить
людей, впавших в это заблуждение. О, телефон звонит! И это в Йом-Кипур!

Я не был в настроении обсуждать что бы то ни было и отошел к окну.
Справа видна была Висла. Лунный серп в последней четверти набрасывал
серебристую сетку на темную воду. Рядом возник Эльбингер. Он прошептал:
-- Странная личность этот наш Файтельзон!
-- Что же он такое?
-- Мы знакомы более тридцати лет, но
даже я не могу постичь, что же он такое. Все
его слова имеют одну цель -- скрыть, что же
он думает на самом деле.
-- И что же он думает на самом деле?
-- Печальные думы. Он во всем разочаро
вался, а паче всего -- в себе самом. Его отец
был аскетом. Возможно, он жив еще. У Мо
риса есть дочь, которую он видел лишь в пе
ленках. Из-за него покончили с собой две
женщины, -- я хорошо знал обеих. Одна --
немка из Берлина, а другая -- дочь лондон
ского миссионера...
Файтельзон положил трубку.
-- По-моему, у женщин увлечение номер
один -- вовсе не секс, а болтовня.
-- Чего же она хочет?
-- Это вы должны знать, вы же у нас умеете
читать мысли.
Файтельзон прибавил:
-- Есть неведомые силы; да, они существу
ют. Но все они -- часть тайны, которая есть
природа. Что такое природа -- никто не знает,
подозреваю, что и сама она этого не знает. Лег
ко могу себе представить Всемогущего сидя
щим на Троне Славы, Метатрон одесную, Сан-
далфон ошую... И вот Бог спрашивает: "Кто Я?
Откуда пришел? Создал ли Я сам себя? Кто дал

Мне эту власть? Ведь не мог же Я существовать всегда? Я помню прошедшие
сто триллионов лет. Дальше все тонет во мраке. И как долго это будет
продолжаться?" Погодите-ка, Марк, я принесу коньяку. И чего-нибудь
поклевать? Тут есть кексы, древние, как Мафусаил.
Файтельзон ушел на кухню и вернулся с подносом, на котором были две
рюмки коньяка и немного печенья. Я уже предупредил его, что соблюдаю пост --
не потому, что верю, будто это Божья воля, а чтобы соблюсти то, что делали
мои предки и остальные евреи на протяжении веков. Файтельзон чокнулся с
Эльбингером:
-- Лехаим! Мы, евреи, постоянно, жаждем
вечной жизни или уж, по меньшей мере, бес
смертия души. В действительности же вечная
жизнь, должно быть, бедствие, катастрофа.
Вообразите, умирает какой-то мелкий лавоч
ник, а душа его возносится и миллионы лет по
мнит, как он торговал, продавая дрожжи, ци
корий, горох, и как какой-нибудь покупатель
остался ему должен восемнадцать грошей. А то
еще душа автора книги десять миллионов лет
обижается на плохую рецензию.
-- Души не остаются теми же. Они растут, --
возразил Эльбингер.
-- Если они позабыли прошлое, они уже не те
же. А если они помнят все житейские мелочи,
они не растут. Не сомневаюсь, душа и тело --
разные стороны одной медали. В этом отно
шении Спиноза проявил большее мужество,
чем Кант. По Канту душа -- ложная цифра в
неверной бухгалтерии. Лехаим! Садитесь.
Мы снова вернулись к разговору о тайных силах. Начал Эльбингер:

-- Конечно, тайные силы существуют, но что они такое, я не знаю. Еще в
детстве я столкнулся с ними. Мы жили в маленькой деревеньке, ее не найти ни
на одной карте, -- Сенци-мин. В сущности, это было местечко, выселки, куда
переселились две-три дюжины еврейских семей. Мой отец, меламед, был
бедняком, можно сказать, нищим. Мы занимали две комнаты -- в одной был
хедер, в другой -- кухня, спальня и все остальное. У меня была старшая
сестра, Ципа ее звали, и брат Ионкеле. А меня звали Моше -- Мотл, в память
прапрадедушки, но называли меня Мотеле. Это потом уже я стал Марком.
Припоминаю лишь некоторые впечатления раннего детства, когда мне было года
два, несколько эпизодов. Кровать мою перенесли в ту комнату, где днем был
хедер, оба окна в этой комнате закрывались ставнями. Выходили они, видимо,
на восток, потому что по утрам здесь бывало солнце. То, о чем я рассказываю,
вовсе не связано с оккультными науками, а просто с ощущением, что все вокруг
полно тайны. Припоминаю, как однажды я проснулся очень рано. Брат, сестра и
родители еще спали. Восходящее солнца било сквозь щели в ставнях, и пылинки
подымались вверх, проходя сквозь солнечный луч. Я помню это утро с
необычайной ясностью. Конечно, я был слишком мал, чтобы связно выражать свои
мысли, но мне хотелось знать: "Что это такое? Откуда все это взялось?"
Обычно дети без лишних сомнений проходят мимо таких вещей, но в это утро
чувства мои были необычайно напряжены, притом подсознательно я понимал, что
не следует расспрашивать родителей. Они

не смогут ответить. Под потолком проходили балки, паутина тени и света
играла на них. Внезапно я ощутил: сам я, то, что я вижу -- стены, пол,
потолок, подушка, на которой лежу, -- все одно целое. Через много лет
пришлось мне прочесть о мировом самосознании, монизме, пантеизме, но никогда
не сознавал я этого так явно, как в тот далекий день. Более того, ощущение
это доставляло мне редкостное удовольствие. Я сливался с вечностью и
радовался этому. Временами я думаю, что это подобно состоянию, какое бывает
в момент перехода от жизни к тому, что мы называем смертью. Мы, должно быть,
испытываем это в тот самый момент или сразу после него. Говорю так потому,
что, сколько я ни видал умерших, одно и то же выражение было на лицах: "Ага,
так вот что это такое! Если бы я только знал! Как жаль, что нельзя
рассказать другим!" Даже мертвая птица или мышь выражают то же, хотя и не
совсем так, как человек.
Мои первые физические опыты -- или как
там их можно назвать -- были такого рода, что
могли бы происходить во сне или в момент
пробуждения, но это не были сны, как не сон и
то, что я сейчас сижу здесь с вами. Хорошо по
мню, как однажды ночью ушел из дома. Наш
дом, как и другие еврейские дома, выходил на
утоптанную земляную площадку. Не могу
сказать, в какое время это происходило. Но
рынок уже опустел, лавки были заперты, за
крыты ставни. Выбравшись из постели, я от
крыл дверь. Было светло -- от луны ли, от
звезд -- незнаю. ,.,,,., . .. ,..., ",.,-",,

Через дорогу от нас стоял дом. Крестьяне обычно кроют хаты соломой, в
то время как еврейские дома крыты дранкой. Нет надобности говорить, какие
низкие крыши в крестьянских хатах. Когда я ступил на крыльцо, то увидал
нечто, сидящее на крыше этой хаты напротив. Мне показалось, что это человек
и в то же время не совсем. Во-первых, у него не было ни рук, ни ног.
Во-вторых, он не стоял на крыше, но и не сидел на ней. Он парил в воздухе.
Он не произнес ни слова, но я понимал, что он зовет меня, и я знал, что
пойти с ним -- это все равно что пойти туда, куда ушли мои умершие брат и
сестра. Однако я чувствовал неудержимое желание идти за ним. Испуганный, я
стоял в нерешительности, не веря собственным глазам.
Внезапно я осознал, что человек этот -- или монстр -- начал бранить
меня, не нарушая тишины, и что он спускает заступ, чтобы затащить меня на
крышу. Заступ этот был и не заступ вовсе, а нечто выросшее прямо из его
тела. Что-то вроде языка, но такое длинное и широкое, что не могло бы
поместиться во рту. Оно вытянулось и было так близко, что могло схватить
меня в любой момент. В ужасе бросился я в дом, с воплями и рыданиями.
Домашние мои проснулись. Мне дули в лицо, бормотали что-то, отгоняя злых
духов. Мать, отец, Ципа, Ион-кель -- все стояли босиком и в исподнем --
спрашивали, почему я плачу так безутешно, но я не мог, не хотел им отвечать.
Я понимал, что не смогу подобрать верных слов, что они не поверят мне, а
потому не лучше ли не говорить вовсе. С тех самых пор у меня появился дар

ясновидения. Вещи сами выдавали мне свои секреты. В дневное время я
часто видел тени на стенах дома, -- тени, не связанные с феноменом
светотени. Иногда две тени проходили навстречу друг другу. И одна
проглатывала другую. Некоторые из них были высокого роста, головой касались
потолка -- если это можно назвать головами. Другие -- маленькие. Иной раз я
видел их на полу, иной раз -- на стенах домов, просто в воздухе. Они всегда
были заняты -- приходили, уходили, торопились. Страшно редко кто-нибудь на
мгновение останавливался. Я говорил сегодня, что это были не то духи, не то
привидения, но это только одно название. Еще припоминаю -- среди них можно
было различить мужские и женские особи. Я не боялся их. Правильнее сказать,
мне было странно и любопытно. Однажды ночью, лежа в постели, когда мать уже
погасила огонь и только лунный свет пробивался сквозь ставни, я вдруг
услыхал тихое шуршание. Как это описать? Это было подобно тому, как дрожит
сухой пальмовый лист, как колышутся ветки ивы, как бежит вода, и было там
еще что-то, чему нет названия. Стены загудели, затряслись, особенно углы, а
очертания, тени, которые до тех пор показывались мне только днем, теперь
сбивались в толстые клубки и кружились в вихре. Они сновали туда-сюда,
собирались в кучки по углам, мчались вверх по лунному лучу, потом вниз,
проходя сквозь пол. Кровать начала вибрировать. Все вокруг меня было в
какой-то суете, и даже солома в моем тюфяке, казалось, ожила. Было очень
страшно, но крикнуть я не смел, потому

что боялся, что меня накажут. Когда я стал постарше, то думал, что эта
вибрация могла бы быть результатом землетрясения, но когда я позже
расспрашивал, не было ли в этих краях землетрясения, никто этого не помнил.
Не знаю, бывали ли в Польше вообще землетрясения. Шум и суета в ту ночь
продолжались довольно долго. Вы скажете, что мои ночные приключения на улице
и в комнате -- просто сны и ночные кошмары, но уверяю вас, что это не так.
Когда я подрос, эти видения, или как их там еще назвать, прекратились,
но развилось нечто другое. Мне стали нравиться девушки -- и еврейские
девушки, и шиксы тоже. Постепенно я осознал, что, если я думаю о какой-то
девушке достаточно долго и напряженно, она сама приходит ко мне, будто ее
тянет магнитом. Я не таков, чтобы приписывать себе какие-то необычные силы.
Скорее, я рационалист. Знаю, бывают совпадения, которые по теории
вероятностей не могут произойти. Когда я запускаю дрейдл1, и он падает одной
стороной пять-шесть раз, можно допустить, что это произошло случайно. Когда
же я запускаю дрейдл десять раз и он падает по-прежнему на одну грань,