Зингер Исаак. Шоша

дурные манеры. Вы сами это знаете. На протя
жении многих лет я не видела на нашей сцене
ничего стоящего.
-- Да я и сам боюсь провала.
-- Не показывайте им пьесу, пока не будете
уверены, что сделали в точности то, что хоте
ли. Вот мой совет.
-- Сэм Дрейман собирается снять театр и
набрать труппу.
-- Не позволяйте'ему этого делать. По сло
вам Мориса, это простоватый тип, бывший
плотник. Если дело обернется плохо, постра
дает именно ваша репутация, а не его.
Сегодня Селия была не такой, какой я знал ее по прежним посещениям. Но
я привык к внезапным переменам и в себе, и в других. Современный мужчина
стыдится быть чувствительным, он весь -- действие и темперамент.

Он сгорает от любви, он становится холодным, как лед, сейчас он нежен,
в следующую минуту держится замкнуто, отчужденно. В действительности же, как
я подозревал, на меня влияли те, с кем я вступал в контакт, и мне часто
передавалось чужое настроение.
После обеда прошли в гостиную. Селия предложила кофе, ликер и сласти.
Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского,
Глиценштей-на, Шагала, Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом -- еврейские
антики: годес -- разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный в
золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада, пасхальный бокал,
футляр для свитка с книгой Эсфири, субботний хлебный нож с ручкой из
перламутра. Там же лежала разрисованная кетуба1, йад2, корона для свитка
Торы. Трудно было поверить, что такая пылкая любовь к еврейству -- всего
лишь декорация, а внутренний смысл, сущность всего этого, давно утеряны
большинством из нас.
Мы немного поговорили об искусстве -- кубизме, футуризме,
экспрессионизме. Селия недавно посетила выставку современного искусства и
была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной головы или
носа в форме трапеции можно показать человека с его проблемами? И что
выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни

гармонии, ни смысла? А литература? Стихи Готфрида Бенна, Тракля,
Доблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов,
не трогали ее.
-- Все они хотят удивлять или даже эпати
ровать, -- сказала Селия. -- Но мы уже к это
му привыкли.
Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось, ее тоже удивляет, почему
мы ведем себя так сдержанно.
-- Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти
Слоним. Расскажите же мне о ней.
-- Ну что тут рассказывать? Она хочет того
же, что и все, -- урвать немного удовольствий,
прежде чем обратиться в ничто.
-- Что вы называете удовольствием? Спать,
простите меня, с семидесятилетним плотни
ком?
-- Это плата за другие удовольствия, кото
рые у нее есть.
-- За что же, к примеру? Я знаю женщин,
которые отдали бы все, чтобы играть на сце
не. Эта страсть мне непонятна. Напротив, на
писать хорошую книгу -- вот это я хотела бы.
Но очень скоро поняла, что у меня не хватит
таланта. Вот почему я так восхищаюсь писа
телями.
-- А кто такие писатели? В своем роде фиг
ляры и обманщики. По мне, так более достоин
восхищения тот, кто удерживает равновесие
на канате, а вовсе не поэт.
-- О, я не верю вам. Притворяетесь цини
ком, а на самом деле вы серьезный молодой
человек. Порою мне кажется, что я вижу вас
насквозь.
--
-- И что же вы видите?
-- Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны
для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним
похожи. Он нигде не находит себе места. Ему
хочется быть философом, но он артист. Это
ребенок, который ломает игрушки, а потом
плачет и просит, чтобы их сделали опять це
лыми. Я страдаю от той же болезни. Между
нами могла бы быть большая любовь, но Морис
не хочет этого. Он рассказывает мне, как флир
тует со служанками. Непрерывно то разжигает
меня, то окатывает холодной водой. Обещайте,
что не передадите Морису мои слова. Он наме
ренно толкает меня прямо в ваши объятия и де
лает это хладнокровно. Его игра состоит в
том, чтобы разжечь женщину, а потом бро
сить ее. Однако у него есть сердце, и когда он
видит, что тому, с кем он был близок, плохо,
это его трогает. Морис болезненно любопы
тен. Ужасно боится, что где-то еще осталась
эмоция, которой он не испытал.
-- Он хочет основать школу гедонизма.
-- Дурацкие фантазии. Много лет слышу я
об оргиях. Уверена, они не дают никакого
удовлетворения. Это развлечение для шест
надцатилетних подростков и уличных девок,
не для взрослых людей. Нужно вдрызг на
питься или быть ненормальным, чтобы в этом
участвовать. В Париже за пять франков вам по
кажут любое извращение. Писатели, которые
шепчутся обо всем таком в вашем клубе, -- про
сто старые и больные люди. Они едва в состоя
нии держаться на ногах.
Мы помолчали немного. Потом Селия спросила:

-- А что слышно про вашу возлюбленную,
коммунистку? Она уже уехала в сталинскую
Россию?
-- Вам и про нее известно?
-- Морис постоянно про вас говорит.
-- Она должна уехать через несколько
дней. Все между нами кончено.
-- Как кончаются такие вещи? Я никогда не
могу покончить с чем-нибудь. У вас теперь хо
рошая комната?
-- Да. Благодаря деньгам Сэма Дреймана.
-- Есть и балкон?
-- Нет.
-- А вы как-то говорили, что вам нравится,
когда есть балкон.
-- Нельзя же иметь все.
-- Мне иногда кажется, что тем людям, у
которых чего-то нет, просто не хватает храб
рости протянуть руку и достать это. Я сама из
таких.
-- А что будет, если я протяну руку? --
спросиля.
-- А вы попытайтесь, -- и она покачалась на
стуле.
Я встал, подошел, обнял ее за плечи. Она посмотрела насмешливо.
Поднялась со стула. "Можете поцеловать меня!" Мы обнялись и поцеловались.
Губы ее шевелились, будто она хочет что-то сказать. Но она не произнесла ни
слова. Потом сказала:
-- Не говорите Файтельзону. Он ревнивый т
маленький мальчик.

Наступили сумерки. Короткий зимний день из тех, что кончаются, едва
успев начаться, сгорел, как свеча. Красный отблеск на стене гостиной.
Значит, на западе небо очистилось, проглянуло солнце. Селия не зажигала
огня. Ее лицо было в тени, и глаза как будто излучали собственный свет.
Совсем стемнело. Среди облаков появилась одинокая звезда. Я попытался
запечатлеть эту звезду в собственном сознании, пока она не исчезла. Я
забавлялся, пытаясь представить себе, что было бы, если бы небо всегда было
затянуто облаками, и только раз в сто лет на одну секунду кто-нибудь
случайно, мельком мог увидеть звезду. Он стал бы рассказывать всем об этом
событии, но никто бы ему не верил. Должно быть, его обвинили бы во лжи или
сказали, что он страдает галлюцинациями. Среди какого множества облаков
скрыта правда? И что я знаю о той звезде, на которую теперь гляжу? Это
настоящая звезда, не планета. Быть может, она больше, чем наше солнце. Кто
знает, сколько планет вращается вокруг нее, сколько миров получают от нее
энергию? Кто может вообразить, какие там растения, что за существа там
живут, о чем они думают? Да миллиарды таких звезд содержит один только
Млечный Путь. Это не может быть простой случайностью. Должен же быть кто-то,
кто повелевает этим бесконечным универсумом. Его приказы летят быстрее
света. Тот, Всемогущий и Всеведущий, управляет жизнью каждого атома, каждой
молекулы, каждой пылинки, каждой

клетки. Он знает даже, что Аарон Грейдингер вступил в связь с Селией
Ченчинер.
Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая молча, протянула руку к
маленькому столику и взяла трубку. Она заговорила тем певучим монотонным
голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров.
-- Геймл? Почему так поздно? Я думала, ты раньше позвонишь... Что?..
Все прекрасно. Геймл, а у нас гость -- наш юный друг пришел к обеду.... Нет,
это я позвала его. Если ему охота позадаваться, пожалуйста, я разрешаю. Кто
я такая? Просто домашняя хозяйка. А он у нас писатель, драматург, и кто
знает, кто знает... Да, мы пообедали, и я уговорила его остаться до ужина.
...О, у него теперь знаменитая актриса, молодая и, вероятно, хорошенькая.
Зачем ему нужна женщина моего возраста? А что твой отец? Вот как?!..Ну,
хорошо, пусть лечится, как сам считает нужным... Завтра? Почему завтра?..
Двенадцатичасовым? Хорошо. Я тебя встречу... Ну что же мне еще делать? Целые
сутки прошли, и ни разу никто не позвонил мне. Тогда я спрятала свою
гордость и сама ему позвонила... Кто? Руководить? Не говори чепуху. Он так
же много понимает в театре, как я в астрономии. Можешь смеяться надо мной,
но мне кажется, что даже гой в качестве режиссера справится лучше, чем любой
из этих хамов. Они по крайней мере учились и знают театр. ...Морис? Он
вообще не появлялся. И он тоже забыл нас... Ой, Геймл, ты один из этих
типов, которые... Хочешь поболтать с ним? Я передаю трубку. Вот он!

Селия протянула мне трубку. У телефона был длинный шнур. Все в этом
доме было устроено так, чтобы не делать лишних усилий. Послышался голос
Геймла. По телефону он был еще более высоким и визгливым, чем обычно:
-- Цуцик? Как вы там? Я слыхал, вы работаете над пьесой? Хорошо.
Отлично. Для нашего театра очень хорошо, что пьесу напишет молодой автор.
Мир идет вперед, а у нас все не могут оторваться от одних и тех же пьес:
"Чинке-Пинке ", "Дос Пинтеле Ж-ид ж Когда мы с Селией ходим в еврейский
театр, то каждый раз клянемся, что это в последний раз. Да, но не ходить --
тоже нехорошо. Наши ортодоксальные сионисты отвергают диаспору. Все лучшее
будет в Палестине, говорят они. Но не надо забывать, что мы выросли,
возмужали за эти две тысячи лет. Игнорируя изгнание, они способствуют
ассимиляции. Вы так добры, что проводите время с Селией... Что еще ей может
быть интересно? С женщинами нашего круга у нее нет общего языка. Все у них
одно и то же -- платье, еще платье, новая шляпка, еще что-нибудь... Сплетни.
Не спешите уходить. Не смущайтесь!.. Кто говорит о ревности? Чушь! Кто это
сказал, что, когда люди радуются, они радуют Творца? Когда я только женился
на Селии и даже раньше, когда мы только были помолвлены, я ужасно ревновал.
Если она разговаривала с каким-нибудь мужчиной или даже только улыбалась
ему, я был готов стереть в порошок их обоих. Но как-то я прочел в одной из
хасидских книг, что если причинишь вред кому-нибудь, то это может обернуться

против тебя же самого. Теперь я знаю, что если я люблю женщину, то ее
друг может стать моим другом, ее радость -- моей, ее удовольствия -- моими.
Цуцик, я хочу еще кое-что сказать Селии. Будьте добры...
Передав трубку Селии, я вышел в соседнюю комнату, которую Ченчинеры
называли библиотекой. Там было темно, только слабый отсвет из дома напротив,
через улицу, падал в окно. Счастлив ли я теперь? Я ждал ответа из глубины
своего подсознания, эго, альтер эго, души, или как там это называется. Но
ответа не было. Вошла Селия.
-- Что вы здесь стоите в темноте, потерян
ная душа? У нас с Геймлом нет от вас секре
тов, -- сказала она.
Я не нашелся, что ответить, и Селия продолжала:
-- Как я могу начать роман, если я всерьез
думаю о самоубийстве? Люди в определенном
возрасте приходят к естественному концу --
все слова сказаны, все дела сделаны, и ничего
не осталось, кроме смерти. Каждое утро я на
чинаю, надеясь на что-то. Сегодня я больше
ничего не жду.
-- Почему, Селия, почему?
-- О, я никуда не гожусь. Геймл -- хоро
ший человек, и я люблю его, но прежде, чем
он откроет рот, я уже знаю, что он скажет.
Морис -- полная противоположность, но ни
когда неизвестно, как с ним себя вести. Вы
слишком молоды для меня и непостоянны, у
меня такое чувство, что долго вы в Варшаве не
задержитесь. В один прекрасный день вы про
сто соберетесь и исчезнете. Морис говорил,
--
что Сэм Дрейман предлагает взять вас в Америку.
-- Он ужасный болтун.
-- Такое не часто бывает. Если можете
вырваться отсюда, не медлите. Мы зажаты
между Гитлером и Сталиным. Кто бы ни занял
страну, ее ждет катастрофа.
-- Почему же вы не уезжаете?
-- Куда? У меня никого нет в Америке.
-- А как насчет Палестины?
-- Я как-то не представляю там себя. Это
просто страна, куда всех нас перенесут на об
лаке, когда придет Мессия.
-- И вы в это верите?
-- Нет, мой дорогой.
--
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Весна началась рано в этом году. В Саксонском саду уже в марте деревья
были в цвету. Пьеса моя не была еще готова, но даже если бы и была, ставить
ее было бы поздно. Уже в мае те, кто мог себе это позволить, выезжали на
лето в Отвоцк, Швидер, Михалин и Юзефов. Но дело было не только в пьесе.
Снять театр тоже оказалось хлопотно для Сэма. Таким образом, премьера
откладывалась до праздника Кущей, когда постоянные еврейские труппы
открывали сезон. Сэм заплатил мне еще триста долларов, и я рассчитывал, что
продержусь на эти деньги до самого провала. Он хотел снять дачу в Отвоцке на
все лето, причем для меня там тоже предполагалась комната, чтобы работать
над пьесой вместе с Бетти. Сэм уверял, что, даже когда находится здесь, в
Варшаве, ничего не делая, все равно загребает кучу денег. Он сказал мне:
"Возьмите столько, сколько вам надобно. Я все равно не в состоянии истратить
все свои деньги ".
Теперь я был накоротке с Сэмом и Бетти, называл их по имени, а они оба
называли меня Цуциком. Я прекрасно понимал, что все зависит от пьесы. Сэм
Дрейман часто повторял слово "успех". Он принимал все меры, чтобы пьеса
собрала широкую публику как здесь, в

Варшаве, так и в Нью-Йорке, куда он собирался везти пьесу, а заодно и
меня, ее автора.
-- Я знаю еврейский театр в Америке как свои пять пальцев, -- говорил
Сэм. -- Что еще остается нам, эмигрантам, кроме нашего театра и еврейских
газет? Когда я приезжаю из Детройта в Нью-Йорк, всегда хожу в наш театр.
Всех их я знаю--Адлеров, мадам Липкину, Кесслера, То-машевского, не говоря
уже о его жене, Бесс. Они говорят на правильном идиш -- в отличие от этих
напыщенных индюков, которые со сцены призывают толпу умереть за идею. Люди
приходят в театр поразвлечься, а вовсе не для того, чтобы восставать против
рокфеллеровских миллионов.
Мы с Бетти уже целовались -- ив присутствии Сэма, и за его спиной.
Когда мы работали над рукописью, Бетти брала мою руку и клала ее себе на
колено. По утверждению Файтельзона, чувство ревности -- атавизм, подобно
аппендиксу или копчику. Для такой пары, как Геймл и Селия, это, пожалуй,
было верно. А Сэм Дрейман улыбался и даже выражал одобрение, когда Бетти
целовала меня. Он часто оставлял нас одних -- уходил играть в карты к
приятелям в американское консульство.
Файтельзон тоже часто ходил туда. Не так давно он прочел в клубе лекцию
на тему "Духовные витамины" и теперь опять готовился к серии "путешествий
души". В Варшаву приехал из Парижа его друг, гипнотизер Марк Элбингер. Об
этом человеке Файтельзон рассказывал поразительные вещи. Он мог
гипнотизировать своих пациентов даже по телефону

или с помощью телепатии. Это был ясновидец. Он проводил сеансы в
Берлине, Лондоне, Париже, Южной Америке. Элбингер тоже собирался принимать
участие в "странствованиях души ".
Сэм предпочитал играть в карты, а не тратить время на поиски летнего
домика. Он поручил нам с Бетти найти подходящую дачу. Сэму хотелось, чтобы
репетиции проходили прямо там. Да и Файтельзон обещал проводить путешествия
души "надоне природы". За "столом импотента" шли толки об оргиях, которые
будто бы устраивал Фриц Бандер, любитель пирушек и разгула.
И вот мы с Бетти встретились на Данциге -ком железнодорожном вокзале.
Она купила билеты. Мы стояли на платформе, ожидая поезда. Пахло пивом,
сосисками, паровозной гарью, потным человеческим телом. Солдаты в полном
полевом обмундировании тоже ждали поезд. Они коротали время за кружкой пива.
Девушка в тесной блузке, плотно охватившей крепкие груди, с румяными щеками,
наливала им пиво из бочки. Солдаты шутили с ней, говорили непристойности. А
голубые глаза девушки улыбались полувопросительно, полусмущенно, как бы
говоря: "Я только одна -- не могу же я принадлежать всем".
Газеты писали, что современная германская армия полностью оснащена
новейшим вооружением, заново снабжена обмундированием. Польские же солдаты
напоминали русских солдат в 1914 году. На них были толстые серые шинели, и
пот градом катился по лицам.

Винтовки у них были тяжелые, громоздкие. А сейчас они занимались тем,
что высмеивали евреев в длиннополых лапсердаках. Кто-то из них даже дернул
еврея за бороду, и было слышно злобное шипение: "Жиды, жиды, жиды".
Я не ездил поездом уже несколько лет. Никогда в жизни не ездил вторым
классом, только третьим или даже четвертым. А теперь я сидел на мягком
диване, рядом с американской леди, актрисой, и смотрел в окно на Цитадель,
старую крепость из красного кирпича, крыши которой поросли травой.
Считалось, что эта древняя крепость сможет защитить Варшаву в случае
нападения. А сейчас там была тюрьма. Поезд взбирался на мост. Блестела гладь
реки, сильный ветер дул со стороны Вислы. Огромное красное солнце отражалось
в воде. Был предрассветный час, но в небе еще висела бледная луна. Мы
проехали Вавер, Миджешин, Фаленицу, Миха-лин. С каждым из этих местечек у
меня были связаны какие-нибудь воспоминания. В Мид-жешине я спал с девушкой
в первый раз -- только спал, и больше ничего, так как она хотела сохранить
невинность для своего будущего мужа. В Фаленице я читал лекцию и с треском
провалился. В Юзефове у Геймла и Селии был летний домик. Мы сошли в
Шви-дере, на следующей остановке. На станции ждал маклер. Мы брели по песку,
пока не пришли к дому, который показался мне верхом роскоши: с верандами,
балконами, цветочными клумбами, в окружении деревьев. Бетти, видимо, так
стремилась побыстрее от-
Q1

делаться от маклера, что немедленно всучила ему двести злотых в
качестве задатка. Только тогда он сообщил, что в доме нет света, нет
простыней на кроватях, а ближайшие рестораны или кафе находятся в нескольких
километрах отсюда. Летние отели еще не открылись. Нам надо было вернуться в
Варшаву и ждать, пока контракт будет оформлен и его отошлют Сэму Дрейману.
Маклер, маленький человечек с желтой бородкой и желтыми глазами, вероятно,
подозревал нас в дурных намерениях. Потому что он сказал: "Слишком рано.
Ночи холодные и темные. Лето еще не наступило. Всему свое время ".
Из сторожки вышел привратник, за ним с громким лаем выбежали две
собаки. Он попросил маклера вернуть ключи. Нам посоветовали сразу
возвратиться на станцию, так как в это время года поезда ходят не очень
часто. Но Бетти настаивала, чтобы мы пошли на речку Швидерек полюбоваться
каскадом, о котором ей и Сэму говорил варшавский маклер. Только мы двинулись
к реке, ледяной зимний ветер подхватил нас. Буквально за несколько минут
небо заволокли тучи, луна исчезла, и на нас обрушился дождь, смешанный с
градом. Бетти что-то говорила, но из-за ветра нельзя было расслышать ни
слова. Мы подошли к Швидереку. Перед нами простирался мокрый пустой пляж.
Вода неслась сверху с громоподобным рычанием. Узкая струя блестела необычным
и таинственным светом. Над водой летали две птицы, криками предупреждая друг
друга об опасности, а может быть, чтобы не потеряться в сумерках. Соломенная

шляпка Бетти неожиданно поднялась в воздух, перелетела через скамейку и
приземлилась. Затем она покатилась, сделала сальто и исчезла в кустах. Бетти
прижала обеими руками растрепанные волосы, будто это был парик, и
запричитала: "Пусть ее! Демоны преследуют меня! Стоит хоть искорке удачи
блеснуть, как всегда случается что-нибудь подобное". Бросила сумочку на
песок, обвила меня руками, прижалась ко мне и возопила: "Прочь от меня! Я
проклята, проклята, проклята!"
Снова ударили морозы, и Бетти пришлось надеть свою соболевую шубку. Но
весна наступала неудержимо. Теплый ветер со стороны Пражского леса врывался
в открытое окно моей комнаты, неся с собой аромат свежей травы,
распускающихся почек, прелой земли. В Германии власть Гитлера еще больше
окрепла, но варшавские евреи праздновали исход из Египта четыре тысячи лет
назад. Сегодня я не пошел в "Бристоль", к Бетти. Вместо этого она сама
пришла ко мне. Сэм Дрейман уехал во Млаву на похороны родственницы. Бетти
отказалась поехать с ним. Она сказала мне: "Я хочу получать удовольствие от
жизни, а не оплакивать смерть какой-то незнакомой женщины". Она была опять
одета по-летнему: светло-голубой костюм и соломенная шляпка. Бетти принесла
цветы. Текла поставила их в вазу. Никогда

прежде я не слыхал, чтобы женщина приносила цветы мужчине.
Весна не давала нам работать. За окном щебетали птицы. Рукопись
осталась лежать на столе, а мы подошли к окну. Узкие тротуары так и кишели
людьми. "Варшавская весна сводит меня с ума, -- сказала Бетти. -- В
Нью-Йорке нет такого понятия, как весна ".
Немного погодя мы вышли на улицу. Бетти взяла меня за руку, и мы
бесцельно побрели по тротуару. "Вы постоянно рассказываете про Крохмальную
улицу, -- напомнила мне Бетти. -- Почему бы вам не отвести меня туда? "
Я помолчал.
-- Эта улица целиком связана с моей юнос
тью. Вам она покажется просто грязной тру
щобой.
-- Все равно. Мне хочется увидеть ее.
Можно взять извозчика.
-- Нет, это не так уж далеко. Мне даже не
верится, что я не был на Крохмальной с сем
надцатого года, с тех самых пор, как мы уеха
ли из Варшавы.
Можно было пройти по Желязной, но я предпочел прогуляться по Пшеязду и
уже оттуда повернуть на юг. На Банковской площади мы постояли немного перед
зданием банка со старинными массивными колоннами. Как и во времена моего
детства, машины с деньгами въезжали и выезжали из ворот под охраной
вооруженных полицейских. На Жабьей располагались магазины дамских шляп -- в
витринах были выставлены модные шляпки, старомодные шляпы для пожилых
женщин: с вуалями, страусовыми перьями, выточенными

из дерева вишнями, виноградинами. Были там и шляпы с черным крепом --
для похорон. За чугунной оградой Саксонского сада цвели каштаны. На площади
Желязной Брамы стояли скамейки, утомленные прохожие грелись на солнышке.
Боже милосердный! Отец наш небесный! Эта прогулка пробудила во мне
воспоминания детства. Мы остановились перед зданием, которое называлось
Венским залом. Тут устраивались свадьбы, когда какой-нибудь богач выдавал
замуж свою дочь. В глубине, за колоннадой, по-прежнему торговали вразнос
платками, иголками, пуговицами, булавками, предлагали коленкор, льняное
полотно, даже куски шелка и бархата. Мы вышли на Навозную1, и в нос ударила
привычная вонь дешевого мыла, смальца и лошадиной мочи. Недалеко отсюда
располагались хедеры, синагоги, хасидские молельни, где я учил Тору. Мы
дошли до Крохмальной, и возникли памятные с детства запахи: горящего на
сковороде масла, гниющих фруктов, печной сажи. Ничего не изменилось -- ни
булыжная мостовая, ни грязные сточные канавы. Все так же сушилось на
веревках белье. Прошли мимо фабрики. Окна, забранные железными решетками.
Глухой брандмауэр и деревянные ворота, которые, сколько я себя помнил, были
закрыты. Здесь каждый дом пробуждал воспоминания. В доме No 5 была йешива, в
которой я некоторое

время учился. Во дворе этого дома находилась миква, куда женщины ходили
совершать ритуальные омовения. Я часто видел, как они выходят оттуда,
распаренные и чистые. Кто-то говорил мне, что давным-давно в этом доме жил
реб Иче-Меир Алтер, основатель Гурс-кой династии. В мое время йешива
принадлежала хасидам из Гродзиска. Шамес был всегда пьян. Когда он слишком
уж закладывал, то рассказывал нам разные истории: про святых, про дибуков,
про выживших из ума панов, про колдунов.
Во дворе дома No 4 находился большой рынок, "Двор Яноша": одни ворота
вели на Крохмальную, а другие выходили на Мировс-кую. Здесь можно было
купить все: овощи, фрукты, молоко, сметану, творог, рыбу, гусей. Тут же
располагались лавки, где торговали всевозможным тряпьем и поношенной обувью.
Мы вышли на Базарную площадь. Здесь всегда толкались
извозчики,проститутки, мелкие воришки в драных пиджаках и кепках, надвинутых
по самые глаза. В мое время тут правил Иче-слепой, предводитель карманников,
владелец борделей, невыносимый хвастун. Где-то в доме No 11 или 13 жила
Рейзл-толстуха, весом в триста фунтов. Подозревали, что Рейзл поставляет
белых рабынь в Буэнос-Айрес. Она же поставляла и служанок. Прямо здесь
играли в азартные игры. Тут можно было вытянуть номера из мешка и выиграть
полицейский свисток или шоколадку, а то еще картинку с видом Кракова или же
куклу, которая умела садиться и говорить "мама".

Мы с Бетти стояли, глазея по сторонам. Те же грубые шутки, тот же
певучий выговор, те же игры. Я побаивался, что все это будет ей противно, но
ей передалась моя ностальгия.
-- Вы должны были привести меня сюда
прямо в первый же день нашей встречи, -- ска
зала она.
-- Бетти, я напишу пьесу под названием
"Крохмальная улица", и вы получите в ней
главную роль.
-- Ну и мастер же вы давать обещания!
Я раздумывал, что показать ей теперь: притон в доме No 4, где воры
играли в карты, в кости и куда приходили скупщики краденого. Или показать ей
молельню в доме No 10, где мы жили раньше? Радзиминскую синагогу в доме No
12, куда мы переехали потом? Двор дома, куда я ходил в хедер? Или лавки,
куда нас посылала мать покупать еду или керосин? Все было как прежде. Только
еще больше потрескалась и облупилась штукатурка на стенах домов, да и сами
дома потемнели от копоти. То там, то здесь стены домов подпирали жерди.