подарок. Они серебряные, на семнадцати камнях. Отец Баси дал их мне, чтобы я
спал с его дочерью, а теперь я тебе их даю, чтобы ты спал с моей. Если
постараешься как следует, то в один прекрасный день сможешь передать их
парню, который будет ублажать твою дочь.
-- Ох, тателе, ну что с тобой поделаешь?
-- Уймись, Тайбеле, ничего ты не сможешь
со мной поделать. И для тебя у меня есть пода
рок, только найди хорошего человека. Бога
нет. Я хожу в синагогу на Рош-Гашоно и в
Йом-Кипур. Но не слишком уже там молюсь.
-- Откуда же тогда все взялось? -- спроси
ла Тайбл.
Зелиг подергал себя за бороду.
-- Откуда все взялось? Это все есть, да и
только. В Праге жили однажды два друга, и
вот один заболел. Перед смертью он догово
рился со вторым, что, если тот свет есть, он
вернется и даст знать. Он наказал другу за
жечь свечу в ханукальном подсвечнике в пос
ледний день траура, а он придет и погасит ее.
Друг сделал, как тот сказал: в последний день
траура зажег. Но он очень устал и задремал.
Проснувшись, увидел, что свеча упала и на
чался пожар. Запылал лапсердак. Он выбежал
из дома и свалился в канаву. Провалялся два
месяца в больнице.
-- И что из этого всего?
--
-- Ничего. Души нет. Я похоронил больше
раввинов и набожных евреев, чем волос на
твоей голове. Опускаешь их в могилу, и там
они гниют, вот и все.
Мы помолчали. Потом Зелиг спросил:
-- Шоша не спит больше так помногу? У нее
была сонная болезнь, она проспала тогда по
чти целый год. Ее будили, кормили, и она
опять валилась спать. Как давно это было? Лет
пятнадцать уже прошло, верно?
-- Тателе, что с тобой сегодня!! -- восклик
нула Тайбл.
-- Я пьян. Ша. Я уже ничего не сказал. Те
перь она выздоровела.
--
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
По моим предположениям Дора должна бы быть в России уже с месяц, но
оказалось, что она еще в Варшаве. Лиза, ее сестра, позвонила мне в клуб и
рассказала, что Дора пыталась покончить с собой, отравившись йодом.
Случилось так, что Вольф Фелендер, ее товарищ по партии, уехавший в Россию
полтора года назад, вырвался из советской тюрьмы, нелегально перешел границу
и вернулся в Польшу. Он принес страшные вести: лучшая подруга Доры, Ирка,
была расстреляна. Большинство товарищей, уехавших в Советский Союз, сидели
по тюрьмам или добывали золото в рудниках Крайнего Севера. Когда это стало
известно, варшавские сталинисты обвинили Вольфа Фе-лендера в клевете --
говорили всюду, что он фашистский предатель и агент польской разведки. Все
же вера в сталинскую справедливость поколебалась. Еще до возвращения Вольфа
многие ячейки коммунистов, бывало разочаровавшись, целиком переходили к
троцкистам, в Еврейский Бунд, в Польскую Социалистическую партию. Иные стали
сионистами или обратились к религии.
После того как Дору откачали, Лиза устроила, чтобы она провела
несколько дней в От-воцке. Вернувшись домой, Дора позвонила

мне, и в этот вечер я шел навестить ее. Еще за дверью я услыхал мужской
голос -- это был Фелендер. У меня не было никакого желания встречаться с
ним. Он всегда угрожал антикоммунистам из Писательского клуба, что, когда
произойдет революция, он с радостью увидит, как они болтаются на первом же
фонарном столбе. Все же я постучал. Открыла Дора. Даже в полутьме
коридорчика было видно, как она измучена. Дора схватила мою руку:
-- Я думала, ты уже никогда не захочешь
видеть меня. ",fcE?---
-- Я слышу, у тебя хорошее общество.
-- Это Фелендер. Он скоро уйдет.
-- Не задерживай его. Я его не переношу.
-- Он уж не тот: прошел через ад.
Дора говорила тихо и не отпускала мою руку. Потом провела меня в
комнату. За столом сидел Фелендер. Если бы я не знал заранее, кто это, ни за
что бы не узнал его. Он похудел, постарел. Поредели волосы. Со мной он
всегда был высокомерен -- разговаривал так, точно революция уже свершилась и
его назначили комиссаром. А сейчас он вскочил, улыбнулся. Я увидел, что все
передние зубы у него выбиты. Фелендер протянул мне холодную потную ладонь и
проговорил:
-- Я звонил вам, но не застал дома.
Даже голос у Фелендера стал мягче. Я не мог злорадствовать. Ему и так
здорово досталось. Но я понимал, что, если бы власть была в его руках, со
мной случилось бы то же, что произошло с ним. Фелендер продолжал:
-- Я вспоминал вас чаще, чем вы можете
себе представить. У вас не горели уши?

-- Уши горят, когда говорят о человеке, а не
тогда, когда о нем думают, -- возразила Дора.
-- Ты, конечно, права. С недавних пор я
стал многое забывать. Тут как-то не мог
вспомнить по именам своих родных. Вероят
но, вы слыхали, что со мной стряслось. Теперь
я заплатил свои долги, как говорится. Но я не
только думал о вас, но и разговаривал тоже.
Я сидел в одной камере с человеком по имени
Менделе Лейтерман, раньше он работал кор
ректором в литературном журнале. В камере,
рассчитанной на восемь человек, нас было со
рок. Мы сидели прямо на полу и разговаривали.
Сидеть на полу и иметь возможность присло
ниться спиной к стене -- это было большой
удачей. - **-:
Я надеялся, что Фелендер распрощается и уйдет, но он снова уселся.
Костюм болтался на нем свободно, как на вешалке. Раньше он всегда был в
крахмальном воротничке, при галстуке, а теперь ворот рубашки был распахнут,
обнажая тощую жилистую шею. Фелендер продолжал:
-- Да, я вспоминал ваши слова. Вы все пред
сказали до мелочей -- вы, наверно, в своем
роде пророк, наложивший на меня заклятье.
Не в дурном смысле -- я пока еще не верю в
предрассудки. Но ваши слова не пропали да
ром. По ночам я лежал на голом полу, больной
и угрюмый, голова кружилась от зловония па
раши -- так было, если мне позволяли лежать,
а не тащили на допрос. Если слышалось хлопа
нье дверей, это означало, что кого-то другого
потащили на пытки. И вот я думал: что сказал
бы Аарон Грейдингер, если бы мог увидеть это?

Ни на секунду мне не приходило в голову, что я смогу выжить и снова
буду беседовать с вами. Мы все были обречены на смерть или на работу на
золотых приисках, а это хуже смерти. Нет, вам не позволят просто и без
хлопот умереть. Однажды меня допрашивали двадцать шесть часов подряд. Это
физическая пытка особого рода, я не говорю уже о моральных истязаниях, --
такого не пожелаю и худшему врагу, даже сталинским приспешникам. Не думаю,
что такая жестокость существовала во времена инквизиции или в тюрьмах у
Муссолини. Человек способен переносить пытку в руках у врага, но если друг
превращается во врага, такие муки выдержать невозможно. Они хотели от меня
только одного -- признания, что меня прислала польская разведка. Они
буквально умоляли меня сделать эту любезность, но я дал себе клятву -- все
что угодно, только не это.
-- Вольф, прекрати рассказывать! Ты забо
леваешь от этого, -- попросила Дора.
-- Плевать! Не стану я от этого еще больше
больным, чем теперь. Я им сказал: "Как могу я
быть польским шпионом, раз я столько проси
дел в польской тюрьме за наши идеалы? Как
могу я быть фашистом, если я много лет был
редактором журнала, нападавшего на сионис
тов, Бунд, ППС, и открыто воспевал диктату
ру пролетариата? Моя семья была беднейшей
из бедных, и всю жизнь я страдал от голода и
холода. Социализм -- вот мой комфорт. Для
чего же мне становиться агентом реакционно
го империалистического режима? К каким
военным организациям я мог стоять близко?
--
В чем тут вообще смысл? Даже в безумии должно быть хоть подобие
логики", -- убеждал я их. Парень, что сидел напротив, поигрывал револьвером,
курил папиросы и пил чай, а я стоял на онемевших ногах, и меня била дрожь от
голода, холода и бессонницы. Он свирепо смотрел на меня. У него были глаза
убийцы. "Слыхал я эти вшивые оправдания, -- цедил он сквозь зубы. -- Ты
фашистская собака, контрреволюционер, предатель, гитлеровский шпион!
Подписывай признание, или я вырву язык из твоей свинячьей глотки". Он
говорил мне "ты ", этот русский. Он зажег свечу, достал иголку, поднес ее к
пламени и сказал: "Если не подпишешь, я загоню это под твои поганые ногти".
Я-то знаю, какая это боль, ведь польские фашисты проделывали со мной такое,
но я все равно не хотел, чтобы на мне стояло клеймо шпиона. Я взглянул на
него -- одного из тех, кому надо быть в рядах защитников рабочего класса и
революции, -- и, несмотря на весь ужас, рассмеялся. Это было как в плохом
театре, самого низкого пошиба. Даже Новачинский, в самых диких закоулках
своего больного воображения, не смог бы выдумать такой фантасмагорический
сюжет.
Я протянул ему руку и сказал: "Ну же, давай. Если это нужно для
революции, делайте, что требуется ". Этого вызвали, и новый мучитель занял
его место. Новый, отдохнувший и полный сил. Так они допрашивали меня
двадцать шесть часов подряд. Я умолял их: "Пристрелите меня, и пусть уже
будет конец!"
-- Вольф, я не могу больше этого слышать! --
закричала Дора. ;

-- Ты не можешь, не можешь? Ты обязана!
Мы в ответе за все. Мы за это агитировали.
В двадцать шестом году, когда обвиняли Троц
кого, это мы называли его агентом Пилсудс-
кого, Муссолини, Рокфеллеров, Макдональ-
да. Мы заткнули уши и отказывались слушать
правду.
-- Фелендер, не хочется сыпать соль на
ваши раны, -- возразил я, -- но если бы Троц
кий пришел к власти, было бы то же самое --
никакой разницы со Сталиным.
Смесью иронии и гнева сверкнули глаза Фе-лендера.
-- Откуда вы знаете, что стал бы делать
Троцкий? Как смеете вы судить о событиях,
которые не происходили?
-- Такое случалось при всех революциях.
Когда проливают кровь во имя гуманности,
или религии, или во имя чего-нибудь еще, это
неизбежно приводит к террору.
-- По-вашему, рабочий класс, он должен
молчать о том, что происходит в России, дол
жен позволить Гитлеру и Муссолини завое
вать мир и допустить, чтобы его растоптали,
как муравья. Это вы проповедуете?
-- Я ничего не проповедую.
-- Нет, проповедуете. Если вы могли ска
зать, что Троцкий не лучше Сталина, значит,
весь человеческий род развращен, надежды нет
и нам придется капитулировать перед убийца
ми, фашистами, теми, кто разжигает погромы и
возвращает время вспять, к средним векам, ин
квизиции, крестовым походам.
-- Фелендер, Англия, Франция и Америка не
прибегают к инквизиции и крестовым походам.
--
-- О, это они-то? Америка закрыла двери и
никому не позволяет проникнуть внутрь стра
ны. Англия, Франция, Канада, Австралия --
все капиталистические страны делают то же
самое. В Индии тысячи людей умирают от
голода ежедневно. Английские чиновники
оставляют их на произвол судьбы. А когда
Ганди, со своим непротивлением, скажет
хоть слово, они тащат его в тюрьму. Это прав
да или нет? Ганди лепечет что-то о пассивном
сопротивлении. Что за чушь! Как сопротивле
ние может быть пассивным? Это такая же бес
смыслица, как горячий снег, как холодный
огонь. -1- -^ т ^ --JL* "*
-- Так вы все еще за революцию?
-- Да, Аарон Грейдингер, да! Если вы при
шли к дантисту, чтобы вырвать гнилой зуб, а он
вместо этого нарочно вырвал три здоровых, --
это, конечно, трагедия и преступление. Но гни
лой зуб вырвать все равно надо. Иначе он зара
зит другие зубы, может быть, даже вызовет
гангрену. . :;^-
-- Правильно! На сто процентов верно! --
воскликнула Дора.
-- Не хотелось бы разрушать ваши иллю
зии, но вот вам еще одно мое пророчество:
перманентная революция Троцкого, или лю
бая другая революция, продублирует в точно
сти то, что сталинисты делают теперь. ,-^я ;
-- Нет, -- сказал Фелендер. -- Если бы я
думал так, то повесился бы этой же ночью.
-- Хватит, -- сказала Дора. -- Пойду собе
ру чай. к-
--
выдавали, мы лепили шахматные фигурки. Но
на полу было слишком мало место -- играть
невозможно. Никто из политзаключенных не
имел ни малейшего представления о преступ
лениях, которые ему приписывали. Почти
каждому обвинение уже было предъявлено.
Заключенные возлагали вину на высших чи
новников ГПУ, и ни разу никто не обвинил ни
Сталина, ни ЦК, ни Политбюро. Но я постепен
но начал осознавать, в какую трясину нас затя
нуло. Некоторые из заключенных по секрету
сообщили мне, что их заставили ложно обви
нить близких друзей. . i
Фелендер ушел уже за полночь. Едва за ним закрылась дверь, Дора
разразилась рыданиями:
-- Что можно сделать? Как жить? Is -Она взяла меня за руки и притянула
к себе. Всхлипывала, прижавшись лбом к моему плечу. Я стоял и глазел на
противоположную стену. С тех пор, как покинул родительский дом, я жил в
состоянии вечного отчаяния. Иногда я подумывал о раскаянии, о возвращении к
иудейству. Однако жить, как жили мой отец, моя мать, их родители, все
поколения предков, но без их веры -- разве это возможно? Приходя в
библиотеку, я ощущал проблеск надежды: может быть, в одной из книг я найду
ответ на свой вопрос -- как жить человеку в моем положении и быть в согласии
с внешним миром и в ладу с самим собой? Я не нашел ответа -- ни у Толстого,
ни у Кропоткина, ни в Писании. Конечно, пророки призывали к строгой жизни,
но их обещания обильного урожая, плодородных олив и виноградников,

защиты от врагов не привлекали меня. Я знал, что мир всегда был и будет
таким, каков он и сейчас. Только моралисты называют злом то, что сплошь да
рядом происходит в жизни.
Дора утерла слезы.
-- Ареле, мне надо срочно съезжать отсю
да. Квартира не моя, и я не смогу платить за
нее. И еще, я боюсь, что мои бывшие товарищи
выдадут меня тайной полиции.
-- Тайная полиция сама знает о тебе все,
что нужно.
-- Но они могут представить доказатель
ства. Ты знаешь, как это у сталинистов -- кто
не с ними, того надо ликвидировать.
-- Ты же сама призывала к этому.
-- Да, и мне стыдно.
-- У троцкистов те же принципы.
-- Что же мне делать? Скажи мне!
-- Мне нечего сказать.
-- Меня могут арестовать в любую минуту.
Когда ты последний раз ночевал здесь, я была
полна надежд. Я даже мечтала, что рано или
поздно ты приедешь ко мне в Россию. А теперь
ничего нет впереди. % *з
-- Полчаса назад ты соглашалась с фелен-
деровским троцкизмом.
-- Я ни во что не верю больше. Мне надо
было выброситься из окна, а не пить йод.
Этой ночью я лежал рядом с Дорой, но это был конец. Я не мог спать.
Каждый раз, когда внизу раздавался звонок, я ожидал, что пришли за нами.
Встал я с рассветом и перед уходом дал Доре немного денег из тех, что были с
собой. Дора сказала мне:

-- Спасибо тебе, но если ты услышишь, что
я что-нибудь сделала над собой, не очень-то
грусти. У меня ничего не осталось. -". - : ч-.
-- Дора, пока ты жива, не связывайся с
троцкистами -- перманентная революция так
же невозможна, как перманентная хирургия.
-- А что ты будешь делать? -
-- О, жить понемножку.
Мы попрощались. Я опасался, что полицейский агент ждет меня в
подворотне, чтобы арестовать, но там никого не было. Я благополучно вернулся
к себе в комнату, к своим рукописям.
По дороге я глянул на купол церкви, что в Новолипках. В зданиях,
полукругом стоящих на церковном подворье, за ажурной решеткой, жили монахини
-- Христовы невесты. Я часто наблюдал, как они проходят мимо -- в черном
одеянии с капюшоном, в мужских полуботинках, с крестом на груди. На
Кармелиц-кой я миновал "Рабочий дом", клуб левого крыла Поалей-Сион. Здесь
придерживались теории сионизма и коммунизма одновременно, полагая, что,
когда рабочий класс возьмет власть в свои руки, у евреев будет государство в
Палестине и они станут социалистической нацией. В доме No 36 по Лешно
находилась Большая библиотека Еврейского Бунда, а также кооперативный
магазин для рабочих и их семей. Бунд целиком отвергал сионизм. Их программой
была культурная автономия и всеобщая социалистическая борьба против
капитализма. Сами бундовцы делились на две фракции: одна склонялась к
демократии, другая -- к немедленной диктатуре пролетариата. В соседнем

дворе был клуб ревизионистов, последователей Жаботинского,
экстремистов. Они призывали евреев учиться обращению с огнестрельным оружием
и утверждали, что только акты террора против англичан, у которых в руках
мандат, могут вернуть евреям Палестину. Варшавские ревизионисты были
полувоенной организацией. Они время от времени устраивали парады и
демонстрации, неся фанерные щиты с лозунгами, направленными против тех
сионистов, которые, подобно Вейцману, верили в постепенность и компромисс в
отношениях с Англией. Почти у всех еврейских организаций были клубы в этом
районе. Каждый год прибавлялись еще какая-нибудь отколовшаяся группа или
новый клуб.
Я одержал моральную победу над Дорой, Фелендером и их товарищами. Но
сам я так запутался, что не мог ни над кем смеяться, ни над какими
заблуждениями.
Придя к себе в комнату -- а я решил до свадьбы сохранить ее, -- я хотел
поработать, но так устал, что работать не мог. Вытянувшись на постели, я
задремал, но в мозгу моем снова и снова слышались слова Фелендера и Дорины
причитания: "Что можно сделать? Как жить? "

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


1
Моя мать и Мойше приехали за день до свадьбы. Поезд прибывал в восемь
часов утра на Гданьский вокзал. При встрече я едва узнал их. Мать казалась
меньше ростом, согбенной, совсем древняя старуха. Нос стал длиннее и
загибался, будто птичий клюв. Глубокие морщины прорезали щеки. Только серые
глаза лучились, как в былые дни. Она больше не носила парик -- голову
покрывал платок. На ней была длинная юбка, почти до полу, а кофту эту я
помнил еще с тех времен, когда жил дома. Мойше вытянулся. У него были густая
светлая борода и пейсы до плеч. Вытертое меховое пальто, на голове облезлая,
в пятнах раввинская шапка. Из незастегнутого ворота рубахи выступала шея --
тонкая, как у мальчика.
Мойше пристально разглядывал меня. В голубых глазах светилось
изумление. Он произнес: "Настоящий немец". Мы с матерью расцеловались, и она
спросила:
-- Ареле, ты не болен, упаси Господь? Ты
бледный и худой, как будто только встал с
больничной койки, пусть этого никогда не
случится.
-- Я всю ночь не спал. * - * ., '
-- Мы добирались два дня и ночь. Фургон,
который вез нас к поезду в Раву Руску, пере-
--
вернулся. Это просто чудо, что мы целы. Одна женщина сломала руку. Мы
опоздали на поезд, и пришлось ждать другого еще двадцать часов. Поляки стали
такие злые. Они хотели отрезать пейсы у Мойше. Еврей беспомощен. Если так
плохо сейчас, то что же будет, когда придут эти убийцы? Люди дрожат за свою
шкуру.
-- Мама, Всемогущий поможет нам, -- ска
зал Мойше. -- Много бывало Аманов, и все
ОНИ ПЛОХО КОНЧИЛИ. f-i"\' г "
-- До того как плохо кончить, они успели
перебить множество евреев, -- возразила
мать.
Для матери и Мойше я снял комнату в кошерном заезжем доме на Навозной
улице. Чтобы отвезти их туда, я хотел взять дрожки, но Мойше сказал:
-- Не поеду на дрожках.
-- Почему нет?
-- Может быть, сиденье не кошерное.
После долгого обсуждения было решено,
что мать постелет на сиденье свою шаль. В руках у Мойше была корзинка,
обмотанная проволокой и закрытая на маленький замочек -- прямо как у
ешиботника. У матери вещи были в узле. Прохожие останавливались и глазели на
нас. Извозчик ехал медленно, так как мостовая была забита -- стояли трамваи,
такси, грузовые фургоны, автобусы. Кляча наша была -- кожа да кости, да еще
и хромая. Мойше начал раскачиваться, что-то бормоча себе под нос. Наверно,
приступил к утренней молитве или читает псалмы. Мать заговорила: -:_**
?,,smNo ъ-з&ц

-- Ареле, сынок, вот я и дожила до того, что
опять вижу тебя, и ты жених теперь, но поче
му твой отец не дожил до этого дня? Он читал
Тору до последней минуты. Я не понимала, это
был святой человек. Вой-ва-авой, я досаждала
ему и причитала, зачем он тащит нас в эту
дыру, а он принимал все это с ясной душой и не
сердился. Какие бы муки ни выпали на мою
долю, я их заслужила. Теперь я грызу себя и
не могу спать по ночам, когда припоминаю
это. Ареле, я не могу больше оставаться в Ста
ром Стыкове. Не хочу ничего плохого гово
рить про жену Мойше, мою невестку, -- но
жить с ней я не могу. Она из простой семьи, ее
отец -- арендатор. В Галиции евреям позволя
ют жить как в собственной стране. Что она де
лает и говорит -- мне не нравится. Я еще хоро
шо слышу, слава Богу, а она кричит мне прямо
в ухо, будто я глухая. Ее голова занята всякой
ерундой. Это верно, я грешница, но разве
можно так много требовать от человека?
-- Уже хватит. Ша! Хватит уже. -- Мойше
приложил палец к губам: знак, что слова мате
ри -- злословие, а ему не позволено слушать
такое во время молитвы.
-- "Ша, хватит!" здесь и "Ша, хватит!" там!
Конечно, слова мои грех, но что может вынес
ти человек, имеет свои пределы. Она ненави
дит меня за то, что я читаю книги, а она едва
знает слова молитвы. Но что мне осталось,
кроме книг? Когда я раскрываю "Обязаннос
ти сердец", то забываю, где я и что со мной.
Ареле, я не хочу умереть в Старом Стыкове.
Верно, что отец твой похоронен там. Но те не
сколько лет или месяцев, что мне суждено
--
таскать ноги на этом свете, я не хочу прожить среди грубых,
неотесанных, необразованных людей. И для Мойше там тоже ужасно. Они ему
ничего не платят. По четвергам шамес ходит по домам и собирает, кто что
даст: где пригоршню пшеницы, где кукурузы, где овса. Совсем как русские
платят своим священникам, прости за сравнение. Помещики там русины, и
некоторые хвастают, что Гитлер на их стороне. Они и дерутся друг с другом.
Один отрубил девушке голову прямо против нашего окна. И это за то, что она
пошла гулять с другим парнем. Наша жизнь в опасности. Я молю о смерти.
Каждый день я прошу Всемогущего взять меня отсюда, но как раз, когда хочешь
умереть, ты живешь.
-- Хватит уже. Ша. Хватит.
-- Отстань со своими "Ша" и "Хватит".
Тебе не придется идти со мной в Геенну. Аре-
ле, я хочу кое-что сказать тебе, но не хочу,
чтобы ты сердился на меня. Не хочу я возвра
щаться в Старый Стыков. Даже если придется
спать на улице, я останусь здесь, в Варшаве.
-- Мама, ты не будешь спать на улице.
-- Имей ко мне жалость. Я слыхала, что
давно нет раввина на Крохмальной улице. Мо
жет, Мойшеле мог бы здесь получить место?
Сама я готова уйти в богадельню или куда-ни
будь еще, лишь бы было где приклонить голо
ву. Что за девушка эта Шоша? Как случилось,
что ты выбрал ее? Да, все это совершается на
небесах.
Дрожки стали у ворот на Навозной. Некоторые дома стоят тут уже по
нескольку веков. Здесь были закоулки, куда приезжали на рас-

свете крестьяне из близких деревень. Яйца продавали прямо в липовых
плетенках. В доме No 10 была библиотека Креля. Я ходил сюда читать Гемару,
когда уже ушел из хедера. Поблизости находилась ритуальная баня, куда ходила
моя мать молодой женщиной. Здесь продавали вареные бобы, кихелах,
картофельные оладьи. Запахи эти я помнил с детства. Мать вздохнула: "Ничего
не изменилось".
Перед домом, где мы остановились, сто
яло несколько подвод. Лошади распряже
ны. Морды опущены в торбы с овсом и соло
мой. Голуби и воробьи клевали просыпанное
зерно. Мужики в овчинных тулупах и шапках
таскали мешки, корзины, ящики. Сквозь по
крытые морозным узором окна виднелись
горшки, чугуны, склянки. Сохло белье. Из
одного окна слышались звуки детских голо
сов, произносящих нараспев что-то из Пя
тикнижия -- значит, там был хедер. Гряз
ная лестница вела в заезжий дом на третий
этаж. Мать часто останавливалась. "Я уже
не могу подниматься по лестнице", -- по
жаловалась она. --"..-- ->fcflf*i"-
На третьем этаже я отворил дверь, ведущую в темные сени. Пансион
состоял из большой комнаты и нескольких маленьких комнатушек. В большой
комнате была столовая. Тут уже молился еврей, надев талес и тфилин. Другой
укладывал вещи в мешок, третий ел. Две женщины, одна в парике, другая в
чепце, сидели на лавке и чинили шубу. Хозяин, с черной как смоль бородой и в
ермолке, показал нам комнату, где матери и Мойше предстояло ночевать. Мойше
спросил:

-- Уже время, я хочу помолиться. Есть тут
где-нибудь молельня?
-- Прямо во дворе две молельни. Одна --
козеницких хасидов, а другая -- блендовских.
Есть еще синагога, но там все больше литваки.
* * -- Я пойду в Козеницкую молельню. - -- Завтракать будете?
-- А у вас строгий кошер?
-- Что за вопрос? Раввины тут едят.
-- Хорошо бы сейчас стакан чаю.
-- И к нему что-нибудь подзакусить?
-- Я уже потеряла зубы. Мягкий хлеб у вас
есть? -- Спросила мать.
-- Такого нет, чего у меня не было бы.
И он ушел, чтобы принести чаю и хлеба. В углу висел рукомойник. Там же
кувшин с водой, ковшик, на крючке -- несвежее полотенце.
-- По сравнению со Старым Стыковом
здесь прямо дворец. А мы живем в халупе с со
ломенной крышей. Сверху протекает. Печка
есть, но дымоход не в порядке, и дым стелется
по комнате. Когда я увижу невесту?
-- Я приведу ее сюда.
* Был первый вечер Хануки. Владелец пансиона зажег и благословил первую
из восьми ха-нукальных свечей для постояльцев, но мать и Мойше отказались
присоединиться к остальным, сказав, что совершат эту торжественную церемонию
у себя в комнате. Ведь хозяин зажег свечу, а не масляный фитиль, как положе-

но. Я пошел и купил для них оловянную хану-кийю, бутылочку масла,
фитили и специальную свечку для зажигания фитилей, "шамес" ее называют. У
себя в комнате Мойше налил масла в первую маленькую чашечку, опустил туда
фитиль, зажег "шамес", поднес его к фитильку и запел благословения. Потом
псалом "Оплот мой, твердыня моего спасения...". Это были отцовские напевы,