Страница:
Открыв дверь в свою комнату, я увидел,
что постель уже постелена, занавески задернуты еще со вчерашнего дня. Я
растянулся на кровати и попытался успокоиться. Никогда еще ночь не казалась
мне такой длинной. Однажды мать рассказала сказку про ешибот-ника,
одержимого нечистой силой, который наклонился над тазом с водой, чтобы
помыть руки перед обедом, и за это мгновение прожил семьдесят лет. Нечто
подобное случилось и со мной. В течение одного вечера я нашел свою
потерянную любовь, стал жертвой соблазна и предал ее. Я украл любовницу у
своего благодетеля, лгал ей, рассказами о своих приключениях возбудил в ней
страсть, доверил ей такие свои грехи, о которых сам не мог думать без
отвращения. Из импотента я вдруг превратился в сексуального маньяка. Мы
напились, поссорились, потом целова-
лись, осыпали друг друга оскорблениями. Я действовал как беззастенчивый
совратитель и тотчас же страстно каялся. На рассвете какой-то пьяница
пытался вломиться к нам в номер, и мы были уверены, что это Сэм Дрейман
вернулся, чтобы застать нас врасплох и наказать, даже предать смерти. Я
задремал. Текла разбудила меня, принесла кофе, булочки и яичницу. Она не
слишком-то обращала внимание на мои приказания. Подобно сестре или матери,
она действовала по собственному разумению. Текла смотрела на меня понимающе.
Когда она поставила поднос, я обнял ее сзади и поцеловал в затылок. На
мгновение Текла замерла.
-- Что это вы делаете? m
-- Давай сюда губы!
-- Разве можно?! -- Она приблизила свои
губы к моим.
Я поцеловал ее долгим поцелуем. Она тоже поцеловала меня и прижалась ко
мне всей грудью, не сводя при этом глаз с двери. Девушка рисковала своей
репутацией, своим местом. Она тяжело дышала и рвалась из моих рук. Текла
сжала мои запястья своими крестьянскими руками и прошипела, как гусыня:
"Хозяйка может войти!" Потащилась к двери, шаркая по полу ногами с широкими
лодыжками. Мне припомнилась фраза из книги "Пиркей Авот": "Один грех влечет
за собой другой". Отхлебнув кофе, я откусил кусок булки, попробовал яичницу,
скинул ботинки. На столе лежала пьеса, но писать я не мог, -- лежал на
постели и не мог ни заснуть, ни по-настоящему проснуться. Во всех
моих рассказах герой желал только одну женщину, сам же я хотел
заполучить'весь женский род.
Наконец удалось заснуть. Мне приснилось, что я пишу пьесу. Я ставил
кляксы, чернила кончились, бумага рвалась, и я не разбирал собственный
почерк. Открыл глаза и взглянул на часы -- десять минут второго. И здорово
же я проспал. Шоша ждала меня к двум, а еще надо было умыться и побриться. Я
решил прийти к Шоше с коробкой конфет. Больше не надо было красть шесть
грошей у матери из кошелька, чтобы принести Шоше шоколадку -- в кармане были
банкноты, полученные от Сэма Дреймана.
Я все делал второпях. Идти пешком до Крох-мальной было слишком долго, и
я взял дрожки. Когда я остановился у дома No 7, было уже пять минут
третьего. Казалось, я даже ощущаю, как волнуются мать и дочь. Вошел в
подворотню, пробежал через двор, едва не угодив в яму, которую вчера
вечером, в темноте, благополучно обошел. Открыв дверь, я увидел, что в
квартире прибрано, как в праздник. На столе скатерть, фарфор. На Шоше --
субботнее платье и туфли на высоких каблуках. Теперь она не была похожа на
карлицу, просто девушка маленького роста. И волосы у Шоши были уложены
по-другому -- в высокую прическу. От этого она тоже казалась выше ростом.
Даже Бася принарядилась в мою честь. Я протянул Шоше конфеты, и она подняла
на меня глаза, полные смущения и блаженства.
-- Ареле, ты настоящий джентльмен, -- сказала Бася.
-- Мама, могу я открыть это?
-- Почему бы и нет?
Я помог ей. В кондитерской я попросил дать мне самые лучшие конфеты.
Это оказалась красивая черная коробка с золотыми звездочками. Каждая конфета
лежала в чашечке из гофрированной бумаги, в отдельном углублении, и все они
были разной формы. На щеках у Шоши появился румянец.
-- Мама, ты только посмотри!
-- Тебе не следовало так тратиться, -- за
протестовала Бася.
-- Помнишь, Шоша, как я украл у матери
из кошелька несколько грошей, чтобы купить
тебе шоколадку? И меня выпороли за это!
-- Помню, Ареле.
-- Не ешь шоколад перед обедом, это пере
бивает аппетит, -- сказала Бася.
-- Только одну, мамеле! -- умоляла Шоша.
Она размышляла, какую конфету выбрать,
показывая то на одну, то на другую, но не мог
ла ни на что решиться. И стояла, застыв в нере
шительности.
В какой-то книге по психиатрии я вычитал, что неспособность сделать
выбор даже в мелочах -- симптом психического расстройства. Я выбрал три
шоколадки, по одной для каждого из нас. Шоша взяла конфету двумя пальчиками,
большим и указательным, отставила мизинчик, как это полагается приличной
девушке с Крохмальной улицы, и откусила кусочек.
-- Мамеле, ну прямо тает во рту! Так вкусно!
-- Ты уже скажешь спасибо наконец?
-- О, Ареле, если бы ты только знал...
--
-- Поцелуй его, -- сказала Бася.
-- Я стесняюсь.
-- Чего же тут стесняться? Ты приличная
девушка, храни тебя Господь от злого глаза.
-- Тогда не здесь -- в другой комнате, -- она
потянула меня за руку. -- Пойдем со мной.
Мы вышли в другую комнату. Там были навалены узлы, мешки, стояла старая
мебель, детская железная кроватка с тюфяком, но без простынь. Шоша встала на
цыпочки, и я наклонился к ней. Она схватила мое лицо своими детскими
ручками, поцеловала в губы, в лоб и нос. У нее были горячие пальцы. Я обнял
ее, и мы стояли так, тесно прижавшись друг к Другу.
-- Шоша, хочешь быть моей? -- спросил я.
-- Да, -- ответила Шоша.
--
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Было начало лета, месяц май. Сэм Дрейман снял дачу в Швидере, недалеко
от Отвоцка. Это был не тот дом, что мы с Бетти смотрели в марте. Сэм нанял
кухарку и горничную. Каждое утро перед завтраком Сэм ходил купаться на
Швидерек, вставал под каскад, и струя воды обрушивалась на его круглые
плечи, грудь, покрытую белесыми волосами, на большой живот. Он постанывал от
удовольствия, захлебывался, фыркал, подвывал от счастья, наслаждался
холодным душем. Бетти шла на пляж и читала, сидя на складном стульчике. Как
и я, Бетти не занималась спортом. Она не умела плавать. На солнце ее кожа
обгорала и покрывалась волдырями. Мне отвели комнату в мезонине, и я
несколько раз приезжал сюда на субботу и воскресенье. Но потом я перестал
бывать здесь. В доме постоянно толклись посетители из Варшавы или из
Америки, приезжали гости и из американского консульства. В большинстве своем
они говорили по-английски. Если Сэм знал, что я собираюсь приехать, он
приглашал актеров, которые, как предполагалось, будут заняты в нашей пьесе.
Они постоянно приставали, чтобы я прочел отрывки из нее. Все они были уже
немолоды, но одевались как молодые: на мужчинах -- тесные шорты, на жен-
щинах с широкими бедрами -- яркие брюки. Они все время хвалили меня, а
я приходил в раздражение от незаслуженных комплиментов. К тому же я уже
заплатил за комнату на Лешно за два месяца вперед и не мог допустить, чтобы
она пустовала. Да еще в каждый мой приезд Сэм без конца сетовал, что я не
купаюсь в речке. А я стеснялся раздеваться перед чужими людьми. Для меня
было невозможно освободиться от представлений, унаследованных от многих
поколений предков: тело -- сосуд греха, грязь при жизни и прах после смерти.
Но не только это удерживало меня в Варшаве. Каждый день я ходил к Шоше.
Я установил для себя режим дня и безнадежно пытался следовать своей
программе: встать в восемь, умыться, с девяти до часу сидеть за столом и
работать над пьесой. Но вдруг я принялся за рассказ, который и начинать-то
не следовало. К тому же в эти утренние часы меня постоянно отрывали от
работы. Ежедневно звонил Фай-тельзон. Он уже был готов к первому
"странствованию души ", и оно должно быть состояться на даче у Сэма
Дреймана. Он собирался также прочитать там доклад в защиту своей теории о
том, что ревность почти исчезла во взаимоотношениях полов, а на смену ей
приходит желание разделить чувственные наслаждения с другими. Каждый день
звонила из Юзефова Селия. Она неизменно спрашивала: "Что вы сидите там, в
этой жаре? Почему не наслаждаетесь свежим воздухом?" И она, и Геймл, оба
расписывали мне, какой целительный воздух в Юзефове, какие прохладные ночи,
как там
распевают птицы. Оба умоляли меня приехать к ним. В качестве последнего
довода Се-лия говорила: "Надо же урвать хоть немного покоя, прежде чем
разразится новая мировая война".
Конечно, все они были правы, и я обещал им, как Сэму и Бетти, что
приеду сегодня или в крайнем случае завтра, но неизменно в половине второго
я шел на Крохмальную -- проходил через подворотню, входил во двор дома No 7
и сразу видел Шошу, которая стояла у окна и глядела на меня --
светловолосая, голубоглазая, с косичками, маленьким носиком, тонкими
губками, стройной шейкой -- стоит у окна и ждет меня. Она улыбалась, и в
улыбке были видны ее ровные белые зубы. Она говорила на идиш -- на еврейском
языке Крохмальной улицы. На свой собственный манер она отвергала смерть.
Хотя многие на Крохмальной улице давно уже умерли, в сознании Шоши Зелда и
Эля еще держали бакалейную лавочку, Давид и Миреле торговали маслом,
молоком, сметаной и домашним сыром, а у Эстер была ее цукер-ня, где
продавались шоколадки -- "леках", содовая вода и мороженое. Каждый день Шоша
чем-нибудь удивляла меня. Она сохранила старые учебники со стихами и
картинками, старый блокнот, с которого началась моя литературная карьера,
мои рисунки. С тех самых пор, когда я рисовал все это, я не стал рисовать
лучше.
Мне постоянно не давали покоя вопросы: как это может быть? Как нашла
Шоша магическое средство остановить время? Что это -- тайна любви или
следствие замедленного развития?
Как ни странно, Бася тоже не выказывала никакого удивления при моих
посещениях. Просто я уже вернулся, вот и все. Я дал Басе немного денег (ведь
я обедал здесь каждый день), и теперь, когда я приходил, в два часа или чуть
позже, в доме пахло молодой картошкой, грибами, помидорами, цветной
капустой. Бася накрывала на стол, мы втроем садились и обедали, будто
никогда и не разлучались.
Бася готовила так же вкусно, как и во времена моего детства. Никто не
мог придать борщу такой кисло-сладкий вкус, как Бася. Она любила добавлять
специи в еду. Никто не мог так приготовить капусту с изюмом и татарский
соус. В ее кухонных шкафчиках были баночки с гвоздикой, шафраном, толченым
миндалем, корицей, имбирем.
Бася все принимала с невозмутимым спокойствием. Когда она узнала, что я
стал вегетарианцем, то не задала ни одного вопроса, а просто стала готовить
мне на обед яйца, овощи, фрукты. Шоша доставала из-за ширмы свои старые
игрушки и выкладывала их передо мной, как двадцать лет назад. За обедом Бася
и Шоша разговаривали со мной обо всех своих делах. Камень на могиле Ипе
наклонился и теперь его подпирал другой. Басе хотелось поправить памятник,
но кладбищенский сторож запросил пятьдесят злотых. У часовщика Лейзера есть
часы с кукушкой, которая выскакивает каждые полчаса, поет, как канарейка.
Еще у него есть ручка, которая пишет, даже если ее не обмакивать в
чернильницу, а еще линза, и с ее помощью можно зажечь папиросу прямо от
солнца. Дочка меховщика влюби-
лась в сына владельца притона в доме No 6, где бывала всякая шпана.
Мать не хочет идти на свадьбу, но раввин Иося, который теперь вместо моего
отца, сказал, что это грех. У дома No 8 рыли канаву и откопали русского
сапера с саблей и револьвером. Мундир остался в целости, и на нем медали.
Когда я расспрашивал про кого-нибудь с Крохмальной улицы, Бася все знала об
этом человеке. Многие умерли. Из тех, кто остался в живых, одни уехали в
провинцию, другие -- в Америку. На улице умер какой-то нищий, и на нем нашли
мешочек с золотыми русскими рублями. К проститутке ходил мужчина из Кракова.
Он заплатил злотый и пошел к ней домой, в подвальную комнатенку. На
следующий день он пришел снова, и так день за днем. Он влюбился в нее,
развелся с женой и женился на этой женщине. Шоша молча слушала. Вдруг она
выпалила:
-- Она живет в доме No 9. Теперь она поря
дочная женщина.
Я взглянул на нее, и она покраснела. Оказывается, Шоша понимает и
такое.
-- Скажи, Шоша, -- спросил я, -- кто-ни
будь сватался к тебе?
Шоша отложила ложку.
-- У лудильщика из пятого дома умерла
жена, и сват пришел посмотреть меня.
Бася покачала головой.
-- Почему бы тебе не рассказать ему про
приказчика из магазина?
-- Что еще за приказчик? -- спросил я.
-- О, он работает в магазине на Медовой. Ко
ротышка, весь зарос черными волосами. Мне он
не понравился.
--
-- Почему?
-- У него зуб гнилой. А смеется он так: "Эх-
хе-хе! Хи-хи-хи!" -- передразнила Шоша и
рассмеялась сама. Потом посерьезнела и ска
зала: -- Я не могу выйти замуж без любви.
Нет, Шоша не была ребенком. Я целовал ее, когда мать уходила за
покупками, и она целовала меня тоже. Лицо ее пылало. Я сажал ее на колени,
она целовала меня в губы и играла моими волосами.
-- Ареле, -- сказала Шоша, -- я тебя никогда не забывала. Мать смеялась
надо мной: "Он даже не знает, есть ли ты на свете. Уж наверно у него есть
невеста или даже жена и дети". Ипе умерла. Тайбеле стала ходить в школу.
Ударили морозы, но Тайбеле поднималась рано, умывалась, складывала книжки в
сумку. Училась она хорошо. Мама была ласкова со мной, но мне она не покупала
ни ботинок, ни одежды. Когда она сердилась, то говорила: "Жалко, Бог не
прибрал тебя вместо Ипе". Не говори ей -- не то она убьет меня. В войну мама
начала торговать посудой -- продавала стаканы, блюдца, пепельницы и всякое
такое. У нее было место между Первым и Вторым рынками. Сидела она там целый
день и почти ничего не зарабатывала, может, несколько пфеннигов или марку. Я
оставалась одна. Все думают, будто я ребенок, потому что я не расту, но я
все понимала. У отца появилась другая. Он жил с ней на Низкой. Отец приходит
к
нам, наверно, раз в три месяца. Он придет, принесет немного денег и
сразу начинает браниться. Он ходит к Тайбеле -- туда, где она живет. Он
говорит: "Вот она -- моя дочь". Иногда он присылает деньги через нее.
-- А что делает отец? Как он зарабатывает
деньги?
У Шоши на лице появилось таинственное выражение.
-- Про это нельзя говорить.
-- Мне ты можешь сказать.
-- Я не могу сказать никому.
-- Шоша, клянусь Богом, ни одна душа не
узнает.
Шоша села на табурет около меня и сжала мою руку.
-- Он зарабатывает деньги на смерти.
-- В погребальном братстве?
-- Да, там. Сначала он работал в винной
лавке. Когда хозяин умер, сыновья выгнали
его. На Гжибовской есть погребальное брат
ство "Истинное милосердие", там хоронят
мертвых. Тот хозяин ходил с папой в хедер.
-- Отец ездит на лошади?
-- Нет, на автомобиле. Это такой автомо
биль, что, если кто-нибудь умирает в Мокото-
ве или в Шмулевизне, папа едет и привозит его
в Варшаву. У него седая борода, но он красит
ее, -- и она опять черная. Эта его полюбовни
ца, как ее тут называют, тоже в этом братстве.
Поклянись, что никому не скажешь.
-- Шошеле, кому я могу сказать? Кто из
моих друзей знает тебя?
-- Мамеле думает, что никто не знает, но
тут знают все. А еще сколько забот с сушкой
--
белья на чердаке. Если повесишь сушить на дворе, обязательно украдут.
Приходит полицейский и дает квитанцию. В какое время ни повесишь, всегда
будет скандал. Женщины клянут друг друга и даже дерутся. Тесно здесь.
Какая-то женщина срезала веревку с бельем, и все рубашки упали. А другая
укусила ее, и она побежала жаловаться полицейскому. Ой, здесь бывает такое,
что невозможно удержаться от смеха. Одна женщина невзлюбила маму и закричала
на нее: "Ступай к мертвецам вместе с его полюбовницей, и чтоб вы все там
сгнили!" Когда мама пришла домой, у нее начались судороги. Прямо ужас что
было. Пришлось позвать цирюльника и отворить кровь. Если мамеле узнает, что
я тебе все это рассказываю, она будет бранить меня.
-- Шоша, я никому не скажу.
-- Почему он ушел от мамеле? Я видела ее
один раз, эту женщину. Она говорит как муж
чина. Была зима, и мама заболела. Мы оста
лись без гроша! Ты правда хочешь слушать?
-- Да, конечно.
-- Позвали доктора, но на лекарства не
было денег. Ни на что не было. Тогда еще был
жив Ехиел Натан, хозяин бакалейной лавки в
тринадцатом доме. Ты-то помнишь его? Мы,
бывало, все у него покупали.
-- Думаю, да. Он молился в Новогрудской
синагоге.
-- О, все-то ты помнишь! Как хорошо с то
бой разговаривать, -- ведь другие не помнят
ничего. Мы всегда должали им, и когда мама
послала меня как-то купить хлеба, его жена
посмотрела в свою книгу и сказала: "Уже хва-
--
тит кредита ". Я пришла домой и рассказала маме, а она заплакала. Потом
она заснула, и я не знала, что мне делать. Я знала, что это погребальное
братство на Гжибовской, и подумала, может, отец там. Там окна белые, как
молоко, и черными буквами написано: "Истинное милосердие". Я боялась зайти
внутрь -- вдруг там лежат мертвые? Я ужасная трусиха. Ты помнишь, когда
умерла Иохевед?
-- Да, Шошеле.
-- Они жили на нашем этаже, и я боялась
проходить ночью мимо их двери. И днем тоже,
если в сенях было темно. А по ночам она сни
лась мне.
-- Шошеле, она снится мне с того самого
дня.
-- И тебе тоже? Она была совсем ребенок.
Что с нею было?
-- Скарлатина.
-- И ты все это знаешь! Если бы ты не уехал,
я бы не заболела. Мне не с кем было погово
рить. Все смеялись надо мной. Да, белые стекла
с черными буквами. Я открыла дверь, и мертве
цов там не было. Большая комната, контора
называется. Там в стене маленькое окошко, и
я увидала, как за ним, в другой комнате, ка
кие-то люди разговаривают и смеются. Ста
рик разносил стаканы с чаем на подносе. Из
маленького окошка спросили: "Чего тебе? ", и
я сказала, кто я и что мама больна. Вышла жен
щина с желтыми волосами. Лицо и руки у нее
были в морщинах. Мужчина сказал ей: "Тебя
спрашивает". Она зло поглядела на меня и
спросила: "Ты кто?" Я ответила. А она как
завопит: "Если еще придешь сюда -- кишки
--
вырву, недоросток, уродина ты бескровная!." И еще она сказала грубые
слова. О том, что есть у каждой девушки... Ты понимаешь?.. -Да.
-- Я хотела убежать, но она достала коше
лек и дала мне немного денег. Когда отец уз
нал про это, он пришел сюда и орал так, что
весь двор слышал. Он ухватил меня за косы и
таскал по всему дому. И плевал на меня. Он
потом, наверно, три года не говорил со мной.
Мама тоже сердилась. Все ругали меня. Так
шли годы. Ареле, я могу так сидеть с тобой
хоть сто лет и рассказывать, рассказывать и
никогда не кончу. Здесь, в нашем дворе,
хуже, чем было в десятом доме. Там были
злые дети, но они не били девочек. Они обзы
вали меня разными кличками, иногда ставили
подножку, и все. Ты помнишь, мы играли в
орехи на Пасху?
-- Да, Шоша.
-- Где была ямка?
-- В подворотне.
-- Мы играли, и я выиграла все. Я расколола
их и почистила, и хотела отдать твои, но ты не
взял. Велвл-портной сшил мне платье, и мама
заказала пару туфель у Михеля-сапожника.
Вдруг вышел благочестивый Ицхокл и как за
орет на тебя: "Сын раввина играет с девчон
кой! Дрянной мальчишка! Вот сейчас пойду к
отцу, и он надерет тебе уши ". Ты помнишь?
-- Вот это как раз не помню.
-- Он погнался за тобой, и ты побежал. В то
время отец еще приходил домой каждый день.
У нас всегда была маца. После Хануки мама
делала куриный смалец, и мы ели так много
--
шкварок, что животы чуть не лопались. Тебе сшили новый лапсердак. Ой,
посмотри-ка, до чего я разболталась. В десятом доме не было так плохо. А
здесь один раз хулиганы бросили такой большой камень, что пробили голову
девочке. А еще парень затащил девушку в подвал. Она кричала и звала на
помощь, но в нашем доме, если кто кричит, и не подумают узнать, что
случилось. Мама всегда говорит: "Не связывайся". Здесь если поможешь кому,
тебе еще и попадет. Он сделал, ты сам знаешь что, с этой девушкой.
-- И его не арестовали?
-- Пришел полицейский и записал в книж
ку, и больше ничего. Этот парень -- Пейсах
его звали -- уже убежал. Они убегают, а поли
цейский забывает, что там написано. Иногда
полицейского нарочно посылают в другой дом
или на другую улицу. Когда пришли немцы,
всех воров и хулиганов посадили в тюрьму.
А потом их всех опять выпустили. Думали, бу
дет лучше под поляками, но все они дают взят
ку, и все. Ты даешь злотый полицейскому, и он
стирает все, что записал.
Мы вышли пройтись. Шоша взяла меня за руку, ее маленькие пальчики
ласково сжимали мою ладонь, каждый на свой собственный манер. Тепло
растекалось по телу, по спине ползли мурашки. Я едва удерживался от желания
поцеловать ее прямо на улице. Мы останавливались перед каждой лавкой.
Ашер-молочник еще
был жив. Только поседела его борода. Этот человек каждый день ездил на
лошади к железнодорожной станции за бидонами с молоком. Это был славный,
отзывчивый человек, добрый друг моего отца. Когда мы уезжали из Варшавы,
отец оставался должен ему двадцать пять рублей. Отец зашел попрощаться и
извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал
отцу.
Я намеревался сидеть дома и отделывать пьесу. Вместо этого мы с Шошей
гуляли. Через темную подворотню мы прошли во двор дома No 12. Мне хотелось
разыскать своего однокашника Мотла, сына Бериша. Шоша не знала его -- он
принадлежал к более позднему периоду моей жизни. Я прошел мимо Радзиминской
и Новоминской молелен на этом дворе. Уже читали послеполуденную молитву,
Минху. Мне хотелось на минуту оставить Шошу во дворе и заглянуть внутрь:
посмотреть, кто из хасидов, кого я знал когда-то, еще жив. Но она боялась
остаться одна в чужом дворе. Она еще не забыла старые сказки о сводниках,
которые крадут девушек, запихивают в повозку прямо средь бела дня и увозят,
чтобы продать в белое рабство в Буэнос-Айрес. Я же не смел привести девушку
в хасидскую молельню, когда община молится. Только в праздник Симхес-Тойре
девушкам позволялось находиться там во время богослужения, да еще если
родственник был при смерти и семья собиралась вместе для молитвы перед
кивотом.
Фонарщик ходил от одного столба к другому и зажигал газовые фонари.
Бледный желтоватый свет падал на толпу. Люди кричали, толка-
лись, отпихивали друг друга. Громко смеялись девушки. В каждой
подворотне уличные проститутки зазывали мужчин.
Я не нашел моего друга Мотла. Поднявшись по темной лестнице, я постучал
в дверь. Тут жил отец Мотла со своей второй женой. Никто не отозвался. Шошу
пробирала дрожь. Мы стали спускаться. Остановившись на лестничной площадке,
я поцеловал Шошу, прижал ее к себе, просунул руку под блузку и дотронулся до
ее маленьких грудей. Она затрепетала.
-- Нет, нет, нет.
-- Шошеле, когда любишь, это можно.
-- Да, но...
-- Я хочу, чтоб ты была моей!
-- Это правда?
-- Я люблю тебя.
-- Я такая маленькая. И не умею писать.
-- Не нужно мне твоего писания.
-- Ареле, люди будут смеяться над тобой.
-- Я тосковал по тебе все эти долгие годы.
-- О, Ареле, это правда?
-- Да. Когда я увидал тебя, то понял, что
по-настоящему никого не любил до сих пор.
-- А у тебя было много девушек?
-- Не очень, но с некоторыми я спал.
Казалось, Шоша обдумывает это.
-- Ас этой актрисой из Америки у тебя что-
нибудь было?
-Да.
-- Когда? До того, как ты пришел ко мне?
Мне следовало сказать "да ". Вместо этого я
услышал, как я говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи ".
Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться
вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или
в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от
меня, но я держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил
все, что имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у
Шоши сердечко.
-- Зачем ты сделал это? Ты ее любишь?
-- Нет, Шошеле. Я могу делать это и без
любви.
-- Это те так делают. Ты знаешь кто.
-- Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я
еще способен любить тебя.
-- А другие у тебя были?
-- Случалось. Не хочу тебе лгать.
-- Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать
меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не го
вори мамеле. Она подымет шум и все испортит.
Я ожидал, что Шоша будет расспрашивать о подробностях моей связи с
Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал и с
Теклой, хотя у нее жених в армии и я пишу ему письма под ее диктовку. Но
Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей рассказал, или просто перестала думать
об этом, считая это маловажным. Может быть, у нее прирожденный инстинкт
соучастия, о котором говорил Файтельзон? Мы отправились дальше и вышли на
Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах валялись пучки соломы,
обломки деревянных ящиков, клочки папиросной бумаги, в которую обычно
заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы
и покупатели
уже почти разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В
мое время здесь в огромных чанах держали некошерную рыбу, без чешуи и
плавников. Здесь же продавали раков и лягушек, которых едят гои. Резкий
электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее
в нишу:
-- Шошеле, хочешь быть моей?
-- О, Ареле, ты еще спрашиваешь!
-- Ты будешь спать со мной?
-- С тобой -- да.
-- Тебя целовали когда-нибудь?
-- Никогда. Один нахал попытался на улице,
но я убежала от него. Он бросил в меня полено.
что постель уже постелена, занавески задернуты еще со вчерашнего дня. Я
растянулся на кровати и попытался успокоиться. Никогда еще ночь не казалась
мне такой длинной. Однажды мать рассказала сказку про ешибот-ника,
одержимого нечистой силой, который наклонился над тазом с водой, чтобы
помыть руки перед обедом, и за это мгновение прожил семьдесят лет. Нечто
подобное случилось и со мной. В течение одного вечера я нашел свою
потерянную любовь, стал жертвой соблазна и предал ее. Я украл любовницу у
своего благодетеля, лгал ей, рассказами о своих приключениях возбудил в ней
страсть, доверил ей такие свои грехи, о которых сам не мог думать без
отвращения. Из импотента я вдруг превратился в сексуального маньяка. Мы
напились, поссорились, потом целова-
лись, осыпали друг друга оскорблениями. Я действовал как беззастенчивый
совратитель и тотчас же страстно каялся. На рассвете какой-то пьяница
пытался вломиться к нам в номер, и мы были уверены, что это Сэм Дрейман
вернулся, чтобы застать нас врасплох и наказать, даже предать смерти. Я
задремал. Текла разбудила меня, принесла кофе, булочки и яичницу. Она не
слишком-то обращала внимание на мои приказания. Подобно сестре или матери,
она действовала по собственному разумению. Текла смотрела на меня понимающе.
Когда она поставила поднос, я обнял ее сзади и поцеловал в затылок. На
мгновение Текла замерла.
-- Что это вы делаете? m
-- Давай сюда губы!
-- Разве можно?! -- Она приблизила свои
губы к моим.
Я поцеловал ее долгим поцелуем. Она тоже поцеловала меня и прижалась ко
мне всей грудью, не сводя при этом глаз с двери. Девушка рисковала своей
репутацией, своим местом. Она тяжело дышала и рвалась из моих рук. Текла
сжала мои запястья своими крестьянскими руками и прошипела, как гусыня:
"Хозяйка может войти!" Потащилась к двери, шаркая по полу ногами с широкими
лодыжками. Мне припомнилась фраза из книги "Пиркей Авот": "Один грех влечет
за собой другой". Отхлебнув кофе, я откусил кусок булки, попробовал яичницу,
скинул ботинки. На столе лежала пьеса, но писать я не мог, -- лежал на
постели и не мог ни заснуть, ни по-настоящему проснуться. Во всех
моих рассказах герой желал только одну женщину, сам же я хотел
заполучить'весь женский род.
Наконец удалось заснуть. Мне приснилось, что я пишу пьесу. Я ставил
кляксы, чернила кончились, бумага рвалась, и я не разбирал собственный
почерк. Открыл глаза и взглянул на часы -- десять минут второго. И здорово
же я проспал. Шоша ждала меня к двум, а еще надо было умыться и побриться. Я
решил прийти к Шоше с коробкой конфет. Больше не надо было красть шесть
грошей у матери из кошелька, чтобы принести Шоше шоколадку -- в кармане были
банкноты, полученные от Сэма Дреймана.
Я все делал второпях. Идти пешком до Крох-мальной было слишком долго, и
я взял дрожки. Когда я остановился у дома No 7, было уже пять минут
третьего. Казалось, я даже ощущаю, как волнуются мать и дочь. Вошел в
подворотню, пробежал через двор, едва не угодив в яму, которую вчера
вечером, в темноте, благополучно обошел. Открыв дверь, я увидел, что в
квартире прибрано, как в праздник. На столе скатерть, фарфор. На Шоше --
субботнее платье и туфли на высоких каблуках. Теперь она не была похожа на
карлицу, просто девушка маленького роста. И волосы у Шоши были уложены
по-другому -- в высокую прическу. От этого она тоже казалась выше ростом.
Даже Бася принарядилась в мою честь. Я протянул Шоше конфеты, и она подняла
на меня глаза, полные смущения и блаженства.
-- Ареле, ты настоящий джентльмен, -- сказала Бася.
-- Мама, могу я открыть это?
-- Почему бы и нет?
Я помог ей. В кондитерской я попросил дать мне самые лучшие конфеты.
Это оказалась красивая черная коробка с золотыми звездочками. Каждая конфета
лежала в чашечке из гофрированной бумаги, в отдельном углублении, и все они
были разной формы. На щеках у Шоши появился румянец.
-- Мама, ты только посмотри!
-- Тебе не следовало так тратиться, -- за
протестовала Бася.
-- Помнишь, Шоша, как я украл у матери
из кошелька несколько грошей, чтобы купить
тебе шоколадку? И меня выпороли за это!
-- Помню, Ареле.
-- Не ешь шоколад перед обедом, это пере
бивает аппетит, -- сказала Бася.
-- Только одну, мамеле! -- умоляла Шоша.
Она размышляла, какую конфету выбрать,
показывая то на одну, то на другую, но не мог
ла ни на что решиться. И стояла, застыв в нере
шительности.
В какой-то книге по психиатрии я вычитал, что неспособность сделать
выбор даже в мелочах -- симптом психического расстройства. Я выбрал три
шоколадки, по одной для каждого из нас. Шоша взяла конфету двумя пальчиками,
большим и указательным, отставила мизинчик, как это полагается приличной
девушке с Крохмальной улицы, и откусила кусочек.
-- Мамеле, ну прямо тает во рту! Так вкусно!
-- Ты уже скажешь спасибо наконец?
-- О, Ареле, если бы ты только знал...
--
-- Поцелуй его, -- сказала Бася.
-- Я стесняюсь.
-- Чего же тут стесняться? Ты приличная
девушка, храни тебя Господь от злого глаза.
-- Тогда не здесь -- в другой комнате, -- она
потянула меня за руку. -- Пойдем со мной.
Мы вышли в другую комнату. Там были навалены узлы, мешки, стояла старая
мебель, детская железная кроватка с тюфяком, но без простынь. Шоша встала на
цыпочки, и я наклонился к ней. Она схватила мое лицо своими детскими
ручками, поцеловала в губы, в лоб и нос. У нее были горячие пальцы. Я обнял
ее, и мы стояли так, тесно прижавшись друг к Другу.
-- Шоша, хочешь быть моей? -- спросил я.
-- Да, -- ответила Шоша.
--
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Было начало лета, месяц май. Сэм Дрейман снял дачу в Швидере, недалеко
от Отвоцка. Это был не тот дом, что мы с Бетти смотрели в марте. Сэм нанял
кухарку и горничную. Каждое утро перед завтраком Сэм ходил купаться на
Швидерек, вставал под каскад, и струя воды обрушивалась на его круглые
плечи, грудь, покрытую белесыми волосами, на большой живот. Он постанывал от
удовольствия, захлебывался, фыркал, подвывал от счастья, наслаждался
холодным душем. Бетти шла на пляж и читала, сидя на складном стульчике. Как
и я, Бетти не занималась спортом. Она не умела плавать. На солнце ее кожа
обгорала и покрывалась волдырями. Мне отвели комнату в мезонине, и я
несколько раз приезжал сюда на субботу и воскресенье. Но потом я перестал
бывать здесь. В доме постоянно толклись посетители из Варшавы или из
Америки, приезжали гости и из американского консульства. В большинстве своем
они говорили по-английски. Если Сэм знал, что я собираюсь приехать, он
приглашал актеров, которые, как предполагалось, будут заняты в нашей пьесе.
Они постоянно приставали, чтобы я прочел отрывки из нее. Все они были уже
немолоды, но одевались как молодые: на мужчинах -- тесные шорты, на жен-
щинах с широкими бедрами -- яркие брюки. Они все время хвалили меня, а
я приходил в раздражение от незаслуженных комплиментов. К тому же я уже
заплатил за комнату на Лешно за два месяца вперед и не мог допустить, чтобы
она пустовала. Да еще в каждый мой приезд Сэм без конца сетовал, что я не
купаюсь в речке. А я стеснялся раздеваться перед чужими людьми. Для меня
было невозможно освободиться от представлений, унаследованных от многих
поколений предков: тело -- сосуд греха, грязь при жизни и прах после смерти.
Но не только это удерживало меня в Варшаве. Каждый день я ходил к Шоше.
Я установил для себя режим дня и безнадежно пытался следовать своей
программе: встать в восемь, умыться, с девяти до часу сидеть за столом и
работать над пьесой. Но вдруг я принялся за рассказ, который и начинать-то
не следовало. К тому же в эти утренние часы меня постоянно отрывали от
работы. Ежедневно звонил Фай-тельзон. Он уже был готов к первому
"странствованию души ", и оно должно быть состояться на даче у Сэма
Дреймана. Он собирался также прочитать там доклад в защиту своей теории о
том, что ревность почти исчезла во взаимоотношениях полов, а на смену ей
приходит желание разделить чувственные наслаждения с другими. Каждый день
звонила из Юзефова Селия. Она неизменно спрашивала: "Что вы сидите там, в
этой жаре? Почему не наслаждаетесь свежим воздухом?" И она, и Геймл, оба
расписывали мне, какой целительный воздух в Юзефове, какие прохладные ночи,
как там
распевают птицы. Оба умоляли меня приехать к ним. В качестве последнего
довода Се-лия говорила: "Надо же урвать хоть немного покоя, прежде чем
разразится новая мировая война".
Конечно, все они были правы, и я обещал им, как Сэму и Бетти, что
приеду сегодня или в крайнем случае завтра, но неизменно в половине второго
я шел на Крохмальную -- проходил через подворотню, входил во двор дома No 7
и сразу видел Шошу, которая стояла у окна и глядела на меня --
светловолосая, голубоглазая, с косичками, маленьким носиком, тонкими
губками, стройной шейкой -- стоит у окна и ждет меня. Она улыбалась, и в
улыбке были видны ее ровные белые зубы. Она говорила на идиш -- на еврейском
языке Крохмальной улицы. На свой собственный манер она отвергала смерть.
Хотя многие на Крохмальной улице давно уже умерли, в сознании Шоши Зелда и
Эля еще держали бакалейную лавочку, Давид и Миреле торговали маслом,
молоком, сметаной и домашним сыром, а у Эстер была ее цукер-ня, где
продавались шоколадки -- "леках", содовая вода и мороженое. Каждый день Шоша
чем-нибудь удивляла меня. Она сохранила старые учебники со стихами и
картинками, старый блокнот, с которого началась моя литературная карьера,
мои рисунки. С тех самых пор, когда я рисовал все это, я не стал рисовать
лучше.
Мне постоянно не давали покоя вопросы: как это может быть? Как нашла
Шоша магическое средство остановить время? Что это -- тайна любви или
следствие замедленного развития?
Как ни странно, Бася тоже не выказывала никакого удивления при моих
посещениях. Просто я уже вернулся, вот и все. Я дал Басе немного денег (ведь
я обедал здесь каждый день), и теперь, когда я приходил, в два часа или чуть
позже, в доме пахло молодой картошкой, грибами, помидорами, цветной
капустой. Бася накрывала на стол, мы втроем садились и обедали, будто
никогда и не разлучались.
Бася готовила так же вкусно, как и во времена моего детства. Никто не
мог придать борщу такой кисло-сладкий вкус, как Бася. Она любила добавлять
специи в еду. Никто не мог так приготовить капусту с изюмом и татарский
соус. В ее кухонных шкафчиках были баночки с гвоздикой, шафраном, толченым
миндалем, корицей, имбирем.
Бася все принимала с невозмутимым спокойствием. Когда она узнала, что я
стал вегетарианцем, то не задала ни одного вопроса, а просто стала готовить
мне на обед яйца, овощи, фрукты. Шоша доставала из-за ширмы свои старые
игрушки и выкладывала их передо мной, как двадцать лет назад. За обедом Бася
и Шоша разговаривали со мной обо всех своих делах. Камень на могиле Ипе
наклонился и теперь его подпирал другой. Басе хотелось поправить памятник,
но кладбищенский сторож запросил пятьдесят злотых. У часовщика Лейзера есть
часы с кукушкой, которая выскакивает каждые полчаса, поет, как канарейка.
Еще у него есть ручка, которая пишет, даже если ее не обмакивать в
чернильницу, а еще линза, и с ее помощью можно зажечь папиросу прямо от
солнца. Дочка меховщика влюби-
лась в сына владельца притона в доме No 6, где бывала всякая шпана.
Мать не хочет идти на свадьбу, но раввин Иося, который теперь вместо моего
отца, сказал, что это грех. У дома No 8 рыли канаву и откопали русского
сапера с саблей и револьвером. Мундир остался в целости, и на нем медали.
Когда я расспрашивал про кого-нибудь с Крохмальной улицы, Бася все знала об
этом человеке. Многие умерли. Из тех, кто остался в живых, одни уехали в
провинцию, другие -- в Америку. На улице умер какой-то нищий, и на нем нашли
мешочек с золотыми русскими рублями. К проститутке ходил мужчина из Кракова.
Он заплатил злотый и пошел к ней домой, в подвальную комнатенку. На
следующий день он пришел снова, и так день за днем. Он влюбился в нее,
развелся с женой и женился на этой женщине. Шоша молча слушала. Вдруг она
выпалила:
-- Она живет в доме No 9. Теперь она поря
дочная женщина.
Я взглянул на нее, и она покраснела. Оказывается, Шоша понимает и
такое.
-- Скажи, Шоша, -- спросил я, -- кто-ни
будь сватался к тебе?
Шоша отложила ложку.
-- У лудильщика из пятого дома умерла
жена, и сват пришел посмотреть меня.
Бася покачала головой.
-- Почему бы тебе не рассказать ему про
приказчика из магазина?
-- Что еще за приказчик? -- спросил я.
-- О, он работает в магазине на Медовой. Ко
ротышка, весь зарос черными волосами. Мне он
не понравился.
--
-- Почему?
-- У него зуб гнилой. А смеется он так: "Эх-
хе-хе! Хи-хи-хи!" -- передразнила Шоша и
рассмеялась сама. Потом посерьезнела и ска
зала: -- Я не могу выйти замуж без любви.
Нет, Шоша не была ребенком. Я целовал ее, когда мать уходила за
покупками, и она целовала меня тоже. Лицо ее пылало. Я сажал ее на колени,
она целовала меня в губы и играла моими волосами.
-- Ареле, -- сказала Шоша, -- я тебя никогда не забывала. Мать смеялась
надо мной: "Он даже не знает, есть ли ты на свете. Уж наверно у него есть
невеста или даже жена и дети". Ипе умерла. Тайбеле стала ходить в школу.
Ударили морозы, но Тайбеле поднималась рано, умывалась, складывала книжки в
сумку. Училась она хорошо. Мама была ласкова со мной, но мне она не покупала
ни ботинок, ни одежды. Когда она сердилась, то говорила: "Жалко, Бог не
прибрал тебя вместо Ипе". Не говори ей -- не то она убьет меня. В войну мама
начала торговать посудой -- продавала стаканы, блюдца, пепельницы и всякое
такое. У нее было место между Первым и Вторым рынками. Сидела она там целый
день и почти ничего не зарабатывала, может, несколько пфеннигов или марку. Я
оставалась одна. Все думают, будто я ребенок, потому что я не расту, но я
все понимала. У отца появилась другая. Он жил с ней на Низкой. Отец приходит
к
нам, наверно, раз в три месяца. Он придет, принесет немного денег и
сразу начинает браниться. Он ходит к Тайбеле -- туда, где она живет. Он
говорит: "Вот она -- моя дочь". Иногда он присылает деньги через нее.
-- А что делает отец? Как он зарабатывает
деньги?
У Шоши на лице появилось таинственное выражение.
-- Про это нельзя говорить.
-- Мне ты можешь сказать.
-- Я не могу сказать никому.
-- Шоша, клянусь Богом, ни одна душа не
узнает.
Шоша села на табурет около меня и сжала мою руку.
-- Он зарабатывает деньги на смерти.
-- В погребальном братстве?
-- Да, там. Сначала он работал в винной
лавке. Когда хозяин умер, сыновья выгнали
его. На Гжибовской есть погребальное брат
ство "Истинное милосердие", там хоронят
мертвых. Тот хозяин ходил с папой в хедер.
-- Отец ездит на лошади?
-- Нет, на автомобиле. Это такой автомо
биль, что, если кто-нибудь умирает в Мокото-
ве или в Шмулевизне, папа едет и привозит его
в Варшаву. У него седая борода, но он красит
ее, -- и она опять черная. Эта его полюбовни
ца, как ее тут называют, тоже в этом братстве.
Поклянись, что никому не скажешь.
-- Шошеле, кому я могу сказать? Кто из
моих друзей знает тебя?
-- Мамеле думает, что никто не знает, но
тут знают все. А еще сколько забот с сушкой
--
белья на чердаке. Если повесишь сушить на дворе, обязательно украдут.
Приходит полицейский и дает квитанцию. В какое время ни повесишь, всегда
будет скандал. Женщины клянут друг друга и даже дерутся. Тесно здесь.
Какая-то женщина срезала веревку с бельем, и все рубашки упали. А другая
укусила ее, и она побежала жаловаться полицейскому. Ой, здесь бывает такое,
что невозможно удержаться от смеха. Одна женщина невзлюбила маму и закричала
на нее: "Ступай к мертвецам вместе с его полюбовницей, и чтоб вы все там
сгнили!" Когда мама пришла домой, у нее начались судороги. Прямо ужас что
было. Пришлось позвать цирюльника и отворить кровь. Если мамеле узнает, что
я тебе все это рассказываю, она будет бранить меня.
-- Шоша, я никому не скажу.
-- Почему он ушел от мамеле? Я видела ее
один раз, эту женщину. Она говорит как муж
чина. Была зима, и мама заболела. Мы оста
лись без гроша! Ты правда хочешь слушать?
-- Да, конечно.
-- Позвали доктора, но на лекарства не
было денег. Ни на что не было. Тогда еще был
жив Ехиел Натан, хозяин бакалейной лавки в
тринадцатом доме. Ты-то помнишь его? Мы,
бывало, все у него покупали.
-- Думаю, да. Он молился в Новогрудской
синагоге.
-- О, все-то ты помнишь! Как хорошо с то
бой разговаривать, -- ведь другие не помнят
ничего. Мы всегда должали им, и когда мама
послала меня как-то купить хлеба, его жена
посмотрела в свою книгу и сказала: "Уже хва-
--
тит кредита ". Я пришла домой и рассказала маме, а она заплакала. Потом
она заснула, и я не знала, что мне делать. Я знала, что это погребальное
братство на Гжибовской, и подумала, может, отец там. Там окна белые, как
молоко, и черными буквами написано: "Истинное милосердие". Я боялась зайти
внутрь -- вдруг там лежат мертвые? Я ужасная трусиха. Ты помнишь, когда
умерла Иохевед?
-- Да, Шошеле.
-- Они жили на нашем этаже, и я боялась
проходить ночью мимо их двери. И днем тоже,
если в сенях было темно. А по ночам она сни
лась мне.
-- Шошеле, она снится мне с того самого
дня.
-- И тебе тоже? Она была совсем ребенок.
Что с нею было?
-- Скарлатина.
-- И ты все это знаешь! Если бы ты не уехал,
я бы не заболела. Мне не с кем было погово
рить. Все смеялись надо мной. Да, белые стекла
с черными буквами. Я открыла дверь, и мертве
цов там не было. Большая комната, контора
называется. Там в стене маленькое окошко, и
я увидала, как за ним, в другой комнате, ка
кие-то люди разговаривают и смеются. Ста
рик разносил стаканы с чаем на подносе. Из
маленького окошка спросили: "Чего тебе? ", и
я сказала, кто я и что мама больна. Вышла жен
щина с желтыми волосами. Лицо и руки у нее
были в морщинах. Мужчина сказал ей: "Тебя
спрашивает". Она зло поглядела на меня и
спросила: "Ты кто?" Я ответила. А она как
завопит: "Если еще придешь сюда -- кишки
--
вырву, недоросток, уродина ты бескровная!." И еще она сказала грубые
слова. О том, что есть у каждой девушки... Ты понимаешь?.. -Да.
-- Я хотела убежать, но она достала коше
лек и дала мне немного денег. Когда отец уз
нал про это, он пришел сюда и орал так, что
весь двор слышал. Он ухватил меня за косы и
таскал по всему дому. И плевал на меня. Он
потом, наверно, три года не говорил со мной.
Мама тоже сердилась. Все ругали меня. Так
шли годы. Ареле, я могу так сидеть с тобой
хоть сто лет и рассказывать, рассказывать и
никогда не кончу. Здесь, в нашем дворе,
хуже, чем было в десятом доме. Там были
злые дети, но они не били девочек. Они обзы
вали меня разными кличками, иногда ставили
подножку, и все. Ты помнишь, мы играли в
орехи на Пасху?
-- Да, Шоша.
-- Где была ямка?
-- В подворотне.
-- Мы играли, и я выиграла все. Я расколола
их и почистила, и хотела отдать твои, но ты не
взял. Велвл-портной сшил мне платье, и мама
заказала пару туфель у Михеля-сапожника.
Вдруг вышел благочестивый Ицхокл и как за
орет на тебя: "Сын раввина играет с девчон
кой! Дрянной мальчишка! Вот сейчас пойду к
отцу, и он надерет тебе уши ". Ты помнишь?
-- Вот это как раз не помню.
-- Он погнался за тобой, и ты побежал. В то
время отец еще приходил домой каждый день.
У нас всегда была маца. После Хануки мама
делала куриный смалец, и мы ели так много
--
шкварок, что животы чуть не лопались. Тебе сшили новый лапсердак. Ой,
посмотри-ка, до чего я разболталась. В десятом доме не было так плохо. А
здесь один раз хулиганы бросили такой большой камень, что пробили голову
девочке. А еще парень затащил девушку в подвал. Она кричала и звала на
помощь, но в нашем доме, если кто кричит, и не подумают узнать, что
случилось. Мама всегда говорит: "Не связывайся". Здесь если поможешь кому,
тебе еще и попадет. Он сделал, ты сам знаешь что, с этой девушкой.
-- И его не арестовали?
-- Пришел полицейский и записал в книж
ку, и больше ничего. Этот парень -- Пейсах
его звали -- уже убежал. Они убегают, а поли
цейский забывает, что там написано. Иногда
полицейского нарочно посылают в другой дом
или на другую улицу. Когда пришли немцы,
всех воров и хулиганов посадили в тюрьму.
А потом их всех опять выпустили. Думали, бу
дет лучше под поляками, но все они дают взят
ку, и все. Ты даешь злотый полицейскому, и он
стирает все, что записал.
Мы вышли пройтись. Шоша взяла меня за руку, ее маленькие пальчики
ласково сжимали мою ладонь, каждый на свой собственный манер. Тепло
растекалось по телу, по спине ползли мурашки. Я едва удерживался от желания
поцеловать ее прямо на улице. Мы останавливались перед каждой лавкой.
Ашер-молочник еще
был жив. Только поседела его борода. Этот человек каждый день ездил на
лошади к железнодорожной станции за бидонами с молоком. Это был славный,
отзывчивый человек, добрый друг моего отца. Когда мы уезжали из Варшавы,
отец оставался должен ему двадцать пять рублей. Отец зашел попрощаться и
извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал
отцу.
Я намеревался сидеть дома и отделывать пьесу. Вместо этого мы с Шошей
гуляли. Через темную подворотню мы прошли во двор дома No 12. Мне хотелось
разыскать своего однокашника Мотла, сына Бериша. Шоша не знала его -- он
принадлежал к более позднему периоду моей жизни. Я прошел мимо Радзиминской
и Новоминской молелен на этом дворе. Уже читали послеполуденную молитву,
Минху. Мне хотелось на минуту оставить Шошу во дворе и заглянуть внутрь:
посмотреть, кто из хасидов, кого я знал когда-то, еще жив. Но она боялась
остаться одна в чужом дворе. Она еще не забыла старые сказки о сводниках,
которые крадут девушек, запихивают в повозку прямо средь бела дня и увозят,
чтобы продать в белое рабство в Буэнос-Айрес. Я же не смел привести девушку
в хасидскую молельню, когда община молится. Только в праздник Симхес-Тойре
девушкам позволялось находиться там во время богослужения, да еще если
родственник был при смерти и семья собиралась вместе для молитвы перед
кивотом.
Фонарщик ходил от одного столба к другому и зажигал газовые фонари.
Бледный желтоватый свет падал на толпу. Люди кричали, толка-
лись, отпихивали друг друга. Громко смеялись девушки. В каждой
подворотне уличные проститутки зазывали мужчин.
Я не нашел моего друга Мотла. Поднявшись по темной лестнице, я постучал
в дверь. Тут жил отец Мотла со своей второй женой. Никто не отозвался. Шошу
пробирала дрожь. Мы стали спускаться. Остановившись на лестничной площадке,
я поцеловал Шошу, прижал ее к себе, просунул руку под блузку и дотронулся до
ее маленьких грудей. Она затрепетала.
-- Нет, нет, нет.
-- Шошеле, когда любишь, это можно.
-- Да, но...
-- Я хочу, чтоб ты была моей!
-- Это правда?
-- Я люблю тебя.
-- Я такая маленькая. И не умею писать.
-- Не нужно мне твоего писания.
-- Ареле, люди будут смеяться над тобой.
-- Я тосковал по тебе все эти долгие годы.
-- О, Ареле, это правда?
-- Да. Когда я увидал тебя, то понял, что
по-настоящему никого не любил до сих пор.
-- А у тебя было много девушек?
-- Не очень, но с некоторыми я спал.
Казалось, Шоша обдумывает это.
-- Ас этой актрисой из Америки у тебя что-
нибудь было?
-Да.
-- Когда? До того, как ты пришел ко мне?
Мне следовало сказать "да ". Вместо этого я
услышал, как я говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи ".
Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться
вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или
в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от
меня, но я держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил
все, что имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у
Шоши сердечко.
-- Зачем ты сделал это? Ты ее любишь?
-- Нет, Шошеле. Я могу делать это и без
любви.
-- Это те так делают. Ты знаешь кто.
-- Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я
еще способен любить тебя.
-- А другие у тебя были?
-- Случалось. Не хочу тебе лгать.
-- Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать
меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не го
вори мамеле. Она подымет шум и все испортит.
Я ожидал, что Шоша будет расспрашивать о подробностях моей связи с
Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал и с
Теклой, хотя у нее жених в армии и я пишу ему письма под ее диктовку. Но
Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей рассказал, или просто перестала думать
об этом, считая это маловажным. Может быть, у нее прирожденный инстинкт
соучастия, о котором говорил Файтельзон? Мы отправились дальше и вышли на
Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах валялись пучки соломы,
обломки деревянных ящиков, клочки папиросной бумаги, в которую обычно
заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы
и покупатели
уже почти разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В
мое время здесь в огромных чанах держали некошерную рыбу, без чешуи и
плавников. Здесь же продавали раков и лягушек, которых едят гои. Резкий
электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее
в нишу:
-- Шошеле, хочешь быть моей?
-- О, Ареле, ты еще спрашиваешь!
-- Ты будешь спать со мной?
-- С тобой -- да.
-- Тебя целовали когда-нибудь?
-- Никогда. Один нахал попытался на улице,
но я убежала от него. Он бросил в меня полено.