Зингер Исаак. Шоша

умной?
-- Что же ты предлагаешь мне сделать?
-- Цуцик, после того как я повидаюсь с теткой, мне незачем будет
здесь оставаться, но мне хотелось бы помочь тебе. На пароходе я
познакомилась с чиновником из американского консульства, и мы болтали о
всякой вся-

чине. Он даже начал приударять за мной, но
он герой не моего романа. Военный, пьяница.
Они все топят в водке -- это их решение всех
проблем. Я спросила его, можно ли взять
кого-нибудь в Америку, но он сказал, что
сверх квоты это невозможно. Зато можно по
лучить туристскую визу, если назвать опре
деленный адрес места назначения и доказать,
что вам не понадобится социальная помощь.
А если турист женится на американке, он
уже вне квоты и может оставаться в стране
сколько угодно. И еще я хочу сказать. Напе
ред знаю, что из всех моих планов ничего не
получится. Но все же, если можно помочь че
ловеку, который мне дорог, прежде чем я
умру, хочу сделать это. Этой ночью ты весьма
хладнокровно заявил мне, что у меня не дол
жно оставаться никаких надежд, но я все рав
но считаю тебя близким человеком. В сущно
сти, ты самый близкий мне человек после
Сэма -- мир праху его. Мои братья и сестры
затерялись где-то в красном аду -- не знаю
даже, жив ли кто-нибудь. Цуцик, ты уверен,
что пьеса моя ничего не стоит, протянула
ножки, как говорят литваки. Но мне нечего
больше делать здесь, и в Америку возвра
титься одна я не могу. Между твоим "да" и
"нет" я могу устроить тебе туристскую визу,
и ты поедешь со мной в Америку. У тебя есть
официальный документ о браке с Шошей? Вы
записывались в мэрии? ч ,,;.,
-- Только у раввина.
-- У тебя в паспорте записано, что ты же
нат?
-- В паспорте ничего не записано. *
--
-: -- Ты сможешь получить туристскую визу немедленно, если я дам тебе
аффидавит1. Скажу, что ты написал пьесу и мы хотим ставить ее в Америке.
Скажу, что собираюсь играть в ней. Ведь есть шанс, что так на самом деле и
будет. Могу показать им чековую книжку, или что там они еще потребуют. Для
меня смерть не трагедия. Смерть -- избавление от всех бед. Но ходить по
краешку, быть на грани жизни и смерти каждый день -- это слишком даже для
такой мазохистки, как я.
-- А как мне быть с Шошей?
-- Шоше не дадут туристскую визу. Только
взглянут на нее и не дадут. И тебе тоже не дадут.
-- Бетти, я не могу ее оставить.
-- Не можешь, да? Значит, ты готов уме
реть из-за любви к ней?
-- Если придется умереть, я умру.
-- Не знала, что ты так безумно любишь ее.

-- Это не только любовь.
-- А что же еще?
-- Не могу убить ребенка. И не могу нару
шить обещание.
-- Если уедешь, может, будет шанс при
слать ей туристскую визу. По крайней мере,
сможешь прислать ей денег. А так вы оба по
гибнете.
-- Бетти, я не могу сделать этого.
-- Ладно, не можешь так не можешь. Судя
по твоим рассказам, ты никогда так не отно
сился к женщинам. Если уставал от одной, на
ходил другую.

-- То были взрослые женщины. У них были
семьи, друзья. А Шоша...
-- Хорошо, хорошо. Только не надо себя
уговаривать. Если человек готов отдать жизнь
за другого, наверно, он знает что делает. Ни
когда бы не подумала, что ты способен на та
кую жертву. Но никогда не знаешь, на что
люди способны. Те, кто жертвует собой, вовсе
не всегда святые. Люди жертвовали жизнью
ради Сталина, Петлюры, Махно. Ради любого
погромщика. Миллионы дураков сложат свои
пустые головы за Гитлера. Иногда кажется,
что люди только и делают, что ищут, за кого
бы им отдать жизнь.
Мы помолчали. Потом Бетти сказала:
-- Я уезжаю к тетке, и мы, скорее всего, ни
когда не увидимся. Скажи мне, зачем ты это
сделал? Даже если ты солжешь мне, я хочу ус
лышать, что ты скажешь.
-- Ты имеешь в виду, почему я женился на
Шоше? -
-Да.
-- Я действительно не знаю. Но я скажу
тебе вот что. Она единственная женщина, в ко
торой я уверен, -- сказал я, пораженный соб
ственный словами.
Бетти улыбнулась одними глазами. На мгновение она снова помолодела.
-- Господи Боже, и это вся правда? Как же
это просто!
-- Пожалуй!
-- Все вы: и распутники, и безбожники, и
фанатичные евреи -- с теми же предрассудка
ми, что и ваши прапрадедушки. Как это полу
чается?
--
-- Мы уходим прочь, а гора Синайская идет
за нами. Эта погоня превратила нас в невра
стеников и безумцев.
-- Не исключая и меня. Я тоже больна и бе
зумна, но горе Синайской нечего со мной де
лать. На самом же деле ты лжешь. Не больше
моего ты боишься горы Синайской. Это все
жалкая гордость, глупый страх потерять пар
шивую мужскую честь. Ты привел мне как-то
слова своего друга: "Невозможно предавать и
ожидать, что тебя не предадут". Кто это ска
зал? Файтельзон?

-- Или он, или Геймл.
-- Геймл не сумел бы так сказать. Впрочем,
не имеет значения. Ты сумасшедший. Но
большинство таких идиотов, вроде тебя, как
раз идут на смерть из-за какой-нибудь шлю
хи. Нет, Шоша не предаст тебя. Если только
ее не изнасилуют наци.
-- Прощай, Бетти.
-- Прощай навсегда.
5
Я ушел из отеля без завтрака, потому что не хотел, чтобы меня увидела
горничная. Уже второй раз я упускал шанс спастись. Шел я без определенной
цели. Ноги сами вели меня по Трембацкой к Театральной площади. У меня не
было сомнений, что оставаться в Польше означает попасть в лапы к нацистам.
Но страха я не чувствовал. Я был совершенно разбит из-за того, что мало
спал, читал пьесу, разговаривал с Бетти. Дав ей возможность поссо-

риться со мной, я сделал наше расставание менее драматичным. Только
сейчас мне пришло в голову, что раньше она и не вспоминала ни про какую
тетку в Польше. Конечно, она приехала в Польшу вовсе не из-за тетки. Подобно
мне, Бетти была готова к преследованиям. Отрывок из Пятикнижия припомнился
мне: "Вот я умираю, и что проку мне в моем первородстве?" Я ушел далеко
прочь от четы-рехтысячелетнего еврейства и сменил его на бессодержательную
литературу, на иди-шизм, файтельзонизм. Все, что у меня осталось от этого,
-- членский билет Писательского клуба и несколько нестоящих рукописей. Я
остановился перед витриной универсального магазина и стал разглядывать ее. В
любой день могло начаться уничтожение, а здесь были выставлены пианино,
машины, драгоценности, красивые ночные сорочки, новые книги на польском,
переводы с немецкого, английского, русского, французского. Одна из книг
называлась "Сумерки Израиля". А небо голубело, шумели листвой зеленые
деревья по обеим сторонам улицы, шли женщины, одетые по последней моде,
мужчины оценивающе смотрели им вслед. Ноги женщин в шелковых чулках,
казалось, сулили небывалые наслаждения. Хотя я и был обречен, однако тоже
рассматривал бедра, колени, груди. Поколения, которые придут после нас,
размышлял я,будут считать, что мы шли на смерть, сожалея о жизни. Они увидят
в нас святых мучеников. Они будут читать по нам кадеш и "Господи, милосерден
Ты". На самом же деле каждый из нас пойдет на смерть с теми же чувствами, с
какими

и жил. В оперном театре еще давали "Кармен ", "Аиду", "Фауста",
"Севильского цирюльника ". Как раз передо мной выгружали из фургона
причудливые декорации, которые сегодня вечером будут создавать видимость
того, что на сцене горы, реки, сады, дворцы. На пути мне попалась кофейня.
Запах кофе и свежих булочек пробудил аппетит. Вместе с кофе кельнер принес и
свежие газеты. Маршал Рыдз-Смиглы уверял нацию, что польские войска способны
отразить любую опасность как справа, так и слева. Министр иностранных дел
Бек получил новые гарантии от Англии и Франции. Закоренелый антисемит
Навачинский нападал на евреев, которые вкупе с масонами, коммунистами,
нацистами и американскими банкирами замышляли расправу над католической
церковью и жаждали заменить ее своим поганым материализмом. Он и "Протоколы
Сионских мудрецов" цитировал. Если у меня еще оставались крохи веры в
свободу воли, то в это утро я почувствовал, что у человека столько же
свободы, сколько у механизма в моих наручных часах или у мухи, сидящей на
краю моего блюдечка. Одни и те же силы вели Гитлера и Сталина, Папу Римского
и рабби из Гура, молекулу в центре Земли и Галактику, которая находится на
расстоянии миллиона световых лет от Млечного Пути. Слепые силы? Всевидящие
силы? Это уже не важно. Всем нам предстоит сыграть свои маленькие роли и
быть раздавленными.

Если я не проводил ночь с Шошей, то обычно появлялся дома после обеда.
Но сегодня я решил прийти пораньше. Я слишком устал, чтобы работать на
Лешно. Расплатившись, я отправился по Сенаторской к Банковской площади, а
оттуда на Навозную и Крохмаль-ную. На еврейских улицах, как и всегда, была
толкотня, спешка и суета. В меняльных лавках на Пшеходной были вывешены
цифры -- курс доллара на злотые. На черном рынке платили за доллар еще
больше. В иешивах изучали Талмуд. В хасидских молельнях толковали о своих
хасидских делах. Я проходил мимо и разглядывал все вокруг так, будто вижу
это в последний раз. Пытался запечатлеть в памяти каждый закоулок, каждый
дом, лавку, каждое лицо. Я подумал: это похоже на то, как приговоренный к
казни по дороге на эшафот в последний раз смотрит на мир. Я прощался с
каждым разносчиком, дворником, каждой торговкой на рынке -- даже с лошадьми,
запряженными в дрожки. Понимание и сочувствие видел я в их огромных влажных
глазах с темными зрачками.
На Навозной я задержался возле большой молельни в доме No 5. Почернелые
стены, замусолены и обтрепаны книги, но юноши с длинными пейсами все так же
раскачиваются над древними фолиантами и распевают святые слова на тот же
печальный мотив. На возвышении у скинии кантор славил Бога за его обещание
воскрешения из мертвых. Маленький человечек с желтой бородкой и восковым
лицом

торговал вареным горохом и бобами, складывая плату в деревянную плошку.
Был ли это Вечный Жид? Или то был один из сионских мудрецов, заключивший
тайный союз о наступлении царства Сатаны с Геббельсом, Рузвельтом и Леоном
Блюмом? Я дошел до Крох-мальной. У ворот нашего дома дочь булочника
торговала горячими бубликами. Должно быть, это одна из моих читательниц,
потому что она улыбнулась и подмигнула мне. Казалось, девушка хочет сказать:
"Как и вы, я вынуждена играть свою роль до последней минуты". Я пересек
двор, открыл дверь и остолбенел: за столом сидела Текла и пила из большой
кружки то ли чай, то ли кофе с цикорием. Шоша сидела с краешку. Наверное,
что-то случилось с матерью, подумал я сразу. Скорее всего, пришла
телеграмма, что она умерла. Текла увидела меня и вскочила. Шоша тоже встала.
Она всплеснула руками:
-- Ареле, сам Бог прислал тебя!
-- Что здесь происходит? Или это мере
щится мне?
-- Что ты сказал? Входи же. Ареле, пришла
эта польская девушка и сказала, что тебя
ищет. Назвала тебя по имени. Принесла кор
зинку со своими вещами. Вот она. Она говори
ла что-то про жениха. Я не поняла, о чем она
говорит. Хорошо, что мамеле ушла в магазин,
а то бы она подумала кто его знает что. Я ска
зала, что ты придешь не раньше обеда, но она
говорит, что подождет.
Текла порывалась заговорить, но терпеливо ждала, не перебивая Шошу. Она
была бледна и, казалось, не спала ночь. Наконец она сказала:

-- Пшепрашам пана, но вот как получилось. Вчера вечером постучали с
черного хода. Я отперла -- думала, соседка пришла вернуть стакан соли или
кто-нибудь из девушек с нашего двора. Я отпираю и вижу: стоит деревенский
парень, один из наших. Одет по-городскому. И говорит мне: "Текла, не узнаешь
меня? " Это был Болек, мой жених. Он вернулся из Франции, с угольных копий,
и теперь, говорит, хочет жениться на мне. Я перепугалась до смерти. Говорю
ему: "Что же ты не писал столько времени? Уехал и как сквозь землю
провалился ". А он: "Не умею я писать, и никто из рабочих там не умеет".
Слово за слово, он садится на мою кровать и ведет себя как ни в чем не
бывало, словно вчера ушел. И подарок привез -- так, побрякушку. Это Божье
чудо, что я не умерла на месте. Говорю ему: "Болек, раз ты не писал так
долго, все между нами кончено, и мы больше не жених и невеста ". А он как
начал орать: "Это еще что? Дружка себе завела? Или втюрилась в того жидка,
что письма мне писал? " Он был пьян и выхватил нож. Хозяйка услыхала шум,
прибежала, а он как начал проклинать евреев и грозился, что всех нас убьет.
Хозяйка и говорит: "Пока еще Гитлер не пришел сюда. Вон из моего дома".
Владек пошел за полицией, но полицейский пришел только через три часа. Болек
грозился вернуться сегодня и клялся, если не пойду с ним к ксендзу, убьет.
Он ушел, а хозяйка и говорит: "Текла, ты работала на совесть, но я старая и
слабая и не сумею выносить такое. Забирай вещи и уходи ". Еле уговорила ее,
чтобы разрешила переночевать. Утром она заплатила мне, что причитает-

ся, и еще пять злотых дала, и я ушла. Вы один раз дали этот адрес, вот
я и пришла. Эта молодая паненка сказала, что она ваша жена и что вы придете
только к обеду. Но куда мне идти? Я никого не знаю в Варшаве. Думается, вы
не прогоните меня?
-- Прогнать тебя? Текла, ты мой друг до
гроба!
-- Ох, вот спасибо. И домой, в деревню, не
могу поехать. У него целая банда таких голо
ворезов. Они вместе служили в армии, а от
туда вернулись с пистолетами да штыками.
Болек грозился, что и в деревне меня найдет.
Он скопил тысячу злотых, и еще у него есть
французские деньги, да у меня уже сердце к
нему не лежит. На свете много девушек, Бо
лек может себе другую завести. Он хлещет
водку и сквернословит, а я уже от такого от
выкла.
-- Ареле, если мамеле вернется и услышит
такое, она разволнуется, -- сказала Шоша. --
Если там хулиган угрожает и с ножом, тебе не
надо ходить в такое место. Но что она тут бу
дет делать? Нам самим еле хватает места, куда
приклонить голову. Мамеле всегда говорит,
чтобы я никого не впускала. Она говорила так
и тогда, помнишь, когда...
-- Да, Шошеле, помню. Но Текла -- хоро
шая, порядочная девушка, и она никому не
причинит хлопот. А сейчас я ее уведу.
На идиш же я сказал: "Шошеле, мы уйдем сию минуту. А матери ничего не
говори ".
-- Ой, она все равно узнает. Все смотрят в
окна, и стоит кому-нибудь чужому прийти,
начинается: "Что ей здесь надо? Чего она хо-

чет? " Молодые еще заняты с детьми, а старухам надо все знать.
-- Ну ладно, пусть. К обеду я вернусь. Тек
ла, идем со мной.
-- Взять мне корзинку?
-- Да, бери.
-- Ареле, только не опаздывай. А то мать
начинает тревожиться, что, может, ты нас не
хочешь и всякое такое. Я тоже начинаю разное
думать. Последнюю ночь я глаз не сомкнула.
Если она голодная, можно дать ей хлеба и се
ледку с собой.
-- Она потом поест. Идем, Текла.
Мы прошли как сквозь строй под пристальными взглядами всех жильцов.
Всем своим видом они, казалось, спрашивали: "Куда это он отправился в такую
рань с этой деревенской? И что у нее в корзинке? " А я мысленно отвечал им:
"Вы умеете разгадывать газетные кроссворды, но никогда не постичь вам тайн
жизни. Семь дней и семь ночей можете потирать свои лбы, как хелмские
мудрецы1, но ответа вам не найти".
Перед воротами я постоял немного. Что же теперь делать? Попытаться
найти для нее комнату? Или пойти в кофейню и просмотреть объявления о найме
в сегодняшних газетах? Все-таки надо было оставить ее с Шошей. Но я никогда
не говорил ни Шоше, ни Басе про комнату на Лешно. Они думают, что я ночую в
редакции.
1 Хелмские мудрецы -- персонажи еврейского фольклора, жители сказочного
города Хелм, делавшие все наоборот. И воспринимавшие буквально все советы,
которые им давали мудрые люди.

Бася сразу придумает тысячу вопросов. И вдруг я понял, что надо
сделать. Решение такое простое! И как только сразу мне это не пришло в
голову? Мы с Теклой дошли до гастронома в доме No 12. Я попросил ее
подождать у дверей, а сам вошел внутрь и позвонил Селии. Несколько дней
назад она как раз жаловалась, что после ухода Марианны не справляется с
хозяйством, а хорошую прислугу найти так трудно. В трубке раздался протяжный
голос Селии:
-- Кто бы это мог быть, я никого не жду.
-- Селия, это Цуцик.
-- Цуцик? Что стряслось? Уже пришел
Мессия?
-- Нет, Мессия еще не пришел. Зато я на
шел для вас хорошую служанку.
-- Для меня? Служанку?
-- Да, Селия. И квартиранта.
-- Накажи меня Бог, если я что-нибудь по
нимаю. Какого квартиранта?
-- Квартирант -- это я.
-- Вы смеетесь надо мной?
И я рассказал Селии, что произошло.
-- Я больше не смогу оставаться в своей ком
нате на Лешно. Этот буян угрожает и Текле, и
мне, -- закончил я.
Селия не перебивала меня, пока я излагал события. Было даже слышно ее
дыхание на том конце провода. Время от времени я посматривал через
стеклянную дверь, там ли Текла. Текла ждала покорно и терпеливо. Даже не
поставила на землю свою тяжелую корзинку. Наоборот, держала ее двумя руками,
прижав к животу. Там, на Лешно, она вы-

глядела по-городскому. А за последнюю ночь она, кажется, снова
превратилась в девушку из деревни.
-- И Шошу тоже возьмете с собой?
-- Если она сможет расстаться с матерью.
Селия, видимо, обдумывала мои слова. По
том сказала:
-- Приводите ее с собой, когда захотите.
Где вы бываете, там и она должна бывать.
-- Селия, вы спасаете мне жизнь! -- вос
кликнул я.
Снова Селия помолчала. Потом добавила:
-- Цуцик, берите такси и приезжайте сей
час же. Если я проживу еще немного, может, и
со мной случится что-нибудь хорошее. Толь
ко не было бы слишком поздно.

эпилог
1
Прошло тринадцать лет. Я работал в одной из нью-йоркских газет. Мне
удалось скопить две тысячи долларов. Получил аванс пятьсот долларов -- за
перевод на английский одного романа. И с этими деньгами предпринял поездку в
Лондон, Париж и Израиль. Лондон еще лежал в руинах после немецких бомбежек.
В Париже процветал черный рынок. Из Марселя я сел на пароход, идущий в Хайфу
с заходом в Геную. Молодежь пела ночи напролет -- старые, знакомые песни и
новые -- они появились уже во время войны с арабами с 1948 года по 1951.
Через шесть дней пароход прибыл в Хайфу. Поразительно было увидеть еврейские
буквы на вывесках магазинов, в названиях улиц, носящих имена писателей,
раввинов, героев, общественных деятелей. Удивительно слышать на улицах
древнееврейскую речь с сефардическим акцентом, встречать еврейских парней и
девушек в военной форме. В Тель-Авиве я остановился в отеле на Яркон-стрит.
Тель-Авив -- новый город, но дома там уже выглядели старыми и обшарпанными.
Телефон, как правило, не работал. Редко шла горячая вода в ванной. По ночам
отключали электричество. Кормили плохо.

В газете появилась заметка о моем приезде, и потянулись с визитами
писатели и журналисты, старые друзья и дальние родственники. У многих на
руке была татуировка -- номер из Освенцима. Другие потеряли сыновей в боях
за Иерусалим или Сафад. Пошли жуткие истории о нацистских зверствах, об
ужасах НКВД. Я уже наслышался об этом в Нью-Йорке, Лондоне, Париже да и на
борту корабля.
Однажды утром, когда я завтракал в ресторане отеля, возник худенький
человечек, с белой, как снег, бородой. На нем была рубашка с распахнутым
воротом, сандалии на босу ногу. Конечно, я знал его раньше, но кто же это,
вспомнить не мог. Как у такого маленького человечка может быть такая борода?
Он подошел ко мне быстрыми шагами. На меня смотрели молодые черные, как
маслины, глаза. Человечек вытянул палец вперед и сказал на певучем
варшавском диалекте: "Вот он! Шо-лом, Цуцик!" Это был Геймл Ченчинер. Я
поднялся. Мы обнялись и расцеловались. Я предложил ему позавтракать со мной,
но он не стал, и я заказал ему только кофе. Я уже слыхал, что он и Селия
погибли в Варшавском гетто, но невероятные встречи с теми, кто давно умер,
перестали удивлять меня. Файтельзона не было в живых, это я знал. В газетах
было сообщение о его смерти несколько лет назад.
Мы сидели и пили кофе.
-- Простите, что называю вас Цуциком, --
сказал Геймл. -- Это потому, что я вас люблю.
-- Ничего. Только теперь я уже просто ста
рый пес.
--
-- Для меня вы всегда будете Цуцик. Будь
Селия жива, она сказала бы то же самое. Вам
сколько?
* -- Сорок три.
-- Не так уж стар. А мне уже под шестьде
сят. Чувствую себя старым, как Мафусаил.
Через такое пришлось пройти. Как будто про
жил несколько жизней, а не одну.
-- Где вы были, Геймл?
-- Где был? Спросите лучше, где я не был.
Вильно, Ковно, Киев, Москва, Казахстан, кал
мыки, хунхузы, или как их там. Тысячу раз я
стоял лицом к лицу с Ангелом Смерти, но если
тебе суждено остаться в живых, происходят
чудеса. Пока теплится хоть искорка жизни,
ползаешь, как червяк, стараясь не попасть под
ноги тем, кто давит червей. И вот я добрался
до еврейской страны. Здесь мы опять страда
ли и мучились. Война, голод, постоянная опас
ность. Пули жужжали рядом со мной. Бомбы
рвались в двух шагах. Но здесь никого не пове
дешь, как овечку, к резнику. Наши мальчики
из Варшавы, из Лодзи, Минска, из Равы Ру-
ской вдруг стали героями, как во времена Ма-
сады. Пиф-паф! Величайшие оптимисты не
поверили бы, что такое возможно. Вы, конеч
но, знаете, что случилось с Селией?
-- Нет. Совсем не знаю.
-- Как же это? Пойдемте сядем на террасе.
Мы вышли на террасу и выбрали столик в
тени. Подошел официант, я заказал еще кофе и бисквиты. Мы оба долго
любовались морем. Оно постоянно меняло цвет -- от голубого до зеленого. На
горизонте виднелось парусное судно. Берег кишел людьми. Одни потягива-

лись, разминались, другие играли в мяч, загорали, иные лежали в тени,
под тентом. Кто плескался у самого берега, кто заплывал далеко. Какой-то
мужчина уговаривал собаку войти в воду, но она не желала купаться. Геймл
снова заговорил:
-- Да, еврейская страна, еврейское море. Кто мог это вообразить лет
десять назад? Такая мысль в голову не пришла бы. Все наши мечты были о корке
хлеба, тарелке овсянки, о чистой рубашке. Я часто повторяю себе фразу,
которую однажды сказал Файтельзон: "У человека недостаточно воображения,
будь он пессимист или оптимист". Кто мог предполагать, что вотируют
еврейскую нацию? Но родовые муки еще продолжаются. Арабы не хотят жить в
мире. Здесь тяжело. Тысячи эмигрантов живут в жестяных лачугах. Я сам в
такой жил. Солнце печет весь день, а по ночам дрожишь от холода. Женщины
готовы выцарапать глаза друг другу. Эмигранты из Африки -- буквально из
времен Авраама. Не знают, что такое носовой платок. Кто знает, может, они
потомки Кетуры?1 Я слыхал, вы стали знаменитостью в Америке?
-- Вовсе нет. ,
-- Да-да. Вас знают. Ваши книги ходили
уже в немецком лагере. Об этом писали газе
ты. Как увижу вашу фамилию, так и кричу:
"Цуцик!" Люди думали, я сумасшедший. Се
годня увидал в "Гайом"2 заметку, что вы
здесь, аж подпрыгнул. Жена спрашивает:
--
"Что случилось? Ты спятил?" Я ведь снова женился.
-- Здесь?
-- Нет, в Ландсберге. Она потеряла мужа, а
детей у нее забрали прямо в газовую камеру.
А я скитался один. И не было никого, кто дал
бы мне стакан чаю. Вспоминал ваши слова:
"Мир -- это резницкая и публичный дом одно
временно ". Это казалось мне прежде преуве
личением. Вас считают мистиком, а на самом
деле вы -- сверхреалист. Все, что мы делали,
нас принуждали делать, даже надеяться мы
были "должны". Так сказал вождь всех вре
мен и народов, великий Сталин: "Вы должны
надеяться". А раз он сказал "должны", мы и
надеялись. А на что мне было надеяться? Ос
тавалась только одна надежда -- надежда
умереть. Где сахар?
-- Справа.
-- Этот кофе как помои. Сколько я вас не
видал? Тринадцать лет? Да, в сентябре будет
ровно тринадцать. Шоши больше нет, верно?
-- Шоша умерла на следующий день, как
мы с ней ушли из Варшавы.
-- Умерла? По дороге?
-- Да. Как праматерь Рахиль.
-- Ничего мы про вас не знали. Ничего. От
других приходили весточки. В Белостоке и
Вильне некоторые евреи сделались письмо
носцами, посыльными. Они переправляли че
рез границу письма от мужа к жене, от жены к
мужу. Но вы как в воду канули. Что с вами
случилось? В первый раз я услыхал, что вы
живы, в 1946 году. Я приехал в Мюнхен с груп
пой беженцев, и кто-то дал мне местную газе-
--
ту. Открыл -- и сразу увидел вашу фамилию. Там было написано, что вы в
Нью-Йорке. Как вам удалось попасть в Нью-Йорк?
-- Через Шанхай.
-- И кто прислал аффидавит? , ^й
-- Помните Бетти?
-- Что за вопрос? Я помню всех.
-- Бетти вышла замуж за американца, воен
ного, и он прислал мне аффидавит.
-- У вас был ее адрес?
-- Случайно узнал.
-- Вот я не религиозен. Не молюсь, не со
блюдаю субботу, не верю в Бога, но должен
признать, что чья-то рука ведет нас -- этого
никто не сможет отрицать. Жестокая рука,
кровавая, а подчас и милосердная. А где Бетти
живет? В Нью-Йорке?
-- Бетти покончила с собой год назад.
-- Почему?
-- Неизвестно.
-- А что случилось с Шошей? Если вам тя
жело говорить, не рассказывайте.
-- Да нет, я расскажу. Она умерла в точнос
ти как мне однажды приснилось. Мы шли по
дороге на Белосток. Близился вечер. Люди то
ропились, и Шоша не поспевала за ними. Она
начала останавливаться каждые несколько ми
нут. Вдруг она села прямо на землю. А через
минуту уже умерла. Я рассказывал этот сон
Селии. А может, вам.
-- Только не мне. Я бы запомнил. Что за
прелестная девочка была. В своем роде свя
тая. Что это было? Сердечный приступ?
-- Не знаю. Думаю, она просто не захотела
больше жить. И умерла.
--
-- А что с ее сестрой? Как ее звали? Тайбл,
кажется? -- спросил Геймл. -- И что случи
лось с матерью?
-- Бася погибла. Это точно. А про Тайбеле
ничего не знаю. Она могла перебраться в Рос