Страница:
Карл Либхен – отец Иоганна Либхена, кузнец, подданный короля Густава-Адольфа, попал в плен к русским и после Столбовского мира остался на службе у царя Михаила. Кузнец женился в России; в России, в Туле, родился у него сын Иоганн, и сыну передал он все знание своего ремесла. Все лучше и лучше с каждым годом научались кузнецы работать, перенимая друг у друга навыки и сноровку – русские у иноземных, иноземные у русских, пока это не начало внушать беспокойство сильным соседям.
Тогда шведский резидент в Москве, Карл Поммерининг, послал к тульским лучшим кузнецам, выходцам из Швеции, верного человека с предложением уехать «на родину», на королевские литейные и ружейные заводы, пообещав им большие деньги на королевской службе. Кузнецы соблазнились. Из Москвы и из Тулы их собралось около десятка, и они просили выпустить их домой… Отношения со Швецией были таковы, что могли испортиться из-за всякого пустяка, и царь Алексей Михайлович вынужден был отпустить кузнецов.
Рижский купец Логин Нумменс взял на себя спровадить мастеров домой. Он дал им одежду и денег на прокорм до шведского рубежа, а чтобы это не вызвало подозрений у русских, он порядил тех мастеров в слуги, частью – к себе, частью – к другим шведским купцам.
Иоганн Либхен, который в России уже давно стал называться Иваном Липкиным, должен был выполнять обязанности слуги. Но вольный кузнец не умел угождать господину. Тогда в запальчивости Нумменс накричал, что, если бы не приказ королевы, он бы никогда не связался с таким ленивым и нерадивым слугой, но что, слава богу, он может не ломать палки об эту дурацкую голову, потому что тюремщики и палачи сделают это за него. Он назвал Иоганна русской свиньей, изменником, из-за которого гибнут железные заводы ее королевского величества.
– Значит, нас поставят на заводы, дядюшка, а не повесят, раз ее величеству нужны кузнецы! – засмеялся Иоганн.
– Дурак, – сказал Нумменс. – У нас такого добра много, и королеве вы не нужны. Главное – чтобы вы не служили русским.
Это была чистая правда. С одобрения королевы Христины[153], ее резидент в России Карл Поммерининг хлопотал лишь о том, чтобы не дать развития русским железным заводам. Для того он и вывозил иностранных кузнецов. В запальчивости Логин Нумменс сказал Иоганну правду, и сколько же раз он потом о ней пожалел!
Иван Липкин решил, что он куда больше русский, чем швед, и бежал от своего господина.
Нумменса беспокоило, конечно, не то, что он привезет в Швецию одним кузнецом меньше, но что, получив тайное поручение от королевского резидента, он проболтался о нем слуге, как какая-нибудь жена сапожника, которая поссорилась с прислугой! Чтобы увезти кузнеца, Нумменс стремился его возвратить, не жалея затрат…
Слова боярина о желании купить пистоль или саблю Нумменс понял как намек на то, что боярин не прочь пойти на уступку за хороший подарок. Он готовно и торопливо извлек из кармана небольшой пистоль с красивой чеканкой ствола и тонко отделанной рукоятью и положил на стол перед Романовым.
– Господин Логин не знал, что ты, боярин, любителен до пистолей и до клинков. Бьет челом тебе рижский купец сим пистолем гишпанского дела, – сказал толмач, переводя слова Нумменса, и сам купец подтвердил их значение глубоким заискивающим поклоном.
Но в глазах боярина скользнула насмешка.
– Не хуже и наши пистоли тульского дела, – ответил боярин, рассматривая пистоль. – Видал ли ты наши пистоли, купец? Ездил в Тулу пистоли глядеть? Кузнецы оружные в Туле не худы!.. Недалече время – от нас повезешь сей товар в Стекольну…
У Нумменса прервалось дыхание. Он понял, что не ошибся, что беглый кузнец в самом деле скрывается на боярском дворе Романова, он также понял и то, что боярин знает о том, кто таков этот «слуга» и зачем он так надобен Нумменсу… Было явно, что тульский кузнец изменил своей королеве и проболтался русским о том, почему и зачем его увозили в Швецию…
Немец залопотал заплетающимся языком что-то столь несусветное, что толмач, в удивлении глядя на него, не мог перевесть ни слова.
– Николка, – окликнул боярин мальчика-слугу, – сбегай в опочивальню, неси сюда живо кедровый ларец.
– Отдарю тебя нашим пистолем, – сказал Романов Логину Нумменсу, отпирая ларец и подавая ему блеснувшее синевой оружие…
И, рассматривая подарок боярина, Нумменс прочел чеканенное уже знакомыми ему русскими буквами: «Тула. Оружный мастер Иван Липкин».
Тогда шведский резидент в Москве, Карл Поммерининг, послал к тульским лучшим кузнецам, выходцам из Швеции, верного человека с предложением уехать «на родину», на королевские литейные и ружейные заводы, пообещав им большие деньги на королевской службе. Кузнецы соблазнились. Из Москвы и из Тулы их собралось около десятка, и они просили выпустить их домой… Отношения со Швецией были таковы, что могли испортиться из-за всякого пустяка, и царь Алексей Михайлович вынужден был отпустить кузнецов.
Рижский купец Логин Нумменс взял на себя спровадить мастеров домой. Он дал им одежду и денег на прокорм до шведского рубежа, а чтобы это не вызвало подозрений у русских, он порядил тех мастеров в слуги, частью – к себе, частью – к другим шведским купцам.
Иоганн Либхен, который в России уже давно стал называться Иваном Липкиным, должен был выполнять обязанности слуги. Но вольный кузнец не умел угождать господину. Тогда в запальчивости Нумменс накричал, что, если бы не приказ королевы, он бы никогда не связался с таким ленивым и нерадивым слугой, но что, слава богу, он может не ломать палки об эту дурацкую голову, потому что тюремщики и палачи сделают это за него. Он назвал Иоганна русской свиньей, изменником, из-за которого гибнут железные заводы ее королевского величества.
– Значит, нас поставят на заводы, дядюшка, а не повесят, раз ее величеству нужны кузнецы! – засмеялся Иоганн.
– Дурак, – сказал Нумменс. – У нас такого добра много, и королеве вы не нужны. Главное – чтобы вы не служили русским.
Это была чистая правда. С одобрения королевы Христины[153], ее резидент в России Карл Поммерининг хлопотал лишь о том, чтобы не дать развития русским железным заводам. Для того он и вывозил иностранных кузнецов. В запальчивости Логин Нумменс сказал Иоганну правду, и сколько же раз он потом о ней пожалел!
Иван Липкин решил, что он куда больше русский, чем швед, и бежал от своего господина.
Нумменса беспокоило, конечно, не то, что он привезет в Швецию одним кузнецом меньше, но что, получив тайное поручение от королевского резидента, он проболтался о нем слуге, как какая-нибудь жена сапожника, которая поссорилась с прислугой! Чтобы увезти кузнеца, Нумменс стремился его возвратить, не жалея затрат…
Слова боярина о желании купить пистоль или саблю Нумменс понял как намек на то, что боярин не прочь пойти на уступку за хороший подарок. Он готовно и торопливо извлек из кармана небольшой пистоль с красивой чеканкой ствола и тонко отделанной рукоятью и положил на стол перед Романовым.
– Господин Логин не знал, что ты, боярин, любителен до пистолей и до клинков. Бьет челом тебе рижский купец сим пистолем гишпанского дела, – сказал толмач, переводя слова Нумменса, и сам купец подтвердил их значение глубоким заискивающим поклоном.
Но в глазах боярина скользнула насмешка.
– Не хуже и наши пистоли тульского дела, – ответил боярин, рассматривая пистоль. – Видал ли ты наши пистоли, купец? Ездил в Тулу пистоли глядеть? Кузнецы оружные в Туле не худы!.. Недалече время – от нас повезешь сей товар в Стекольну…
У Нумменса прервалось дыхание. Он понял, что не ошибся, что беглый кузнец в самом деле скрывается на боярском дворе Романова, он также понял и то, что боярин знает о том, кто таков этот «слуга» и зачем он так надобен Нумменсу… Было явно, что тульский кузнец изменил своей королеве и проболтался русским о том, почему и зачем его увозили в Швецию…
Немец залопотал заплетающимся языком что-то столь несусветное, что толмач, в удивлении глядя на него, не мог перевесть ни слова.
– Николка, – окликнул боярин мальчика-слугу, – сбегай в опочивальню, неси сюда живо кедровый ларец.
– Отдарю тебя нашим пистолем, – сказал Романов Логину Нумменсу, отпирая ларец и подавая ему блеснувшее синевой оружие…
И, рассматривая подарок боярина, Нумменс прочел чеканенное уже знакомыми ему русскими буквами: «Тула. Оружный мастер Иван Липкин».
2
Кузя жил в доме крестного, упорно отказываясь возвратиться домой, пока не узнает чего-нибудь об Иванке.
Толстый, неповоротливый тяжелодум в первый день был так ошеломлен решением крестного, что не нашел никаких слов для защиты Иванки. Только тогда, когда Иванка уже ушел, стремительно и почти что не попрощавшись ни с ним, ни с крестным, Кузя спохватился и вступил в пререкания с подьячим:
– Слыхано ль дело из дому малого выгнать зимой! Басурманы того не творят! Вот придет в другой раз Иванка, и с ним уйду! – решительно заявил Кузя крестному.
Он ждал день, два, неделю, месяц… Иванка не приходил. Через месяц подьячий сказал, что Кузя может с попутными ямщиками поехать домой. Но Кузя наотрез отказался:
– Вместе с Иваном из дому ушли. Что я бачке его скажу?!
И Кузя каждый день выбегал на большой торг, толкался в съестных рядах, забегал к каруселям, качелям. Если слышал звон бубна, рожок или волынку, он торопился туда, зная склонность Иванки ко всякого рода забавам и надеясь найти его за каким-нибудь скоморошьим промыслом. Но Кузя боялся, что Иванка может зайти без него, не застать его дома и снова надолго исчезнуть, и с торга он снова спешил домой, к крестному.
– Эх, Иван, Иван! Ну куды же ты девался? И как я тебя одного-то пустил!.. Не дай бог, что стряслось, – со вздохами часто ворчал себе под нос осунувшийся от горя Кузя.
После святок от Прохора Козы из Порхова была получена весть о том, что мать Кузи больна, и подьячий решительно приступил к Кузе.
– Что ж, Кузьма, может, что и стряслось с твоим другом недоброе, – ведает бог, я того не желал и иным никому никогда не желаю лиха. Даст бог, жив твой Иванка, придет ко мне – и без тебя я приму его лучше, чем сына родного. А у тебя, слышь ты, матка недужна. Случись – помрет. Ты себе вовек не простишь, что домой не приехал ее перед смертью видеть. Мне надо коней отправить за Новгород в Сольцы. Ты их и погонишь. А как коней сдашь на ямской двор, там далее до дому довезут тебя на ямских с попутным…
Отчаявшись дождаться или найти Иванку, Кузя сдался и согласился ехать, сопровождая коней Ямского приказа[154].
С ним должны были ехать стремянный стрелец[155] и двое московских ямщиков, сам же Кузя в проходной грамоте[156] был писан подьячим Ямского приказа. Для охраны коней на дорогу он получил пистоль и был по-мальчишески горд поручением крестного…
Подьячиха напекла уже подорожников, и Кузя совсем собрался, когда вышел в последний раз поглядеть на Москву и заказать у Иверской чудотворной иконы молебен о здравье болящей матери.
Только он вышел из дома крестного, как возле крыльца столкнулся с Иванкой, спешившим к нему.
– Иван! Господи! Ваня! Иванка! Голубчик, родимый Иванка! Куды ж ты пропал!.. – кричал Кузя, тиская друга в объятьях.
Направляясь к Кузе, Иванка решил с ним держаться сурово и только сказать, чтобы тотчас послали с попутными ямщиками упредить Гаврилу о несчастии с изветом. Сказав, Иванка решил попрощаться и тотчас уйти, но жаркая встреча заставила его вмиг позабыть обиду, и он так же крепко и искренне обнял друга.
– Тише, дьявол, задавишь! Ведь экий возрос! Гляди-ка, на сколь меня больше стал, Ваня. Ну что же, идем в избу, – позвал Кузя. И только теперь заметив стоявшего рядом с усмешкой в глазах медведчика Гурку, он повернулся к нему.
– Здорово, Первой! Эк ты тоже возрос на Москве, не признаешь! – он протянул Гурке руку.
– Здоров, Кузьма! Только я не Первой, а Гурей.
– Тьфу, пропасть! Я мыслил, Иванка с братом пришел, обознался! – воскликнул Кузя. – Идемте в избу, – повторил он.
Подьячий был с утра уж на службе в приказе, подьячиха собиралась на торг, и друзья остались одни. Иванка тотчас поведал Кузе о том, что случилось…
– Вот Июда, собака проклятый! Чего ж теперь деять, Иван? Всем беда будет дома, и дядю Гаврилу, и бачку, и всех иных схватят да станут мучить, – в раздумье сказал Кузя.
– Мочь бы, сила. Я б Ваську своей рукой задавил да извет бы отнял! – воскликнул Иванка.
– Ищи ветра в поле! Москва велика – где сыскать! – сказал Кузя со вздохом. – Да я сам собрался уж во Псков. По дороге домой его, может, еще и встрену. Кабы мне людей верных с собою, напали б в пути да нобили Ваську с холопами вместе.
Сознание того, что за пазухой у него завелся пистоль, сделало Кузю воинственней и храбрей.
– Они на конях, не догонишь, – сказал Иванка.
– У меня будут целых четыре тройки – двенадцать коней, да каких!.. – хвастливо вымолвил Кузя.
– Стой, братцы! Отымем извет, коли вы не робки! – перебил медведчик. – Хотите взаправду?
– Ну?! – воскликнули разом Иванка и Кузя.
– Я товарищей соберу, да таких, что им сам сатана не страшен. Поскачем в угон по Новгородской дороге, догоним, в лесу где-нибудь ошарашим дубьем и того…
Иванка и Кузя оба раскрыли рты.
– Взаправду?! – дрогнувшим голосом произнес Иванка.
– Петро Шерстобит сгодится? – спросил Гурка.
– А он пойдет?
– Со мною он всюду пойдет. Ивана Липкина, тульского кузнеца, знаешь? Сгодится?
– То парень кремяный! – признал Иванка.
– Стало, сгодится. Татарин Шарип не хуже его и тоже со мной куды хошь… И еще наберем, – сказал Гурка.
– Ну как, Кузьма, не сробеешь? Ты что же молчишь? – спросил друга Иванка, видя, что он задумчиво чешет в затылке.
– Постой, не мешай. Я считаю, сколь хлебушка надо в дорогу на столько людей, – сказал Кузя.
– Вот малый так малый! – воскликнул Гурка, подставив Кузе свою богатырскую пятерню.
Кузя с маху ударил его по ладони своею мягкой тяжелой лапой. Иванкина рука твердо легла сверху, скрепляя их рукобитье…
Толстый, неповоротливый тяжелодум в первый день был так ошеломлен решением крестного, что не нашел никаких слов для защиты Иванки. Только тогда, когда Иванка уже ушел, стремительно и почти что не попрощавшись ни с ним, ни с крестным, Кузя спохватился и вступил в пререкания с подьячим:
– Слыхано ль дело из дому малого выгнать зимой! Басурманы того не творят! Вот придет в другой раз Иванка, и с ним уйду! – решительно заявил Кузя крестному.
Он ждал день, два, неделю, месяц… Иванка не приходил. Через месяц подьячий сказал, что Кузя может с попутными ямщиками поехать домой. Но Кузя наотрез отказался:
– Вместе с Иваном из дому ушли. Что я бачке его скажу?!
И Кузя каждый день выбегал на большой торг, толкался в съестных рядах, забегал к каруселям, качелям. Если слышал звон бубна, рожок или волынку, он торопился туда, зная склонность Иванки ко всякого рода забавам и надеясь найти его за каким-нибудь скоморошьим промыслом. Но Кузя боялся, что Иванка может зайти без него, не застать его дома и снова надолго исчезнуть, и с торга он снова спешил домой, к крестному.
– Эх, Иван, Иван! Ну куды же ты девался? И как я тебя одного-то пустил!.. Не дай бог, что стряслось, – со вздохами часто ворчал себе под нос осунувшийся от горя Кузя.
После святок от Прохора Козы из Порхова была получена весть о том, что мать Кузи больна, и подьячий решительно приступил к Кузе.
– Что ж, Кузьма, может, что и стряслось с твоим другом недоброе, – ведает бог, я того не желал и иным никому никогда не желаю лиха. Даст бог, жив твой Иванка, придет ко мне – и без тебя я приму его лучше, чем сына родного. А у тебя, слышь ты, матка недужна. Случись – помрет. Ты себе вовек не простишь, что домой не приехал ее перед смертью видеть. Мне надо коней отправить за Новгород в Сольцы. Ты их и погонишь. А как коней сдашь на ямской двор, там далее до дому довезут тебя на ямских с попутным…
Отчаявшись дождаться или найти Иванку, Кузя сдался и согласился ехать, сопровождая коней Ямского приказа[154].
С ним должны были ехать стремянный стрелец[155] и двое московских ямщиков, сам же Кузя в проходной грамоте[156] был писан подьячим Ямского приказа. Для охраны коней на дорогу он получил пистоль и был по-мальчишески горд поручением крестного…
Подьячиха напекла уже подорожников, и Кузя совсем собрался, когда вышел в последний раз поглядеть на Москву и заказать у Иверской чудотворной иконы молебен о здравье болящей матери.
Только он вышел из дома крестного, как возле крыльца столкнулся с Иванкой, спешившим к нему.
– Иван! Господи! Ваня! Иванка! Голубчик, родимый Иванка! Куды ж ты пропал!.. – кричал Кузя, тиская друга в объятьях.
Направляясь к Кузе, Иванка решил с ним держаться сурово и только сказать, чтобы тотчас послали с попутными ямщиками упредить Гаврилу о несчастии с изветом. Сказав, Иванка решил попрощаться и тотчас уйти, но жаркая встреча заставила его вмиг позабыть обиду, и он так же крепко и искренне обнял друга.
– Тише, дьявол, задавишь! Ведь экий возрос! Гляди-ка, на сколь меня больше стал, Ваня. Ну что же, идем в избу, – позвал Кузя. И только теперь заметив стоявшего рядом с усмешкой в глазах медведчика Гурку, он повернулся к нему.
– Здорово, Первой! Эк ты тоже возрос на Москве, не признаешь! – он протянул Гурке руку.
– Здоров, Кузьма! Только я не Первой, а Гурей.
– Тьфу, пропасть! Я мыслил, Иванка с братом пришел, обознался! – воскликнул Кузя. – Идемте в избу, – повторил он.
Подьячий был с утра уж на службе в приказе, подьячиха собиралась на торг, и друзья остались одни. Иванка тотчас поведал Кузе о том, что случилось…
– Вот Июда, собака проклятый! Чего ж теперь деять, Иван? Всем беда будет дома, и дядю Гаврилу, и бачку, и всех иных схватят да станут мучить, – в раздумье сказал Кузя.
– Мочь бы, сила. Я б Ваську своей рукой задавил да извет бы отнял! – воскликнул Иванка.
– Ищи ветра в поле! Москва велика – где сыскать! – сказал Кузя со вздохом. – Да я сам собрался уж во Псков. По дороге домой его, может, еще и встрену. Кабы мне людей верных с собою, напали б в пути да нобили Ваську с холопами вместе.
Сознание того, что за пазухой у него завелся пистоль, сделало Кузю воинственней и храбрей.
– Они на конях, не догонишь, – сказал Иванка.
– У меня будут целых четыре тройки – двенадцать коней, да каких!.. – хвастливо вымолвил Кузя.
– Стой, братцы! Отымем извет, коли вы не робки! – перебил медведчик. – Хотите взаправду?
– Ну?! – воскликнули разом Иванка и Кузя.
– Я товарищей соберу, да таких, что им сам сатана не страшен. Поскачем в угон по Новгородской дороге, догоним, в лесу где-нибудь ошарашим дубьем и того…
Иванка и Кузя оба раскрыли рты.
– Взаправду?! – дрогнувшим голосом произнес Иванка.
– Петро Шерстобит сгодится? – спросил Гурка.
– А он пойдет?
– Со мною он всюду пойдет. Ивана Липкина, тульского кузнеца, знаешь? Сгодится?
– То парень кремяный! – признал Иванка.
– Стало, сгодится. Татарин Шарип не хуже его и тоже со мной куды хошь… И еще наберем, – сказал Гурка.
– Ну как, Кузьма, не сробеешь? Ты что же молчишь? – спросил друга Иванка, видя, что он задумчиво чешет в затылке.
– Постой, не мешай. Я считаю, сколь хлебушка надо в дорогу на столько людей, – сказал Кузя.
– Вот малый так малый! – воскликнул Гурка, подставив Кузе свою богатырскую пятерню.
Кузя с маху ударил его по ладони своею мягкой тяжелой лапой. Иванкина рука твердо легла сверху, скрепляя их рукобитье…
3
Самое трудное было сговорить сопровождающего конного стрельца и двоих ямщиков Ямского приказа, чтобы они взяли с собой в товарищество пятерых молодых парней.
– А вдруг они конокрады и нас пограбят! – сказал один из ямщиков.
– Не на тебе ответ, а на мне, – возразил ему Кузя. – Я не страшусь, а тебе что? А я мыслю так: нас всего четверо, разбойники нападут, и нам не сберечь коней, а увидят столько народу, кто сунется грабить!
На дорогах было всегда неспокойно, и прежде других согласился с Кузей стрелец. За ним сдались ямщики.
Когда на другой день они выехали из Москвы, на ближних ямских дворах они узнали, что Васька Собакин с двумя холопами и ямщиком уже проехал по Новгородской дороге. Кузя заторопил товарищей.
– Да куда нам гнать – не с грамотой царской скачем. Загонишь коней, а дохлые клячи на кой черт в ямских дворах! – возразил пожилой ямщик.
Но Кузя настаивал. Он был старший, и все должны были его слушать.
К вечеру третьего дня они снова услышали о Собакине, но оказалось, что он пропьянствовал целую ночь, задержался в пути и был значительно ближе. Надежды нагнать его стало больше.
Миновали Новгород. Близилось место сдачи ямских коней.
Иванка боялся, что в Новгороде они потеряют следы Собакина. Однако дальше, за городом, встречный ямщик снова сказал Кузе, что видел Собакина. Теперь он ехал совсем уже невдалеке впереди них, и вот-вот они могли оказаться вместе с ним на ночлеге. Товарищи, посовещавшись, решили, что им не годится попасть на ночлег в одно место с Васькой, чтобы никто их не мог опознать. Надо было не только догнать его, но обогнать, чтобы выбрать место для схватки заранее и поудобнее…
И вот наконец Собакин остался у них позади.
Ссадив с лошадей Иванку с друзьями на перекрестке дорог не доезжая посада Сольцы, Кузя поехал сдавать на ямской двор коней и обещал тот же час возвратиться, чтобы помочь в нападении на Ваську, который был должен подъехать к вечеру, чтобы к ночлегу попасть в Сольцы…
Петр Шерстобит, вооруженный большим медвежьим ножом, Гурка с кистенем, Иванка с Кузиным пистолем, Гуркины друзья с романовского двора – тульский кузнец Иван Липкин и татарин Шарип – с топорами дожидались проезда Собакина у дороги в лесу.
Все пятеро медленно брели по дороге, словно крестьяне, которым осталось рукой подать до своей деревни и некуда торопиться.
Уже из кустов и из-за темных елок по сторонам дороги начали выползать сумерки и подсинили снег, когда послышалось бряцание ямских бубенцов… Все пятеро товарищей, вместо того чтобы свернуть с дороги, растянулись в один ряд, загородив проезд.
– Егей-ей! – крикнул ямщик за их спинами.
И вдруг все пятеро повернулись и стали навстречу коням.
– Стой! – крикнул Гурка разбойничьим покриком.
– Гони! – крикнул Васька Собакин, вскочив в санях, и тогда Иванка поднял пистоль.
– Стой! – гаркнул он во всю глотку.
Ямщик задержал коней.
– Что за люди, чего вам? – спросил воеводский сын.
– Робята, хватай! – зыкнул Гурка, и все разом кинулись на проезжих.
– Разбойники! Караул! Грабеж! – кричал Васька.
И вдруг двое холопов Васьки враз выхватили пистоли и выпалили в упор в пятерых друзей. Но руки ли дрогнули у холопов, или плохи были пистоли – выстрелы их не принесли вреда.
– Бей их, вяжи! – закричал Гурка и хватил по башке кистенем одного из холопов.
Началась свалка. Петр Шерстобит схватил переднего из четверки коней под уздцы и завел его в снег, в сторону от дороги. Иванка нажал курок, но пистоль его дал осечку. Тогда он схватился врукопашную с Собакиным. Он сжал врага за горло и притянул к саням, а на него самого навалился кто-то сверху и тоже схватил за горло.
– Иван, беги! Беги! – услышал он голоса своих, но он не мог выбраться из-под тяжести и только тут услыхал звон приближающихся бубенцов по дороге, множество голосов и пальбу из пистолей… И вдруг горло Иванки охватила веревочная петля, а в глазах потемнело…
Иванка очнулся, когда вволокли его в избу и поставили перед Собакиным. Когда наскакали сзади проезжие – торговый немец, ехавший под охраной стрельцов во Псков для покупки хлеба, – все побежали, и только Иванка да Иван Липкин попались.
Рот Иванки был заткнут тряпкой.
– Дай ему в рожу, тезка, – сказал Собакин, и его холоп ударил Иванку в скулу кулаком.
– Вынь теперь у него затычку, – велел воеводский сын. – А ты, пес, отвечай, – обратился он к пленнику: – Пошто на нас напали и кто с тобой во товарищах был?
– Про то я сам знаю! – ответил Иванка.
– Ну, дай, тезка, ему еще, да покрепче, чтоб стал разумней! – приказал Собакин холопу.
И Иванка упал под градом пинков и кулачных ударов.
– А вдруг они конокрады и нас пограбят! – сказал один из ямщиков.
– Не на тебе ответ, а на мне, – возразил ему Кузя. – Я не страшусь, а тебе что? А я мыслю так: нас всего четверо, разбойники нападут, и нам не сберечь коней, а увидят столько народу, кто сунется грабить!
На дорогах было всегда неспокойно, и прежде других согласился с Кузей стрелец. За ним сдались ямщики.
Когда на другой день они выехали из Москвы, на ближних ямских дворах они узнали, что Васька Собакин с двумя холопами и ямщиком уже проехал по Новгородской дороге. Кузя заторопил товарищей.
– Да куда нам гнать – не с грамотой царской скачем. Загонишь коней, а дохлые клячи на кой черт в ямских дворах! – возразил пожилой ямщик.
Но Кузя настаивал. Он был старший, и все должны были его слушать.
К вечеру третьего дня они снова услышали о Собакине, но оказалось, что он пропьянствовал целую ночь, задержался в пути и был значительно ближе. Надежды нагнать его стало больше.
Миновали Новгород. Близилось место сдачи ямских коней.
Иванка боялся, что в Новгороде они потеряют следы Собакина. Однако дальше, за городом, встречный ямщик снова сказал Кузе, что видел Собакина. Теперь он ехал совсем уже невдалеке впереди них, и вот-вот они могли оказаться вместе с ним на ночлеге. Товарищи, посовещавшись, решили, что им не годится попасть на ночлег в одно место с Васькой, чтобы никто их не мог опознать. Надо было не только догнать его, но обогнать, чтобы выбрать место для схватки заранее и поудобнее…
И вот наконец Собакин остался у них позади.
Ссадив с лошадей Иванку с друзьями на перекрестке дорог не доезжая посада Сольцы, Кузя поехал сдавать на ямской двор коней и обещал тот же час возвратиться, чтобы помочь в нападении на Ваську, который был должен подъехать к вечеру, чтобы к ночлегу попасть в Сольцы…
Петр Шерстобит, вооруженный большим медвежьим ножом, Гурка с кистенем, Иванка с Кузиным пистолем, Гуркины друзья с романовского двора – тульский кузнец Иван Липкин и татарин Шарип – с топорами дожидались проезда Собакина у дороги в лесу.
Все пятеро медленно брели по дороге, словно крестьяне, которым осталось рукой подать до своей деревни и некуда торопиться.
Уже из кустов и из-за темных елок по сторонам дороги начали выползать сумерки и подсинили снег, когда послышалось бряцание ямских бубенцов… Все пятеро товарищей, вместо того чтобы свернуть с дороги, растянулись в один ряд, загородив проезд.
– Егей-ей! – крикнул ямщик за их спинами.
И вдруг все пятеро повернулись и стали навстречу коням.
– Стой! – крикнул Гурка разбойничьим покриком.
– Гони! – крикнул Васька Собакин, вскочив в санях, и тогда Иванка поднял пистоль.
– Стой! – гаркнул он во всю глотку.
Ямщик задержал коней.
– Что за люди, чего вам? – спросил воеводский сын.
– Робята, хватай! – зыкнул Гурка, и все разом кинулись на проезжих.
– Разбойники! Караул! Грабеж! – кричал Васька.
И вдруг двое холопов Васьки враз выхватили пистоли и выпалили в упор в пятерых друзей. Но руки ли дрогнули у холопов, или плохи были пистоли – выстрелы их не принесли вреда.
– Бей их, вяжи! – закричал Гурка и хватил по башке кистенем одного из холопов.
Началась свалка. Петр Шерстобит схватил переднего из четверки коней под уздцы и завел его в снег, в сторону от дороги. Иванка нажал курок, но пистоль его дал осечку. Тогда он схватился врукопашную с Собакиным. Он сжал врага за горло и притянул к саням, а на него самого навалился кто-то сверху и тоже схватил за горло.
– Иван, беги! Беги! – услышал он голоса своих, но он не мог выбраться из-под тяжести и только тут услыхал звон приближающихся бубенцов по дороге, множество голосов и пальбу из пистолей… И вдруг горло Иванки охватила веревочная петля, а в глазах потемнело…
Иванка очнулся, когда вволокли его в избу и поставили перед Собакиным. Когда наскакали сзади проезжие – торговый немец, ехавший под охраной стрельцов во Псков для покупки хлеба, – все побежали, и только Иванка да Иван Липкин попались.
Рот Иванки был заткнут тряпкой.
– Дай ему в рожу, тезка, – сказал Собакин, и его холоп ударил Иванку в скулу кулаком.
– Вынь теперь у него затычку, – велел воеводский сын. – А ты, пес, отвечай, – обратился он к пленнику: – Пошто на нас напали и кто с тобой во товарищах был?
– Про то я сам знаю! – ответил Иванка.
– Ну, дай, тезка, ему еще, да покрепче, чтоб стал разумней! – приказал Собакин холопу.
И Иванка упал под градом пинков и кулачных ударов.
Глава восемнадцатая
1
Кузя, едва покончив со сдачей своих коней на ямском дворе в Новгороде, хотел поспешить на помощь товарищам, как обещал. Но не успел он выйти из избы, как в ворота ямского двора влетело несколько богатых саней. Громко разговаривая о нападении, вошел Васька Собакин, и в избу внесли связанного бесчувственного Иванку. Кузя побледнел и остановился в нерешимости.
– Вот так-то и вышло, Кузьма, – негромко сказал над его ухом знакомый голос. – С немцем там цела толпа наскакала. Липкина Ваньку тоже схватили.
Кузя оглянулся. Рядом с ним в избе стоял Гурка.
– Идем скорее во двор. Сейчас признают меня при огне, – сказал скоморох и поспешно вышел из избы.
Кузя вышел за ним из ворот. Гурка прошел по улице и, свернув в проулок, зашел в ворота приземистого, глубоко осевшего в снег домишка. Старуха хозяйка им отворила дверь и молча впустила в избу.
– Небось, Кузьма, тут знакомцы, – успокоил Гурка товарища.
– Идите за печь, – сказала хозяйка.
Они вошли за занавеску, где на столе в плошке плавал масляный фитилек. Тут сидели уже Шарипка и Петр Шерстобит.
– Чего ж теперь делать, робята? – спросил Кузя.
– Того и делать, что выручать Иванку, – просто ответил Гурка.
– А как выручать?
– Твоя об коне забота. Коня добудь, а я уж малого выручу. Только живей! Надо мне их обогнать. Они ночевать тут станут, а я поскачу тотчас.
– Ладно, добуду коня! – сказал Кузя. – Испрошу для себя к бачке ехать, а сам пешком пойду…
Кузя пошел к подьячему, ведавшему ямским двором. Возвратясь в избу, он уже не увидел Гурки. За столом с Шерстобитом и Шарипкой сидел незнакомый казак с лицом, обвязанным тряпками.
– Ну, как дело с конем? – спросил Шерстобит.
Кузя молча опасливо показал глазами на казака. Все трое парней за столом рассмеялись.
– Есть конь? – спросил казак, и по голосу Кузя узнал в нем Гурку.
– Добыл, – ответил Кузя, – конь во дворе.
– Когда так, мне пора. Со скорой вестью по царскому делу скачу, аж рожу, гляди, обморозил! – сказал Гурка. – Ну, да то не беда – такое уж наше дело казачье!
Избитый и связанный, с заткнутым ртом, Иванка лежал в забытьи в санях. Иногда он открывал глаза, видел небо – оно, бесконечное, плыло над санями, и неугомонным, мучительным казался звон бубенцов… Иванке думалось, что они с Кузей быстрее пешком дошли до Москвы, чем его везли на воеводских лошадях…
Останавливаясь где-нибудь в деревне или городе, Васька Собакин опять затевал расспрос и побои:
– Все одно дознаюсь, с кем в татьбе на дороге ты был. Назовешь мне имяны, кто поспел бежать.
Иванка молчал. И холопы Собакина били его палками.
Его везли, как мешок репы. Иногда заволакивали в избу, а то просто оставляли в санях на морозе, покрытым рогожей…
Собакин-сын обвинял его в разбое и душегубстве, у него были доказчики, которые ему помогли спастись от беды, и Иванка знал, что угрожает ему. Его должны были теперь пытать, а затем повесить или срубить голову.
Перед самым Псковом они заехали на ночлег на ямской двор. Крутила вьюга, и Иванка был рад, когда, продержав часа три в санях под рогожами, холопы втащили его наконец в избу. Окоченевший от резкого ветра, Иванка не мог ничего поделать со своим подбородком, и зубы его щелкали мелкой дрожью, когда холопы поставили его перед Васькой Собакиным.
При свете лучины Иванка увидел рядом с Собакиным-сыном другое знакомое лицо – это был сын боярский Туров, который привел на пытку Истому. И Туров и Васька были уже пьяны.
– Вот он, тать, – указал воеводский сын, обращаясь к Турову.
– Ба-ба-ба! Да я знаю его! А ты более меня его знать повинен! – воскликнул Туров.
– Да кто ж он таков? Мне отколь его ведать? – спросил Собакин.
– Крестный он твой, – усмехнулся Туров. – Водою крещал тебя у Пароменской церкви, Ивашко-звонаренок.
– Да ну-у! Во-он ты кто! – обрадовался Собакин. – Знаю теперь, пошто ты напал и чего тебе было надо… Будет тебе еще крепче Томилки с Гаврилкой, беглый чернец!.. А ну, тезка, берись-ка за плеть, шкуру будем спущать со звонаренка…
Холоп Васька взялся за плеть.
– А ну, тяни с татя шубейку. Станем спрошать его про товарищей. Да углей, гляди, нет ли в печи горячих, – сказал Собакин.
– Вы не в застенке, проезжие! Али царского Уложения не чли и указа не знаете?! – неожиданно сказал из угла до того спавший казак с обмотанным тряпицей лицом. Он приподнялся с лавки, на которой лежал, и посмотрел на Иванку. – Татя пытать в разбое лишь в съезжей избе палач мочен, – добавил казак.
Иванка с благодарностью взглянул на него, но казак равнодушно отвернулся и снова лег.
– Ты чтой-то, казак, не спросонья брешешь?! – воскликнул Собакин-сын.
– Да нет, я отроду глуп, – отозвался казак. – Пока тверез, так все языком-то лапти плету, как выпью – тогда человек.
– Ну, ин выпей, – позвал Собакин, – да и вон из избы, тут и так тесно!
Казак приподнялся на локте.
– Совестно тебе, воеводский сын, – сказал он, – я казак, на государевой службе. Мне чуть свет скакать с вестью, и так, гляди, рожу всю обморозил, а ты в избе с собой хошь вора укладывать, а меня на двор, как собаку. Уложи своего татя в санях, и замерзнет – не жалко…
– А ты сдохнешь – кому жалеть! – огрызнулся Иванка.
– Государевых людей задевать не моги, тля! – крикнул Иванке Собакин. – Тащи его в сани назад! – велел он холопам.
Иванку снова выволокли под навес где свистел ветер и сыпался острый, колючий снег. Он лежал связанный на темном дворе, дрожал от холода и в бессильной злобе рвался из веревок, растирая еще больше израненные, растертые руки, хотя твердо знал, что ни развязать, ни порвать веревок не сможет…
– Вот так-то и вышло, Кузьма, – негромко сказал над его ухом знакомый голос. – С немцем там цела толпа наскакала. Липкина Ваньку тоже схватили.
Кузя оглянулся. Рядом с ним в избе стоял Гурка.
– Идем скорее во двор. Сейчас признают меня при огне, – сказал скоморох и поспешно вышел из избы.
Кузя вышел за ним из ворот. Гурка прошел по улице и, свернув в проулок, зашел в ворота приземистого, глубоко осевшего в снег домишка. Старуха хозяйка им отворила дверь и молча впустила в избу.
– Небось, Кузьма, тут знакомцы, – успокоил Гурка товарища.
– Идите за печь, – сказала хозяйка.
Они вошли за занавеску, где на столе в плошке плавал масляный фитилек. Тут сидели уже Шарипка и Петр Шерстобит.
– Чего ж теперь делать, робята? – спросил Кузя.
– Того и делать, что выручать Иванку, – просто ответил Гурка.
– А как выручать?
– Твоя об коне забота. Коня добудь, а я уж малого выручу. Только живей! Надо мне их обогнать. Они ночевать тут станут, а я поскачу тотчас.
– Ладно, добуду коня! – сказал Кузя. – Испрошу для себя к бачке ехать, а сам пешком пойду…
Кузя пошел к подьячему, ведавшему ямским двором. Возвратясь в избу, он уже не увидел Гурки. За столом с Шерстобитом и Шарипкой сидел незнакомый казак с лицом, обвязанным тряпками.
– Ну, как дело с конем? – спросил Шерстобит.
Кузя молча опасливо показал глазами на казака. Все трое парней за столом рассмеялись.
– Есть конь? – спросил казак, и по голосу Кузя узнал в нем Гурку.
– Добыл, – ответил Кузя, – конь во дворе.
– Когда так, мне пора. Со скорой вестью по царскому делу скачу, аж рожу, гляди, обморозил! – сказал Гурка. – Ну, да то не беда – такое уж наше дело казачье!
Избитый и связанный, с заткнутым ртом, Иванка лежал в забытьи в санях. Иногда он открывал глаза, видел небо – оно, бесконечное, плыло над санями, и неугомонным, мучительным казался звон бубенцов… Иванке думалось, что они с Кузей быстрее пешком дошли до Москвы, чем его везли на воеводских лошадях…
Останавливаясь где-нибудь в деревне или городе, Васька Собакин опять затевал расспрос и побои:
– Все одно дознаюсь, с кем в татьбе на дороге ты был. Назовешь мне имяны, кто поспел бежать.
Иванка молчал. И холопы Собакина били его палками.
Его везли, как мешок репы. Иногда заволакивали в избу, а то просто оставляли в санях на морозе, покрытым рогожей…
Собакин-сын обвинял его в разбое и душегубстве, у него были доказчики, которые ему помогли спастись от беды, и Иванка знал, что угрожает ему. Его должны были теперь пытать, а затем повесить или срубить голову.
Перед самым Псковом они заехали на ночлег на ямской двор. Крутила вьюга, и Иванка был рад, когда, продержав часа три в санях под рогожами, холопы втащили его наконец в избу. Окоченевший от резкого ветра, Иванка не мог ничего поделать со своим подбородком, и зубы его щелкали мелкой дрожью, когда холопы поставили его перед Васькой Собакиным.
При свете лучины Иванка увидел рядом с Собакиным-сыном другое знакомое лицо – это был сын боярский Туров, который привел на пытку Истому. И Туров и Васька были уже пьяны.
– Вот он, тать, – указал воеводский сын, обращаясь к Турову.
– Ба-ба-ба! Да я знаю его! А ты более меня его знать повинен! – воскликнул Туров.
– Да кто ж он таков? Мне отколь его ведать? – спросил Собакин.
– Крестный он твой, – усмехнулся Туров. – Водою крещал тебя у Пароменской церкви, Ивашко-звонаренок.
– Да ну-у! Во-он ты кто! – обрадовался Собакин. – Знаю теперь, пошто ты напал и чего тебе было надо… Будет тебе еще крепче Томилки с Гаврилкой, беглый чернец!.. А ну, тезка, берись-ка за плеть, шкуру будем спущать со звонаренка…
Холоп Васька взялся за плеть.
– А ну, тяни с татя шубейку. Станем спрошать его про товарищей. Да углей, гляди, нет ли в печи горячих, – сказал Собакин.
– Вы не в застенке, проезжие! Али царского Уложения не чли и указа не знаете?! – неожиданно сказал из угла до того спавший казак с обмотанным тряпицей лицом. Он приподнялся с лавки, на которой лежал, и посмотрел на Иванку. – Татя пытать в разбое лишь в съезжей избе палач мочен, – добавил казак.
Иванка с благодарностью взглянул на него, но казак равнодушно отвернулся и снова лег.
– Ты чтой-то, казак, не спросонья брешешь?! – воскликнул Собакин-сын.
– Да нет, я отроду глуп, – отозвался казак. – Пока тверез, так все языком-то лапти плету, как выпью – тогда человек.
– Ну, ин выпей, – позвал Собакин, – да и вон из избы, тут и так тесно!
Казак приподнялся на локте.
– Совестно тебе, воеводский сын, – сказал он, – я казак, на государевой службе. Мне чуть свет скакать с вестью, и так, гляди, рожу всю обморозил, а ты в избе с собой хошь вора укладывать, а меня на двор, как собаку. Уложи своего татя в санях, и замерзнет – не жалко…
– А ты сдохнешь – кому жалеть! – огрызнулся Иванка.
– Государевых людей задевать не моги, тля! – крикнул Иванке Собакин. – Тащи его в сани назад! – велел он холопам.
Иванку снова выволокли под навес где свистел ветер и сыпался острый, колючий снег. Он лежал связанный на темном дворе, дрожал от холода и в бессильной злобе рвался из веревок, растирая еще больше израненные, растертые руки, хотя твердо знал, что ни развязать, ни порвать веревок не сможет…
2
Пропьянствовав ночь с Собакиным и с проезжим обмороженным казаком, на рассвете Туров собрался выехать дальше на Псков, пока Собакин с холопами еще спали. Сын боярский торопился приехать в город прежде, чем туда доберется Логин Нумменс, немец, посланный для покупки во Пскове хлеба. Тот самый немец, охрана которого спасла Собакина от нападения и захватила Иванку да вместе с тем поймала на дороге немца Ивана Липкина, беглого слугу Логина Нумменса, которого тут же и передали во власть законного господина…
Туров думал о том, что если он не поспеет в город ранее немца, то Емельянов уже не купит его хлеба.
Туров все-таки простоял ночь, не решаясь ехать с обозниками, потому что голодные крестьяне Турова в этом году рассчитывали сами взять хлеб взаймы у помещика, чтобы дождаться нового, а тут получалось, что Парамон вывозил в город все до последнего зерна. Михайла страшился голодных крестьян. С бранью и криками гнали озлобленные мужики свой обоз позади его саней, проклинали его и брата его Парамона. Туров надеялся выехать вместе с Собакиным, но Василий не велел будить себя спозаранок.
– Ты с обозом плетешься, а я стану резво скакать – догоню тебя, – обещал он Турову.
Туров вышел из избы, кутаясь и на ходу глотнув водки, чтобы прогнать похмелье.
– Михайла Михайлыч, возьми с собой девку во Псков, сестру, сделай милость. Я верхом, мне ее несподручно с собой… На козлах ее посади. Клади ведь у тебя нет! – поклонился проезжий казак Сиротке.
– Девку? – тупо переспросил Сиротка. – Хрен с ней, пусть едет – девку так девку…
Закутанная девка, ростом со стрелецкого десятника, нескладно взгромоздилась на облучок рядом с ямщиком.
– Как звать, красавица? Ась? – окликнул Сиротка.
Девка молчала.
– Немая, что ли?
– Не трожь, совестится, ее дело девичье… Не обидь ее, Михайла Михайлыч, – поклонился опять казак, – ее дело девичье!
– Ладно, девичье дело! – согласился Сиротка, завалился в сани и потянул на себя лохматую меховую полость.
– С богом, – сказал он ямщику.
И за санями Сиротки двинулся длинный обоз с хлебом.
Сиротка ездил в деревню к брату по хлебному делу, и брат обещал ему, что если успеет продать хлеб, то даст ему с десяти алтын по деньге за скорую весть…
И вот Сиротка гнал свой обоз к Емельянову, торопясь обогнать немца Нумменса.
Иногда он приоткрывал глаза. На облучке перед глазами качалась закутанная большущая девка рядом с ямщиком.
Сиротка закрывал глаза и подсчитывал в уме, сколько получит он при удаче с брата. Его тревожило, что скупка могла быть закончена Емельяновым. А вдруг нападут в пути, да и побьют, и обоз пограбят, да разбегутся… Поди их тогда сыщи. Ненадежно мужицкое племя – собачье племя!
Туров думал о том, что если он не поспеет в город ранее немца, то Емельянов уже не купит его хлеба.
Туров все-таки простоял ночь, не решаясь ехать с обозниками, потому что голодные крестьяне Турова в этом году рассчитывали сами взять хлеб взаймы у помещика, чтобы дождаться нового, а тут получалось, что Парамон вывозил в город все до последнего зерна. Михайла страшился голодных крестьян. С бранью и криками гнали озлобленные мужики свой обоз позади его саней, проклинали его и брата его Парамона. Туров надеялся выехать вместе с Собакиным, но Василий не велел будить себя спозаранок.
– Ты с обозом плетешься, а я стану резво скакать – догоню тебя, – обещал он Турову.
Туров вышел из избы, кутаясь и на ходу глотнув водки, чтобы прогнать похмелье.
– Михайла Михайлыч, возьми с собой девку во Псков, сестру, сделай милость. Я верхом, мне ее несподручно с собой… На козлах ее посади. Клади ведь у тебя нет! – поклонился проезжий казак Сиротке.
– Девку? – тупо переспросил Сиротка. – Хрен с ней, пусть едет – девку так девку…
Закутанная девка, ростом со стрелецкого десятника, нескладно взгромоздилась на облучок рядом с ямщиком.
– Как звать, красавица? Ась? – окликнул Сиротка.
Девка молчала.
– Немая, что ли?
– Не трожь, совестится, ее дело девичье… Не обидь ее, Михайла Михайлыч, – поклонился опять казак, – ее дело девичье!
– Ладно, девичье дело! – согласился Сиротка, завалился в сани и потянул на себя лохматую меховую полость.
– С богом, – сказал он ямщику.
И за санями Сиротки двинулся длинный обоз с хлебом.
Сиротка ездил в деревню к брату по хлебному делу, и брат обещал ему, что если успеет продать хлеб, то даст ему с десяти алтын по деньге за скорую весть…
И вот Сиротка гнал свой обоз к Емельянову, торопясь обогнать немца Нумменса.
Иногда он приоткрывал глаза. На облучке перед глазами качалась закутанная большущая девка рядом с ямщиком.
Сиротка закрывал глаза и подсчитывал в уме, сколько получит он при удаче с брата. Его тревожило, что скупка могла быть закончена Емельяновым. А вдруг нападут в пути, да и побьют, и обоз пограбят, да разбегутся… Поди их тогда сыщи. Ненадежно мужицкое племя – собачье племя!
3
Конный стрелец, высланный воеводой, охранял порядок в полутысячном хвосте, растянувшемся у емельяновской хлебной лавки возле Петровских ворот.
Стрелец следил, чтобы люди стояли гуськом, а не сбивались в толпу, не создавали давки, в которой уже погибли несколько дней назад девочка и старик.
Люди ждали открытия лавки. В очереди шли толки, хватит ли хлеба на всех.
В толпе раздавались то там, то здесь приглушенные стоны. То и дело кто-нибудь отходил из очереди к стороне и, опершись о забор, долго стоял, склонившись, пока его мучила тяжкая, изнурительная тошнота. На больных никто уже не обращал внимания.
Повальные схватки боли и рвоты все объясняли тем, что Емельянов кормил город хлебом, который долго лежал вместе с солью, и потому отсырел, заплесневел и прогорк. И все-таки дожидались, чтобы снова купить этого хлеба.
Издрогшие и голодные люди стояли на улице несколько часов в ожидании, когда откроется лавка. Наконец сбившаяся у самых дверей небольшая кучка народа оживленно зашумела и расступилась: трое приказчиков по-хозяйски протолкались к дверям. Брякнул железный засов.
– Опять, как бараны, сбились друг дружку давить! – зыкнул старый приказчик. – Впускай по две дюжины, – приказал он второму.
Тот стал в дверях… Стрелец, бродя вдоль всей длинной извилистой вереницы, уговаривал народ подравняться. Очередь сдвинулась с места.
Стрелец следил, чтобы люди стояли гуськом, а не сбивались в толпу, не создавали давки, в которой уже погибли несколько дней назад девочка и старик.
Люди ждали открытия лавки. В очереди шли толки, хватит ли хлеба на всех.
В толпе раздавались то там, то здесь приглушенные стоны. То и дело кто-нибудь отходил из очереди к стороне и, опершись о забор, долго стоял, склонившись, пока его мучила тяжкая, изнурительная тошнота. На больных никто уже не обращал внимания.
Повальные схватки боли и рвоты все объясняли тем, что Емельянов кормил город хлебом, который долго лежал вместе с солью, и потому отсырел, заплесневел и прогорк. И все-таки дожидались, чтобы снова купить этого хлеба.
Издрогшие и голодные люди стояли на улице несколько часов в ожидании, когда откроется лавка. Наконец сбившаяся у самых дверей небольшая кучка народа оживленно зашумела и расступилась: трое приказчиков по-хозяйски протолкались к дверям. Брякнул железный засов.
– Опять, как бараны, сбились друг дружку давить! – зыкнул старый приказчик. – Впускай по две дюжины, – приказал он второму.
Тот стал в дверях… Стрелец, бродя вдоль всей длинной извилистой вереницы, уговаривал народ подравняться. Очередь сдвинулась с места.