Злобин Степан Павлович. Остров Буян

   – Сколь соколу ни летать в облаках, а на землю сести! – сказал дед Рогоза. – Навоевал Иван, ему и пропасть не в досаду. Удал был малый!..
   Дед Мартемьян сказал «был», и только теперь понял Федюнька, что поспешный отъезд Гурки с ватагой вовсе не означает, что им удастся выручить брата. Тоска охватила его.
   – А може, деда… а може, Гурка поспеет?..
   – Чего не бывает… Бывает, медведь летает! – сказал старик. – Ты богу молись, чтобы Гурка назад воротился. Тебя господь от сиротства пасет: один брат пропал, вишь, – другой нашелся!..
   Федюнька задумался. Они сидели молча, слушая треск лучины на очаге, когда с дороги в морозном воздухе донесся топот коней.
   – Едут! – крикнул Федюнька и выскочил из избы.
   Всадники приближались: уже слышались юс голоса. И вдруг, уже подбежав им навстречу, Федюнька увидел, что это были стрельцы.
   – Стрельцы наскочили, – крикнул он, опрометью вбежавши назад к Максиму…
   Трое стрельцов тотчас вошли в избу, где одна в слезах горевала в растерянности всеми оставленная Аксюша.
   Она встрепенулась и подняла заплаканное лицо.
   – Кто там наехал, Федюнька? – спросила она.
   – Слуги царские, слышь, хозяйка! – ответил один из стрельцов.
   Аксюша похолодела. Она не знала, где Гурка. Может быть, их всех перевешали, а теперь и ее схватят здесь как шишовку, любовницу ватамана, и станут пытать да мучить и тоже повесят…
   – Федюнька!.. – окликнула Аксюша в растерянности и страхе.
   Стрелец в темноте ударил огнивом…
   Раздувая огонь в очаге, Аксюша присматривалась ко внезапным гостям.
   – Хозяин-то где, молодуха?
   – Во Псков капусту повез, – неожиданно выдумала она и сама услыхала, что голос ее дрожит…
   – Ой ли! Во Псков, а не к Иванке в ватагу? – спросил стрелец.
   Но Аксюша уже успела освоиться с тем, что она одна в избе с троими стрельцами.
   – Мы тихо живем, на что нам Иванка!.. – возразила она. – У нас, бог миловал, одни добрые люди!
   – Хорошо, молода, а то быть бы тебе вдовой, – сказал стрелец. – Иванку завтра повесят, а там и иных переловят.
   – Повесят?!
   – Поймают – куды же девать! И повесят, – спокойно сказал стрелец. – Ну, сказывай, где вино?
   – В сенцах вино, – ответил, входя, Федюнька.
   – Какое вино! Нет вина! – с неожиданной злостью воскликнула Аксюша. Она подумала, что, не найдя у нее вина, стрельцы оставят ее и уйдут в другую избу.
   – А такое вино! – упрямо ответил Федюнька.
   – Не скупись, молода, – сказал старший стрелец, – нам по чарочке только. Тащи-ка, малый!
   К досаде Аксюши, Федя внес в избу жбан.
   – К нам его привозить далеко. Приедет мужик и побьет за то, что дала, – притворно сказала Аксюша.
   – Когда побьет, а ты нам пожалься! – пошутил стрелец. – Угощай, хозяйка!
   Стрельцы вышли, прошлись по дворам и возвратились к пригожей хозяйке. Аксюша по-бабьи хлопотала у стола, нарезая хлеб, нашла в избе луку, сала, а сама все время боялась, что за ней наблюдают и она может чем-нибудь себя выдать… Старший из стрельцов просил ее хоть пригубить вина, но она отказалась и села в угол…
   – Вы бы еще где-нибудь заночевали. Не один двор в деревне! Совестно мне вас на ночь оставить, не то, что ли, я уйду, – сказала Аксюша.
   – Ничего, хозяйка, мы царские люди. Чего тебе нас не принять! – подбодряли стрельцы.
   Стрельцы разморились теплом избы и вином. Один из них лег на скамью и заснул, второй вышел кормить коней, третий, самый молодой, оставшись наедине, вдруг повернулся к Аксюше.
   – Окольничий с ног сбился, ищучи!
   Она вздрогнула, но оправилась.
   – Какой окольничий? Чего ищучи?
   Стрелец покосился на спящего товарища.
   – Знаю тебя, – тихо сказал он. – Таких-то красоток много ли в городе!
   – Чего ты, чего?! Невдогад мне!.. – неестественно выкрикнула Аксюша.
   – Не кричи, дура! – спокойно сказал стрелец. – Тебе бы скорее уехать. Не нынче-завтра наедут сюда стрельцы да всех словят! Беги домой, к матке!..
   Спящий стрелец шевельнулся. Товарищ его умолк. Старший вошел со двора.
   – Стужа! – сказал он. – Погреться! – Он налил себе кружку вина и выпил.
   – Эх, и мне, что ли, еще! – поддержал молодой и налил себе кружку.
   Аксюша сказала, что ляжет спать у соседки, и вышла. Федюнька свернулся на печке. Оба стрельца посидели еще, уговорились, чтоб выехать рано утром. Из их разговоров Федюнька понял, что они лазутчики и что их возвращения ждут.
   Наконец оба уснули.
   Тогда Федя скользнул с печи, собрал все три стрелецкие пищали и саблю и спрятал на печку. Тихо, чтобы не разбудить стрельцов, он снял с гвоздя вожжи, принес из сеней вторые, разрезал, связал одного за другим двоих стрельцов и принялся за третьего… Тот внезапно открыл глаза и глядел несколько мгновений, выпучив их и не моргая. Федюнька застыл. Стрелец повернулся и захрапел крепче прежнего. Переведя дух, Федюнька взялся за обрезок вожжей.
   Когда стрельцы были связаны, он отошел, поглядел на них, сложа руки на груди, усмехнулся, достал с печи саблю, прицепил ее к кушаку, постоял, опершись на нее, полюбовался на дело своих рук и достал пищаль.
   Старший стрелец потянулся во сне и, почувствовав путы, проснулся. Он увидел Федюньку с пищалью.
   – Измена! – крикнул он во всю глотку.
   От крика проснулись двое других стрельцов и начали рваться. Федя поднял тяжелую пищаль на прицел.
   – Не орать! Я вас полонил, – сказал он голосом, дрожавшим от радости и волнения.
   Стрельцы под дулом пищали умолкли и поглядели на Федю. Воинственный вид его их рассмешил.
   – Пошто же ты нас полонил? – спросил старший стрелец.
   – С воеводскими лазутчиками чего же делать! – важно ответил Федюнька. – Утре вешать вас буду, как вы Кузьму…
   В этот миг по дороге промчались всадники.
   – Наши приехали, малый. Теперь ты пропал! – сказал старший стрелец.
   – Молчи! – остановил Федюнька. – Станут стучать в ворота, и молчите все, а не то пальну… – Он вздохнул. – А может, наши… – с надеждой сказал он, прислушиваясь. Он услыхал на дворе голоса обоих братьев… Значит, Иванка цел!..
   – Ва-аши! – не выдержал он подразнить стрельца и крикнул во двор, стараясь, чтобы голос его казался грубым и взрослым: – Иван! Федор! Не бойтесь, идите сюда – я стрельцов полонил!..
   Иван и Гурка вошли в избу обгорелые, внеся запах дыма.
   – Здоровы, стрельцы! – сказал Гурка. – Как же вы такому парнишке дались?
   – Напоил, шишонок, да пьяных связал, – признался старший.
   – Молодец, Федор! – хлопнув брата по плечу, сказал Гурка.
   – Ульянки Фадеева, что ли, полсотни? – спросил он стрельцов.
   – Его, – подтвердил старший.
   – Висит ваш Ульянка на том суку, где вы вешали Кузю, – сказал Иванка.
   – Да с ним и Неволька-изменщик, – добавил Гурка.
   – Помилуй! Да кто сказал, что мы вешали Кузьку? – взмолился старший стрелец. – Кузька сын Прохора, я его с эких лет знаю!..
   – Нас не было там… – вмешался второй стрелец.
   – Ладно, – прервал их Гурка. – Ты, Федя, их карауль, а мы с Иваном пойдем на часок к Максиму…
   Они вышли в соседний двор.
   – Что ж, робята, пятидесятников воевода не даст по деревьям вешать, – в раздумье сказал Максим, узнав обо всем происшедшем. – Теперь нагонят стрельцов по уезду – житья не станет… Видно, пора забаву кончать да идти на Дон. А там слушать в оба с Руси вестей: как где начнется в новых местах, так и всюду вновь подымать… Зови-ка сюда стрельцов, – обратился Максим к Иванке.
   Стрельцов привели.
   Иванка взглянул на них поближе и узнал молодого стрельца Павлика Тетерю.
   – Я тебя видел во Пскове недели нет! – удивился Иванка.
   – И я тебя видел с угольной рожей, да, вишь, не выдал! – ответил стрелец. – Послали еще нас, новую сотню, тебя ловить, да, сказывают, еще сотни две посылать хотят. До того, мол, уж дерзок! Извести все ватажки вышел указ…
   – Вы нас пустите с миром, – просто сказал старший стрелец. – Мы вам зла не хотим.
   Иванка спросил Максима, как с ними быть.
   – На что тебе их? Пусти. Не дворяне. Время придет, и встанут с народом опять, – отозвался Максим.
   Стрельцы поклонились ему.
   – А что, робята, пойдете ли с нами к весне? – спросил Иванка.
   – К весне не встанут стрельцы, – ответил старший. – Летом надо нам было еще держаться, а весной не поднять. Теперь долго силы копить.
   – Да и вы бы смирились, – сказал Павлик Тетеря, – не ныне, так завтра найдут. Что за корысть, коль повесят?
   – Один за всю землю не встанешь, – поддержал его старый стрелец. – Ну, будешь разбойничать, ну, дворян погубишь десяток, а толку что?! Без города, без стрельцов воевать на дворян не ходи: они дружны и ратное дело знают…
   – А коль мы отобьем из съезжей избы Гаврилу с Михайлой, Томилу, Козу да иных, да учиним на дворян ополченье, как Минин-Пожарский на ляхов, да сызнова город подымем? – сказал Иванка и выжидающе поглядел на стрельцов.
   – Не вздынешь, – твердо ответил старик. – Крестьяне жить привыкли погост от погоста семь верст… Ты их не собьешь в ополченье. Они – как грибы по кустам…
   – А Минин?.. – запальчиво возразил Иванка.
   Старый стрелец усмехнулся.
   – Минин дело совсем не то, малый, – со снисхождением сказал он. – Когда враг из чужой земли лезет, тогда все встают. Уж куды – бояре, и то иные корысть свою забывают. На том и держится Русь, без того ей не быть… Ино дело, когда меж себя, – тут не единство, а рознь… Не было бы розни, и спору не быть… Эх ты, Ми-нин! – со вздохом закончил стрелец. – Не усидел на спине, на хвосте не удержишься!..
   – Да и слух есть, робята, – сказал Павлик Тетеря, – сказывают – царь указал, чтобы заводчикам мятежа не бывать во Пскове, и их в Москву повезут…
   – В Москву?! – подскочив, воскликнул Иванка. – Когда повезут?!
   – Кто знает, когда… – ответил стрелец.
   Гурка вышел, пока Максим и Иванка говорили со стрельцами.
   – Федюнь, где Аксюша? – шепнул он, возвратясь.
   – На печке, чай, спит, – сказал Федя.
   – Да нет ее там.
   Гурка кинулся по деревеньке ее искать. Во дворах ее не нашлось, даже не заходила. Он вышел с фонарем в конюшню. Стойло, где был жеребец Аксюши, теперь опустело…
   – Уехала! Эх, девка, девка, спугнул я тебя, как голубку! – воскликнул Гурка. – Теперь бы нам и зажить!..
   Братья, семья, все, чего ему не хватало в бродяжной, бездомной жизни, явилось само. Ему вдруг захотелось тепла и покоя… Жениться, уйти куда-нибудь на Дон, что ли, в далекие земли, зажить домом, не воевать, не драться, не подставлять головы…
   – Уехала, – в раздумье и досаде повторил Гурка, сокрушенно качнув головой.
   Он постоял в конюшне у опустелого стойла и молча вошел в избу.
   – Нашел? – спросил Федюнька, уже возвратившийся от Максима.
   – Не нашел. Домой ускакала, к матке…
   – И умница, слава богу. Куды ей тут с нами! – одобрил поп Яков…

10

   На пеньке у дороги, возле Пантелеймоновского монастыря, сидел старичок с топором и котомкой…
   –Шерстобит со своим лучком и с ним монастырский служка по дороге на Псков поравнялись со старичком-плотником.
   – Здоров, дед! – поклонясь, окликнул его Шерстобит.
   – Заспались, молодые. Тут чуть не замерз, – сказал плотник, встав с места. – Пора, пора, – тихо добавил он. – Пистоли заряжены ль?
   – Все припасено, отец Яков, – ответил Шерстобит.
   – Ну, гляди, не зевать! Не схватили бы нашего молодца.
   – Не дадим! – уверенно сказал Шерстобит.
   Из снежной дали встали псковские стены и башни Великих ворот.
   По дороге тянулись обозы по пять, по десять саней, шли пешеходы, редко – в валенках, чаще в лаптях, с узелками и с котомками, закинутыми за плечи…
   Одетый плотником поп Яков, служка и Шерстобит шли вместе. По мере приближения к городским воротам все суровее и озабоченней делались их лица.
   То отставая от них, то равняясь, то обгоняя, шли пешеходы – крестьяне, монахи, стрельцы, горожане по трое, по четверо вместе, и поп Яков значительно переглядывался с прохожими, но ни разу не скинул шапки, не поздоровался и не сказал никому ни слова…
   У самых Великих ворот их нагнал обоз из пяти возов с бочками. У передней лошаденки распустилась супонь. Обоз почти обогнал их. Старик плотник крикнул хозяину:
   – Эй! Супонь рассоплил, подбери, раззява!
   – Спасибо, папаша, – кротко ответил тот, остановился и стал возиться у конской морды, затягивая хомут. Все воза с бочками остановились за ним, и пешеходы их обогнали, подходя к воротам…
   На многих санях ехали в город к торгу крестьяне, везли продавать кто свиную тушу, кто битых гусей, кто сено. И воротные стрельцы у Великих ворот осматривали воза, чтобы не было какого-нибудь неуказанного «воровского» привоза.
   Молодой стрелец Костя Волосяник стоял у ворот. Он вскакивал на воза, повертывал тушу, ворошил сено, протыкал его копьем и пропускал крестьян в ворота. Он подошел к возу с двумя бочками.
   – Что у тебя?
   – Квашеная капуста, не видишь? – развязно ответил хозяин.
   Костя Волосяник вскочил на сани и скинул покрышку с бочки. Он открыл рот, да так и остался.
   – Накрой скорее, дурак! – проворчала из бочки «капуста», направив на него пистоль.
   Костя опомнился и накинул покрышку. Хозяин саней стоял белый как снег. В ожидании, когда проедут воза, застряла в воротах толпа пешеходов. Лица их были напряжены, руки всех были сунуты в пазухи…
   – Чего встал!.. Чего встал посреди дороги? Пошел! – закричал на хозяина «капусты» Костя. Тот взмахнул кнутом так, что чуть ли не пересек пополам лошадь.
   – Н-но-о! Ме-о-ортвая! – заорал хозяин, торопясь проехать в ворота…
   Костя Волосяник скинул шапку и задумчиво почесал в затылке.
   – У тебя чего? – спросил он следующего мужика.
   – Вишь сам – капуста.
   – Ступай живей! – огрызнулся Костя, даже не смея взглянуть на бочку…
   Толпа пешеходов с дружным и облегченным вздохом двинулась в ворота за санями.
   Но они запоздали…

11

   «Чтобы Гаврилка с товарищи во Пскове, сидя за приставом, злого умысла не учинили и воровства и смуты не завели, отослал я их, по вашему, государь, указу…» – писал воевода, окольничий князь Львов к царю.
   Под сильным конвоем дворян и казаков тронулась вереница саней. Было раннее утро, а город уже проснулся.
   Увидев печальный поезд, две-три женщины крикнули:
   – Повезли!
   – Казнить повезли!
   Одна запричитала, подхватила другая, и вдруг – как это вышло, что молва неслась быстрее коней, но только до Петровского конца города долетела она раньше, и, когда подъехал санный поезд, улица была уже вся запружена толпою народа.
   – Дорогу! – выкрикнул пристав, боярский сын Марк Тимашев, тот самый, что охранял поезд Логина Нумменса при въезде его во Псков.
   В другое время, в другом месте боярский сын не постеснялся бы огреть плетью двоих-троих ближе стоявших людей, но на этот раз его одолела робость. Правда, он не видал оружия ни у кого в руках, но толпа была так велика и густа, что могла просто так, руками разорвать в клочья стражу вместе с конями…
   А народ притекал еще сзади. Отставшие догоняли поезд, на ходу натягивая шубейки и зипуны, женщины с ребятишками, ребята постарше – сами собой… Бежали посадские и стрельцы с криками, с плачем и бранью.
   – Не велели во Пскове казнить, в Новгород повезли! – кричали в толпе.
   – Эй, пристав, скажи там боярам, коли велят их казнить, и нам быть всем с ними в казни!
   Пристав обернулся.
   – Кому скажу? – спросил он. – Нас-то, сирот, и не пустят к боярам.
   – А ты дойди! – крикнула крендельщица Хавронья. – Всем городом сказываем!
   – Всем быть опять в татарыку, коль их казнят! – крикнул каменщик Прохор.
   – Дядя Гавря! – окликнул Иванка, пробившись в толпе к саням, в которых ехал хлебник с семьей.
   Хлебник оглянулся, и хотя Иванку было трудно узнать в лицо, он узнал его.
   – Дядя Гавря, я всех вас отобью. Глянь, как город кипит! – сказал Иванка дрожащим от радости голосом.
   При виде толпы, вышедшей провожать своих вожаков, он поверил в немедленное восстание города. Он видел волнение Пскова, такое же бурное, как в тот день, когда год назад в такой же толпе бежал по льду Великой, наперерез поезду Логина Нумменса…
   – Уймись, Иван, – строго сказал Гаврила. – Вишь – люди плачут. Кто плачет, тот уж не воин!..
   – Гаврила Левонтьич, как битва пойдет, так и слезы просохнут! – воскликнул Иванка.
   – Уймись, говорю! Погубишь себя, и только.
   – Да что я – один, что ли, в город прилез?! У меня ватага вокруг. Все на меня глядят. Только двину шапку, стрельцы и дворяне с коней упадут!..
   Хлебник смолчал.
   – Страшишься?! Своей головы бережешь! – воскликнул Иванка с упреком. – Аль крестное целование боишься нарушить и милости хошь заслужить смирением?!
   – Эх, Ваня! – со вздохом сказал хлебник и ничего не прибавил.
   – Поп Яков с нами и тоже ждет, – сказал Иванка, не отставая от саней хлебника.
   – Скажи старому, чтобы тебя унял. Пора все кончать. Уходите подале – на Дон, что ли, али в Брянские леса… – тихо сказал Гаврила.
   – А вы?! Вас на казнь отдать?
   – За правду и смерть не страшна… А может, помилует царь – пошлет в ссылку, как знать!.. – ответил Гаврила.
   Это был уже не тот человек, которому безраздельно верил и кого так жарко любил Иванка.
   Борода Гаврилы свалялась и поседела. Голос его был глух, под глазами и на скулах отеки, взгляд поблек, и весь он был сгорбленный и прибитый. Железная цепь гремела у него на руках, как на собаке, от каждого движения.
   Жена и дети расширенными и тревожными глазами глядели на хлебника, слушая его разговор с Иванкой и не вмешиваясь, даже не переводя своих любящих испуганных глаз от лица Гаврилы к лицу Иванки, словно его здесь и не было…
   Слова Гаврилы нагнали отчаяние на Иванку. Но если хлебник отказывался от того, чтобы быть отбитым, то не откажется от задуманного Томила, и если не ради себя, так ради Аленки согласится, конечно, кузнец… Иванка глазами нашел впереди сани, в которых везли кузнеца, и, взглянув ему в спину, узнал с ним рядом в санях Аленку… Ее, ее тоже увозят!..
   Иванка обогнал сани и протолкался к Мошницыным…
   К ним протискивались соседи, знакомые, обнимали и целовали их. У всех отъезжающих на глазах стояли слезы умиления, благодарности и глубокой печали. Что бы ни ждало их впереди, но никогда не увидеть им больше родного города!..
   – Михайла, здравствуй! – произнес Иванка над ухом Мошницына, улучив минутку…
   Кузнец вздрогнул.
   – Схватят тебя, – не оглянувшись, ответил он, сразу узнав Иванку. – Пошто ты сюда прилез?
   – Дочку сватать к тебе прилез! Слышь, кузнец, пятьдесят сватов, пятьдесят пистолей. Кони ждут и невесту и тестя. Таких коней понабрал у дворян – никто не догонит.
   Аленка слышала все и не смела поднять глаза.
   – Слышь, Алена, – негромко сказал кузнец.
   – Не мочно мне бачку покинуть, – ответила она. – Куды он один, без меня!
   – И бачку твоего отобьем. Все готово: робята мои вокруг. Оглянись – все глядят на тебя, ждут согласья. Как окажешь, так враз и подхватят тебя из саней и дворян с коней мигом постащат, – говорил Иванка, идя за санями.
   – Не балуй, Иван, – возразил кузнец. – Сколько крови прольешь в городу, и кровь та падет на Алену. Какое ей счастье будет? Сколь малых детишек, глянь!..
   – Робята мои не попятятся, дойдем до ворот, там посадски отстанут, тогда отобьем. Аль не любишь больше? – спросил Иванка, склонившись к Аленке и заглянув ей в лицо, закутанное платком.
   Она увидела усатого черномазого молодца, и, хоть было грустно и тяжело, она засмеялась – так был непохож усач на ее Иванку…
   – За бачкой поеду, Ивушка, – тихо шепнула она. – Люблю я тебя, как Якуню любила. А бачку как кинуть?..
   – Михайла, ты слышишь, пошто дочь свою губишь?! Слышь, отобьем вас обоих!.. – твердил Иванка с упорством.
   – В чепях я, в колоде: сам бечь не могу, – возразил кузнец.
   – Снесем на руках до коней, а поскачем что ветер! – твердил Иванка.
   – Гаврила, Томила и Прохор да все – все поедут, а я убегу? Бесстыдник я буду! – ответил кузнец.
   – Пропустите, посадские, дайте дорогу! – выкрикивал пристав.
   Но его не слушали. Люди подходили к саням, совали деньги, лепешки, сало и яйца, обнимали и целовали уезжавших…
   Целый час пробирался поезд через толпу к Петровским воротам, и сын боярский охрип и не мог больше кричать, и казаки не кричали, а только старались при первом случае каждый раз продвинуть хотя бы на шаг коней…
   Иванка, не отставая, двигался за санями. Не стесняясь отца, он твердил Аленке, как будет ее любить и лелеять, что нет жизни ему без нее… Она опустила глаза и молчала.
   Иванка в волнении перебежал к саням, в которых везли Козу и Томилу. Он обнялся с летописцем.
   – Сын боярский глядит на тебя, – шепнул Томила, – бежал бы, рыбак.
   – Уходи живей, баловень, двуголовый! – сказал Прохор Коза. – Где Кузьма? Тоже тут?..
   – Кузьма в деревне вас ждет, – слукавил Иванка. – Я пришел за вами. Как уйду?! Да вы не бойтесь, нас не дадут в обиду: со мной ватага, всех отобьем…
   – Иван, не балуй! Пропадешь и иных погубишь: старые стрельцы у ворот в караулах – на нас они злы, всех побьют вместе с семьями, и царь им спасибо за службу скажет, – строго заметил Прохор.
   – Иди… Спасибо – пришел проводить. Рад, что вижу тебя напоследок, – ласково добавил Томила.
   – Томила Иваныч, да как же тебе не срамно?! Что в сбитенной говорил, ты забыл?
   – Другая неделя – другие думы, Ванюша. Уж поздно ныне!..
   Вот уже рядом Петровские ворота, вот-вот кончится все…
   Ватага Иванки сбилась толпой впереди коней, преграждая дорогу, оттягивая минуты, не зная, что делать дальше, не решаясь перемолвиться словом со своим атаманом, чтобы не выдать его…
   – Слышь, Алена… Ворота, смотри!.. Слышь, кузнец, аль доселе в тебе все гордость, что я холоп?! Отдай мне Аленку!.. – твердил Иванка, снова перебежав к саням кузнеца.
   – Глуп ты, Ваня, – сказал Мошницын. – Люблю я тебя. И Аленке счастье с таким… И гордостью не кори колодника… Я дочь отдаю тебе, да видишь, сама не идет… Хошь, чтоб я сговорил, – не смею: то крови стоит, а дочери счастье чужой кровью купить не хочу.
   Не вступая без знака Иванки в стычку, ватага его отходила к воротам. Сколько ни оттягивали, а выезд близился. Вот-вот и вырвется поезд из городских ворот.
   Последний миг… Сани уже в воротах…
   – Алена! Нет жизни мне без тебя! – воскликнул Иванка.
   – Не кричи, безумок! Башки пожалей. Тут убьют тебя, нас всех убьешь: нам по тюрьмам, по ссылкам везти твою смерть, – остерег кузнец.
   Аленка упала на грудь отца, громко плача.
   Стоны, крики, прощальные возгласы раздавались вокруг за Петровскими воротами…
   – Берегись, берегись! – вдруг заорали ямщики.
   Казаки и дворяне вырвали сабли из ножен.
   Взлетели кнуты над конями…
   Обдав окружающих снежной пылью, взметнув комья снега из-под копыт, поезд рванулся вперед. Люди в санях шатнулись. Толпа раздалась, и сани помчались, оставив позади скопище провожатых.
   Несколько мгновений молча глядела вся тысяча человек вслед несчастным…
   Первая, тяжко вздохнув, перекрестилась в слезах бабка Ариша. Стоявший рядом посадский, сняв шапку, тоже перекрестился, а за ними – вся толпа провожатых.
   И воротник Петровских ворот, и стрелецкий десятник, и караульные стрельцы – все сняли шапки, желая доброго конца тяжелому пути вожаков восстания…
   – Идем, Ваня, идем, голубчик, – уговаривал поп, одетый в непривычное платье…
   Иванка глядел вперед по дороге, туда, где уже не вилась и снежная пыль, где скрылись за лесом сани…
   – По коням! – внезапно крикнул Иванка. – Наперерез! В угон, братцы!..
   Он кинулся бегом по дороге к лесочку, где были заранее приготовлены кони.
   – Ишь, дурак, налил бельмы с утра винищем! – воскликнул Гурка, схватив его за локоть.
   Иванка рванулся, но крепкие руки брата вцепились в него.
   Это было невдалеке от ворот, и стрелецкий наряд мог слышать выкрик Иванки.
   – Вали его в сани, робята, – сказал Гурка, – что с пьяным-то толковать…
   Четверо повалили его в подоспевшие сани и быстро погнали коней…
   Иванка был в самом деле как пьяный или в бреду; если бы не Гурка и поп, он сгубил бы себя и свою ватагу…
   Потеря любимого друга, разрушенные мечты о заветном «острове» и расставание навеки с Аленкой сломили его…
   Лежа в санях, он больше не рвался и не кричал, он стал, как дитя, покорным и неподвижным, и Гурка и поп смотрели с любовью и жалостью на утихшего буяна и чувствовали всем сердцем его горе…

12

   Все засуетились в деревеньке, запрягая и взнуздывая коней, набивая добром мешки, заседельные сумки и укладывая узлы в сани… Никогда еще в глухой лесной деревушке не бывало так много народу и не клокотала жизнь таким кипучим ключом.
   Пищали бросили. У кого были, те взяли с собой пистоли, ножи, кистени, незаметные топорки; кто посмелей, те – сабли.
   Гурка запряг лошадь в сани, посадил Федюньку.
   Иванка зашел к Максиму. Максим лежал, как все дни, никуда не собираясь.
   – Едем, Максим!
   – Куда мне ехать, Иван?
   – На Дон, в вольное царство казачье…
   – Помираю, милый, – сказал Максим. – Одна нога померла, а дни через два-три всему помирать, глянь!
   Максим показал ногу: она была синяя, страшная, мертвая.
   – Прощай, Иван. Расти да умней, – пожелал Максим. – Поцелуемся.
   Уже половина людей отъехала из деревни, когда Федюнька тронул сани, запряженные парой. Гурка тихонько поехал верхом вслед за ним.