Страница:
— Скачи, Терешка, что духу в Синбирск. Серебрякову скажи, чтобы конных гнал тотчас сюда, к переправе, да у Чикмаза пушек с полдюжины прихватил с собою сюда же для обороны моста, — сказал Разин.
Казак полетел стремглав к мосту.
Разин выехал сам на пригорок, махнул Наумову, стоявшему в засаде у свияжского моста.
Наумов построил конных донцов, а сзади них приготовил пехоту тысячи в две — мордвы, чувашей и черемис, которых казаки звали «лапотною пехотой». Их вел поп Василий — он хотя и не брал в руки сабли, но умел придавать людям смелость и веру в свою победу.
Степан их двинул вперед, решив расстаться с последней засадой на время, пока Серебряков приведет своих конных и Чикмаз пришлет свои пушки к мосту.
Дождь кончился, разошелся туман, и яркий отблеск вечерней зари осветил поле боя. Все стало ясней. Было видно, что разинцы снова ломят дворян: поле битвы ползло от Свияги в гору, оставляя сзади холмы убитых и раненых.
Разин качнул головой. Его тревожила участь пеших, плохо вооруженных людей, идущих за конниками Наумова. Но «лапотная» пехота шла смело. Вот она уже дошла до крайнего места схватки, вот казацкая конница для нее прорубила путь сквозь конницу воеводы, словно в лесу расчищая просеку, и раздалась на две стороны, пропуская «лапотных» в битву… При свете зари сверкнули их копья, разя дворян; над ними блеснули дворянские сабли… Но «лапотники» шли бесстрашно вперед, не отставая от казаков Наумова и пробиваясь к дворянским пушкам.
— Добре, добре, — глядя на них, бормотал себе в бороду Разин.
Он подхлестнул коня и сам помчался за ними в гущу сражения.
Трава повсюду была окрашена кровью. Тела убитых разбросаны были везде и местами высились прямо-таки холмами. Отчаянно, визгливо и хрипло кричали подбитые кони, стонали люди.
Одинокие лошади проносились без всадников и мчались дальше от битвы, в открытое поле…
В дважды рассеченном саблею запорожце, лежавшем ничком, Разин признал и с затылка убитого Бобу…
— Эх, Боба! — воскликнул он горько и ринулся дальше вперед.
— Батька! Батька! Сюда! — узнав его, крикнул Наумов из гущи свалки.
Наумов ударил на кусты, где стояли теперь воеводские пушки. Он вылетел сбоку и сбил засаду московских стрельцов. Те побежали. Их преследовали казаки Наумова и рубились уже в кустарнике. Пушки остались открытыми. Пушкари только сами оборонялись пальбой от наседавшей «лапотной» пехоты.
Разин примчался сюда.
— Наумов! Наумов! — кричал он вдогонку. — Чертов сын, позабыл, за чем шел!
Боевая задача Наумова была ясной и краткой: сбить стрельцов и помочь пехоте взять пушки. Наумов увлекся погоней.
— Эй, че-ор-рт! Вороти-ись! — вопил Разин ему вдогонку.
Пушки хлестали огнем в лицо наступающих, словно метлой разметая ряды чувашей, черемис и мордовцев.
«Вот-вот побегут, все пропало!» — страшился Разин.
Но пехота с попом впереди грозно рвалась через павших людей на огонь и смерть…
«С дубьем ведь, с одним дубьем, родимые, лезут на пушки!» — в восторге следя за ними, восклицал про себя Разин.
Поп Василий упал в гуще свалки.
Степан сам подскакал к его пехоте.
— Бей пушкарей, бери пушки! — крикнул он. Стесненные со всех сторон наступающими воеводские пушкари на руках откатили назад свои пушки и пальнули еще раз в толпу. Пуля пробила ногу Степану и раздробила бедро коню. Конь поддал задом, упал и забился, давя под собой атамана.
Увидев его паденье, пехота смутилась и отступила, толпой окружила, заслоняя его от врага.
— Время, время теряете, дьяволы! Пушки хватайте! — выкрикнул Разин.
С перекошенным от боли и нетерпенья лицом он со злостью вырвал из стремени раненую ногу.
Неотлучный Терешка поймал для него потерявшую всадника лошадь. Несколько человек его подсадили в седло.
— Братцы! Держись! — прокатилось над полем битвы, и все по голосу услыхали, что жив атаман.
Но за эти минуты дворяне и московские стрельцы успели прикрыть пушки и начали отводить их теперь за овраг, на новый рубеж, на пригорок.
Степан, призывая своих людей за собою, пустился вперед, перескакивая через стонущих раненых и убитых недругов и друзей…
Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел, как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали.
— Вперед! — кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к пушкам.
Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним. С другой стороны возвращался сюда же Наумов с донскими… И снова весь жар этой битвы перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех сторон наседавших теперь на Степана.
Сотни дворян сшиблись с сотнями казаков. Скрестились пики. Уже в полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек.
Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану.
— Батька, иду! — крикнул он.
Прежде других разинцев добрался до пушек сам атаман. Он саблей снес голову немецкому офицеру, конем затоптал одного пушкаря и заставил двоих пушкарей залезть под лафеты.
Пешие люди в лаптях с пиками, с косами, вилами бесстрашно бежали за атаманом. Их били пулями из мушкетов, рубили саблями, но, теряя десятки товарищей, он») пробивались вперед. Затаясь за лафетами, несколько черемис пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей.
Пушкари побежали, бросая свои орудия… Победа!..
«Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с конными. Вот он где нужен! — подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. — Дьявол — не лез бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!»
Забыв свою рану, Степан стал пристегивать постромки упряжных коней к пушке. Несколько человек чувашей и мордовцев ему помогали. Возле них шел горячий бой, люди рубились саблями, падали под копыта коней. Даже кони, взбешенные запахом крови, вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с горсткой смелых упорно делал свое.
Он уже видел победу. Он знал, что, оставшись без пушек, воевода опять побежит, и он его будет гнать и добьет до конца…
Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за шиворот, Разин швырнул его на лафет и сунул ему в руки вожжи.
— Скачи! — приказал он, указав ему в сторону своих войск. Молодой пушкарь испуганно заморгал, хватил кнутом и усердно погнал коней, крича на них, как ямщик на большой дороге.
Чуваши и мордовцы успели запрячь еще два орудия и погнали их вслед за первым.
Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой «лапотников» отрезан от всех своих, увидал, как на них налетают откуда-то взятые воеводой драгуны… «Сатана! Ведь еще он припас засаду!» — подумал Степан.
— Батька! На коня! На коня! — отчаянно завопил, пробиваясь к нему, Наумов.
Степан ухватился за холку коня, но раненая нога отяжелела и не поднималась в стремя…
Над самой головой Степана раздался остервенелый лязг сабель — это свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова.
К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой. Степан взглянул вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова.
Разин, подсаженный двоими мордовцами, вскочил наконец в седло, схватился за саблю, но не успел ее вырвать из ножен: драгунский клинок рубанул его по простоволосой голове. В глазах атамана перевернулось все — казаки и другуны. Заходящее солнце прыснуло ослепляющим золотом прямо в зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла.
«Зарубил меня окаянный драгун!» — подумал он, падая навзничь.
Нет, это была не победа дворянского войска. Опытный воевода Юрий Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать к «дедовской чести», что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее. К концу дня усталость всех дошла до такого предела, что если бы Разин призвал от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство…
Какая лютая схватка закипела вдруг над пораженным атаманом! Откуда взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила вдруг вся навалилась на этом участке боя… Половина драгун полегла под внезапным свирепым натиском. Воевода видел их трупы: удары пик их пронзали насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?!
Если бы не было сабель, пищалей и пик, думается, мятежники и с голыми кулаками одолели бы все же дворян и драгунский засадный полк и отбили бы все-таки своего атамана.
Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там «лапотной» рати!.. Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не пропал в этой сече, когда, как буря, без всякого склада и строя, толпы мятежников бросились напролом, защищая упавшего Разина. Пешие, конные — все помешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали грудями на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй… Барятинский видел, как какой-то широкоплечий, коренастый татарин, свалившись с убитой лошади, схватил под мышки мертвого дворянина и стал им махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов.
А этот бешеный есаул Наумов! Сколько воинов искрошил он саблей и затоптал конем, когда, словно чудом, прошел невредимым сквозь полк стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун!
Дорвавшись до своего атамана, Наумов перекинул его к себе на седло. Дворяне, драгуны, стрельцы — все искали чести взять в плен воровского главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не мог прорваться никто из воеводского стана… Мятежники отходили железной стеной, отражая удары до самой Свияги…
«Когда бы я так пал с коня, стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся дворянская рать в защиту меня?» — спросил себя воевода.
И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою…
И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки…
Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился…
Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны…
Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению…
Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку.
Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо:
— Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены…
Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань.
— Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке…
Милославский заплакал.
Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно.
Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет…
Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде — штук в двенадцать яиц… Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать.
Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони…
Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
— Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы.
— Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, — сказал полковник.
— А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани…
— Так, пан воевода.
— Ну вот и ступай… а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись — дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам…
Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
— Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, — указал воевода. — Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут…
— Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! — сказал дворянин.
Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление.
«А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул — без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», — писал Барятинский.
Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона — лишь ко тщеславию».
«Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», — заключил Барятинский…
Казак полетел стремглав к мосту.
Разин выехал сам на пригорок, махнул Наумову, стоявшему в засаде у свияжского моста.
Наумов построил конных донцов, а сзади них приготовил пехоту тысячи в две — мордвы, чувашей и черемис, которых казаки звали «лапотною пехотой». Их вел поп Василий — он хотя и не брал в руки сабли, но умел придавать людям смелость и веру в свою победу.
Степан их двинул вперед, решив расстаться с последней засадой на время, пока Серебряков приведет своих конных и Чикмаз пришлет свои пушки к мосту.
Дождь кончился, разошелся туман, и яркий отблеск вечерней зари осветил поле боя. Все стало ясней. Было видно, что разинцы снова ломят дворян: поле битвы ползло от Свияги в гору, оставляя сзади холмы убитых и раненых.
Разин качнул головой. Его тревожила участь пеших, плохо вооруженных людей, идущих за конниками Наумова. Но «лапотная» пехота шла смело. Вот она уже дошла до крайнего места схватки, вот казацкая конница для нее прорубила путь сквозь конницу воеводы, словно в лесу расчищая просеку, и раздалась на две стороны, пропуская «лапотных» в битву… При свете зари сверкнули их копья, разя дворян; над ними блеснули дворянские сабли… Но «лапотники» шли бесстрашно вперед, не отставая от казаков Наумова и пробиваясь к дворянским пушкам.
— Добре, добре, — глядя на них, бормотал себе в бороду Разин.
Он подхлестнул коня и сам помчался за ними в гущу сражения.
Трава повсюду была окрашена кровью. Тела убитых разбросаны были везде и местами высились прямо-таки холмами. Отчаянно, визгливо и хрипло кричали подбитые кони, стонали люди.
Одинокие лошади проносились без всадников и мчались дальше от битвы, в открытое поле…
В дважды рассеченном саблею запорожце, лежавшем ничком, Разин признал и с затылка убитого Бобу…
— Эх, Боба! — воскликнул он горько и ринулся дальше вперед.
— Батька! Батька! Сюда! — узнав его, крикнул Наумов из гущи свалки.
Наумов ударил на кусты, где стояли теперь воеводские пушки. Он вылетел сбоку и сбил засаду московских стрельцов. Те побежали. Их преследовали казаки Наумова и рубились уже в кустарнике. Пушки остались открытыми. Пушкари только сами оборонялись пальбой от наседавшей «лапотной» пехоты.
Разин примчался сюда.
— Наумов! Наумов! — кричал он вдогонку. — Чертов сын, позабыл, за чем шел!
Боевая задача Наумова была ясной и краткой: сбить стрельцов и помочь пехоте взять пушки. Наумов увлекся погоней.
— Эй, че-ор-рт! Вороти-ись! — вопил Разин ему вдогонку.
Пушки хлестали огнем в лицо наступающих, словно метлой разметая ряды чувашей, черемис и мордовцев.
«Вот-вот побегут, все пропало!» — страшился Разин.
Но пехота с попом впереди грозно рвалась через павших людей на огонь и смерть…
«С дубьем ведь, с одним дубьем, родимые, лезут на пушки!» — в восторге следя за ними, восклицал про себя Разин.
Поп Василий упал в гуще свалки.
Степан сам подскакал к его пехоте.
— Бей пушкарей, бери пушки! — крикнул он. Стесненные со всех сторон наступающими воеводские пушкари на руках откатили назад свои пушки и пальнули еще раз в толпу. Пуля пробила ногу Степану и раздробила бедро коню. Конь поддал задом, упал и забился, давя под собой атамана.
Увидев его паденье, пехота смутилась и отступила, толпой окружила, заслоняя его от врага.
— Время, время теряете, дьяволы! Пушки хватайте! — выкрикнул Разин.
С перекошенным от боли и нетерпенья лицом он со злостью вырвал из стремени раненую ногу.
Неотлучный Терешка поймал для него потерявшую всадника лошадь. Несколько человек его подсадили в седло.
— Братцы! Держись! — прокатилось над полем битвы, и все по голосу услыхали, что жив атаман.
Но за эти минуты дворяне и московские стрельцы успели прикрыть пушки и начали отводить их теперь за овраг, на новый рубеж, на пригорок.
Степан, призывая своих людей за собою, пустился вперед, перескакивая через стонущих раненых и убитых недругов и друзей…
Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел, как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали.
— Вперед! — кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к пушкам.
Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним. С другой стороны возвращался сюда же Наумов с донскими… И снова весь жар этой битвы перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех сторон наседавших теперь на Степана.
Сотни дворян сшиблись с сотнями казаков. Скрестились пики. Уже в полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек.
Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану.
— Батька, иду! — крикнул он.
Прежде других разинцев добрался до пушек сам атаман. Он саблей снес голову немецкому офицеру, конем затоптал одного пушкаря и заставил двоих пушкарей залезть под лафеты.
Пешие люди в лаптях с пиками, с косами, вилами бесстрашно бежали за атаманом. Их били пулями из мушкетов, рубили саблями, но, теряя десятки товарищей, он») пробивались вперед. Затаясь за лафетами, несколько черемис пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей.
Пушкари побежали, бросая свои орудия… Победа!..
«Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с конными. Вот он где нужен! — подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. — Дьявол — не лез бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!»
Забыв свою рану, Степан стал пристегивать постромки упряжных коней к пушке. Несколько человек чувашей и мордовцев ему помогали. Возле них шел горячий бой, люди рубились саблями, падали под копыта коней. Даже кони, взбешенные запахом крови, вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с горсткой смелых упорно делал свое.
Он уже видел победу. Он знал, что, оставшись без пушек, воевода опять побежит, и он его будет гнать и добьет до конца…
Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за шиворот, Разин швырнул его на лафет и сунул ему в руки вожжи.
— Скачи! — приказал он, указав ему в сторону своих войск. Молодой пушкарь испуганно заморгал, хватил кнутом и усердно погнал коней, крича на них, как ямщик на большой дороге.
Чуваши и мордовцы успели запрячь еще два орудия и погнали их вслед за первым.
Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой «лапотников» отрезан от всех своих, увидал, как на них налетают откуда-то взятые воеводой драгуны… «Сатана! Ведь еще он припас засаду!» — подумал Степан.
— Батька! На коня! На коня! — отчаянно завопил, пробиваясь к нему, Наумов.
Степан ухватился за холку коня, но раненая нога отяжелела и не поднималась в стремя…
Над самой головой Степана раздался остервенелый лязг сабель — это свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова.
К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой. Степан взглянул вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова.
Разин, подсаженный двоими мордовцами, вскочил наконец в седло, схватился за саблю, но не успел ее вырвать из ножен: драгунский клинок рубанул его по простоволосой голове. В глазах атамана перевернулось все — казаки и другуны. Заходящее солнце прыснуло ослепляющим золотом прямо в зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла.
«Зарубил меня окаянный драгун!» — подумал он, падая навзничь.
Нет, это была не победа дворянского войска. Опытный воевода Юрий Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать к «дедовской чести», что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее. К концу дня усталость всех дошла до такого предела, что если бы Разин призвал от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство…
Какая лютая схватка закипела вдруг над пораженным атаманом! Откуда взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила вдруг вся навалилась на этом участке боя… Половина драгун полегла под внезапным свирепым натиском. Воевода видел их трупы: удары пик их пронзали насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?!
Если бы не было сабель, пищалей и пик, думается, мятежники и с голыми кулаками одолели бы все же дворян и драгунский засадный полк и отбили бы все-таки своего атамана.
Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там «лапотной» рати!.. Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не пропал в этой сече, когда, как буря, без всякого склада и строя, толпы мятежников бросились напролом, защищая упавшего Разина. Пешие, конные — все помешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали грудями на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй… Барятинский видел, как какой-то широкоплечий, коренастый татарин, свалившись с убитой лошади, схватил под мышки мертвого дворянина и стал им махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов.
А этот бешеный есаул Наумов! Сколько воинов искрошил он саблей и затоптал конем, когда, словно чудом, прошел невредимым сквозь полк стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун!
Дорвавшись до своего атамана, Наумов перекинул его к себе на седло. Дворяне, драгуны, стрельцы — все искали чести взять в плен воровского главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не мог прорваться никто из воеводского стана… Мятежники отходили железной стеной, отражая удары до самой Свияги…
«Когда бы я так пал с коня, стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся дворянская рать в защиту меня?» — спросил себя воевода.
И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою…
И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки…
Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился…
Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны…
Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению…
Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку.
Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо:
— Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены…
Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань.
— Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке…
Милославский заплакал.
Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно.
Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет…
Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде — штук в двенадцать яиц… Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать.
Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони…
Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
— Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы.
— Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, — сказал полковник.
— А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани…
— Так, пан воевода.
— Ну вот и ступай… а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись — дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам…
Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
— Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, — указал воевода. — Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут…
— Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! — сказал дворянин.
Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление.
«А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул — без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», — писал Барятинский.
Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона — лишь ко тщеславию».
«Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», — заключил Барятинский…
Свет померк
Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.
Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
— Кто бит, Наумыч? — спросил он.
— Стоим, батька, держимся крепко, — ответил Наумов.
— Вели-ка свечу вздуть, — сказал Степан.
— Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! — возразил Наумов.
— Не вижу свечи… Поднеси-ка ко мне поближе, — потребовал Разин.
Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
— Чего я сказал! Дай свечку! — нетерпеливо прикрикнул Степан.
— Держу свечу, батька, — дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп.
— Вон… чего… окаянный драгун… мне содеял… — еще тише Наумова сказал атаман. — Слеп я, тезка… не вижу света…
— Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен… Лежи-ка в покое… Я стану осадой стоять…
— Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань — к Ал макаю да к Михайле Харитонову — на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, — трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. — Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться…
— Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, — отозвался Наумов. — Мыслю, наскоре будет подмога.
— Сережку ко мне призови, — внезапно сказал Степан.
— Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.
— Что ты врешь! — внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. — Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне… Где Сергей?!
— Батька, ляг.
— Где Сергей?!
— Нет Сергея, порублен у пушек в бою… — увещевал Наумов.
— Кто Сережку срубил? Кто срубил? — кричал Разин.
— Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, — уговаривал есаул.
Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул:
— Изме-ена-а!.. Изме-ена-а!.. — и пал на ковер…
Он бредил…
Наумов оставил возле него двоих казаков, сам же вышел на вал — послушать в ночи, как живет войско. К нему подвели перебежчика от Барятинского, стрельца.
— Сведите меня к атаману, — требовал тот.
— Я сам атаман, — поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков.
— Не признали тебя в темноте-то, батька Степан Тимофеич, — сообразив, живо ответил один из дозорных, приведший стрельца.
— Сговор между бояр, — сообщил стрелец. — Как ты ныне учнешь бой, так разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх…
Наумов тотчас же выслал разъезды к Волге, где у берега стояли челны и струги. По стругам велел зарядить фальконеты, направив их жерлами на берег… Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в камыши, на случай, в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из симбирских крестьян он поручил наблюдать осаду, пока отвезет в безопасное место раненого Степана, и с десятком донских казаков, взяв на носилки Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой.
У самого берега встретился им конный дозор.
— Шум от Волги, — сказал атаман конной сотни, — у берега людно. Кони ржут, люди голос дают…
Наумов прислушался. Невдалеке поднимался гул голосов. Послышалось одинокое ржанье…
— Угонят челны, тогда пропадем тут, как мухи, — заметил Прокоп, сопровождавший Наумова.
— Поспеем, уйдем. Главное дело — нам батьку спасти да донских, — отозвался Наумов.
— А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь?
— Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! — ответил Наумов. — Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим, — заключил он.
По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу. В камышах, идя по колено в воде, погрузили Разина в челн, когда от острожка послышалась пушечная пальба и пищальный бой.
— Живо в дозор! — приказал Прокопу Наумов. — Я тут буду с батькой…
В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую рыбную ловлю, Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они сошлись и в последнее время стали почти неразлучны.
В волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана. С десяток сообщников было у него в своей Понизовской станице, с десяток верных людей, тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из казацкого стана и выдать Разина воеводам. Но, кроме таких ближних Прокопу людей, большинство были в Понизовской станице верные разинцы, которые не спустили бы своему есаулу измены. Из казаков своей станицы больше всех опасался Прокоп Никиту Петуха, бесстрашного малого, который увлек всю станицу Прокопа в жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и вот не отходит теперь от его шатра. Прокоп его знал как казака, готового в любой час сложить свою голову за атамана. При нем Прокоп не решился бы на измену.
И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния.
— Никитушка, слушай-ка, брат, скачи живо в город, в дом атаманский, — сказал он. — Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей зовут, как твою, ты сказывал, звали… Бояре ить в город влезут, схватят ее, атаманову радость, спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да и руки-то женские наших казацких нежнее… Вези ее живо сюда, чтобы ходила за батькой, покуда оправится.
И Никита пустился в город…
После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. «Врешь, Степан Тимофеич! Ушел, так и мыслишь, что я все спущу? Как не так! Вот оденусь сейчас да и в Астрахань съеду! Не мужняя жена я тебе — не догонишь, любить не заставишь! Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне сам полюбил меня. Нагорюешься, коли покину… Мало ли кто там к тебе приберется да станет мне хальное молвить, а я и терпи? Сам бы иной заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота пришла… Простая душа-то, он мыслит, она прибралась по ратным делам, а женка — так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми…»
Марья услышала голоса во дворе у ворот. Разин кликал Терешку. Знать, атаманиха уезжает к себе. «Неужто и он с ней уедет? — мелькнула боязливая мысль. Но она и сама не поверила этому. — Не уедет! Да как ему город покинуть и всех казаков? Не таковский!.. Небось проститься зайдет пред битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко, когда она стала собой красоваться, мол, я не стерпела… Скажу — никогда такого наперед не стрясется… И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем ночи проводит? К кому…»
С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал.
Через час началась горячая битва. Вот тут за домами, тут рядом, на горке, в конце той же улицы разгорался кровавый бой. Пальба из мушкетов, пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье и лай собак, с испугу ревут по соседям коровы, козы кричат, как черти в аду…
Над городом разливалось зарево.
Марья стояла всю ночь у ворот. По звукам старалась понять, что творится.
И вот все утихло… Марья услышала топот копыт, ей казалось, что даже копыта Степанова коня стучат по-иному, чем у других: узнала лошадь Степана. Поспешно метнулась от калитки к себе…
Целый день Марья слушала отдаленный грохот пушек, далекие выстрелы из пищалей и крики.
Когда Степан, не зайдя к ней, ушел к себе в дом после приступа на острожек, она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками.
— Опять ведь не одолели острожка!
В отчаянии, униженная, не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к себе.
«Не жена ты, Машка! — твердила она себе. — Была бы победа, радость, и он бы вломился к тебе с атаманами пить, как намедни. С горем, с бедой уж к тебе не придет!.. А была бы родная, и кручину принес бы, кручинную голову положил бы на грудь к тебе, ласки ждал бы… Была бы женою, не оробела бы и сама прийти к нему с утешеньем…»
Она ожидала, что утром он все же зайдет, следила, видела, стоя у окна, как он с Бобой и Терешкой поехал из дому, даже не оглянувшись в ее сторону…
Слушая звуки битвы, Марья думала не о победе или поражении. Она не могла опомниться от удара.
«Ну, мало ли что там сболтнула, ну, мало ли — осерчал… А как же так — не проститься перед такой великою битвой?» — растерянно размышляла она.
Только когда по городу повезли на телегах раненых казаков и пешие потянулись по двое, по трое, в окровавленной одежде, поддерживая друг друга, хромая и зажимая свежие раны шапками или тряпками, она кинулась от ворот, побежала по улицам спрашивать их — как там битва…
— Никто — никого. Нашла сила на силу! — говорили не раз.
— А как атаман?
— Атаман на коне впереди. Да что ему станет, раз пуля его не берет! — уверенно повторяли одно и то же.
Марья знала, как сам Степан смеялся над славою колдуна.
«Так что же его бережет? Удаль? Отвага? Любовь людская? Может, слава, что он заколдован: не смеют напасть на него — колдовства страшатся! А вдруг нападут?..»
Временами Марье казалось, что с поля из-за Свияги доносится до нее его зычный голос, хоть знала, что этого быть не может…
Вороны раскаркались над головою, заглушая все дальние звуки.
— Проклятая птица — на вашу же голову! — выбранилась Маша, поняв, что обычные спутники битвы, они летят на поживу.
Она сравнивала ворон со вчерашнею гостьей, со «старицей», но тут же призналась, что ревность ее ослепила. Алена Ивановна диво как хороша и с вороной не схожа… И тут же спросила себя: «А ты бы, Машута, сумела бы эдак же рати водить? А нет, не сумела бы, право! — призналась сама себе. — Не женское дело, да и Степан не любил бы такую… На экие плечи и коромысла ладом не положишь, а где там пищаль али саблей махать!.. Не к тому рождена».
Сгустились сумерки, стихла пальба.
Марья вспомнила, что так же все утро тогда, когда только вошли в Симбирск и Степан гнал к Казани разбитого Барятинского.
«Может, опять одоление!»
Она бросилась в избу, чтобы приодеться и встретить Степана как ни в чем не бывало, не попрекнуть ни в чем, обласкать…
Но едва накинула побогаче, покраше платье, как на улице поднялся топот копыт, голоса людей и собачий лай.
«Едет!» — подумала Марья. Она выбежала снова на улицу, но всадники уже проскакали мимо.
По улице, как, бывало, от всенощной, вереницами тянулись усталые люди, пораненные в бою. Шли со стонами, в муках, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть.
Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
— Кто бит, Наумыч? — спросил он.
— Стоим, батька, держимся крепко, — ответил Наумов.
— Вели-ка свечу вздуть, — сказал Степан.
— Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! — возразил Наумов.
— Не вижу свечи… Поднеси-ка ко мне поближе, — потребовал Разин.
Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
— Чего я сказал! Дай свечку! — нетерпеливо прикрикнул Степан.
— Держу свечу, батька, — дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп.
— Вон… чего… окаянный драгун… мне содеял… — еще тише Наумова сказал атаман. — Слеп я, тезка… не вижу света…
— Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен… Лежи-ка в покое… Я стану осадой стоять…
— Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань — к Ал макаю да к Михайле Харитонову — на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, — трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. — Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться…
— Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, — отозвался Наумов. — Мыслю, наскоре будет подмога.
— Сережку ко мне призови, — внезапно сказал Степан.
— Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.
— Что ты врешь! — внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. — Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне… Где Сергей?!
— Батька, ляг.
— Где Сергей?!
— Нет Сергея, порублен у пушек в бою… — увещевал Наумов.
— Кто Сережку срубил? Кто срубил? — кричал Разин.
— Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, — уговаривал есаул.
Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул:
— Изме-ена-а!.. Изме-ена-а!.. — и пал на ковер…
Он бредил…
Наумов оставил возле него двоих казаков, сам же вышел на вал — послушать в ночи, как живет войско. К нему подвели перебежчика от Барятинского, стрельца.
— Сведите меня к атаману, — требовал тот.
— Я сам атаман, — поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков.
— Не признали тебя в темноте-то, батька Степан Тимофеич, — сообразив, живо ответил один из дозорных, приведший стрельца.
— Сговор между бояр, — сообщил стрелец. — Как ты ныне учнешь бой, так разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх…
Наумов тотчас же выслал разъезды к Волге, где у берега стояли челны и струги. По стругам велел зарядить фальконеты, направив их жерлами на берег… Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в камыши, на случай, в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из симбирских крестьян он поручил наблюдать осаду, пока отвезет в безопасное место раненого Степана, и с десятком донских казаков, взяв на носилки Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой.
У самого берега встретился им конный дозор.
— Шум от Волги, — сказал атаман конной сотни, — у берега людно. Кони ржут, люди голос дают…
Наумов прислушался. Невдалеке поднимался гул голосов. Послышалось одинокое ржанье…
— Угонят челны, тогда пропадем тут, как мухи, — заметил Прокоп, сопровождавший Наумова.
— Поспеем, уйдем. Главное дело — нам батьку спасти да донских, — отозвался Наумов.
— А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь?
— Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! — ответил Наумов. — Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим, — заключил он.
По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу. В камышах, идя по колено в воде, погрузили Разина в челн, когда от острожка послышалась пушечная пальба и пищальный бой.
— Живо в дозор! — приказал Прокопу Наумов. — Я тут буду с батькой…
В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую рыбную ловлю, Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они сошлись и в последнее время стали почти неразлучны.
В волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана. С десяток сообщников было у него в своей Понизовской станице, с десяток верных людей, тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из казацкого стана и выдать Разина воеводам. Но, кроме таких ближних Прокопу людей, большинство были в Понизовской станице верные разинцы, которые не спустили бы своему есаулу измены. Из казаков своей станицы больше всех опасался Прокоп Никиту Петуха, бесстрашного малого, который увлек всю станицу Прокопа в жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и вот не отходит теперь от его шатра. Прокоп его знал как казака, готового в любой час сложить свою голову за атамана. При нем Прокоп не решился бы на измену.
И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния.
— Никитушка, слушай-ка, брат, скачи живо в город, в дом атаманский, — сказал он. — Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей зовут, как твою, ты сказывал, звали… Бояре ить в город влезут, схватят ее, атаманову радость, спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да и руки-то женские наших казацких нежнее… Вези ее живо сюда, чтобы ходила за батькой, покуда оправится.
И Никита пустился в город…
После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. «Врешь, Степан Тимофеич! Ушел, так и мыслишь, что я все спущу? Как не так! Вот оденусь сейчас да и в Астрахань съеду! Не мужняя жена я тебе — не догонишь, любить не заставишь! Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне сам полюбил меня. Нагорюешься, коли покину… Мало ли кто там к тебе приберется да станет мне хальное молвить, а я и терпи? Сам бы иной заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота пришла… Простая душа-то, он мыслит, она прибралась по ратным делам, а женка — так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми…»
Марья услышала голоса во дворе у ворот. Разин кликал Терешку. Знать, атаманиха уезжает к себе. «Неужто и он с ней уедет? — мелькнула боязливая мысль. Но она и сама не поверила этому. — Не уедет! Да как ему город покинуть и всех казаков? Не таковский!.. Небось проститься зайдет пред битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко, когда она стала собой красоваться, мол, я не стерпела… Скажу — никогда такого наперед не стрясется… И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем ночи проводит? К кому…»
С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал.
Через час началась горячая битва. Вот тут за домами, тут рядом, на горке, в конце той же улицы разгорался кровавый бой. Пальба из мушкетов, пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье и лай собак, с испугу ревут по соседям коровы, козы кричат, как черти в аду…
Над городом разливалось зарево.
Марья стояла всю ночь у ворот. По звукам старалась понять, что творится.
И вот все утихло… Марья услышала топот копыт, ей казалось, что даже копыта Степанова коня стучат по-иному, чем у других: узнала лошадь Степана. Поспешно метнулась от калитки к себе…
Целый день Марья слушала отдаленный грохот пушек, далекие выстрелы из пищалей и крики.
Когда Степан, не зайдя к ней, ушел к себе в дом после приступа на острожек, она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками.
— Опять ведь не одолели острожка!
В отчаянии, униженная, не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к себе.
«Не жена ты, Машка! — твердила она себе. — Была бы победа, радость, и он бы вломился к тебе с атаманами пить, как намедни. С горем, с бедой уж к тебе не придет!.. А была бы родная, и кручину принес бы, кручинную голову положил бы на грудь к тебе, ласки ждал бы… Была бы женою, не оробела бы и сама прийти к нему с утешеньем…»
Она ожидала, что утром он все же зайдет, следила, видела, стоя у окна, как он с Бобой и Терешкой поехал из дому, даже не оглянувшись в ее сторону…
Слушая звуки битвы, Марья думала не о победе или поражении. Она не могла опомниться от удара.
«Ну, мало ли что там сболтнула, ну, мало ли — осерчал… А как же так — не проститься перед такой великою битвой?» — растерянно размышляла она.
Только когда по городу повезли на телегах раненых казаков и пешие потянулись по двое, по трое, в окровавленной одежде, поддерживая друг друга, хромая и зажимая свежие раны шапками или тряпками, она кинулась от ворот, побежала по улицам спрашивать их — как там битва…
— Никто — никого. Нашла сила на силу! — говорили не раз.
— А как атаман?
— Атаман на коне впереди. Да что ему станет, раз пуля его не берет! — уверенно повторяли одно и то же.
Марья знала, как сам Степан смеялся над славою колдуна.
«Так что же его бережет? Удаль? Отвага? Любовь людская? Может, слава, что он заколдован: не смеют напасть на него — колдовства страшатся! А вдруг нападут?..»
Временами Марье казалось, что с поля из-за Свияги доносится до нее его зычный голос, хоть знала, что этого быть не может…
Вороны раскаркались над головою, заглушая все дальние звуки.
— Проклятая птица — на вашу же голову! — выбранилась Маша, поняв, что обычные спутники битвы, они летят на поживу.
Она сравнивала ворон со вчерашнею гостьей, со «старицей», но тут же призналась, что ревность ее ослепила. Алена Ивановна диво как хороша и с вороной не схожа… И тут же спросила себя: «А ты бы, Машута, сумела бы эдак же рати водить? А нет, не сумела бы, право! — призналась сама себе. — Не женское дело, да и Степан не любил бы такую… На экие плечи и коромысла ладом не положишь, а где там пищаль али саблей махать!.. Не к тому рождена».
Сгустились сумерки, стихла пальба.
Марья вспомнила, что так же все утро тогда, когда только вошли в Симбирск и Степан гнал к Казани разбитого Барятинского.
«Может, опять одоление!»
Она бросилась в избу, чтобы приодеться и встретить Степана как ни в чем не бывало, не попрекнуть ни в чем, обласкать…
Но едва накинула побогаче, покраше платье, как на улице поднялся топот копыт, голоса людей и собачий лай.
«Едет!» — подумала Марья. Она выбежала снова на улицу, но всадники уже проскакали мимо.
По улице, как, бывало, от всенощной, вереницами тянулись усталые люди, пораненные в бою. Шли со стонами, в муках, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть.