Страница:
Марья догнала гурьбу казаков.
— Как там, братцы родимые, кончилась битва?
— Лишь ночь развела, а то бы и до сих пор бились, — ответили ей.
— А кто кого, братцы? А как там Степан Тимофеич?
— Да что ты, не ведаешь, что ли! Ведь атаман-то поранен! — сказали ей
Марья едва удержалась от крика. Ноги ее ослабли.
— Под драгунскую саблю пал. Голову посекли, аж с седла повалился.
— Да жив он? Жив все же? — увязавшись за казаками, настойчиво продолжала расспрашивать Марья.
— Али тебе пуще всех его надо?! Вишь, сами поранены люди. Чего пристала! Сказано — ранен, так, стало быть, не убит!
— Да где он? Куда его повезли? — добивалась она.
— Куда надо, туды и свезли… Отвяжись-ка ты, пропастна дура… Не баба — пиявица, право!
Марья кинулась постелить помягче постель. Вот его привезут… Ведь в голову ранен — стало, подушку повыше, чтобы кровью не наливалась рана… Господи боже, да как же не сберегли его?! Каждый небось за себя, а он-то — за всех!.. Небось вон своими ногами плетутся, а сам атаман — ясное солнце — в голову ранен.
Кабы знать, куда его повезли, сама бы к нему побежала, — да куда?.. Господи, не дай изболеться тоской? И вдруг спохватилась.
— Да что же я, дура дубова, в избе?! Может, еще казаки пойдут мимо — укажут!..
Марья металась, не зная, за что схватиться, что делать, — греть воду, чтобы обмыть ему рану, или бежать за знахаркой…
Да, может, они сбрехнули не знаючи, может, совсем и не ранен?..
Никита въехал в Симбирск навстречу текущей толпе истомленной боем пехоты и вереницам раненых разинцев, бредших пешком и ехавших на телегах. Все эти толпы тянулись в леса и поля — за город.
Разноязычный говор татар, черемис, чувашей и мордовцев слышался в темных улицах среди скрипа телег и ржания и фырканья лошадей. Иногда обессиленный раненый падал. Его поднимали товарищи, уговаривали проезжих взять на телегу; те ворчали, что лошади скоро падут — столько народа уже лежит и сидит на телегах… На одной из телег заметили, что двое раненых казаков успели скончаться. Мертвецов сложили тут же на улице, возле дороги, а обессиленных раненых положили на их место.
Казаки стучали в двери и ставни домишек, умоляя хозяев о пище и воде. В приоткрытые ставни скупо и торопливо совали им подаяние, словно боясь быть замеченными в добром деле.
По городу между жителями уже пробежал слух, что Разин убит или ранен, что разинцы отходят из города, и горожане спешили затвориться в домах, хотя и не смели еще отказывать казакам, помня недавнее время, когда воеводы бежали и казаки остались хозяевами города.
— Сучье вымя, почуяли недобро — и ворота на запор! — в негодовании ворчал Никита, пробираясь по ставшим знакомыми грязным симбирским улицам.
Он свернул с главной дороги в улицу, где стоял атаманский дом.
«Ведь экая сотряслась напасть!.. И как мы не сберегли его, право!.. Атамана такого великого не сберегли! — размышлял Никита. — И я-то был тут же в сече, ан нет того, чтобы рядом быть с атаманом. Прокопа хранил от сабли, а самого дорогого не уберег!.. Вот утре битва опять разгорится — а кто поведет? Наумов? Наумов удал, да не равняться ему с самим батькой!»
В темной улице Никита остановился, присматриваясь к домам. Улица была пустынна. Никита во тьме и тумане едва узнал атаманский дом, спрянул с седла, привязал коней. Подумал, что атаманская люба вскинется, заголосит, как узнает об атаманской беде. Он поискал осторожных слов, чтобы ее не сразу напугать, и вошел во двор.
Увидев во тьме едва заметное тусклое пятно затянутого пузырем оконца, он понял, что это и есть избушка, о которой сказал Прокоп. Никита постучался в косяк окна.
— Ой, ктой-то? — услышал он голос, от которого сердце ухнуло так, словно он сорвался с высоты и падал в глубокий колодец…
Не раз проезжал он мимо этого дома, в котором в Симбирске стоял атаман. Слышал он и о том, что есть у Степана красотка-любезница, но никто не сказал ему о красавице единого слова, которое навело бы на мысль, что это его жена Марья…
Никита уже не помнил, как он рванул к себе дверь, и, будто пьяный, качнувшись всем телом, шагнул в избу…
Среди раскиданных в беспорядке женских вещей стояла при свете свечи богато — будто боярыня или дворянка — разодетая Марья… Она стремительно кинулась навстречу вошедшему, что-то хотела спросить, но слово замерло у нее на губах, — она узнала его и отшатнулась… Оба молчали, глядя один на другого: Марья — в испуге, Никита — с ненавистью…
— Так вот-то ты как утопилась, нечестная шлюха! — мрачно сказал Никита. — То-то сердце мое покоя не знало: каб сдохла, давно позабыл бы тебя, окаянную бабу! Богатством прельстилась?!
Марья оправилась от мгновенья страха. Робкая со Степаном, она с Никитой вдруг нашла в себе прежнюю Машку.
— Полно-ко врать! — резко оборвала она. — Сказывай, что с атаманом?.. Где он?
— Срамница! Ты мужа спрошаешь! — прикрикнул Никита. — Забыла, что мне жена?! Сбирайся-ка на Дон!..
— С тобой?! — в негодовании и злобе вскинулась Марья. — Чтобы я после сокола к петуху на насест заскочила?! Да разум-то где у тебя?! Степана-то вон как народ почитает! Вон ведь слава его какова над всей русской землей!..
— Была, да пропала слава! — со злорадством прервал Никита. — Пропала! Издох твой сокол… Аль не знала еще?! Своею рукой я его распорол от глотки ниже пупа!.. — И Никите вдруг показалось, что он в самом деле убил Степана и действительно мертвый Разин лежит у его ног…
Марья невольно взглянула на пол, на то же место, куда смотрел он, и холод прошел по всему ее существу. Убежденность Никиты передалась ей во всей своей силе. В ворохе раскиданного платья на полу ей представилось мертвое тело Степана. Рот ее перекосился судорогой крика, но голоса не было…
— Аль не знала?! Как я его резанул! — наслаждаясь ее растерянностью и мукой, тешил себя Никита. — Как борова, распластал и потроха все повывалил вон из брюха… Уж хватит ему…
— Брешешь ты все! — вдруг поняв Никиту, устало сказала Марья. — Не такой вороватой рукой одолеть Степана, червяк ты паскудный! Ведь Степан мне единый свет на земле, как не стало его, я бы сразу почула. А ныне я чую, что жив!
— Мужнюю кровь как же ты позабыла? Антона ты кровь простила любезнику?! — гневно спросил Никита, шагнув от порога.
Но Марья не отступила.
— Али ты за покойника, что ли, заступщик?! Что мертвого зря-то тревожить! Антон из могилы не встанет! — просто сказала она.
Никиту душили злоба и ревность.
— Колдунья бесовская! Мужнюю кровь продала за парчу да бархат! Меня присушила, Степана приворожила к себе… Ан встанет Антон-то, придет! Вот тут он, за дверью стоит… Он сраму такого тебе не простит, волчиха проклятая! Он тебя, ведьму, ко божью престолу на суд за косы потащит!.. К мужнему палачу пошла во подстилки…
Марья шагнула вперед, на Никиту.
— В подстилки! — с силой выкрикнула она. — Дерюжкою под ноги стану стелиться — вот какая любовь у меня! — Она нагнулась, схватила с пола от двери грязную мокрую тряпку. — Вот я что для него! Пусть топчет, коль схочет!.. К нему я пойду!
— Не пойдешь! — прохрипел Никита. — Жизни своей пожалей. Не пущу!..
И вдруг она поняла, что Никита ее все равно убьет… Обороняться? Бежать? А к чему ей бежать? Что осталось ей в жизни?!
Марья вскипела. Зная, что только одно мгновенье отделяет ее от гибели, чувствуя не страх перед смертью, а только неодолимую ненависть к этому человеку, шагнула она на Никиту.
— А ну-ка, пусти! — И Марья хлестнула его по лицу мокрой тряпкой…
От резкого взмаха ее погасла свеча. Да если бы даже и не погасла, у Никиты все равно потемнело в глазах от стыда, от обиды, злобы и ревности. Он выхватил засапожный нож и бросился на нее. Она не видала ножа, но звериное рычание его ужаснуло Марью. С последним отчаянным криком рванулась она из избы.
Никита ударил ее ножом. Теплая кровь облила его руку. Сердце его остановилось, и дыханье стеснилось. Страшное ощущение непоправимости охватило его, когда Марья без стона, держась за косяк двери, тяжко осела на пол. Рука Никиты сама поднялась, и он ударил ее еще, и еще, и еще…
Перешагнув через мертвую, Никита вышел вон из избы, под густым дождем отвязал лошадей и помчался к Волге, где в камышах казаки укладывали на дно челна раненого атамана…
Покинув шатер атамана, Прокоп Горюнов помчался к острожку. Он знал, что делать. Настала минута, ради которой приехал он с Дона.
У острожка шла перестрелка. Григорий Федотов, оставшись за атамана, готовился к приступу на городок. Между стеною и валом крестьяне клали мосты из бревен и из мешков с землею, отвлекая меж тем осажденных пальбою с другой стороны.
Прокоп атаманским шлепком по спине одобрил ратную хитрость Федотова, засмеялся удачной выдумке, разыскал среди казаков Серебрякова, осторожно шепнул ему отходить с казаками к Волге, указав то самое место, откуда он вместе с Наумовым слышал конское ржание и голоса.
— Не стало б по Волге погони. Как на струги взойдете, так причалы рубить, остальные струги и челны пусть вниз поплывут самоходом. У берега их не кидать — так батька велел, — сказал Прокоп.
Прокоп кипел жаждою дела… Если бы ускользнуть от внимания своих казаков и попасть в воеводский стан, он выдал бы Разина с головой воеводам, он указал бы место, где Наумов оставил челн.
Он видел и слышал, как закипели в казачьем стане его слова. Уже поскакали к Волге дозоры… В ночном мраке строились сотни…
— Куды казаки отъезжают? — спросил Федотов, столкнувшись с ним в темноте возле вала.
— Батька им указал в обход, на воеводу с тыла ударить, — сказал Прокоп. — А ты живей учинай приступ.
Он ехал к Волге, прислушиваясь в ночи, когда заварится свалка. При первых же криках и выстрелах от городка он припустился рысью, въехал в камыш у берега и прямо с седла соскочил в челн.
— Что там? — нетерпеливо спросил Наумов.
— Бьют наших… Новое войско пришло, к Волге гонят… Да, слышь, Наумыч, неладно творим, — несмело сказал Прокоп. — Сколь народу бояре порубят…
— А что ж теперь делать! — возразил Наумов.
— Сам я батьку свезу. Сберегу, не страшись, а ты не кидай мужиков. Грянь с донскими, да и забей дворян в стены… Мужиков на расправу покинешь — и батька тебе того не простит…
— Сдурел ты! — ответил Наумов. — Батькину голову я никому не доверю. Сам повезу. Он всей Руси еще надобен… Батька будет — и войско будет!..
Как раз в этот миг казаки, отходившие к Волге, сшиблись с полком, который Барятинский выслал на берег… Со стругов ударили фальконеты…
— До стругов добрались! — воскликнул в испуге Наумов. — Весла в воду! — приказал он своим казакам.
Гребцы налегли, и в волжском тумане по высоким и бурным осенним волнам одинокий челн полетел на низовья…
Зарево над острожком, пушечная пальба, какие-то крики, конское ржанье доносились вослед беглецам по воде. Сквозь всплески холодной волжской волны и свист в камышах осеннего резкого ветра весь этот шум воображенье превращало в отчаянный рев обезумевших тысяч людей, избиваемых воеводской ратью…
Только к рассвету, скрывшись от бешеной волжской бури, беглецы пристали в высоких густых камышах.
По берегу днем проносились всадники, бежали отдельные пешеходы.
— Позвать, может их, распросить? — добивался Прокоп.
Ему не терпелось узнать, как бояре разбили крестьянское войско, лишенное казаков. В то же время надеялся он, что сумеет на берегу привлечь внимание воеводских разъездов к челну, затаившемуся в камышах.
Но Наумов держал его возле себя.
Разин не приходил в сознание. То он недвижно и бездыханно лежал на кровавой подушке, то вскакивал с криком и рвался из рук неусыпно хранивших его казаков…
Наумов выглядывал несколько раз из камышей, наблюдая берег. Он сказал Прокопу, что видел разъезды дворян. У того стеснило дыхание от досады и нетерпения.
Прокоп наблюдал, как мимо них один за другим проносились в тумане десятка два небольших челнов с казаками.
— Окликнуть? — спросил он у Наумова.
— Не надо, не кличь. Кто их знает, какие мысли… Боярское войско рыщет по берегам. Батьку в Астрахань тайно доставим, чтоб не схватили. Один-то челн всюду проскочит…
— В Астрахань?! — удивился Прокоп. Это расстраивало его замыслы: в Астрахани сидели верные союзники Разина — Шелудяк и Василий Ус. На Волге по городам было оставлено сильное и обученное войско — казаки, стрельцы. Разин их созовет и опять воспрянет. Прокоп слыхал, как Шелудяк говорил, что в случае поражения Степан возвратится в Астрахань и для того там надо держать свежие силы, не в Астрахань надо идти, а на Дон, где за это время домовитые отдышались и сколотили вокруг себя верных людей.
Никита едва успел вскочить в челн вместе с десятком других казаков, сопровождавших Степана. Он заметил на себе испытующий взгляд Прокопа и понял, что, посылая его за Марьей, Прокоп заранее знал, кто она такова.
Никита сидел на веслах, греб. Лицо его, руки и платье были залиты кровью, которую он и не думал смыть.
— Что ж ты один воротился? — тихо спросил Прокоп, когда они стояли в камышах.
Никита с ненавистью посмотрел на него и не ответил, лишь скрипнул зубами. Он вспомнил, как уже неделю назад Прокоп спросил его, что бы он сделал, когда бы узнал, что Марья не утопилась, а бежала к другому… Он опасался теперь, что Прокоп скажет Наумову обо всем и, страшась за участь Степана, Наумов прогонит его из челна. Никита не мог уйти от Степана. Жажда мести держала его тут… Он наблюдал за Прокопом, но тот с равнодушным видом сидел в челне, больше не глядя уже на Никиту.
— Изведешься ты так-то, Наумыч! — внезапно сказал Прокоп. — Отдохнул бы. Хоть я посижу возле батьки!..
Никита вздрогнул, пронзительно посмотрел на Прокопа, но тот по-прежнему не глядел в его сторону.
— А ты сам не уснешь? — спросил Наумов. — Буен был с вечера батька. Неравно снова вскинется — из челна да и в Волгу!.. Лучше Никитка пускай посидит. Не уснешь, Никита?
— Не усну, — буркнул Никита, и сердце его защемило, словно щипцами. «Не утерплю я — зарежу его!» — в страхе подумал он.
Он встал, покачнулся в челне, чуть не свалился, но, удержав равновесие, шагнул к Степану и опустился возле его изголовья, не глядя в лица Наумова и Прокопа.
— Эк ты загваздался весь в кровище! — заметил Наумов. — Хоть отмылся бы, что ли!
Склонясь через край челна, Никита послушно вымыл лицо и руки. И вот он сидит, глядя в безжизненное лицо Степана. Кровавая повязка на лбу, дыхания не слышно, знакомое, всегда живое лицо побелело, даже губы белы — ни кровинки… «Какая тут месть! Был бы жив!.. Сквитались мы с атаманом ныне!..» — подумал Никита. Он продолжал смотреть в безжизненное лицо. «Неужто помрет?! Не берегся в битвах — всюду сам, всюду сам!.. Отваги в нем сколь!.. И вправду, другого на свете нету такого: один на всю Русь… „Сокол!“ — думал Никита. — Грех и помыслить за женку такого сгубить! И вправду она сказала — да кто с ним равняться может?!»
Разин открыл глаза.
— Пить… — слабо шепнул он.
Никита черпнул ковш воды из Волги.
— Испей! — Он поднес кружку к пересохшим губам Степана и заметил, что Прокоп, притворяясь спящим, за ним наблюдает.
«Чего хочет Прокоп? Чтобы я помстился над атаманом? На что ему надобно?»
Но Прокоп знал, чего ему надо: ему был нужен союзник, и этого союзника видел теперь он только в лице Никиты. Прокоп не ждал, что Наумов увезет атамана в одном челне. Он думал, что захватит с собою всю свою станицу, а в ней у него уже было довольно единомышленников и друзей. Но судьба указала иначе: Наумов так поспешил с отплытием, что Прокопу осталось только скакнуть в челн вместе со всеми или он потерял бы совсем из вида Степана с его ближними казаками.
Их было десятеро в челне, — шесть казаков сидели на веслах. Прокоп их не знал, но думал, что, должно быть, Наумов выбрал самых надежных и верных. Никита остался единственным человеком, на вражду которого к Разину Прокоп мог вполне положиться. Он опасался только того, что Никита не выдержит испытания и сам убьет атамана, а надо было его захватить во что бы то ни стало живым…
Но, наблюдая за Никитою, Прокоп успокоился. Он решил, что Никита сумеет таить вражду до последнего, решительного часа, когда можно будет предать Степана вместе с Наумовым и прочими плывшими в челне казаками.
— Как там, братцы родимые, кончилась битва?
— Лишь ночь развела, а то бы и до сих пор бились, — ответили ей.
— А кто кого, братцы? А как там Степан Тимофеич?
— Да что ты, не ведаешь, что ли! Ведь атаман-то поранен! — сказали ей
Марья едва удержалась от крика. Ноги ее ослабли.
— Под драгунскую саблю пал. Голову посекли, аж с седла повалился.
— Да жив он? Жив все же? — увязавшись за казаками, настойчиво продолжала расспрашивать Марья.
— Али тебе пуще всех его надо?! Вишь, сами поранены люди. Чего пристала! Сказано — ранен, так, стало быть, не убит!
— Да где он? Куда его повезли? — добивалась она.
— Куда надо, туды и свезли… Отвяжись-ка ты, пропастна дура… Не баба — пиявица, право!
Марья кинулась постелить помягче постель. Вот его привезут… Ведь в голову ранен — стало, подушку повыше, чтобы кровью не наливалась рана… Господи боже, да как же не сберегли его?! Каждый небось за себя, а он-то — за всех!.. Небось вон своими ногами плетутся, а сам атаман — ясное солнце — в голову ранен.
Кабы знать, куда его повезли, сама бы к нему побежала, — да куда?.. Господи, не дай изболеться тоской? И вдруг спохватилась.
— Да что же я, дура дубова, в избе?! Может, еще казаки пойдут мимо — укажут!..
Марья металась, не зная, за что схватиться, что делать, — греть воду, чтобы обмыть ему рану, или бежать за знахаркой…
Да, может, они сбрехнули не знаючи, может, совсем и не ранен?..
Никита въехал в Симбирск навстречу текущей толпе истомленной боем пехоты и вереницам раненых разинцев, бредших пешком и ехавших на телегах. Все эти толпы тянулись в леса и поля — за город.
Разноязычный говор татар, черемис, чувашей и мордовцев слышался в темных улицах среди скрипа телег и ржания и фырканья лошадей. Иногда обессиленный раненый падал. Его поднимали товарищи, уговаривали проезжих взять на телегу; те ворчали, что лошади скоро падут — столько народа уже лежит и сидит на телегах… На одной из телег заметили, что двое раненых казаков успели скончаться. Мертвецов сложили тут же на улице, возле дороги, а обессиленных раненых положили на их место.
Казаки стучали в двери и ставни домишек, умоляя хозяев о пище и воде. В приоткрытые ставни скупо и торопливо совали им подаяние, словно боясь быть замеченными в добром деле.
По городу между жителями уже пробежал слух, что Разин убит или ранен, что разинцы отходят из города, и горожане спешили затвориться в домах, хотя и не смели еще отказывать казакам, помня недавнее время, когда воеводы бежали и казаки остались хозяевами города.
— Сучье вымя, почуяли недобро — и ворота на запор! — в негодовании ворчал Никита, пробираясь по ставшим знакомыми грязным симбирским улицам.
Он свернул с главной дороги в улицу, где стоял атаманский дом.
«Ведь экая сотряслась напасть!.. И как мы не сберегли его, право!.. Атамана такого великого не сберегли! — размышлял Никита. — И я-то был тут же в сече, ан нет того, чтобы рядом быть с атаманом. Прокопа хранил от сабли, а самого дорогого не уберег!.. Вот утре битва опять разгорится — а кто поведет? Наумов? Наумов удал, да не равняться ему с самим батькой!»
В темной улице Никита остановился, присматриваясь к домам. Улица была пустынна. Никита во тьме и тумане едва узнал атаманский дом, спрянул с седла, привязал коней. Подумал, что атаманская люба вскинется, заголосит, как узнает об атаманской беде. Он поискал осторожных слов, чтобы ее не сразу напугать, и вошел во двор.
Увидев во тьме едва заметное тусклое пятно затянутого пузырем оконца, он понял, что это и есть избушка, о которой сказал Прокоп. Никита постучался в косяк окна.
— Ой, ктой-то? — услышал он голос, от которого сердце ухнуло так, словно он сорвался с высоты и падал в глубокий колодец…
Не раз проезжал он мимо этого дома, в котором в Симбирске стоял атаман. Слышал он и о том, что есть у Степана красотка-любезница, но никто не сказал ему о красавице единого слова, которое навело бы на мысль, что это его жена Марья…
Никита уже не помнил, как он рванул к себе дверь, и, будто пьяный, качнувшись всем телом, шагнул в избу…
Среди раскиданных в беспорядке женских вещей стояла при свете свечи богато — будто боярыня или дворянка — разодетая Марья… Она стремительно кинулась навстречу вошедшему, что-то хотела спросить, но слово замерло у нее на губах, — она узнала его и отшатнулась… Оба молчали, глядя один на другого: Марья — в испуге, Никита — с ненавистью…
— Так вот-то ты как утопилась, нечестная шлюха! — мрачно сказал Никита. — То-то сердце мое покоя не знало: каб сдохла, давно позабыл бы тебя, окаянную бабу! Богатством прельстилась?!
Марья оправилась от мгновенья страха. Робкая со Степаном, она с Никитой вдруг нашла в себе прежнюю Машку.
— Полно-ко врать! — резко оборвала она. — Сказывай, что с атаманом?.. Где он?
— Срамница! Ты мужа спрошаешь! — прикрикнул Никита. — Забыла, что мне жена?! Сбирайся-ка на Дон!..
— С тобой?! — в негодовании и злобе вскинулась Марья. — Чтобы я после сокола к петуху на насест заскочила?! Да разум-то где у тебя?! Степана-то вон как народ почитает! Вон ведь слава его какова над всей русской землей!..
— Была, да пропала слава! — со злорадством прервал Никита. — Пропала! Издох твой сокол… Аль не знала еще?! Своею рукой я его распорол от глотки ниже пупа!.. — И Никите вдруг показалось, что он в самом деле убил Степана и действительно мертвый Разин лежит у его ног…
Марья невольно взглянула на пол, на то же место, куда смотрел он, и холод прошел по всему ее существу. Убежденность Никиты передалась ей во всей своей силе. В ворохе раскиданного платья на полу ей представилось мертвое тело Степана. Рот ее перекосился судорогой крика, но голоса не было…
— Аль не знала?! Как я его резанул! — наслаждаясь ее растерянностью и мукой, тешил себя Никита. — Как борова, распластал и потроха все повывалил вон из брюха… Уж хватит ему…
— Брешешь ты все! — вдруг поняв Никиту, устало сказала Марья. — Не такой вороватой рукой одолеть Степана, червяк ты паскудный! Ведь Степан мне единый свет на земле, как не стало его, я бы сразу почула. А ныне я чую, что жив!
— Мужнюю кровь как же ты позабыла? Антона ты кровь простила любезнику?! — гневно спросил Никита, шагнув от порога.
Но Марья не отступила.
— Али ты за покойника, что ли, заступщик?! Что мертвого зря-то тревожить! Антон из могилы не встанет! — просто сказала она.
Никиту душили злоба и ревность.
— Колдунья бесовская! Мужнюю кровь продала за парчу да бархат! Меня присушила, Степана приворожила к себе… Ан встанет Антон-то, придет! Вот тут он, за дверью стоит… Он сраму такого тебе не простит, волчиха проклятая! Он тебя, ведьму, ко божью престолу на суд за косы потащит!.. К мужнему палачу пошла во подстилки…
Марья шагнула вперед, на Никиту.
— В подстилки! — с силой выкрикнула она. — Дерюжкою под ноги стану стелиться — вот какая любовь у меня! — Она нагнулась, схватила с пола от двери грязную мокрую тряпку. — Вот я что для него! Пусть топчет, коль схочет!.. К нему я пойду!
— Не пойдешь! — прохрипел Никита. — Жизни своей пожалей. Не пущу!..
И вдруг она поняла, что Никита ее все равно убьет… Обороняться? Бежать? А к чему ей бежать? Что осталось ей в жизни?!
Марья вскипела. Зная, что только одно мгновенье отделяет ее от гибели, чувствуя не страх перед смертью, а только неодолимую ненависть к этому человеку, шагнула она на Никиту.
— А ну-ка, пусти! — И Марья хлестнула его по лицу мокрой тряпкой…
От резкого взмаха ее погасла свеча. Да если бы даже и не погасла, у Никиты все равно потемнело в глазах от стыда, от обиды, злобы и ревности. Он выхватил засапожный нож и бросился на нее. Она не видала ножа, но звериное рычание его ужаснуло Марью. С последним отчаянным криком рванулась она из избы.
Никита ударил ее ножом. Теплая кровь облила его руку. Сердце его остановилось, и дыханье стеснилось. Страшное ощущение непоправимости охватило его, когда Марья без стона, держась за косяк двери, тяжко осела на пол. Рука Никиты сама поднялась, и он ударил ее еще, и еще, и еще…
Перешагнув через мертвую, Никита вышел вон из избы, под густым дождем отвязал лошадей и помчался к Волге, где в камышах казаки укладывали на дно челна раненого атамана…
Покинув шатер атамана, Прокоп Горюнов помчался к острожку. Он знал, что делать. Настала минута, ради которой приехал он с Дона.
У острожка шла перестрелка. Григорий Федотов, оставшись за атамана, готовился к приступу на городок. Между стеною и валом крестьяне клали мосты из бревен и из мешков с землею, отвлекая меж тем осажденных пальбою с другой стороны.
Прокоп атаманским шлепком по спине одобрил ратную хитрость Федотова, засмеялся удачной выдумке, разыскал среди казаков Серебрякова, осторожно шепнул ему отходить с казаками к Волге, указав то самое место, откуда он вместе с Наумовым слышал конское ржание и голоса.
— Не стало б по Волге погони. Как на струги взойдете, так причалы рубить, остальные струги и челны пусть вниз поплывут самоходом. У берега их не кидать — так батька велел, — сказал Прокоп.
Прокоп кипел жаждою дела… Если бы ускользнуть от внимания своих казаков и попасть в воеводский стан, он выдал бы Разина с головой воеводам, он указал бы место, где Наумов оставил челн.
Он видел и слышал, как закипели в казачьем стане его слова. Уже поскакали к Волге дозоры… В ночном мраке строились сотни…
— Куды казаки отъезжают? — спросил Федотов, столкнувшись с ним в темноте возле вала.
— Батька им указал в обход, на воеводу с тыла ударить, — сказал Прокоп. — А ты живей учинай приступ.
Он ехал к Волге, прислушиваясь в ночи, когда заварится свалка. При первых же криках и выстрелах от городка он припустился рысью, въехал в камыш у берега и прямо с седла соскочил в челн.
— Что там? — нетерпеливо спросил Наумов.
— Бьют наших… Новое войско пришло, к Волге гонят… Да, слышь, Наумыч, неладно творим, — несмело сказал Прокоп. — Сколь народу бояре порубят…
— А что ж теперь делать! — возразил Наумов.
— Сам я батьку свезу. Сберегу, не страшись, а ты не кидай мужиков. Грянь с донскими, да и забей дворян в стены… Мужиков на расправу покинешь — и батька тебе того не простит…
— Сдурел ты! — ответил Наумов. — Батькину голову я никому не доверю. Сам повезу. Он всей Руси еще надобен… Батька будет — и войско будет!..
Как раз в этот миг казаки, отходившие к Волге, сшиблись с полком, который Барятинский выслал на берег… Со стругов ударили фальконеты…
— До стругов добрались! — воскликнул в испуге Наумов. — Весла в воду! — приказал он своим казакам.
Гребцы налегли, и в волжском тумане по высоким и бурным осенним волнам одинокий челн полетел на низовья…
Зарево над острожком, пушечная пальба, какие-то крики, конское ржанье доносились вослед беглецам по воде. Сквозь всплески холодной волжской волны и свист в камышах осеннего резкого ветра весь этот шум воображенье превращало в отчаянный рев обезумевших тысяч людей, избиваемых воеводской ратью…
Только к рассвету, скрывшись от бешеной волжской бури, беглецы пристали в высоких густых камышах.
По берегу днем проносились всадники, бежали отдельные пешеходы.
— Позвать, может их, распросить? — добивался Прокоп.
Ему не терпелось узнать, как бояре разбили крестьянское войско, лишенное казаков. В то же время надеялся он, что сумеет на берегу привлечь внимание воеводских разъездов к челну, затаившемуся в камышах.
Но Наумов держал его возле себя.
Разин не приходил в сознание. То он недвижно и бездыханно лежал на кровавой подушке, то вскакивал с криком и рвался из рук неусыпно хранивших его казаков…
Наумов выглядывал несколько раз из камышей, наблюдая берег. Он сказал Прокопу, что видел разъезды дворян. У того стеснило дыхание от досады и нетерпения.
Прокоп наблюдал, как мимо них один за другим проносились в тумане десятка два небольших челнов с казаками.
— Окликнуть? — спросил он у Наумова.
— Не надо, не кличь. Кто их знает, какие мысли… Боярское войско рыщет по берегам. Батьку в Астрахань тайно доставим, чтоб не схватили. Один-то челн всюду проскочит…
— В Астрахань?! — удивился Прокоп. Это расстраивало его замыслы: в Астрахани сидели верные союзники Разина — Шелудяк и Василий Ус. На Волге по городам было оставлено сильное и обученное войско — казаки, стрельцы. Разин их созовет и опять воспрянет. Прокоп слыхал, как Шелудяк говорил, что в случае поражения Степан возвратится в Астрахань и для того там надо держать свежие силы, не в Астрахань надо идти, а на Дон, где за это время домовитые отдышались и сколотили вокруг себя верных людей.
Никита едва успел вскочить в челн вместе с десятком других казаков, сопровождавших Степана. Он заметил на себе испытующий взгляд Прокопа и понял, что, посылая его за Марьей, Прокоп заранее знал, кто она такова.
Никита сидел на веслах, греб. Лицо его, руки и платье были залиты кровью, которую он и не думал смыть.
— Что ж ты один воротился? — тихо спросил Прокоп, когда они стояли в камышах.
Никита с ненавистью посмотрел на него и не ответил, лишь скрипнул зубами. Он вспомнил, как уже неделю назад Прокоп спросил его, что бы он сделал, когда бы узнал, что Марья не утопилась, а бежала к другому… Он опасался теперь, что Прокоп скажет Наумову обо всем и, страшась за участь Степана, Наумов прогонит его из челна. Никита не мог уйти от Степана. Жажда мести держала его тут… Он наблюдал за Прокопом, но тот с равнодушным видом сидел в челне, больше не глядя уже на Никиту.
— Изведешься ты так-то, Наумыч! — внезапно сказал Прокоп. — Отдохнул бы. Хоть я посижу возле батьки!..
Никита вздрогнул, пронзительно посмотрел на Прокопа, но тот по-прежнему не глядел в его сторону.
— А ты сам не уснешь? — спросил Наумов. — Буен был с вечера батька. Неравно снова вскинется — из челна да и в Волгу!.. Лучше Никитка пускай посидит. Не уснешь, Никита?
— Не усну, — буркнул Никита, и сердце его защемило, словно щипцами. «Не утерплю я — зарежу его!» — в страхе подумал он.
Он встал, покачнулся в челне, чуть не свалился, но, удержав равновесие, шагнул к Степану и опустился возле его изголовья, не глядя в лица Наумова и Прокопа.
— Эк ты загваздался весь в кровище! — заметил Наумов. — Хоть отмылся бы, что ли!
Склонясь через край челна, Никита послушно вымыл лицо и руки. И вот он сидит, глядя в безжизненное лицо Степана. Кровавая повязка на лбу, дыхания не слышно, знакомое, всегда живое лицо побелело, даже губы белы — ни кровинки… «Какая тут месть! Был бы жив!.. Сквитались мы с атаманом ныне!..» — подумал Никита. Он продолжал смотреть в безжизненное лицо. «Неужто помрет?! Не берегся в битвах — всюду сам, всюду сам!.. Отваги в нем сколь!.. И вправду, другого на свете нету такого: один на всю Русь… „Сокол!“ — думал Никита. — Грех и помыслить за женку такого сгубить! И вправду она сказала — да кто с ним равняться может?!»
Разин открыл глаза.
— Пить… — слабо шепнул он.
Никита черпнул ковш воды из Волги.
— Испей! — Он поднес кружку к пересохшим губам Степана и заметил, что Прокоп, притворяясь спящим, за ним наблюдает.
«Чего хочет Прокоп? Чтобы я помстился над атаманом? На что ему надобно?»
Но Прокоп знал, чего ему надо: ему был нужен союзник, и этого союзника видел теперь он только в лице Никиты. Прокоп не ждал, что Наумов увезет атамана в одном челне. Он думал, что захватит с собою всю свою станицу, а в ней у него уже было довольно единомышленников и друзей. Но судьба указала иначе: Наумов так поспешил с отплытием, что Прокопу осталось только скакнуть в челн вместе со всеми или он потерял бы совсем из вида Степана с его ближними казаками.
Их было десятеро в челне, — шесть казаков сидели на веслах. Прокоп их не знал, но думал, что, должно быть, Наумов выбрал самых надежных и верных. Никита остался единственным человеком, на вражду которого к Разину Прокоп мог вполне положиться. Он опасался только того, что Никита не выдержит испытания и сам убьет атамана, а надо было его захватить во что бы то ни стало живым…
Но, наблюдая за Никитою, Прокоп успокоился. Он решил, что Никита сумеет таить вражду до последнего, решительного часа, когда можно будет предать Степана вместе с Наумовым и прочими плывшими в челне казаками.
Волчье логово
Крепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода от натиска кочевников с юга, давно уже позабыл о ратных делах. Рубежи государства давным-давно отодвинулись от него, и жители, позабыв о военных тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели по стенам города, никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы.
И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, — с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек…
За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо.
И вдруг ратный гул прокатился по городу… Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки… Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой…
Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас…
Вослед за Урусовым, спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний, в Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со своими товарищами, с приказными людьми и с воеводскими семьями; так же с семьями бежали сюда из своих горящих восстаниями уездов ближние дворяне, купцы, устрашившиеся разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы…
Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали себя чувствовать хозяевами своих домов и дворов: в каждом дворе ютилось теперь по две-три семьи беглецов, искавших убежища под защитою войска князя Урусова…
В первые дни по приходе Урусова в город местные купцы и богатые посадские люди радовались тому, что все-таки самое страшное их минует, потому что не станет же Разин лезть в город, настолько наполненный ратными силами. Но мало-помалу их радость сменилась опасением, что пришельцы, как саранча, истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам…
И все-таки с каждым днем становилось еще теснее, прибывали новые беглецы из тех мест, где вспыхивали восстания или куда доходили разинские казаки…
Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал по нуждам в приказной избе. Жители жаловались князю на утеснения со стороны приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на всяческие обиды от пришлых ратных людей. Беглецы приходили тоже с жалобами на хозяев, которые то не давали топить печи, то вступали во всякие свары и драки из-за своего имущества…
Только что воевода отделался от купца, которому пьяный стрелец продал чужую лошадь, а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась к нему какая-то крикливая баба.
— Князь-воевода! Петр Семеныч! Да где же тут правда?! Коли муж мой пропал от воров, так и доли мне нету?! С троими робятами отпустили меня злодеи… Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! — истошно вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова.
— Кто ты, матушка, кто такова? Толком молви, никак ничего не пойму. Отколь воры тебя отпустили? — спросил воевода.
— Из Нижнего Ломова, государь Петр Семеныч! Воеводска я вдова, Петр Семеныч, голубчик, заступник! Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли знать? Вдова я его. Злодеи на пиках его разнесли… — Вдова разразилась вдруг пронзительным, жалобным причитаньем: — Укажи ты, сердешный, тем нехристям правду чинить… Воеводша ведь я! На кого ж я теперь-то, вдова-горемыка, осталась!..
Урусов перекрестился.
— Царство небесное, знал я Андрея… Когда же… стряслося?
— В четверг на неделе, мой государь… Нечистый весь город поднял: перво письма все воровские читали между себя, потом на приказну избу накинулись целым скопом… Андрюша-то на крылечко выбежал да саблей двоих злодеев посек, а те-то всем городом на него… Троих дворян, да приказного, да Андрюшеньку, да стрельца Покатуя сгубили… — Вдова залилась опять причитаньем.
— Царство небесное! — повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. — За государя живот положил Андрей. Честь и хвала и вечная память ему! — важно сказал он. — Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка?
— Марья, Иванова дочь, сына боярского Селезнева. С троими робятами, сударь, я упаслась от воров. По дворам натаскалась — никто не впускает с троими, а тут…
— Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде… Честь и хвала твоему покойнику, — повторил воевода.
— Вот и я так же молвила: «Честь и хвала! Постоял за царя!» — вдруг с высохшими глазами яростно, без причитаний, заговорила вдова. — А тут полный город со всех сторон воевод набежало: курмышский, ядринский, атемарский, терюшинский, да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали, за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, — а тут им всем лучшие домы подай?! Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров. И так-то я тут проедаюсь, а те-то всегда сыты-пьяны, в шишки да в карты, прости Христос… Винище жрут! Домы все позаняли. А вечор мурашкинский с лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться, да в тот же дом, где и я… Добришко мое покидали в чуланчик… Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь милый, вернуть мою горенку…
— Князь-воевода! — вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись, крикнул стрелецкий сотник. — От Оки идет войско! Великая рать идет, Петр Семеныч!..
Урусов вскочил. Мигом мелькнула мысль, что Арзамас окружают разинцы, что им не пробиться… Конец!
— Сколь будет воров? — в волнении спросил он.
— Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с Мурома, князь-воевода Петр Семеныч!
— Государево?! Во-он что! — Урусов сел и вытер ладонью покрывшийся потом лоб. — Во-он что-о! — соображая, медленно протянул он. — Иди, иди, матушка! Видишь сама, тесно. И я потеснюсь, — сказал Урусов вдове. — Вишь, еще войско идет, а ты тут про горенку… Не на век селиться. Какую-нибудь уж сама себе разыщи…
— Да ведаю, сударь мой, что тесно… — начала вдова Пекина.
Но воевода прервал ее.
— Иди, иди, матушка-а! — досадливо закричал он. — А ты тотчас беги к протопопу, — послал он сотника, — всем причтом чтобы с крестами встречали бы войско. Я сам на коне навстречу…
Арзамасские колокольни звонили торжественным звоном. Муромские ворота города распахнулись навстречу подходившему конному и пешему стрелецкому, солдатскому и рейтарскому войску. Конные и пешие ряды воинов растянулись больше чем на версту. Впереди подходившего войска ехал боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. При встрече с крестным ходом боярин, сойдя с седла, приложился к кресту и принял благословение священника.
Увидев Долгорукого впереди подходившей рати, Петр Семеныч был от души обрадован, что ему придется служить со своим старым другом.
— Вот рад-то я видеть тебя, князь Юрий! — воскликнул Урусов. Он рванулся с объятиями к Долгорукому, но боярин, холодно отстранившись, лишь повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца.
Думный дворянин Федор Леонтьев и окольничий Константин Щербатов, ехавшие с боярином, тоже не проявили слишком большой горячности при встрече с Урусовым. Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?!
Перед собором, как водится, остановились отслужить молебен. Толпа дворян и воевод раздалась в обе стороны, пропуская высокого и надменного боярина, сухощавого, чернобородого, с сильною проседью, ни на кого не глядящего выпученными ястребиными глазами. За ним шел Урусов. Во время молебна они стояли бок о бок, но Долгорукий так усердно молился, что Урусов ему не решился задать никаких вопросов… Потом, прикладываясь ко кресту, Долгорукий спросил протопопа, где стать на постой… Урусов опешил: что-то боярин вздумал спрашивать протопопа?! Урусов уже решил поселить воеводу вместе с собой. Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме, и Долгорукий тот час же согласился.
— Да, Юрий Олексич, покои тебе уж готовят! — воскликнул обиженный Урусов.
И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, — с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек…
За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо.
И вдруг ратный гул прокатился по городу… Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки… Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой…
Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас…
Вослед за Урусовым, спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний, в Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со своими товарищами, с приказными людьми и с воеводскими семьями; так же с семьями бежали сюда из своих горящих восстаниями уездов ближние дворяне, купцы, устрашившиеся разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы…
Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали себя чувствовать хозяевами своих домов и дворов: в каждом дворе ютилось теперь по две-три семьи беглецов, искавших убежища под защитою войска князя Урусова…
В первые дни по приходе Урусова в город местные купцы и богатые посадские люди радовались тому, что все-таки самое страшное их минует, потому что не станет же Разин лезть в город, настолько наполненный ратными силами. Но мало-помалу их радость сменилась опасением, что пришельцы, как саранча, истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам…
И все-таки с каждым днем становилось еще теснее, прибывали новые беглецы из тех мест, где вспыхивали восстания или куда доходили разинские казаки…
Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал по нуждам в приказной избе. Жители жаловались князю на утеснения со стороны приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на всяческие обиды от пришлых ратных людей. Беглецы приходили тоже с жалобами на хозяев, которые то не давали топить печи, то вступали во всякие свары и драки из-за своего имущества…
Только что воевода отделался от купца, которому пьяный стрелец продал чужую лошадь, а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась к нему какая-то крикливая баба.
— Князь-воевода! Петр Семеныч! Да где же тут правда?! Коли муж мой пропал от воров, так и доли мне нету?! С троими робятами отпустили меня злодеи… Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! — истошно вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова.
— Кто ты, матушка, кто такова? Толком молви, никак ничего не пойму. Отколь воры тебя отпустили? — спросил воевода.
— Из Нижнего Ломова, государь Петр Семеныч! Воеводска я вдова, Петр Семеныч, голубчик, заступник! Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли знать? Вдова я его. Злодеи на пиках его разнесли… — Вдова разразилась вдруг пронзительным, жалобным причитаньем: — Укажи ты, сердешный, тем нехристям правду чинить… Воеводша ведь я! На кого ж я теперь-то, вдова-горемыка, осталась!..
Урусов перекрестился.
— Царство небесное, знал я Андрея… Когда же… стряслося?
— В четверг на неделе, мой государь… Нечистый весь город поднял: перво письма все воровские читали между себя, потом на приказну избу накинулись целым скопом… Андрюша-то на крылечко выбежал да саблей двоих злодеев посек, а те-то всем городом на него… Троих дворян, да приказного, да Андрюшеньку, да стрельца Покатуя сгубили… — Вдова залилась опять причитаньем.
— Царство небесное! — повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. — За государя живот положил Андрей. Честь и хвала и вечная память ему! — важно сказал он. — Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка?
— Марья, Иванова дочь, сына боярского Селезнева. С троими робятами, сударь, я упаслась от воров. По дворам натаскалась — никто не впускает с троими, а тут…
— Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде… Честь и хвала твоему покойнику, — повторил воевода.
— Вот и я так же молвила: «Честь и хвала! Постоял за царя!» — вдруг с высохшими глазами яростно, без причитаний, заговорила вдова. — А тут полный город со всех сторон воевод набежало: курмышский, ядринский, атемарский, терюшинский, да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали, за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, — а тут им всем лучшие домы подай?! Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров. И так-то я тут проедаюсь, а те-то всегда сыты-пьяны, в шишки да в карты, прости Христос… Винище жрут! Домы все позаняли. А вечор мурашкинский с лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться, да в тот же дом, где и я… Добришко мое покидали в чуланчик… Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь милый, вернуть мою горенку…
— Князь-воевода! — вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись, крикнул стрелецкий сотник. — От Оки идет войско! Великая рать идет, Петр Семеныч!..
Урусов вскочил. Мигом мелькнула мысль, что Арзамас окружают разинцы, что им не пробиться… Конец!
— Сколь будет воров? — в волнении спросил он.
— Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с Мурома, князь-воевода Петр Семеныч!
— Государево?! Во-он что! — Урусов сел и вытер ладонью покрывшийся потом лоб. — Во-он что-о! — соображая, медленно протянул он. — Иди, иди, матушка! Видишь сама, тесно. И я потеснюсь, — сказал Урусов вдове. — Вишь, еще войско идет, а ты тут про горенку… Не на век селиться. Какую-нибудь уж сама себе разыщи…
— Да ведаю, сударь мой, что тесно… — начала вдова Пекина.
Но воевода прервал ее.
— Иди, иди, матушка-а! — досадливо закричал он. — А ты тотчас беги к протопопу, — послал он сотника, — всем причтом чтобы с крестами встречали бы войско. Я сам на коне навстречу…
Арзамасские колокольни звонили торжественным звоном. Муромские ворота города распахнулись навстречу подходившему конному и пешему стрелецкому, солдатскому и рейтарскому войску. Конные и пешие ряды воинов растянулись больше чем на версту. Впереди подходившего войска ехал боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. При встрече с крестным ходом боярин, сойдя с седла, приложился к кресту и принял благословение священника.
Увидев Долгорукого впереди подходившей рати, Петр Семеныч был от души обрадован, что ему придется служить со своим старым другом.
— Вот рад-то я видеть тебя, князь Юрий! — воскликнул Урусов. Он рванулся с объятиями к Долгорукому, но боярин, холодно отстранившись, лишь повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца.
Думный дворянин Федор Леонтьев и окольничий Константин Щербатов, ехавшие с боярином, тоже не проявили слишком большой горячности при встрече с Урусовым. Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?!
Перед собором, как водится, остановились отслужить молебен. Толпа дворян и воевод раздалась в обе стороны, пропуская высокого и надменного боярина, сухощавого, чернобородого, с сильною проседью, ни на кого не глядящего выпученными ястребиными глазами. За ним шел Урусов. Во время молебна они стояли бок о бок, но Долгорукий так усердно молился, что Урусов ему не решился задать никаких вопросов… Потом, прикладываясь ко кресту, Долгорукий спросил протопопа, где стать на постой… Урусов опешил: что-то боярин вздумал спрашивать протопопа?! Урусов уже решил поселить воеводу вместе с собой. Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме, и Долгорукий тот час же согласился.
— Да, Юрий Олексич, покои тебе уж готовят! — воскликнул обиженный Урусов.