Страница:
Он осмотрел застенок с пыточными орудиями, двух палачей, подьячего и плюгавого человечка в боярской шапке.
— Вот тут и живет, значит, царская правда! — сказал он вслух…
— Вот тут и живет, значит, царская правда! — сказал он вслух…
Птица холзан
Степан всего себя словно зажал в кулак.
«Стоять до последнего твердо и крепко. Осилить их. Не показать ни страха, ни муки, бровью не дрогнуть!» — сказал он себе и держался.
Тело уже измучено пытками. Боль везде. Ни кровинки, ни жилки уже не осталось не тронутой болью, и оттого боль стала уже безразличной. Вначале, когда удар кнута падал на спину, раздирая кожу, хотелось унять эту боль, но когда от ударов кнута и плетей, от ожогов, побоев, щипцов и крючьев боль охватила все существо, — она притупилась…
— Хотел ли стать выше бояр и самого государя? — спрашивал сам Одоевский, ведавший Земским приказом.
— Дурак! И сейчас я выше тебя, — спокойно сказал ему Разин и плюнул сверху в лицо боярина…
Как он взбесился!.. Сам бросился бить по ногам железным прутом.
— Не боярская справа палаческий хлеб отбивать. Подохнешь, косой. Глянь, слюни по бороде потекли, — сказал искалеченный Разин, не выдав муки…
Больше он ничего не запомнил от первой пытки. Очнулся, когда палач отливал его холодной водой, и тотчас, открыв глаза, спросил палача:
— Как боярин, не сдох?..
Теперь привели его ночью на расспрос во Фролову башню[53]. При красно-желтом коптящем свете свечей на кирпичных стенах колебались тени бояр, дворян и дьяков.
«Сошлись, сволочь, ночью клевать человечье мясо. Любо вам знать, что сам Стенька у вас в застенке. Не был бы Стенька в застенке, быть бы вам всем под Стенькой!» — подумал он, довольный, что думка эта вышла у него так складно.
Они нашли новую муку. Еще цела была голова. Угадали больное место! Волосы сбрили. Под бритвою проступила рана. Череп треснут, и в трещине «дышит» мозг, только кожа его покрывает. На бритое темя, почти что на голый мозг, стали капать по капле холодную воду… Так в первые дни после того, как очнулся, болела рана, а может быть, меньше. Тогда он от боли терял сознанье, теперь держался.
Спрашивали, писал ли письма бывшему патриарху Никону.
— Его спрошайте, чего вы пристали ко мне! — сказал Разин.
Спрашивали про тех, кто ему писал письма, откуда, о чем.
— Народ писал. Всем вы постылы, как чирьи. Молили башки вам посечь, а я обещал, да не сдюжил.
— Кто? Кто? Кто? — с каждой каплей, падавшей на мозг, допрашивал дьяк.
— Все равно не скажу, — заключил Степан и замолк. Замолк потому, что, если бы выдавил слово, оно превратилось бы в рев… Не выпустить звука, ни звука — вот все, о чем думал, чего хотел, теряя и слух и зрение.
— Кто? Кто?
Степан не ответил. Они сдались и отстали.
Опять потянули на дыбу. Не поняли, что любая боль в этот миг для него была лишь отрадой: она отвлекала от несравнимой и страшной боли в мозгу…
Наконец-то опять посветлело в глазах. Разин узнал в толпе Юрия Долгорукого.
— Постарел ты, Егорка, — сказал Степан ему, как знакомцу. — Жалко, дьявол, ты прошлый год не попал мне. Вот я бы тебя пытал!..
Сверху, с дыбы, он обводил глазами толпу, чтобы лучше отвлечься от боли и вытерпеть все мученья.
У входа стояли стрельцы: один из них был похож на Чикмаза. В верхние окна башни светила луна. «Может, в остатний раз ее вижу!» — подумал Разин и задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.
Палач калил в это время железный прут. Боль в плече отвлекала Степана от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.
— Где казну зарывал? Куда ложил клады? — спросил Одоевский.
Разин смолчал.
Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.
— Где клады зарыл? — повторил боярин.
— В сердцах народных зарыл, и ты откопай себе на беду, — ответил Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый, испуганный взгляд нестарого человека, который сразу отвел глаза, словно во взоре Степана увидал что-то страшное…
Разин узнал его…
— Ба! Сколь чести! И царь тут! — воскликнул он, принудив себя к усмешке.
Царь не совладал с собой, вздрогнул.
— Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не видал! О тебе только думка! — сказал ему Разин.
— Замолчь! — крикнул Одоевский. — Эй, заплечный, заткни ему глотку!
— Дурак! Я тебе ничего не открыл и вперед не открою… Царю государево дело скажу… всю тайность открою… А то вы, бояре, сокроете правду мою от него!..
Одоевский ничего не смел решить сам, и хотя царь присутствовал в башне тайно, он ждал царского слова.
— Пусть говорит, — смятенно пробормотал царь.
— Сказывай, вор! — приказал Одоевский.
— Не тебе, пес, — царю, — сказал Степан. — Спусти дыбу, палач. Выше бояр — мне по чину, а выше царя — невместно!..
Палач растерялся. В первый раз в жизни видел он человека такой непреклонной силы.
— Спусти, — едва слышно сказал царь.
Раскидав под дыбой горящие угли, палач спустил Разина. Ноги его коснулись кирпичного пола.
— Сказывай, что хотел, — приказал Одоевский.
— Бояр побивал, города воевал — о тебе, государь, я все мыслил, — сказал Степан. — Теперь одолели меня, на Москву везли — и вся думка была о тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и привел! Для тебя одного я берег мою тайность. Другим ее не разуметь: на Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова степ, а в степу… дудаки пудовы… Поезжай потешься, да главная тайность в том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!
— Заплечный! Тяни! — крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем. — Скажешь, ты, вор, каково «государево дело» хотел молвить! — хрипел он Разину.
— Нашего царя дело едино: пташек травить — в том он смыслит! — глумливо сказал Разин.
— Кнута! — не выдержав, взвизгнул царь.
Он подскочил сам к Степану; крепко вцепившись, выдернул клок его бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.
Страшные удары кнута снова рушились на спину Разина. Но, теряя сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:
— Запомни, царь… азиатская… птица… холзан…
«Стоять до последнего твердо и крепко. Осилить их. Не показать ни страха, ни муки, бровью не дрогнуть!» — сказал он себе и держался.
Тело уже измучено пытками. Боль везде. Ни кровинки, ни жилки уже не осталось не тронутой болью, и оттого боль стала уже безразличной. Вначале, когда удар кнута падал на спину, раздирая кожу, хотелось унять эту боль, но когда от ударов кнута и плетей, от ожогов, побоев, щипцов и крючьев боль охватила все существо, — она притупилась…
— Хотел ли стать выше бояр и самого государя? — спрашивал сам Одоевский, ведавший Земским приказом.
— Дурак! И сейчас я выше тебя, — спокойно сказал ему Разин и плюнул сверху в лицо боярина…
Как он взбесился!.. Сам бросился бить по ногам железным прутом.
— Не боярская справа палаческий хлеб отбивать. Подохнешь, косой. Глянь, слюни по бороде потекли, — сказал искалеченный Разин, не выдав муки…
Больше он ничего не запомнил от первой пытки. Очнулся, когда палач отливал его холодной водой, и тотчас, открыв глаза, спросил палача:
— Как боярин, не сдох?..
Теперь привели его ночью на расспрос во Фролову башню[53]. При красно-желтом коптящем свете свечей на кирпичных стенах колебались тени бояр, дворян и дьяков.
«Сошлись, сволочь, ночью клевать человечье мясо. Любо вам знать, что сам Стенька у вас в застенке. Не был бы Стенька в застенке, быть бы вам всем под Стенькой!» — подумал он, довольный, что думка эта вышла у него так складно.
Они нашли новую муку. Еще цела была голова. Угадали больное место! Волосы сбрили. Под бритвою проступила рана. Череп треснут, и в трещине «дышит» мозг, только кожа его покрывает. На бритое темя, почти что на голый мозг, стали капать по капле холодную воду… Так в первые дни после того, как очнулся, болела рана, а может быть, меньше. Тогда он от боли терял сознанье, теперь держался.
Спрашивали, писал ли письма бывшему патриарху Никону.
— Его спрошайте, чего вы пристали ко мне! — сказал Разин.
Спрашивали про тех, кто ему писал письма, откуда, о чем.
— Народ писал. Всем вы постылы, как чирьи. Молили башки вам посечь, а я обещал, да не сдюжил.
— Кто? Кто? Кто? — с каждой каплей, падавшей на мозг, допрашивал дьяк.
— Все равно не скажу, — заключил Степан и замолк. Замолк потому, что, если бы выдавил слово, оно превратилось бы в рев… Не выпустить звука, ни звука — вот все, о чем думал, чего хотел, теряя и слух и зрение.
— Кто? Кто?
Степан не ответил. Они сдались и отстали.
Опять потянули на дыбу. Не поняли, что любая боль в этот миг для него была лишь отрадой: она отвлекала от несравнимой и страшной боли в мозгу…
Наконец-то опять посветлело в глазах. Разин узнал в толпе Юрия Долгорукого.
— Постарел ты, Егорка, — сказал Степан ему, как знакомцу. — Жалко, дьявол, ты прошлый год не попал мне. Вот я бы тебя пытал!..
Сверху, с дыбы, он обводил глазами толпу, чтобы лучше отвлечься от боли и вытерпеть все мученья.
У входа стояли стрельцы: один из них был похож на Чикмаза. В верхние окна башни светила луна. «Может, в остатний раз ее вижу!» — подумал Разин и задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.
Палач калил в это время железный прут. Боль в плече отвлекала Степана от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.
— Где казну зарывал? Куда ложил клады? — спросил Одоевский.
Разин смолчал.
Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.
— Где клады зарыл? — повторил боярин.
— В сердцах народных зарыл, и ты откопай себе на беду, — ответил Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый, испуганный взгляд нестарого человека, который сразу отвел глаза, словно во взоре Степана увидал что-то страшное…
Разин узнал его…
— Ба! Сколь чести! И царь тут! — воскликнул он, принудив себя к усмешке.
Царь не совладал с собой, вздрогнул.
— Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не видал! О тебе только думка! — сказал ему Разин.
— Замолчь! — крикнул Одоевский. — Эй, заплечный, заткни ему глотку!
— Дурак! Я тебе ничего не открыл и вперед не открою… Царю государево дело скажу… всю тайность открою… А то вы, бояре, сокроете правду мою от него!..
Одоевский ничего не смел решить сам, и хотя царь присутствовал в башне тайно, он ждал царского слова.
— Пусть говорит, — смятенно пробормотал царь.
— Сказывай, вор! — приказал Одоевский.
— Не тебе, пес, — царю, — сказал Степан. — Спусти дыбу, палач. Выше бояр — мне по чину, а выше царя — невместно!..
Палач растерялся. В первый раз в жизни видел он человека такой непреклонной силы.
— Спусти, — едва слышно сказал царь.
Раскидав под дыбой горящие угли, палач спустил Разина. Ноги его коснулись кирпичного пола.
— Сказывай, что хотел, — приказал Одоевский.
— Бояр побивал, города воевал — о тебе, государь, я все мыслил, — сказал Степан. — Теперь одолели меня, на Москву везли — и вся думка была о тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и привел! Для тебя одного я берег мою тайность. Другим ее не разуметь: на Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова степ, а в степу… дудаки пудовы… Поезжай потешься, да главная тайность в том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!
— Заплечный! Тяни! — крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем. — Скажешь, ты, вор, каково «государево дело» хотел молвить! — хрипел он Разину.
— Нашего царя дело едино: пташек травить — в том он смыслит! — глумливо сказал Разин.
— Кнута! — не выдержав, взвизгнул царь.
Он подскочил сам к Степану; крепко вцепившись, выдернул клок его бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.
Страшные удары кнута снова рушились на спину Разина. Но, теряя сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:
— Запомни, царь… азиатская… птица… холзан…
Конец великого канцлера
Всю жизнь расчетливый, выдержанный и спокойный, Ордын-Нащокин на глазах всех знавших его начал быстро стареть, сделался вспыльчивым, раздражительным, никому в приказе не спускал малейшей описки, рвал на клочки подаваемые на подпись бумаги и разгонял подьячих. Он вдруг увидал со всей ясностью, что постоянные разъезды в посольствах оторвали и отдалили его от царя. Без него царь нашел себе нового друга: с каждым днем завоевывал все большую силу, все большее доверие государя Артамон Сергеевич Матвеев. Почувствовав, что прежнего отношения царя не вернуть, Ордын-Нащокин утратил и прежнюю уверенность, которая всю жизнь давала ему силы для борьбы с нелюбовью дворянской знати…
Дьяки и дворяне в приказе тоже почуяли эту перемену в положении своего начальника. В последний раз, когда Афанасий Лаврентьевич был в Польше для переговоров об утверждении Андрусовских мирных статей, в грамоте, присланной ему из приказа Посольских дел, его наименовали просто боярином, пропустив знаменитый титул — «большой государственной печати и великих тайных посольских дел оберегателя». Ордын-Нащокин прислал оттуда царю раздраженное письмо с жалобой на своих собственных подчиненных, на неправды и нелюбовь окружающих. Царь его даже не захотел успокоить и ограничился только тем, что приказал отослать ему новую грамоту — с титулом.
Это последнее посольство было завершено блестяще. Никто даже не мог ожидать, что ему так твердо удастся отстоять занятую позицию и удержать на вечные времена в русских руках «матерь русской державы и веры Христовой» — Киев. И, несмотря на такие великие и успешные труды, по возвращении в Москву Ордын-Нащокин даже не сразу был принят царем. От обиды слезы сжимали горло боярину. Он старался себя утешить тем, что государю сейчас недосуг, что его тревожит казацкий мятеж, который пылает на Волге. Однако Ордын-Нащокин вскоре узнал, что государь собирается сочетаться браком ранее полного умиротворения государства. Как государственный муж, Афанасий Лаврентьевич считал, что это разумный шаг, потому что царская свадьба покажет всем, что трудности миновали, и отвлечет внимание от мятежа, которому в чужих государствах уделяли в последнее время слишком большое внимание…
И вот в январе была в самом деле назначена царская свадьба. Афанасий Лаврентьевич был приглашен в числе гостей со стороны высокого жениха. Но за все время празднества государь не обмолвился с ним лишним дружеским словом и только поговорил на ходу о самых неотложных посольских делах.
«Как ни дружи с Артамоном, а в великих делах государства все ж — к Афанасию! То мой и удел, — со злостью подумал Ордын-Нащокин. — Кто, как я, соблюдет государство от происков иноземных и в посольских, и в ратных делах, и в торге, и в чести!..»
Дома Ордын-Нащокин перебирал старинные царские письма, полученные им в бытность в посольствах, когда, по несогласию с остальными послами и по дружбе с царем, «великий канцлер», как называли его иноземцы, помимо приказа переписывался с самим государем.
«Друг ты мой Афанасий Лаврентьич! Письмецо твое бесценное и разумное получил. Твори, друг, твоим разумением, как сердце и ум велят. А Тараруя, Хованского Ваньку я сам избраню за твою обиду. Дурак дураком, что родом чванится безо всякого разумения! А ты на дурацкую голову не гляди, твори по себе с божьей помощью. Ты всех родовитых вместе один во всем стоишь…» — перечитывал царское письмо грустный боярин. В последний год царь уже не писал ему больше подобных писем…
После женитьбы царя на Наталье Нарышкиной Артамон Сергеевич, ее воспитатель, через родню государыни сделался свойственником царя. При встречах с ним Афанасий Лаврентьевич держался с ласковым дружелюбием, ни в чем не обнаруживая ревности, зависти, неприязни. Афанасий Лаврентьевич даже позвал его побывать у себя в гостях. Матвеев благодарил за честь, словно давно с нетерпением ждал приглашения боярина, и, не заставив долго себя упрашивать, доказал свою искреннюю радость на деле, тотчас собравшись приехать.
Ордын-Нащокин так близко наедине со своим соперником встретился в первый раз; при этом он был поражен умом и обходительной тонкостью Артамона. За обедом они говорили обо всех самых важных и самых живых делах, говорили об устроении государства, о будущем русской державы. И дивно: насколько многое во взглядах их было сходно!..
Военный человек, полковник войск иноземного строя, Артамон рассуждал свободно о том, что стрелецкое войско, как и дворянское ополчение, в его прежнем виде уже не может служить обороной отечеству, что надо все перестроить на новый лад, обучая войско по иноземному строю.
— На мятежные скопища мужиков и то Стрельцы были слабы, а дворянское ополчение пригодилось только расправы чинить после того, как мятежники клали ружье. Едино лишь нового строя войско пригодно к сражениям, — говорил Матвеев. — Не потому говорю, что сам я служил в полках иноземного строя, не потому, боярин. А кто разбил разинские полки? Юрий Барятинский. У Юрья Никитича сплошь было новое войско. Без него бы во веки веков не осилить воров, а с иноземными биться и паче!..
— Иноземному войску цена высока, Артамон Сергеич, — возразил Афанасий.
— Я не о том говорю, Афанасий Лаврентьич. Не рейтар нанимать. Иноземцы себя оправдают разве в одном: с мятежными биться — русской крови они не жалеют. А оборону наемною сволочью нам не держать. Ее лишь солдатским войском крепить. Сколь мужики ни мятежны, а для отечества не сыскать обороны сильнее, чем русский мужик, да учить его ратному делу надо на иноземный лад. Много мир возлюбили мы, русские люди, ан забыли, что не с овцами, а в волчьей стае живем: не наточим зубы — сожрут с потрохами, ради нашей земли изобилья. Ото всех поотстали мы — от голландцев и шведов. А нам ведь со шведами биться не миновать!
— Не миновать! — оживленно воскликнул Ордын-Нащокин.
— Ан зубы у них вострей на суше и на море, — продолжал Артамон. — И нам от них перенять надо много, тогда их побьем. Не то нам сидеть без моря, как и доселе сидим.
«Разумница», — сказал про себя боярин, почуяв единомышленника.
Они заговорили о грамотности, о науках. Оказалось, что Артамону и в этих делах приходили мысли, подобные мыслям Ордын-Нащокина: он говорил, что нужно издать закон, по которому обучение грамоте должно стать обязательным для всех торговых и служилых людей.
— Срамно видеть русскому человеку у кормила державного, в государевой Думе, древних родом и знатных, кои аза не ведают и припись свою под приговором Думы поставить не разумеют!
— Ныне уж родовитых спесь под лопату глядит, Артамон Матвеич, — согласился Ордын-Нащокин. — Родовитости с разумом не тягаться! Дал бог Руси великого и разумного государя, который в ближних своих не древности рода ищет, а разума, — намекнул он на общую их незнатность и в то же время на общую близость к царю.
— И в приказных, и в людях торговых разумные головы есть, кои не хуже способны вершить державное дело, да велика нелюбовь к таким людям бояр. Хованские, Долгорукие да Голицыны не хотят уступить места в торге. А дай только волю русским купцам — сколь пользы они принесут державе! Бояре так промыслов не устроят, как бы наладил купец, а нет ему подлинной воли! Оттого иноземный купец всюду нашего давит, что бояре корыстью сами хотят с иноземцами торговать…
Заговорили об иноземных делах. Матвеев пересказал содержание рижских «Курантов»[54], привезенных кем-то из иноземцев и еще не читанных Ордын-Нащокиным, в которых со смешною наивностью рассказывалось о разинском мятеже.
— И не по дурости пишут такое, — сказал Артамон. — Умыслом пишут — чтобы унизить нашего государя и всю державу. Страху хотят нагнать на торговых людей иных государств, чтобы, страшась разорения и грабежу, не ездили к русскому торгу, а самим бы приехать и цены свои давать, какие хотят положить.
После отъезда гостя Ордын-Нащокин признался себе, что ни с кем из бояр не провел бы время так хорошо.
«Молод еще, не так много видел. А съездит в посольствах, посмотрит, послушает — да и скажет такое слово, какого другим не сказать! — подумал боярин о новом царском любимце. — Надо послать его во посольство съездить», — заключил про себя боярин, надеясь, кстати, что за время посольства Матвеева сам он снова сблизится с государем.
Через несколько дней царь призвал Афанасия Лаврентьевича для беседы «в комнату» в неурочное время, как, бывало, звал раньше. Боярин подумал, что выбрал правильный путь, сблизившись с новым царским любимцем, не проявив к нему неприязни и ревности…
Царь встретил Афанасия почти что по-старому — обнял, поцеловал в плечо, усадил, расспрашивал о здоровье, потом завел речь о шведских делах.
В прошлом году близкий друг и приятель Матвеева полковник фон Стаден[55] был послан царем в разные страны для призыва в Россию мастеров и разных ремесленных людей. Несколько дней назад он возвратился, заходил по делам в Посольский приказ, но ни единым словом не обмолвился Ордын-Нащокину о том, что ему сказали в пути два важных шведских генерала, встретившись в Риге, — они предложили фон Стадену сообщить царю, что предлагают учинить союз со своим королем против общих шведских и русских неприятелей на условиях высылки пяти тысяч войска, ста тысяч рублей деньгами и помощи военным снарядом.
Слушая государя, Ордын-Нащокин чувствовал, что жилы на лбу и на шее его наливаются кровью настолько, что могут лопнуть. Возмущение, раздражение, стыд, досада и злоба — все вместе не давало ему дышать… Так, значит, уже не он первый теперь узнает о великих посольских делах! Значит, теперь другие по посольским делам входят мимо него к государю!.. Ордын-Нащокин знал обоих шведских вельмож — графа Врангеля и графа Тотте. Он понимал, что это они, зная его неприязнь к шведам, просили доложить государю мимо него о их предложениях. Так неужели же шведские генералы для русского офицера, посланного приказом Посольских дел, значат больше, чем тот, кто его направлял в зарубежные страны, и что же такое стал в Посольском приказе Ордын-Нащокин?!
Кровь шумела у него в голове, и в глазах темнело от волнения. Он плохо слушал рассуждения государя, хотя изо всех сил старался не пропустить ни слова.
Царь говорил дальше о том, о чем несколько дней назад в гостях у боярина рассказал Артамон, — о шведских курантах, в которых были напечатаны унижающие царя ложные известия с разинском мятеже. Царь просто сказал, что куранты привез из Риги тот же фон Стаден.
Если даже шведские генералы просили фон Стадена быть тайным поверенным государя в отношении союза со Швецией и он им поклялся не разглашать никому их предложения, кроме самого государя, то не могли же они взять клятву, что он никому, кроме царя, не покажет печатных курантов, которые может читать — и читает — каждый рижский купец!..
Царь подал Ордын-Нащокину перевод из курантов, написанный аккуратным почерком самого Артамона:
«…Царское величество ищет случая со Стенькой мириться, к чему склоняется также и Разин, но токмо таким намерением:
1. Чтобы царское величество его царем астраханским и казанским почитал.
2. Чтобы царь на его войско из своей царской казны ему дать указал двадцать бочек золота.
3. Он же, Стенька, желает, чтобы великий государь ему выдать изволил осьми человек его ближних бояр, которых он за прегрешения их казнить умыслил».
— Не нас ли с тобой, Артамон Сергеич?! — принудив себя к шутке, прервал чтение Афанасий.
— Попали бы в руки мы, то и нам не спустил бы! — усмехнулся тот.
«4. Последи ж желает Стенька, чтобы прежний патриарх, который есть человек премудрый, ученый и во всем лучше самого царя досужей, паки в свой чин возвратился бы. Ныне же тот неправедно отставленный патриарх пребывает с великим войском у Стеньки…»
Далее, тут же, за переводом текста курантов, той же рукою Матвеева был «начернен» ответ на предложение шведских генералов.
По поводу союза Артамон писал шведам, что государь хочет мира и дружбы с соседями, однако не может давать людей для войны, но соглашается лишь на помощь деньгами и военным снарядом.
Затем «начернена» была отповедь по поводу нелепых писаний курантов. Высмеивая их вздорность, Матвеев писал, чтобы «королевское величество, по своему любительному желательству к царскому величеству, приказал тем печатникам, которые пишут во все государства вести, велел за вышеименованные и ложные куранты наказать их жестоко, а впредь бы велел сказать, под смертною казнию, чтобы никто отнюдь таких ложных курантов не печатали и тем между царского и королевского величества не затевали зла…»
Ордын-Нащокин со стеснением в груди дочитывал эти строки.
— Ты, Афанасий Лаврентьич, искусней в таких делах, — сказал государь. — Составь набело против сей отписки, как надо.
Чаша терпения переполнилась: ничего не сказав заранее, как простому подьячему, царь указал ему «набело составить»!.. Не спросив никакого совета?! Артамон станет мысли свои писать начерно, а ты, Афанасий, лишь красного слогу прибавь?!
Опустив низко голову, Ордын-Нащокин силился выдавить слово из горла, но слово не шло с языка…
— Али ты чем недужен? — спросил его царь.
Ордын-Нащокин вскипел. Удержавшись от прямого высказывания обиды, заговорил он с насмешкой и злостью:
— Чьей премудростью писано тут, я не ведаю, государь, да мыслю, что писано невпопад… Что там в курантах собаки брешут про Стеньки Разина воровство, в том мы сами повинны: отколе им правды знать? Едино лишь — слухи сбирают, а слухи ведь ветром носит! За ту пустую брехню смертной казнию никого наказать, по шведским законам, не смеют. И не след нам писати о том, что, заранее знаем, не дастся, — в том чести российской поруха. А нам бы свои куранты не переписчикам отдавать, а друковать на печатном дворе да по дворам королей и всех государей по почте их рассылать и торговым кумпаниям, чтобы ведали правду о нашей земле. Для первого случая повели, государь, составить такие куранты, в коих бы писано было о прекращении мятежу и как Стенька, вор и мятежник, казнен на плахе… — Ордын-Нащокин взглянул на царя, но тот опустил глаза в плитяной пол, и не понять было, как показалась ему речь Афанасия.
Глаза Ордын-Нащокина скользнули случайно по лицу Артамона, и боярин заметил, что новый «друг» его сделал какой-то предупреждающий знак глазами, словно остерегая его от государева гнева. Этот взгляд распалил окончательно Афанасия, будто он в первый раз за все время понял, что кто-то другой ближе и лучше, чем он, знает и понимает царя и сам больше достоин его доверия. Нет! Только сейчас! Или более никогда уже не удастся вернуть к себе государево сердце. Когда-то раньше царь так любил его прямоту, так уважал независимость и цельность его суждений. Именно в этот раз доказать, что намеченный шведский союз принесет только зло России, да вместе с тем показать государю, что рано задумал он обходиться в посольских делах без советов опытом умудренного мужа…
— И по другой статье дозволь, государь, — прямо сказал боярин. — Об устроении союза тут писано. С кем союз? На кого?! Мыслишь ли ты, государь, что шведы на турка пойдут? Никогда! На кого же они в союз призывают ваше величество? Завистно им, что турецкий султан один собрался на Польшу. Хотят и себе от сей несчастной державы урвать. Что им славянская кровь?! Вот-вот султан влезет в Польшу всей силой, а шведы тогда ударят с другой стороны. А мы им пособники будем?! Не мочно тому, государь, совершиться! Когда два сии смертельных врага российской державы через добитую Польшу соединятся, то нам уж во веки веков не пробиться ни к Черному, ни к Балтийскому морю. А моря твоему великому государству, как божий свет, надобны, государь!
Царь молчал, не глядя в глаза Ордын-Нащокину, но признак гнева — два ярких красных пятна выступили на его широковатых скулах. «Испугаться гнева его и умолкнуть? Отступиться? Нет, пусть поймет, к чему приведет забвение старого и искусного в этих делах, верного и прямого друга!» — решил Афанасий.
— По вашему, государь, указу со свейцами мир был устроен в Кардисе, — продолжал Афанасий, прервав молчание. — К чему послужил тот мир? Чтобы паки нам с Польшей спорить? По тому Кардисскому договору мы сами свои корабли под Полоцком спалили огнем… Так-то Русь вышла в Балтийское море. За ливонские города сколь мы пролили русской крови! И вся та святая кровь шведским королевским дворянам на земле их поместий к утучнению их прибытков осталась? Все земли обратно им отдали. А они? Они, государь, тот кровью купленный договор сапогом попрали: скоро уж десять лет за своими пушками ходим мы к ним на поклон! И в пленных делах не хотят они знать того договора! И в том договор попрали, что изменника Катошихина Гришку[56] приняли у себя, а Гришка изменные зазорные враки там записал, ругательски посрамляя и русское государство, и тебя, великого и преславного государя, и за то королевским жалованьем пожалован. Внемли, государь, что стонов слышно из-за Днепра! Изменник и лютый враг Дорошенко с турками вместе зверствует над христианы: на поток и грабеж отдает польские и малорусские города. Со шведом ли, другом султана, станем чинить союз и дружебную помощь?! Нет, уволь, государь. Не стану писать им о дружбе… Такую неправду послушным подьячим вели составлять!..
Боярин умолк. Царь сидел, по-прежнему опустив глаза в пол. Отсвет вечерней зари сквозь окно падал на его лоб, и не понять было, красно ли все лицо его от раздражения и гнева, или всего лишь солнечный луч окрасил его.
— Отчитал ты меня, Афанасий! — воскликнул царь. — Прости ты меня, Христа ради, что я с моего простого умишка в великие государства дела посягнул!.. Не чаял шутом шутовским перед тобою вчиниться!.. Может, ты мыслишь, что мне только пташек травить?! Со птицей козланом скакати в степях — то и царская справа?! Премудрого мужа тебя недостойно, что государь без совета с тобою тебе указует творить его волю?! К подьячим меня отсылаешь?!
Дьяки и дворяне в приказе тоже почуяли эту перемену в положении своего начальника. В последний раз, когда Афанасий Лаврентьевич был в Польше для переговоров об утверждении Андрусовских мирных статей, в грамоте, присланной ему из приказа Посольских дел, его наименовали просто боярином, пропустив знаменитый титул — «большой государственной печати и великих тайных посольских дел оберегателя». Ордын-Нащокин прислал оттуда царю раздраженное письмо с жалобой на своих собственных подчиненных, на неправды и нелюбовь окружающих. Царь его даже не захотел успокоить и ограничился только тем, что приказал отослать ему новую грамоту — с титулом.
Это последнее посольство было завершено блестяще. Никто даже не мог ожидать, что ему так твердо удастся отстоять занятую позицию и удержать на вечные времена в русских руках «матерь русской державы и веры Христовой» — Киев. И, несмотря на такие великие и успешные труды, по возвращении в Москву Ордын-Нащокин даже не сразу был принят царем. От обиды слезы сжимали горло боярину. Он старался себя утешить тем, что государю сейчас недосуг, что его тревожит казацкий мятеж, который пылает на Волге. Однако Ордын-Нащокин вскоре узнал, что государь собирается сочетаться браком ранее полного умиротворения государства. Как государственный муж, Афанасий Лаврентьевич считал, что это разумный шаг, потому что царская свадьба покажет всем, что трудности миновали, и отвлечет внимание от мятежа, которому в чужих государствах уделяли в последнее время слишком большое внимание…
И вот в январе была в самом деле назначена царская свадьба. Афанасий Лаврентьевич был приглашен в числе гостей со стороны высокого жениха. Но за все время празднества государь не обмолвился с ним лишним дружеским словом и только поговорил на ходу о самых неотложных посольских делах.
«Как ни дружи с Артамоном, а в великих делах государства все ж — к Афанасию! То мой и удел, — со злостью подумал Ордын-Нащокин. — Кто, как я, соблюдет государство от происков иноземных и в посольских, и в ратных делах, и в торге, и в чести!..»
Дома Ордын-Нащокин перебирал старинные царские письма, полученные им в бытность в посольствах, когда, по несогласию с остальными послами и по дружбе с царем, «великий канцлер», как называли его иноземцы, помимо приказа переписывался с самим государем.
«Друг ты мой Афанасий Лаврентьич! Письмецо твое бесценное и разумное получил. Твори, друг, твоим разумением, как сердце и ум велят. А Тараруя, Хованского Ваньку я сам избраню за твою обиду. Дурак дураком, что родом чванится безо всякого разумения! А ты на дурацкую голову не гляди, твори по себе с божьей помощью. Ты всех родовитых вместе один во всем стоишь…» — перечитывал царское письмо грустный боярин. В последний год царь уже не писал ему больше подобных писем…
После женитьбы царя на Наталье Нарышкиной Артамон Сергеевич, ее воспитатель, через родню государыни сделался свойственником царя. При встречах с ним Афанасий Лаврентьевич держался с ласковым дружелюбием, ни в чем не обнаруживая ревности, зависти, неприязни. Афанасий Лаврентьевич даже позвал его побывать у себя в гостях. Матвеев благодарил за честь, словно давно с нетерпением ждал приглашения боярина, и, не заставив долго себя упрашивать, доказал свою искреннюю радость на деле, тотчас собравшись приехать.
Ордын-Нащокин так близко наедине со своим соперником встретился в первый раз; при этом он был поражен умом и обходительной тонкостью Артамона. За обедом они говорили обо всех самых важных и самых живых делах, говорили об устроении государства, о будущем русской державы. И дивно: насколько многое во взглядах их было сходно!..
Военный человек, полковник войск иноземного строя, Артамон рассуждал свободно о том, что стрелецкое войско, как и дворянское ополчение, в его прежнем виде уже не может служить обороной отечеству, что надо все перестроить на новый лад, обучая войско по иноземному строю.
— На мятежные скопища мужиков и то Стрельцы были слабы, а дворянское ополчение пригодилось только расправы чинить после того, как мятежники клали ружье. Едино лишь нового строя войско пригодно к сражениям, — говорил Матвеев. — Не потому говорю, что сам я служил в полках иноземного строя, не потому, боярин. А кто разбил разинские полки? Юрий Барятинский. У Юрья Никитича сплошь было новое войско. Без него бы во веки веков не осилить воров, а с иноземными биться и паче!..
— Иноземному войску цена высока, Артамон Сергеич, — возразил Афанасий.
— Я не о том говорю, Афанасий Лаврентьич. Не рейтар нанимать. Иноземцы себя оправдают разве в одном: с мятежными биться — русской крови они не жалеют. А оборону наемною сволочью нам не держать. Ее лишь солдатским войском крепить. Сколь мужики ни мятежны, а для отечества не сыскать обороны сильнее, чем русский мужик, да учить его ратному делу надо на иноземный лад. Много мир возлюбили мы, русские люди, ан забыли, что не с овцами, а в волчьей стае живем: не наточим зубы — сожрут с потрохами, ради нашей земли изобилья. Ото всех поотстали мы — от голландцев и шведов. А нам ведь со шведами биться не миновать!
— Не миновать! — оживленно воскликнул Ордын-Нащокин.
— Ан зубы у них вострей на суше и на море, — продолжал Артамон. — И нам от них перенять надо много, тогда их побьем. Не то нам сидеть без моря, как и доселе сидим.
«Разумница», — сказал про себя боярин, почуяв единомышленника.
Они заговорили о грамотности, о науках. Оказалось, что Артамону и в этих делах приходили мысли, подобные мыслям Ордын-Нащокина: он говорил, что нужно издать закон, по которому обучение грамоте должно стать обязательным для всех торговых и служилых людей.
— Срамно видеть русскому человеку у кормила державного, в государевой Думе, древних родом и знатных, кои аза не ведают и припись свою под приговором Думы поставить не разумеют!
— Ныне уж родовитых спесь под лопату глядит, Артамон Матвеич, — согласился Ордын-Нащокин. — Родовитости с разумом не тягаться! Дал бог Руси великого и разумного государя, который в ближних своих не древности рода ищет, а разума, — намекнул он на общую их незнатность и в то же время на общую близость к царю.
— И в приказных, и в людях торговых разумные головы есть, кои не хуже способны вершить державное дело, да велика нелюбовь к таким людям бояр. Хованские, Долгорукие да Голицыны не хотят уступить места в торге. А дай только волю русским купцам — сколь пользы они принесут державе! Бояре так промыслов не устроят, как бы наладил купец, а нет ему подлинной воли! Оттого иноземный купец всюду нашего давит, что бояре корыстью сами хотят с иноземцами торговать…
Заговорили об иноземных делах. Матвеев пересказал содержание рижских «Курантов»[54], привезенных кем-то из иноземцев и еще не читанных Ордын-Нащокиным, в которых со смешною наивностью рассказывалось о разинском мятеже.
— И не по дурости пишут такое, — сказал Артамон. — Умыслом пишут — чтобы унизить нашего государя и всю державу. Страху хотят нагнать на торговых людей иных государств, чтобы, страшась разорения и грабежу, не ездили к русскому торгу, а самим бы приехать и цены свои давать, какие хотят положить.
После отъезда гостя Ордын-Нащокин признался себе, что ни с кем из бояр не провел бы время так хорошо.
«Молод еще, не так много видел. А съездит в посольствах, посмотрит, послушает — да и скажет такое слово, какого другим не сказать! — подумал боярин о новом царском любимце. — Надо послать его во посольство съездить», — заключил про себя боярин, надеясь, кстати, что за время посольства Матвеева сам он снова сблизится с государем.
Через несколько дней царь призвал Афанасия Лаврентьевича для беседы «в комнату» в неурочное время, как, бывало, звал раньше. Боярин подумал, что выбрал правильный путь, сблизившись с новым царским любимцем, не проявив к нему неприязни и ревности…
Царь встретил Афанасия почти что по-старому — обнял, поцеловал в плечо, усадил, расспрашивал о здоровье, потом завел речь о шведских делах.
В прошлом году близкий друг и приятель Матвеева полковник фон Стаден[55] был послан царем в разные страны для призыва в Россию мастеров и разных ремесленных людей. Несколько дней назад он возвратился, заходил по делам в Посольский приказ, но ни единым словом не обмолвился Ордын-Нащокину о том, что ему сказали в пути два важных шведских генерала, встретившись в Риге, — они предложили фон Стадену сообщить царю, что предлагают учинить союз со своим королем против общих шведских и русских неприятелей на условиях высылки пяти тысяч войска, ста тысяч рублей деньгами и помощи военным снарядом.
Слушая государя, Ордын-Нащокин чувствовал, что жилы на лбу и на шее его наливаются кровью настолько, что могут лопнуть. Возмущение, раздражение, стыд, досада и злоба — все вместе не давало ему дышать… Так, значит, уже не он первый теперь узнает о великих посольских делах! Значит, теперь другие по посольским делам входят мимо него к государю!.. Ордын-Нащокин знал обоих шведских вельмож — графа Врангеля и графа Тотте. Он понимал, что это они, зная его неприязнь к шведам, просили доложить государю мимо него о их предложениях. Так неужели же шведские генералы для русского офицера, посланного приказом Посольских дел, значат больше, чем тот, кто его направлял в зарубежные страны, и что же такое стал в Посольском приказе Ордын-Нащокин?!
Кровь шумела у него в голове, и в глазах темнело от волнения. Он плохо слушал рассуждения государя, хотя изо всех сил старался не пропустить ни слова.
Царь говорил дальше о том, о чем несколько дней назад в гостях у боярина рассказал Артамон, — о шведских курантах, в которых были напечатаны унижающие царя ложные известия с разинском мятеже. Царь просто сказал, что куранты привез из Риги тот же фон Стаден.
Если даже шведские генералы просили фон Стадена быть тайным поверенным государя в отношении союза со Швецией и он им поклялся не разглашать никому их предложения, кроме самого государя, то не могли же они взять клятву, что он никому, кроме царя, не покажет печатных курантов, которые может читать — и читает — каждый рижский купец!..
Царь подал Ордын-Нащокину перевод из курантов, написанный аккуратным почерком самого Артамона:
«…Царское величество ищет случая со Стенькой мириться, к чему склоняется также и Разин, но токмо таким намерением:
1. Чтобы царское величество его царем астраханским и казанским почитал.
2. Чтобы царь на его войско из своей царской казны ему дать указал двадцать бочек золота.
3. Он же, Стенька, желает, чтобы великий государь ему выдать изволил осьми человек его ближних бояр, которых он за прегрешения их казнить умыслил».
— Не нас ли с тобой, Артамон Сергеич?! — принудив себя к шутке, прервал чтение Афанасий.
— Попали бы в руки мы, то и нам не спустил бы! — усмехнулся тот.
«4. Последи ж желает Стенька, чтобы прежний патриарх, который есть человек премудрый, ученый и во всем лучше самого царя досужей, паки в свой чин возвратился бы. Ныне же тот неправедно отставленный патриарх пребывает с великим войском у Стеньки…»
Далее, тут же, за переводом текста курантов, той же рукою Матвеева был «начернен» ответ на предложение шведских генералов.
По поводу союза Артамон писал шведам, что государь хочет мира и дружбы с соседями, однако не может давать людей для войны, но соглашается лишь на помощь деньгами и военным снарядом.
Затем «начернена» была отповедь по поводу нелепых писаний курантов. Высмеивая их вздорность, Матвеев писал, чтобы «королевское величество, по своему любительному желательству к царскому величеству, приказал тем печатникам, которые пишут во все государства вести, велел за вышеименованные и ложные куранты наказать их жестоко, а впредь бы велел сказать, под смертною казнию, чтобы никто отнюдь таких ложных курантов не печатали и тем между царского и королевского величества не затевали зла…»
Ордын-Нащокин со стеснением в груди дочитывал эти строки.
— Ты, Афанасий Лаврентьич, искусней в таких делах, — сказал государь. — Составь набело против сей отписки, как надо.
Чаша терпения переполнилась: ничего не сказав заранее, как простому подьячему, царь указал ему «набело составить»!.. Не спросив никакого совета?! Артамон станет мысли свои писать начерно, а ты, Афанасий, лишь красного слогу прибавь?!
Опустив низко голову, Ордын-Нащокин силился выдавить слово из горла, но слово не шло с языка…
— Али ты чем недужен? — спросил его царь.
Ордын-Нащокин вскипел. Удержавшись от прямого высказывания обиды, заговорил он с насмешкой и злостью:
— Чьей премудростью писано тут, я не ведаю, государь, да мыслю, что писано невпопад… Что там в курантах собаки брешут про Стеньки Разина воровство, в том мы сами повинны: отколе им правды знать? Едино лишь — слухи сбирают, а слухи ведь ветром носит! За ту пустую брехню смертной казнию никого наказать, по шведским законам, не смеют. И не след нам писати о том, что, заранее знаем, не дастся, — в том чести российской поруха. А нам бы свои куранты не переписчикам отдавать, а друковать на печатном дворе да по дворам королей и всех государей по почте их рассылать и торговым кумпаниям, чтобы ведали правду о нашей земле. Для первого случая повели, государь, составить такие куранты, в коих бы писано было о прекращении мятежу и как Стенька, вор и мятежник, казнен на плахе… — Ордын-Нащокин взглянул на царя, но тот опустил глаза в плитяной пол, и не понять было, как показалась ему речь Афанасия.
Глаза Ордын-Нащокина скользнули случайно по лицу Артамона, и боярин заметил, что новый «друг» его сделал какой-то предупреждающий знак глазами, словно остерегая его от государева гнева. Этот взгляд распалил окончательно Афанасия, будто он в первый раз за все время понял, что кто-то другой ближе и лучше, чем он, знает и понимает царя и сам больше достоин его доверия. Нет! Только сейчас! Или более никогда уже не удастся вернуть к себе государево сердце. Когда-то раньше царь так любил его прямоту, так уважал независимость и цельность его суждений. Именно в этот раз доказать, что намеченный шведский союз принесет только зло России, да вместе с тем показать государю, что рано задумал он обходиться в посольских делах без советов опытом умудренного мужа…
— И по другой статье дозволь, государь, — прямо сказал боярин. — Об устроении союза тут писано. С кем союз? На кого?! Мыслишь ли ты, государь, что шведы на турка пойдут? Никогда! На кого же они в союз призывают ваше величество? Завистно им, что турецкий султан один собрался на Польшу. Хотят и себе от сей несчастной державы урвать. Что им славянская кровь?! Вот-вот султан влезет в Польшу всей силой, а шведы тогда ударят с другой стороны. А мы им пособники будем?! Не мочно тому, государь, совершиться! Когда два сии смертельных врага российской державы через добитую Польшу соединятся, то нам уж во веки веков не пробиться ни к Черному, ни к Балтийскому морю. А моря твоему великому государству, как божий свет, надобны, государь!
Царь молчал, не глядя в глаза Ордын-Нащокину, но признак гнева — два ярких красных пятна выступили на его широковатых скулах. «Испугаться гнева его и умолкнуть? Отступиться? Нет, пусть поймет, к чему приведет забвение старого и искусного в этих делах, верного и прямого друга!» — решил Афанасий.
— По вашему, государь, указу со свейцами мир был устроен в Кардисе, — продолжал Афанасий, прервав молчание. — К чему послужил тот мир? Чтобы паки нам с Польшей спорить? По тому Кардисскому договору мы сами свои корабли под Полоцком спалили огнем… Так-то Русь вышла в Балтийское море. За ливонские города сколь мы пролили русской крови! И вся та святая кровь шведским королевским дворянам на земле их поместий к утучнению их прибытков осталась? Все земли обратно им отдали. А они? Они, государь, тот кровью купленный договор сапогом попрали: скоро уж десять лет за своими пушками ходим мы к ним на поклон! И в пленных делах не хотят они знать того договора! И в том договор попрали, что изменника Катошихина Гришку[56] приняли у себя, а Гришка изменные зазорные враки там записал, ругательски посрамляя и русское государство, и тебя, великого и преславного государя, и за то королевским жалованьем пожалован. Внемли, государь, что стонов слышно из-за Днепра! Изменник и лютый враг Дорошенко с турками вместе зверствует над христианы: на поток и грабеж отдает польские и малорусские города. Со шведом ли, другом султана, станем чинить союз и дружебную помощь?! Нет, уволь, государь. Не стану писать им о дружбе… Такую неправду послушным подьячим вели составлять!..
Боярин умолк. Царь сидел, по-прежнему опустив глаза в пол. Отсвет вечерней зари сквозь окно падал на его лоб, и не понять было, красно ли все лицо его от раздражения и гнева, или всего лишь солнечный луч окрасил его.
— Отчитал ты меня, Афанасий! — воскликнул царь. — Прости ты меня, Христа ради, что я с моего простого умишка в великие государства дела посягнул!.. Не чаял шутом шутовским перед тобою вчиниться!.. Может, ты мыслишь, что мне только пташек травить?! Со птицей козланом скакати в степях — то и царская справа?! Премудрого мужа тебя недостойно, что государь без совета с тобою тебе указует творить его волю?! К подьячим меня отсылаешь?!