Злобин Степан Павлович. Степан Разин. Книга вторая

   — Что глумишься, Василь Лавреич! — воскликнул пришелец. — Что низко тебе не кланялся — не обидься: боярам устали поклоны бить. Зеленя топтал — не приметил, а сел вечерять — бог простит — с голодухи забыл помолиться.
   — Кажи-ка ладони! — настойчиво повторил атаман.
   Мужик протянул вперед руки ладонями вверх.
   — И мозоли, видишь, не те, и руки нежны! Сохою ты не владел, сын боярский, а саблей. Лазутчика видно! Что же, повесить тебя за то? — с насмешкою спросил Ус. — Такая лазутчику у меня за смелость и хитрость награда.
   Мужики окружили толпой костер Уса. Слух о странном пришельце уже пробежал между ними, и они все сошлись сберечь своего атамана.
   — Укажешь повесить, Василий Лавреич? — спросил Петенька Рыча, подвинувшись ближе.
   Василий хитро посмотрел на пришельца, вид которого изображал не испуг, а скорее смущенье…
   — Да что вы, ребята! Он гость атаманский! Кто же гостя-то весит?! А ты кушай, кушай, Степан Тимофеич. Я так ведь, к слову… Я сам ведь хлеб-соль твою ел. Мне тебя принимать почетно!.. — со смехом сказал Василий.
   Мужик хлопнул ложкой себя по ляжке и неожиданно громко расхохотался.
   — Признал, окаянный! Да как ты меня признал? Али видел?
   — Видал, видал, — подтвердил с улыбкой Василий. — Ведь ты атаман большой, а нас, мужиков-то, много. Тебе нешто всех упомнить!.. А пошто ж ты нечестно ко мне пришел? Добром бы приехал. Я б принял тебя добром, пир созвал бы…
   — Пришел тебя звать в кумовья, крещати бояр, да хотел прежде кума поближе видеть. Ты — казак, я — казак. Нам едина дорога, Василий! — убежденно сказал Степан, отбросив притворство.
   — Мы не казаки, а мужики, Степан Тимофеич! — ответил Василий. — Мужик за правду мужичью встает, а вы для корысти да озорством. Нам волю свою добыть, чтобы землю взять, хлеб пахать в поте лица, по божью веленью, а казаки… тьфу! Земли у вас — море без края; поглядеть — то черным-черна, от жиру аж лоснится вся на солнце, в горсти помять — то как пух… А нет чтоб пахать!..
   — Срамота казакам! — воскликнул один из ватаги, стоявший поближе к костру. — Как собаки на сене!..
   — И скажи ведь, откуда такая неправда на свете?! — заметил второй. — Кому не надо — дается. А нет чтобы нам, землеробам!..
   — Истомилась казачья земля, извелась бесплодием, — продолжал Василий. — Поначалу и мы тебя почитали, Степан. Слыхали, что брат твой Иван за беглых перед Корнилой вступался. Мы чаяли скопом сойтись под его рукою, бояр побивать…
   — Великое дело! — заметил Разин.
   — Не то что персидские лавки грабить! — опять перебил его Ус. — Ан, Иван Тимофеич, царство ему небесно, загинул за правду.
   — Бояре сгубили… — вставил Степан.
   — Вот то-то!.. Сергей Микитич, твой шурин, тоже прежде-то правду видел. Привел нас к себе добру сотню, поил, кормил. Твоя Алена Никитична нам пироги пекла… Тут ты воротился. Сергей нам тебя-то хвалил. Как ты домой пришел, Сергей говорит: «Ну, братцы, весь Дон заберем. Богатырь святорусский явился!» Верили мы. Ан ты изменил: пошел перса шарпать, богатством прельстился… Бесплодна смоковница ты, оттого нам с тобой не с руки!..
   — Неправ ты, Василий! — ответил Разин. — Бояре богаты: у них и ружье, и порох, и пушки, и хлеба вдоволь. Голодному люду с ними не сдюжить. А ныне и мы богаты! Ныне у нас на них силы довольно. Кабы я перса не шарпал, на что бы мне войско свое снарядить?!
   — А что нам в твоем-то войске! Ты казакам норовишь, не народу! Князем стать хочешь, казацкий уряд в Понизовье устроить… Ну, скажем, стрельцы к тебе набегут, ну, станет, наместо Черкасска, Астрахань город казацкий. А как на Руси будет жить народ?
   — Как жил! — сказал Разин. — Жил, не помер доселе народ. Землю пахал…
   — Бояр кормил хлебом, дворян, казаков — захребетного люду мало ль на свете! — с насмешкою перебил Василий. — Ныне ты Волгу и Яик возьмешь — еще того более дармоедов станет. Бояре посмотрят: страшна казацкая сила! — и скажут тебе: «Давай мирно жить, Степан Тимофеич, служи государю добром, а мы тебе хлебное жалованье, и денежное жалованье, и пороховую казну будем слать, и меха, и сукна». Держава казацкая станет!
   — Худо, что ли?! — спросил Разин.
   — Кому и добро! — ответил Василий.
   — А худо кому?
   — Мужику — землеробу! Ему еще дармоедов на шею прибудет… А станет народу тошно, и всею Русью подымется он побивать бояр, да дворян, да вас, казаков…
   — За что же казаков? — удивился Степан.
   — За то, что работать не хочешь, а ложку тянешь! Вот за что, Степан Тимофеич! Мужик на вас шею гнет, горб натирает! А ему с каждым годом тошней!.. Не зря он бежит с Руси.
   — Ну и пусть бежит к нам… Я всех приму…
   — Примешь? — с усмешкой спросил Василий. — Ну ладно. А когда все к тебе в казаки убегут, кто же станет пахать да сеять? Где хлебушка взять?..
   Степан засмеялся.
   — Надумал тоже! Ведь вон сколь народу на русской земле. Как же все убегут!
   — А не все, так им больше работы станет и жизнь тяжелей!..
   Степан озадаченно замолчал.
   — Ну, как? — с усмешкой спросил его Ус.
   — Мудрец ты, право!.. Мудришь, мудришь — намудрил целую гору!.. Чего ж ты хошь?! — даже с какой-то досадой спросил он.
   — Не то ты надумал, Степан, — сказал Ус. — Не державу казацкую надо народу.
   — А что?
   — А всю Русь воевать у бояр! — прямо сказал Василий и поглядел на Разина.
   — Всю Русь?! — повторил Степан. — Эко слово великое молвил, Василий!.. Куды занесет! Ру-у-усь! — будто прислушиваясь к самому звуку, задумчиво повторил Разин.
   — Бояр побивать на Руси, Степан, чтоб нигде не осталось им места, а жизнь по-казачьему ладить, как у Черкасов: те пахотны казаки — казаки, те торговые казаки — и они казаки, тот бочар, тот кузнец — и те казаки… Живут, сами себе обирают старшину, а время пришло воевать — за сабли берутся да в Запорожье!..
   Но Разин почти не слушал Василия. Величие замысла поразило его. Он мыслил сложить воедино казачьи земли, собрать их под одного атамана, а этот покрытый бессчетными язвами богатырь вон что надумал!..
   — Русь воевать! Ведь эко великое слово-то молвил! Другого такого-то слова на свете не сыщешь!.. — задумчиво глядя в угли костра, повторил Степан. — Мечтанье! — вдруг оборвал он, словно опомнившись. — Илья Муромец сиднем сидел и не чаял, что станет богатырем святорусским, а сила пришла — куды деться от силы? — и встал!.. А ты, Василий, навыворот: был-был богатырь, да сила тебе изменила. Другой бы на печку влез, лапти плесть, а ты силу свою позабыть не хочешь. Замах у тебя богатырский, точно, я не в обиду тебе. А сам ты — ну будто дите… Понизовые земли казачьи собрать воедино — то славно. А набрать мужиков да с боярами меряться силой — ку-уда-а! У них и стрельцы, и дворяне оружны, и немцы… А много ль у нас?..
   Ус наблюдал за волнением Степана.
   — А сколь ныне людей у тебя в ватаге? — спросил он.
   — Ныне у нас не ватага, а войско. Тысяч пять.
   — И все справно?
   — Все справно: пушки, пищали, мушкеты, пороху вволю, ратному делу обучены ВСЕ. Запорожское войско четыреста сабель прислало. Алеша Протакин с тысячью конных пришел… Да ты не о том помысли, Василий, — а сколь у бояр?
   — Выходит: твоих тысяч пять да моих тысяч сорок, а встанем войной — и все сто набегут. Так-то и дрогнут бояре, — уверенно сказал Ус.
   Разин вспыхнул.
   — Побойся ты бога, Василий! Отколь у тебя сорок тысяч?! Пятьсот человек бы ладно! — воскликнул он, возмущенный наглою ложью Уса.
   — Чудак ты, Степан! По домам мужики. Как хозяйство-то кинуть? Весна ведь — и пашут! А надо станет, не сорок — и сто сорок тысяч встанут!
   — Без хлеба мужик — не воин, честной атаман! Отсеются — встанут с ружьем! — выкрикнули из толпы мужиков, слушавших всю их беседу.
   — Вот ты и помысли, Степан, сколько нас нынче, — продолжал между тем Василий. — Нас — весь народ! Нас — русская сила! Вот сколько нас! Помысли сам, кого больше — дворян али черни людской? Ты крикни народу, что ружья даешь на бояр, — а там и считать принимайся!..
   — Ишь ты! — поддразнил Степан.
   Его увлекла дерзкая мысль Василия. У него закружилась голова, но он боялся сразу поверить в эту мысль и сам себя охлаждал насмешкой…
   — Кипит вся земля, Степан Тимофеич, — продолжал Ус. — Атаманов повсюду немало — и ты атаман, и я атаман. А кого народ изо всех из нас большим поставит?
   — Может, тебя! — ревниво сказал Разин.
   В этот миг он подумал, что Ус в самом деле больше, чем он, достоин того, чтобы стать впереди.
   — Может, меня, — спокойно ответил Ус. — А может, тебя, Степан… Ты моложе. Тебе, поглядеть, сорока еще нет, и здоров и славен. Ты сам к народу иди. Не к одним казакам да стрельцам, а к народу! Всему народу стань головой и вожом. А вожом стать — не легкое дело, не то что разбойничьим атаманом. Надо, чтобы народ тебе сам поверил, чтоб люди дома покидали, жен и детей, да к тебе под великую руку шли…
   — Под великую? — вдруг со смущенной усмешкой недоверчиво переспросил Разин.
   — Стыдишься сам величаться? — понял его Василий. — А ты не стыдись, не девица! Слыхал я, как в Астрахани стречали тебя. Не золотом ты покупал астраханский народ. К Приказной палате сколь люда тебя провожало? Сколь здравиц кричали тебе?! Вот где твое величанье. Народ-то ведь слыхом слыхал, что ты воин победный, ты кизилбашцев на суше и на море бил, бояр не страшился, дворян казнил, ан тебе государь даровал прощенье. Так, стало, ты сила!.. Народ силу любит. А коли такая-то сила сама за народ — тогда что?! Народ за тобой куды хочешь пойдет…
   — Народ, Василий, дурак! Народ золотны уборы любит, шелк да парчу… Уборам и честь!.. Я в Астрахань шел — паруса парчовы да шелковы в забаву народу ставил, дорогу мне бархатом да сукном устилали. Народу то любо!..
   — Сам ты, гляжу, дурак! — оборвал Василий. — И воеводы ходят в золотых уборах, а где им такая честь? Если ты покуда еще не велик, то народ величаньем своим тебе путь указует к величью… Путь указует! Велит народ тебе стать воеводой народным. Кричит: «Пособляй на бояр! Подымай нас, веди на неправду!» А ты — в кусты?
   — Сроду не хоронился! — вспыхнул Степан.
   — Не к лицу бы тебе! — согласился Василий. — Стало, надо вставать. Видишь, время приспело. А слава другая пойдет об тебе — ты боярам еще грозней учинишься… Города и деревни сами к тебе потекут… Так что ж, стало, вместе? Мужиков-то не кинешь в беде?
   Василий испытующе взглянул на Степана.
   — За себя самого и за всех казаков обещаюсь не кинуть, — твердо ответил Разин, поднимаясь от потухшего костра.
   — Погоди, Степан Тимофеич, еще я хотел тебя упредить, — остановил его Ус. — Слыхал я, что ты к боярам в Москву посылал на поклон. К шарпальным делам бояре привычны — тебя и простили. А мы на самих ведь бояр встаем, нам не кланяться им — и прощенья нам не будет.
   — До смерти, Василий, прощения не стану молить. До последнего буду биться! — твердо сказал Разин, словно давая клятву.

Опять беспокойные вести

   Астраханский воевода Иван Семенович Прозоровский накинул персидский халат на плечи и, ленясь обуваться, босиком зашлепал по дощатому полу, с сонным любопытством поглядывая на оттопыренные и почему-то лихо задранные вверх большие пальцы собственных несколько косолапых ног.
   Еще не ударили к ранней обедне, а солнце уже играло в изломах веницейских цветных стекол в окнах воеводского дома, составлявших гордость воеводы. Уютные оттенки нежных сумерек царили в белых сенях.
   Две девушки с каким-то ведерком, затаив дыхание, беззвучно выскочили из сеней во двор. Иван Семенович покосился на них с ленивым недовольством, но не окликнул. Он спустился с крыльца во двор. Песок под ногами был слегка уже подогрет утренним солнцем. Воевода сощурился и, пальцами ног загребая песок, пошел в сад. Проходя мимо высокой конюшни, он услыхал уговаривающий низкий голос конюха: «Стой, тпру, стой!» Боярин привстал на цыпочки и через окошко конюшни увидел, как конюх вплетает цветную тесьму в гриву его коня, чтобы волос лежал волнистей и красивее.
   «Песий сын, поутру заплетает! Отдеру! Сказано, с вечеру плесть!.. Сколь раз говоришь — толку чуть!» — подумал боярин.
   Он беззвучно пошел в сад.
   Садовник вышел ему навстречу с полным ситом тепличной клубники — первой ягоды.
   — С добрым утром, боярин-батюшка! Накось отведай, — сказал он, протягивая сито.
   Боярин захватил горсть из сита, высыпал в рот, смакуя сок, переминался с ноги на ногу, щурясь от солнца, давил языком ягоду, проглотил и ловко стрельнул изо рта в кусты залпом зеленых корешков.
   — Зелена! — заключил он.
   — Укажи не спешить. Обождать бы денек, то поспели бы лучше, — поклонился садовник.
   — Завтре оставь, не сбирай.
   — Черешни цветут, боярин. Добры будут черешни. И пчелки на солнышке вьются…
   — Ладно. Смороду смотри береги от червя. Пойдем винограды глядеть. Да поставь ты сито, кому оно! Слей водицы помыться.
   Садовник поставил сито в траву, ковшом из бочки черпнул воды, только что привезенной с Волги. Боярин подставил пригоршни; умываясь, пофыркивал, трепля мокрую черную бороду.
   — Рушничок? — готовно спросил садовник.
   — Так лучше, пускай просвежит…
   Подставляя легкому ветерку мокрое лицо, боярин пошел по саду вперед. С бороды на халат вишневого цвета стекала вода.
   Они пришли на лужайку, уставленную жердями, вокруг которых вились цепкие виноградные стебли. Свежие листики, не крупнее листьев смородины, уже покрывали упругие завитки стволов и зеленых стеблей. Боярин присел на корточки возле них, ревниво щупая пальцами в дорогих перстнях влажность и рыхлость почвы.
   — Птичья помета в полив добавил? — строго спросил он садовника, сдвинув густые серебристые брови.
   — Во всем — как учили, боярин…
   — Добро взрастим, то осенью самому государю, буди он здрав, пошлем в дар…
   — На Москву?! Не сопрел бы в пути! — заметил садовник, словно бы виноград уже зрел на стеблях.
   — Кизилбашцы из-за моря возят — не преет! Чего ему преть! Учат в стружке держать…
   — Мыслю, боярин-свет, собирать его надо не дюже спелым в дальний путь-то…
   — Увидим. Купец обещал, армянин, что досмотрит. Как будет спелее, совета даст… Смотри, от червя, ото ржавчины береги…
   — Раз по десять на день гляжу, князь-боярин. Куды ни пойду, все опять ворочаюсь сюды.
   — Ну, гляди!
   Боярин крякнул, вставая, схватился за поясницу. Садовник его подхватил под руку.
   — С трудов, сударь, спинка неможет. В баньке с медом парь, пользует… Пчелы медок-то несут!
   Пошли к ульям. Тут шла работа: летали к колодам тысячи пчел, гудели, как ратные трубы.
   — Несу-ут! — с удовольствием произнес боярин.
   — И воску богу, и сладости людям — всего напасают!.. — подхватил садовник.
   Со двора доносились ржание лошади, крик павлинов, кудахтанье кур и мычанье коров. Боярин радостно слушал разноголосое пробуждение своего двора.
   Он прошел мимо яблонь, любовно потрогал веточки пятилетки, впервые давшей десятка два нежных цветков, осмотрел парники с рассадой арбузов и дынь.
   Ударил колокол в церкви. Воевода и садовник истово закрестились.
   — Пора за труды! — со вздохом сказал боярин.
   Он пошел из сада. Садовник его провожал…
   — Киш, проклятые! Киш, ненасытные глотки! Киш, черти хвостатые, прости господи, киш! — вдруг закричал садовник, со всех ног кинувшись к ситу клубники, оставленной на траве, которую с жадностью дружно расклевывали нарядные воеводские павлины…
   Нехотя, важно павлины покинули опустошенное сито. Садовник понял причину несчастья, направляясь к отворенной калитке: боярин, войдя в сад, оставил калитку чуть приоткрытой. Жалкая горстка ягод краснела в сите печальным остатком птичьего пиршества…
   — Глядел бы, пес! — сдержанно рыкнул воевода, ткнув кулаком под глаз растерянного садовника. И, не глядя больше на остатки утраченного лакомства и на побитого слугу, боярин в досаде и гневе вышел во двор.
   Он поднялся в моленную комнату, притворил за собою дверь. Церковный звон еще плыл над городом, и воевода утешил себя, что не запоздал приступить к молитве.
   Перед широким киотом горела большая лампада. На аналое, стоявшем возле стены, лежало несколько свечек. Воевода зажег свечу, опустился на колени перед распятием, перекрестился, с таким же кряканьем, как в саду, встал с колен, придерживая правой рукой поясницу, и, приложась к подножию креста, прилепил свечу Иисусу. Так же, одну за другой, с земными поклонами, он поставил свечи Иоанну Крестителю, богородице и еще двум-трем самым чтимым святым.
   В комнатах раздавались приглушенные голоса, чуть слышное шарканье ног.
   «Не дадут помолиться спокойно!» — подумал Иван Семенович про себя.
   — Отче наш, иже еси на небесех! — начал молиться боярин.
   Он услыхал стук в ворота, какую-то беготню, торопливый шепот за дверью моленной.
   «Чего-то стряслось там!» — с досадой подумал боярин.
   — …остави нам долги наши, яко же и мы… — шептал он.
   «Никак, Мишка чего-то с утра. Чай, после объезда градских стен… Нет покою в Азии окаянной!» — думалось воеводе.
   — …не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
   Молитву Иисусу, богородице и своему «ангелу» — Предтече воевода читал неизменно, что бы там ни было. И на этот раз он не оставил обычая. Хотя его мучили догадки, зачем пожаловал брат в столь раннее утро, но он дочитал до конца все молитвы, раньше чем выйти…
   — Здравствуй, боярин! — почтительно поклонился князь Михайла, родной брат воеводы.
   — Здравствуй, стольник! С чем тебя бог? — подставляя для поцелуя мохнатую щеку, спросил воевода.
   — Дело тайно, — кратко сказал Михайла, выражая всем видом тревогу.
   — Идем.
   Они затворились в спальне.
   — Царицынский воевода с вестями прислал гонца: Стенька-вор с Дона вышел на Волгу! — выпалил князь Михайла.
   Воевода зашикал на брата.
   — Да что ты, Иван, я тихо! — шепотом оправдывался Михайла. — Пишет Тургенев^[5], что тысячах в четырех казаков лезет вор…
   — Лопатин поспел бы! — задумавшись, прошептал воевода.
   В течение всей зимы из Казани, Царицына и Астрахани, несмотря на разинские дозоры, подсылались на Дон лазутчики. Старшинские казаки тоже пробирались в эту зиму в Царицын, каждый раз извещая о выходках Разина.
   Царь указал к весне приготовить струги, чтобы быть готовыми сразу напасть на казаков, как только они посмеют вылезти с Дона.
   Несколько дней назад пришла тревожная весть о том, что Степан захватил Черкасск.
   Семен Иванович Львов сказал с торжеством воеводе:
   — Затем он и силы копил. Чести донской захотел — сесть большим атаманом. Теперь тихо будет, уймется! Незачем больше ему выходить из казачьих земель. Войсковой атаман зипуны добывать разбоем не лазит, там иные найдутся дела.
   — Сам будет в Черкасске сидеть, а других посылать в разбой! — сказал Прозоровский.
   — Что ты, боярин! Он ныне захочет Москве доказать, что не вор, а добрый казак, что при нем на Дону вся смута утихла. А что нам Корнилы Ходнева жалеть!
   — Одна сатана! — облегченно согласился боярин.
   Струги у Болдина устья, однако, продолжали готовить. Это делали не спеша, как доделывают начатую работу, утратившую прежнее значение, но, в общем, не лишнюю в хозяйстве.
   И вдруг эта весть!..
   Михайла Прозоровский заметил смятение в глазах брата. Еще бы не растревожиться эдакой вестью! Ведь что натворит, сатана!
   В прошлый год, дьявол, вышел на Волгу в полутора тысячах, а теперь идет в четырых!.. Караваны ли грабить, города полонять, или — в море?!
   Если опять начнутся разбои на Волге, то астраханским воеводам не усидеть на месте. Прогонят! Пошлют куда-нибудь в Сольвычегодск… «разводить винограды»…
   — Гонец где? — спросил воевода брата.
   — Гонец у меня взаперти, ключ со мною. Ночь шел, а там переправы ждал долго. Я накормил его, чарку согреться поднес да велел уснуть…
   — Слух по городу не пошел бы. Гонца тотчас назад пошли, Миша. Да смотри сам проводи его за ворота, чтобы в городе слова ни с кем! А к царицынску воеводе писать, чтобы тотчас же повещал обо всем в Казань голове Лопатину… Да постой, — перебил сам себя боярин. — Я вместе с тобой в Приказну палату. Расспрашивать стану гонца… Эй, Митяйка!.. — громко позвал боярин.
   Желтоволосый подросток в длинной рубахе, в коротких холщовых портах босиком вбежал в спальню.
   — Живо давай одеваться!
   — Иван Семеныч! — вслед за Митяйкой входя в спальню, плаксиво заговорила боярыня. — Неужто беда?..
   — Ох, свет Маша! Язык-то — враг! Ты бы не стряла. Не женское дело! — одернул ее воевода. — Велела бы лучше птичницу Проньку лозой постегать, что павлины по саду гуляют! А в градски дела не липни!.. Да девки Аленка с Анюткой поутру шныряли чего-то украсть, дознайся!..
   Митяйка хотел натягивать воеводе бахилы^[6], присел перед ним. Иван Семенович досадливо дернул ногой, со злостью ткнул его пяткой в нос.
   — Вишь, ноги не мытые, дура!
   Не смея заплакать, Митяйка схватился за нос, отполз на карачках и быстро выскочил вон.
   — Среди стрельцов надо уши завесть да ко всем воротам — своих верных людей… Воевода, скажи, велел воротных прибавить… Объезды ночные вокруг стен удвой, да по всем дорогам ловить, кто едет с верховьев, тащить в Приказну палату к расспросу, — распоряжался боярин.
   Митяйка с раздувшимся носом принес бадейку воды, обмыл боярину ноги, ловко, привычно обул.
   — Дядя Миша! Дяденька Миша! — крикнул младший сын воеводы Борис, вбежав босиком и в одной рубашке.
   — Да, князюшка, что ты! Кака можно-то, Боренька! Срам-то каков от людей! — Догоняла его всполошенная нянька.
   Но мальчишка уже скакнул на колени Михайлы, обнял его за шею.
   — Боярину-батюшке перво иди целуй ручку, бесстыдник! — тянула нянька мальчишку.
   — Отстала бы, старая дура! — отмахнулся мальчишка. — Дядя Миша, кататься! — заскулил он плаксиво.
   — Досуга нет нынче, Боря. Постой, в иной день покатаю…
   Старший сын воеводы, шестнадцатилетний Федор, слишком толстый для своего возраста, затянутый натуго пояском, подошел к отцу, привычно поцеловал его руку, поцеловался с дядей.
   — В объезд возьмешь нынче, как обещал? — спросил он Михайлу.
   — Из градских ворот никуды! — решительно оборвал воевода.
   — Велика напасть! — пренебрежительно отмахнулся Федор. — Мы к Болдину устью только струги смотреть!
   — До стругов поезжай, а дале — ни шагу, — разрешил отец. — Да к делам пора обыкать: перво с нами поедешь в Приказну палату. Мать поесть велела бы дать, там скажи.
   В белых сенях накрывали стол, ставили блюда.
   — Боярыня, нам недосуг, — выходя одетым, сказал воевода. — Наскоро лишь закусить.
   Спешить, казалось, и некуда, но боярину не до еды.
   — Да много ли тут, боярин! Пироги со стерлядочкой, да икорка, да…
   — Брось! Квашена молока дай да хлебушка свежего. То нам и в путь, — беспокойно сказал воевода.
   — Хоть икорки! — настаивала боярыня.
   — Рыбное с молоком не идет.
   — А хлеб-то ржаной — аль боярская пища?!
   — В обед расстараемся, Машенька-свет, а ныне — дела! Вишь, к обедне и то недосуг, — прервал воевода. — Ты птичницу не забудь отодрать за потраву. Тепличну клубнику павлинам скормила, проклятая баба!..
   Наскоро похлебав, торопя за собой брата и сына, воевода вышел во двор.
   Конюх торопливо разбирал дрожащими пальцами конскую гриву, выплетая одною рукою тесьму, другой проводя гребешком по волнистому волосу.
   — Сказывал, с вечера заплетать для волны, — строго сказал воевода.
   — Ей-богу вот, с вечера… — заикнулся конюх.
   Боярин ударил его в подбородок серебряной рукояткой плети.
   — Божишься еще!..
   — Прости, осударь боярин, проврался! — на коленях воскликнул конюх, зажав окровавленную бороду.
   Вереница конных помчалась от воеводского дома: четверо стремянных стрельцов, два конюха с заводными лошадьми, воевода с братом и старший сын воеводы Федор, одетый в платье стрелецкого сотника.
   По пути сам боярин ударил плетью в ставень князя Семена Иваныча Львова. В ту же минуту стольник Семен выехал из ворот своего дома в сопровождении одного холопа.
   — Слыхал, Семен, вести? — спросил воевода.
   — Слышал, боярин. К тебе было выехал…
   — Отколе прознал?
   — Лазутчик меня взбудил час назад, пришел на ладье с верховьев…
   — Где лазутчик?
   — Угнал назад, воевода боярин…
   В Приказной палате они замкнулись. Боярин развернул на столе чертеж Московского государства, и все склонились над ним.
   — Писать царицынску воеводе, тотчас дал бы вести в Казань голове Лопатину, чтобы нам разом с ними ударить. Лопатин с верховьев погонит воров к низам, а мы снизу досюда вот, к Черному Яру приспеем. Тут бой, — указал Прозоровский, ткнув пальцем в Черный Яр. — Согласен, Семен Иваныч?
   — Поспеть бы, боярин!
   — Как струги? — обратился боярин к брату.
   — Поедем глядеть. Должны завтра готовы быть.
   — Четыре тысячи наших стрельцов да тысячи две у Лопатина будет. Пушечный бой у нас сильный… Как хочешь, Семен, а разом добить воров надо. Живем, как в какой-то орде: кто хочет, тот скочит!.. — говорил воевода. — Кого на бою не побьешь, того вешать. Пущим заводчикам головы сечь али связанных в Волге топить, чтобы мук устрашились… Ан знаю тебя: с поноровкою ты к казакам! Как будут побиты, я сам к расправе приеду… Да разбегаться по Волге отнюдь не давать, не плодить разбоя… Кои насады готовы, ты те, князь Семен, начинай снастить. Пока оснастишь — и достальные тоже поспеют, — приказал воевода Львову. — Прошлый год осрамились, так нынче побьем на корню, чтобы отцов своих не срамить еще пуще…