Злобин Степан Павлович. Степан Разин. Книга вторая

   Дворянское войско, озлобленное, кровожадное, металось по восставшим уездам, но в новых местах появлялись еще атаманы. Дворяне кидались туда, разоряя деревни, загоняя в дома и овины семьи тех, кто ушел с атаманами, и сжигая всех старых и малых вместе с овинами, вместе с целыми деревнями…
   Крестьяне не отдавали завоеванной у помещиков земли, не уступали своей воли. В Кадомском уезде атаманил крестьянин Иван Кириллов. На Черной речке он выстроил несколько засек, в них с пушками, «с барабанами и со знамены» было сот по пять человек, готовых стоять насмерть против бояр за земли своего уезда. В Темниковском уезде отстаивали крестьяне свои дома и пашни под началом «старицы Алены», которая продолжала держать около семи тысяч войска. В Саранском уезде восставших сплотил бывший «тюремный сиделец» Федор Сидоров…
   Целые городки выросли по лесам в виде «засек» с бревенчатыми стенами, с земляными насыпями и рвами, наполненными водой. Такие засеки простирались в длину до трех верст, а в ширину по версте. Глубокие рвы, громадные горы срубленных деревьев и выкорчеванных корней, набитые в землю колья перегораживали дороги на подступах к засекам на всем пространстве между Окою и Волгой, на Суре, на Ветлуге, на Унже, где бы ни появлялось дворянское войско.
   Когда у повстанцев в засеках кончались все ядра, а солдаты и стрельцы врывались внутрь засек, крестьяне разбив свои пушки, отходили в глубь леса, на новый рубеж, где были заранее подготовлены новые засеки… Когда не оставалось ни пороху, ни свинцу, уходили в свои селенья, дрались на огородах, на гумнах, в домах; изламывалась ли сабля, или пика — дрались косой, кололись вилами, рубились топорами, до самого последнего издыхания, не веря в милость, в пощаду, не умоляя о них и не желая ни милости, ни спасенья…
   Отправив на Нижний Федора Леонтьева, боярин Долгорукий с таким же сильным отрядом выслал другого воеводу, князя Щербатого, навстречу повстанцам, которые шли к Арзамасу. Отборное, хорошо обученное войско Щербатова, встретившись с ними, билось с утра до глубокой ночи. Ночью повстанцы рассеялись. Наутро Щербатов пустился преследовать их к Алатырю, но за его спиной тотчас крестьянская рать из ближних лесов устремилась опять к Арзамасу. Как змея за своим хвостом, должен был повернуть назад свое войско Щербатов и все-таки был бы разбит, если бы в это время не подоспел ему в поддержку воевода Федор Леонтьев, шедший от Нижнего. Леонтьев ударил под правое крыло атаманского войска. Сберегая свои силы, «четыре атамана», как звал их народ, отвели свою рать назад к Симбирской засечной черте, где повстанцы держали в своих руках несколько захваченных городов.
   Главным из «четырех атаманов» был главарь верводелов Одоевского — Михайла Харитонов.
   Тысячи крестьян сошлись в войско Харитонова. Удачливость в битвах с дворянами создавала ему славу непобедимого атамана. К югу от воеводского города Арзамаса весь народ повторял славное имя Михайлы.
   Михайла с товарищами взял Корсунь, Атемар, Инсарский острог, Саранск, Пензу. Вместе с другим разинским атаманом, Василием Федоровым, из Пензы он пошел в Норовчат, в Верхний и Нижний Ломов, в Керенск, Шацк, Кадом, в каждой деревне и в каждом селе по пути собирая в войско по человеку «с дыма», как указал ему Разин. Во многих местах приставали к нему крестьянские атаманы с ватагами: в Конобееве — Шилов, в Хуковщине — какой-то еще молодой атаман Илюшка, в Юсуповой — Васька Дьячков… Харитонов не раз уже сам от себя отделял часть войска и высылал атаманов, чтобы поднимали восстания в других волостях, городах и уездах, но каждый раз войско его не уменьшалось, а возрастало, пополняясь сотнями и тысячами новых людей. Вести о поражении Разина не уменьшили этот приток, наоборот — те, кто хотел идти к Разину, устремлялись теперь к Харитонову.
   — Воротится батюшка наш Степан Тимофеич да спросит, как мы без него воевали. А мы что скажем? — говорил Михайла своим «казакам», вооруженным косами.
   И крестьянское воинство Харитонова, так же как все крестьяне всего восставшего края, твердо верило в возвращение Степана. Не раз бывало и так, что атаманы читали в своем войске письма, присланные с Дона, в которых было написано, что раны великого атамана уже начинают заживляться…
   Наступила зима.
   К Долгорукому прибывали все новые подкрепления: из Тамбова был выслан под Шацк с многочисленным и бывалым в битвах полком окольничий Бутурлин, из Москвы пришел с новым войском и многими пушками царский стольник Василий Панин. Из Мурома подоспел воевода Лихарев, который привел два солдатских полка и полк иноземцев. Что ни день, стекалось сюда дворянское ополчение, городовые казаки, драгуны и несколько приказов московских стрельцов.
   Со всех сторон с каждым днем все теснее сжимали они повстанцев. Теснимые воеводами, небольшие ватажки стали сходиться все больше и больше к Михайле Харитонову, полагаясь на удаль его и на славу искусного атамана. Но Михайла видел, что время его удач подходит к концу.
   Как половодье, весь край заливала боярская рать. Сотни стрелецких, солдатских, рейтарских, дворянских отрядов рыскали в уездах, тысячные полки направлялись на повстанческие города. Повстанцы уже потерпели поражение под Симбирском, под Корсунью, Алатырем, Ядрином, под Мурашкином, Лысковом, Арзамасом. Во многих городах, городках и острожках, раньше захваченных разинцами, то и дело появлялись опять воеводы. Отставая от своих атаманов, разбредались тихомолком к домам пензенские, самарские, саратовские крестьяне, считая, что в их уездах никто уже не станет творить никаких расправ. Но там, где люди сдавались на милость воевод и бояр, туда, как волки, врывались дворяне, чтобы терзать и мучить отставших от мятежа, нагоняя ужас, который бы не забылся и в потомстве…
   Особенно трудно стало тогда, когда окончательно обнажились от листьев леса, выпал снег и настали зимние холода. Лес не укрывал уже больше разинцев от глаз лазутчиков, следы на снегу выдавали повстанцев врагам, мороз сковал ледяные мосты, по которым враг в любом месте мог перейти всякую реку. Недостаток теплой одежды в разоренных войною краях заставлял восставших стремиться к жилью, к деревням и селам, где дворянскому войску было легче окружить и выловить непокорных мятежников. Все чаще царское войско появлялось и внезапно нападало с той стороны, откуда повстанцы его не ждали…
   Объединить разрозненных атаманов, покуда их не перебили поодиночке, — вот о чем думал Михайла Харитонов. Товарищи звали Михайлу идти к Тамбову, который начали осаждать большие силы повстанцев. По слухам, там было уже тысяч тридцать войска, в том числе городовые казаки, стрельцы и солдаты разных слобод, — посланные на службу в Шацкий полк к воеводе Хитрово, они присоединились к восстанию. С тамбовской осады товарищи Харитонова — Федоров, Белоус и Дьячков — думали, объединившись с донским атаманом Никитой Чертенком^[49], начать все сначала. Но Михайла жалел покинуть родные заокские земли, за которые пролито столько народной крови.
   Он думал собрать атаманов, разинские разрозненные ватажки подобрать из уездов в одно великое войско, снова броситься в схватку и в открытом бою сломить боярскую силу. Надо было показать восставшим, что если собраться вместе, то от них побегут и стрельцы, и солдаты, и дворянское ополчение…
   Другие атаманы, товарищи Харитонова, считали, что он на этом только погубит свои силы.
   — Ведь вся дворянская Русь понаехала в наши земли, все пушки свезли с России в наши края, всех стрельцов и солдат согнали на нас! — говорили Михайле. Но Харитонов твердо решил стоять на своем.
   Так разошлись в разные стороны те, кого народ привык называть славным именем «четырех атаманов».

 

 
   … Долгорукий стоял уже не в Арзамасе, а ближе к Алатырю, в Красной слободе, отойдя подальше от беспокойных лесных мест, где скрывались от царских войск многочисленные ватаги повстанцев.
   Боярин только что возвратился после того, как присутствовал при казни знаменитой крестьянской атаманихи «старицы Алены», которую, как колдунью, сожгли принародно в срубе, когда было разбито ее войско.
   Даже неумолимо жестокий и, по старости, равнодушный ко всему на свете, все видевший и проливший моря крови Долгорукий был поражен ее мужеством и несокрушимой волей.
   Замученная пытками, Алена Ивановна издевалась над тем, что говорили ей о ее колдовстве:
   — Что я народ поднимала на вас да дворян побивала — в том нет колдовства. А ты вот, должно, колдовством меня одолел — знать, нечистый тебе помогает! Не может бог помогать людоедам в их зверстве!
   У есаула Алены нашли «колдовской» заговор. Готовясь писать донесение царю, боярин принес и его, чтобы вложить в отписку. Он лежал перед ним на столе.
   «Встану благословясь, пойду перекрестясь за правое дело, за Русскую землю, на извергов, на недругов, кровопийцев, на дворян-бояр, на всех сатанинских детей. Выйду боем на чистое поле. Во чистом поле свищут пули. Я пуль не боюся, я пуль не страшуся, не троньте, пули, белые груди, буйную голову, становую жилу, горячее сердце. Скажу я пулям заветно слово: летите, пули, в пустую пустыню, в гнилое болото, в горючие камни. А моя голова не преклонится, а моя руда не изольется, а моя бела кость не изломится. Про то знают дуб да железо, кремень да огонь. Аминь!»
   Под пыткой сказал есаул, что дала ему заговор от пуль атаманша Алена Ивановна.
   — Ты ли давала своим есаулам нечистые колдовские заговоры от пуль? — спросил у нее боярин.
   — А что же мне не давать! Тот не ратник, кто пули страшится! А как заговор в пазуху сунул, то идет на вас смело, и вы, воеводы-бояре, вбежки от него, от смелого моего атамана! — сказала Алена.
   — И что ж, помогал заговор?
   — Помогал. Такая в нем сила.
   — И всем помогал? — допытывался боярин.
   — Смелому помогал. А кому не помог, тот, знать, забоялся — тотчас в заговоре и сила пропала! — сказала Алена.
   — А кто тебя научил тому заговору?
   — Сама составляла, боярин. Своим умишком на свете жила…
   — «Встану благословясь, пойду перекрестясь… — перечитал боярин, — на дворян-бояр, на всех сатанинских детей!» Обольщала, проклятая ведьма! — заключил Долгорукий и перекрестился.
   А перед самой смертью, когда к ее казни согнали народ с окрестных сел и деревень, когда ее возвели на костер, арзамасский протопоп простер в ее сторону крест и воскликнул:
   — Кайся, колдунья!
   Долгорукому показалось, что по запекшимся кровью губам атаманши и в голубых глазах ее скользнула насмешка.
   — А не в чем мне каяться! — сказала она. — Ладно я воевала. Кабы другие все атаманы, как я, дрались, то показал бы ты задницу нам, Долгорукий!
   «Мужам позавидовать, как легла на костер бесстрашно!» — подумал о ней воевода.
   — Рано ли, поздно, а к правде народ придет и побьет всех извергов окаянных! — предсказала Алена, вися на дыбе.
   Но Долгорукий уже был уверен, что скоро, скоро придет конец всем мятежным скопищам. Уже задавили мятеж в Мурашкине, Лыскове, Ядрине, Павлове, в Василе. Теперь еще — в Темникове и Кадоме… Разин сидел в своем логове на Дону, а без его казаков ничто не могло связать разрозненных по уездам мужицких атаманов… Больше и некому воевать и прельщать народ к мятежу, да и казни всех устрашили. Не подняться уж больше им, не занять городов, а в лесах их повыловят скоро… Дворянское государство куда сильнее безумной черни…
   Собираясь писать доношение государю, Долгорукий помнил, что царь Алексей не любит известий о казнях, предпочитая вести о ратных победах и описанья того, как бежали мятежники перед дворянским войском, бросая в страхе оружие и на коленях моля о пощаде…
   Прежде всего рассказать о взятии Темникова и Кадома.
   Долгорукий уже обмакнул перо, чтобы вывести царский титул, как тревожно и сильно заколотили в дверь… Что такое могло стрястись в поздний час?
   В двери появился Урусов, живший теперь в том же доме, другую половину которого занимал Долгорукий.
   — Только что вора поймали, Юрий Олексич, с прелестным письмом атаманишки Харитонова Мишки. Вести важные в нем, боярин, прочти-ка…
   Воевода взял в руки помятый лист сероватой бумаги.
   «От Великого Войска честного и грозного, Донского, Яицкого и Запорожского, от атаманов войсковых Михайлы Харитоновича, да Василия Федоровича, да Тимофея Ивановича, да от старшины от Петра Осиповича. Ко всем атаманам, по всем уездам — в Кадомский, Темниковский, Курмышский, Шацкий, Алатырский, Ломовский, Ядринский, Козьмодемьянский, Кокшайский — ко всем крестьянам, чувашам, татарам, мордовцам, черемисам, пахотным и работным людям, ко всей черни. Как к вам вся наша память придет, и вам бы черни со всеми вашими атаманами тотчас идти к нам в полк, в Кадом, на воевод и бояр и на всех мирских кровопивцев. А войсковой атаман Степан Тимофеич из-под Саратова в Пензу будет и наскоре к нам обещал, да указал атаман до его приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить».
   — Брехня! — сказал Долгорукий. — Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться — отколе вести, что Разин к ним будет.
   — И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
   Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина…
   — Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов… отбил назад Кадом, — со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.

Новая дума

   Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
   В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, — раздумывала она. — Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле — глядишь, и отмякла!»
   Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания…
   И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
   — Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли — народ посылал!..
   — Идите, идите отселе, он спит, — зашептала Алена.
   Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
   — Алеша! — раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. — Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
   Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
   — Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! — беспокойно заговорила она.
   — Гришатка! — окликнул Степан. — Давай пособи одеваться…
   — Степанушка! — в страхе вскричала Алена.
   Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
   — Давай, — поощрял он Гришатку. — Рубаху давай, кафтан… Сапоги-то я сам не взую… Валены дай мне… Ну, саблю теперь, пистоли давай — все, как атаману пристало… Голова-то… Вот шапку боюсь… Ну, давай потихоньку…
   Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу…
   Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу… Их были сотни…
   — Здрав буди, батька!
   — Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. — кричали ему…
   Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги^[50], сапоги и лаптишки…
   Нет, не проклял его народ за казачью измену!
   Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик… вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
   — А где же Наумыч? — спросил Степан.
   — Прогнал ты его. Я звал — не идет, — отозвался Прокоп, — тебя прогневить страшится.
   — Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен… Кличьте живей…
   И все закипело.
   Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов… Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен… С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
   Он разослал гонцов с письмами — на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона — всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
   «И не так еще били Богдана, — возвращался он к старой и неотвязной мысли. — Искал Богдан новых путей. И мне поискать… Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь… А далее Нижний — богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром… Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
   В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
   Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города.
   «Вон ведь куды меня заносило! — раздумывал он, следя за изгибами Волги. — Да, густо тут городов… Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало — ишь, лепятся дружка на дружку!»
   Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа — все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев…
   Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой… Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу.
   Острогожск, Ольшанск, Рыбный… Усерд… Вот Москва… Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол… Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения… Новый Оскол, Старый Оскол, Курск… Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее… И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь — от Нового Оскола до Тулы…
   От радостного волнения снова ударила в голову кровь… Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке… Не рябит ли в глазах?! Не похмелье ли накатило какое?! Он усердно моргал, чтобы лучше прочистить зрение.
   В это время за окнами грянули бубенцы. Так, бывало, в несколько троек, с шумом езжала на святки станичная молодежь по гостям или свадьбам. Степан, который опять уже потянулся к чертежу, с любопытством прислушался, что там такое творится… Послышались говор, шум, какие-то веселые выкрики, и в землянку ввалился раскатистый окающий голос Фрола Минаева, за ним и сам этот вечно кипучий, рослый, русый казак в широкой медвежьей шубе, братски расставив объятия, навалился на атамана.
   — Здоров, батько! Как же ты, непутева твоя голова, угодил-то под саблю!.. Вешать надо чертей казаков, не сумели тебя уберечь!.. Ну жив, слава богу… а черен, как черт!.. — гремел Фрол, разглядывая Степана. — Исхуда-ал!.. Я тебе кой-каких там гостинцев привез, поправляйся…
   — Тпру! Стой, окаянный, куды те несет, не конь — прямо бес! — услышали они голоса.
   Фрол вскинулся, брызнув веселым смехом:
   — Каурка! Пошел, уходи! Ах, срамник! В атаманску избу-то без спросу!.. Вот я тебе дам, собака!..
   Фрол выскочил на минуту и тотчас вошел.
   — Прости, Тимофеич, к тебе поспешил и коню не сказал во дворе дожидать, а он, окаянная сила, за мною в избу, будто званный!.. Он всюду за мной без повода ходит… Ну, здравствуй еще раз!
   Минаев приехал на целом десятке троек. Он крепко стоял в своих городах. Все верховья Донца были словно его воеводство, где он замещал добрый десяток царских воевод, изгнанных или казненных народом.
   Он навез разных подарков: битых гусей, ветчины, наливок, круп, сала, сушеных груш, яблок, соленых грибов…
   — Не воеводским обычаем брал, избави бог, батька! — шумел он, по-волжски «окая». — Народ все тебе приносил. У нас там народ богат. И твое-то имечко свято народу, Степан Тимофеич! Добра тебе хочет народ, ждет, когда ты поднимешься снова.
   — Чем гусей да индеек на тройках возить, собрал бы возов сотню хлеба! У тебя в голове бубенцы, да орехи, да пироги, а мы, Фрол, державу воюем!.. Не пирогами нам войско кормить. Хлеба надо! — резко одернул Степан.
   — Да, батька, ведь с тем я к тебе: я хлеба тебе соберу хоть и триста возов! Край богат — были б деньги. Казны у меня нехватка. Ты денег давай, — легко сказал Фрол. — Мы там сколь хочешь войска прокормим!..
   Минаев гремел голосом, громко смеялся, уверенно звал Степана все войско вести на Донец.
   — Дождались бы весны, да и грянули дружно оттуда!.. — гудел он. — Ведь за нас весь народ. Поверишь, робята мои на торга в Харьков едут гуртом — воеводы их пальцем не смеют!.. А я, батька, умыслил, чего никому не приснилось: ударить на Новый Оскол да оттоле прямым путем в Тулу!..
   Минаев раскатисто захохотал.
   — Вот будет ди-иво, как в Тулу-то влезем, а! Не ждут воеводы с нашей сторонки гостей под Москву.
   Степан вдруг весь покрылся испариной. Минаев словно поймал на лету его же мысль, но надо было ее еще взвесить, проверить… Поход — не игра… Должно быть, глаза не соврали Степану, когда подсказали эту дорогу по чертежу…
   — Уж, верно, не ждут, — подтвердил атаман, стараясь хранить спокойствие.
   — Не ждут, батька, где им! Дорога прямая будет: больших городов по пути нет, Воронеж вправо, Курск влево оставим… Вот Белгород мне как бельмо на глазу. Воевода там с войском сидит, князь Волконский. Да до весны он не двинется, станет сидеть. А кабы попередить его, батька. Ты силу свою подкинешь, и воевода тогда не посмеет на нас. Ведаю, рати его не так много. Да и нам с запорожцами сговориться: Сирко воеводе на хвост наступит — он будет сидеть да молчать и носа из Белгорода не сунет…
   Минаев к чему-то прислушался, вдруг быстро шагнул к двери, распахнул ее… В сенцах стоял Прокоп.
   — Не один ты тут, батька?.. Я тогда после зайду. Дельце мое не велико… — растерянно пробормотал рыбак. — Здравствуй, Минаевич, Войска Донецкого атаман! — дружески поклонился он Фролу.
   Тот поглядел сурово и неприветливо.
   — Здорово, рыбак! Опосле зайдешь. Ныне нам с батькою бесноватых не надо! — резко сказал он.
   — Опосле, опосле! — суетливо отозвался Прокоп и задом попятился в сенцы.
   — Чего-то тут у тебя порченый дьявол снует?! — проворчал Минаев.
   — Да свой человек, Наумова друг. И разумом взял и отвагой. Чего он тебе? — удивился Степан. — Пошто ты его обидел?
   — А в сенцах пошто тут мотается, словно бы пес?