— Замахнулся, так бей. Что ты, баба?! — прикрикнул Степан.
   — Сергей за станицей, у кладбища, кузниц наставил, набрал кузнецов, куют в день и ночь… сохи да бороны… Я к нему: ты, мол, что своеволишь?! А он говорит: «Ныне наша воля: мужики одолели в Черкасске — знать, Дону распахану быть, а мне быть богату. Я, баит, ныне на все станицы борон да сох наготовлю, пойду торговать, как иным и не снилось…»
   — Купец! — со злостью воскликнул Степан. — Что же, Фролка, придется ему отрубить башку.
   — Брату?! Да что ты, Степан Тимофеич! — испугался Фролка. — Ты ярлык ему напиши, что ковать не велишь. Он меня не послушал, а тебя забоится, отстанет…
   — Кого-то он сроду страшился! — прервал Степан. — А ты ему так и скажи, что разом снесу башку и всем ковалям и каждому, что за россошки возьмется… Бояр накликать на казачьи земли не дам!..
   — Крови не было б, Стенька! — задумчиво сказал Фрол, гордясь в душе, что он брат такому великому атаману. Вначале у него с языка просто не шло даже имя Степана. В гордости братом он не мог его называть без величания по отцу. А теперь вдруг братняя теплота и заботливость залила все его существо, и захотелось сказать ласково, как когда-то давно-давно. — Крови не было б, Стенька! — сказал он. — Сергей мужиков скопляет. Там беглых к нему прибралось уж с два ста человек.
   — Упрямый козел все ладит свое! Скажи ему: пахотны земли — на Волге. Пусть Волгу идет воевать, а у нас на Дону за такие дела — без пощады… Да кузнецам скажи то же. Да ты им вели, чтобы шли ко мне в городок в Кагальницкий, там много работы, а то и сюда — и в Черкасске им дела хватит. Нам ныне сабли ковать!..
   — Знамо, сабли! — кивнул понимающе Фролка.
   — Разумный ты взрос казак. Я не чаял, что ты столь разумен, — сказал Степан. — Вот что, Фролушка, я в поход. Ты тут без меня остаешься. Вестей прознавай. Чуть что — посылай гонцов.
   — А ты где же будешь?
   — Найдут, не иголка! — с усмешкой ответил Степан. — Так ты, брат, в Черкасске жить не ходи, да не сиди и в верховьях. Кто на Дон какими путями пойдет к Корниле — и ты бы все ведал. А для того ты садись в моем городке… Да кто будут беглые разных земель — и ты их принимай, пусть живут… И семью мою береги, — добавил Степан. Он знал, что вернее Фрола никто не сумеет сберечь Алену с детьми.
   Повелительный тон атамана снова заставил Фролку почувствовать расстояние между собою и им.
   — Степан Тимофеич, а ты, не во гнев, куды же в поход? На Азов?
   — По братню завету, — ответил Степан. — В станицу прискачешь — вели там казачке своей пекчи пироги. И я за тобою как раз к горячим поспею!


На Волгу


   Разин покинул войсковую избу и Черкасск. Войско его оставило Кагальник — все ушли на север, лишь немного людей осталось на острове для сторожевых служб.
   Был слух, что на Дон и на Волгу царь из Москвы послал войско, чтобы чинить над Разиным промысел.
   — Неужто наш кагальницкий пошел государевой рати навстречу?! — размышляли оставшиеся в Черкасске сторонники Корнилы Ходнева.
   — Погубят донскую казачью вольность. Разгневается на весь Дон государь за продерзость, нагонит к нам воевод! — говорил Корнила Логину Семенову. — Нам бы, Логин, ныне отречься от них, наскоро войско свое собрать, верное государю, да Разину в тыл ударить.
   Семенов и Корнила с остатками старой старшины открыли свою войсковую избу, но почти никто из простых казаков не пошел на круг, который они хотели созвать, домовитые тоже страшились, сидели тихо по хуторам.
   Корнила послал по Дону лазутчиков вслед за войском Степана. Но с кагальницкой башни ударил предупредительный выстрел. Лазутчиков заставили пристать к берегу, привели к Федьке Каторжному и Дрону.
   — Вверх по Дону нет из Черкасска дороги. Идите назад, да так и начальным своим скажите.
   — Помилуй, Федор, кому сказать?! Мы по своим делам! — взмолились захваченные казаки.
   — И со своими делами вам погодить. Время придет — пущу, а покуда назад плывите.
   И в Черкасске не знали, куда пошел Разин и что он собрался делать.

 

 
   Между тем Степан Тимофеевич отправил все войско мимо Качалинского и Паншина городков опять на тот же знакомый волжский бугор.
   Распаленный гневом, заехал он сам в родную станицу и подскакал к куреню Сергея. Молодая красивая баба возле колодца мыла белье.
   «Завел себе!» — усмехнулся Степан.
   — Где Сергей? — крикнул он молодице.
   — Во Царицын зачем-то аль в Паншин, — сказала она.
   — А может, в Черкасск? — насмешливо спросил Разин.
   — А кто ж его знает! Казак — сам себе и хозяин, — спокойно отозвалась молодица и, словно Разина не было тут, принялась за свое дело.
   — Когда же он воротится? — спросил Разин.
   — А мне почем знать!
   — Как так? Что ты врешь!
   — А твоей казачки спросить, когда ты воротишься, — знает она?
   — Вот ты дура! — со злостью сказал Степан. — А где кузни у вас?
   — У кладбища…
   Степан заглянул и на свой двор. Яблони расцвели и стояли в белом уборе. Двор успел порасти свежей травкой. Окна были забиты. Соседний курень, просмоленный, отцовский, дымился: знать, Фролкина Катя топила печку, пекла пироги для встречи Степана…
   Степан Тимофеевич направил коня к кладбищу. Здесь стояли четыре Сережкины кузницы. Кузнецы не стучали в них, мехи были сняты с горнов, угли в горнах остыли, но вытоптанная вокруг трава, еще не разметенные ветром кучки золы за кузнями говорили о том, что не прошло и трех дней, как в кузнях работали. Невдалеке от одной из них в траве на солнце блеснул синеватый зуб сошки. Степан тронул его носком сапога.
   — Купе-ец! — усмехнулся он, подумав о Сергее.
   Он привязал коня к столбу, возле кузни, а сам заглянул под тенистые ветви кладбища.
   Невдалеке от входа среди орешника два креста возвышались над двумя рядом лежавшими, заросшими травою могилами.
   Степан снял шапку и постоял, не зная, что дальше делать. Посмотрел на тяжелый дубовый крест в изголовье отца.
   — Батька, здорово!.. Вот я и воротился, — сказал он.
   Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома… Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана… С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно — одна только ласка… Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову…
   Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:

 
Як зрывала дивчинонька
Червони квиточкы,
Як винок вона сплитала
Та у Днипр кидала.
Ой, несить вы, буйни хвыли,
Винок на нызыну,
На нызыни, в Чорним мори,
Згинув казачина.
Вин упав з човна у воду,
Згадав ридну матир,
Вин згадав батька старого
Та батькову хату.
Пид шаблюкою крывою
Згубыв головоньку,
Та спизнывся перед смертю
Згадать дивчиноньку.

 
   Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках…
   Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети…
   — Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! — услышал он голос Фролки. — Где ты?
   Степан вышел с кладбища.
   — Что там? — тревожно спросил он.
   — Запорожское войско. Боба пришел с казаками.
   — А ты как узнал, что я тут?
   — Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.
   — Ты научил его, что ли?
   Фрол усмехнулся.
   — А что же, Степан, — душевно сказал он. — Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он — верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить.
   — А где кузнецы?
   — Кузнецы в Кагальник сошли… Ну, идем… Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, — сказал Фрол.
   Степан поглядел на него.
   — Я не за тем, — сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом.
   — Я ведаю — ты не за тем, — просто ответил Фролка.
   — А за чем?
   — За родительским благословеньем… Ить дело затеял какое! Нельзя без того…
   — Дурак! — оборвал Степан. — Ну, пойдем.
   Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.
   За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.
   Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату.
   — Брось, не серчай. Я ведь так…
   — Да уж ладно, чего там! — застенчиво отозвался Фролка. — Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю…
   — Чи здоров, Стенько! — крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. — Четыреста конных привел тебе в допомогу!
   Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.
   Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам реки, оберегая все войско от внезапного нападения.
   Берега реки сверкали золотыми головками одуванчиков в сочной и яркой весенней зелени. Позади войска везли обоз с солониной, крупой и хлебом, гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием.
   Трава поднялась уже выше колен. Майское солнце в полдень сильно припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса.
   Разин вместе с запорожцами нагнал свое войско вблизи самой переволоки челнов. Он опередил растянувшийся караван. Хозяйским взглядом подметив усталость лошадей, атаман указал согнать с телег ленивых пешеходов и подмазать колеса возов. Он посадил на резвых коней кашеваров и отправил их вперед, чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска, переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры.
   Слух о том, что батька идет вместе с войском, заставил всех подтянуться.
   Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к себе:
   — Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали!
   — Тю вы, косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать![3]
   Степан Тимофеевич отшучивался.
   Серебряков, седобородый сухой казак, держась в седле восемнадцатилетним парнем, прискакал навстречу Степану.
   — Атаман, у нас прибыль! Наехали мы на волжских дозорных атамана Алешки Протакина. Тысячу конных привел он к тебе.
   — Не брешут?
   — Я дозор наперед посылал. Лежат. Кашу варят, коней кормят. Далече шли. Сказывают — письмо твое получили. Ужо будут к нам.
   На переволоке уже дымили костры кашеваров.
   Дозоры маячили по долине на лошадях.
   Прокопченные войсковые котлы, подвешенные на треногах, начинали распространять смачный запах вареного мяса. Любители рыбы уже заходили в челнах с неводами…
   Атаманский шатер раскинули на пригорке. Степан Тимофеевич сидел с Бобой. Еремеев, Наумов, Серебряков, Тимофеев, Минаев и станичные атаманы были заняты каждый своим делом.
   Атаманский кашевар, взятый вместо Тимошки, запалив костер, варил пищу для атамана.
   Боба рассказывал Разину, как запорожцы приняли его письмо. Дорошенко с Сирком были готовы соединиться с разинцами, просили назначить место, где бы лучше сойтись им с войсками. Им была по сердцу думка о едином казацком войске, о единой казачьей державе от Буга до Яика.
   — А чи не хотят они меня обдурить? Как ты скажешь, братику Боба? Чи не хочет он, чертов твой Дорошенок, сесть за гетмана надо всей той казацкой державой?! Может, Сирко атаман и добрый, а Дорошенку я веры не маю чего-то! — возразил Степан.
   — Чекай, Стенько. Пошто ты гетману Дорошенку не маешь виры? Вин дуже добрый казак!
   — А бес его знает. Чего-то не верю. Он, сдается мне, как другой Бруховецкий[4] — в бояре хочет. У него дюже панская хватка… Чего-то с султаном путлякает… Нет, мы трохи покуда еще почекаймо. А там как мы сильны будем, то и сустренемся вкупе, — задумчиво говорил Степан.
   В кустах возле самого атаманского шатра завязался тем часом какой-то спор.
   — Эй, батька! — позвал атаманский кашевар. — Лазутчика я изловил. Схоронился в кусты да глядит, будто волк, на тебя скрозь полог.
   Кашевар вытащил из кустов невысокого, коренастенького мужичишку в лаптях и в посконных портах и рубахе.
   — Пусти! Ну, пусти! — огрызался тот, отбиваясь.
   — Пусти-ка его, — приказал атаман. — Отколе ты? Чей? — спросил он мужика.
   — А ничей! Сам свой я да божий! — бойко ответил мужик.
   — Боярский лазутчик, чай, шиш! — крикнули из толпы казаков, услыхавших возню и теперь окруживших шатер атамана.
   — В глаза тебе плюнуть за экое слово! Какой же я шиш! — разозлился мужик.
   — А пошто ты залез в кусты?! — взъелся кашевар.
   — Ватамана смотреть. Родом-то я, вишь, с Нижегородчины, князей Одоевских вотчины…
   — А на что же князьям Одоевским наш атаман? — снова кто-то из казаков, забавляясь, перебил мужика.
   — Дура! Каким князьям? Князя мы на воротах повесили, а сами пошли праведна ватамана искать: к Алехе Протакину, к Василию Лавреичу Усу и к тебе, ватаман честной, — поклонился мужик Разину.
   — А на что вам во все концы посылать? Шли бы разом сюда. Наш атаман удал и богат, всем Доном владает! — сказал молодой кашевар.
   — Наш атаман прошлый год персицка царя покорил, караваны купецкие разбивал, воевод казнил, а царь ему милость дал, — подхватили собравшиеся казаки.
   — А ныне наш атаман казацкое царство ладит от Буга до Яика, всех беглых зовет! — подойдя, подхватил Еремеев.
   Тот мотнул головой.
   — Пошто к вам! К Василию Лавреичу, мыслю я, наша дорога.
   — А что за Василий?
   — Василия Уса не слышал?! Таков богатырь-то великий! Бояр сокрушитель, дворян погубитель, неправды гонитель — вот кто он, Василь-то Лавреич! Он ватаман-то поболе вашего будет!
   — Поболе?! — с насмешкой переспросили его из толпы.
   — Мужики с ним всю Тульщину и Тамбовщину погромили, дворянские домы пожгли, — продолжал пленник. — А вы что? Слава про вас шумна, а поистине молвить, так вы не за правду идете, а по корысти…
   — А Васька за правду? — спросил Разин.
   — Василий за правду! — уверенно подтвердил пленник. — Все ведают, что Василий Лавреич за правду. За ним-то всяк, не жалея души, полезет. Таких ватаманов, как он, больше нет…
   — Сам видал ты Василья? — спросил его Разин.
   — Я не видал. Народ видел! Весь народ говорит — стало, правда!
   — Каков же он атаман?
   — Орел! Собой богатырь. И ростом взял, и дородством, и силой, и головою мудрец. С ним разок человеку потолковать, его речи послушать — и хватит тебе утешенья и радости на всю жизнь.
   — Красно говоришь!.. — оборвал Минаев, подошедший со стороны, заметив волнение и скрытую ревность в глазах Степана.
   — А где он, Василий-то, ныне стоит? — в свою очередь, перебил Степан.
   — Вот и сам-то ищу. Сказали, что тут на Иловле, али на Камышинке-речке, в лесу он скопляет силы. Тьма народу к нему идет. Сказывают, и в день и в ночь все приходят.
   — Митяй! Мы писали ведь к Ваське? — спросил атаман Еремеева.
   — В первый день, как в Черкасск пришли, батька.
   — А что ж он на отповедь?
   — Невежа, нахальщик! — отозвался из толпы Наумов. — Гордится, знать, крепко: ни послов не шлет, ни сам не идет. Пошли-ка к нему меня, Тимофеич. Уж я наскажу ему ласковых слов… За рога приведу с повинной!..
   — Ты с ним свару затеешь, а нам надо дружбой. Один у нас враг-то — бояре! — ответил Степан.
   — Есаулов послать с дарами! — выкрикнул кто-то из казаков.
   — Ладно, там разберемся… Пустить мужика, куды схочет сам. На что нам его! — прервал Разин.
   Слава Василия Уса встревожила Разина. Кругом шумел свой огромный табор. Все было покорно воле Степана, но слова мужика не давали ему покоя.
   «Единый должен быть атаман у всех казаков, — думал Разин. — Вон тогда, при Богдане, какая могучая Украина повстала — держава великая! Все атаманы и атаманишки под единую руку пришли… Говорят, что меня весь народ величает, ан — врут! Не в едином во мне народ спасения ждет. И сам ведь я ныне слыхал, как Ваську народ прославляет… В глаза-то первым меня зовут, а в сердцах как?.. Походи по стану, послушай, что бают, может, иное услышишь — не похвалу себе, а укор…
   Ведь видать, что мужик не подсыльщик, от сердца все молвит… А к Ваське придет ли кто с эдаким словом про Стеньку, Разина сына?!»


Василий — мужицкий вож


   Василий Ус лежал у лесного костра на овчинной подстилке. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с похлебкой.
   — Да кушай ты, Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще пуще замучит. Перво дело с твоей хворью — ись надо лучше. Грудиночка-то жирна-а!.. — уговаривала его старуха стряпуха.
   — В душу нейдет. Отвяжись, мать! — отмахнулся Василий. — Укрой тулупом, знобит меня что-то…
   — Туманом с реки потянуло — вот то и знобит! — отвечала старуха, уже укрывая его огромной шубой на волчьем меху. — Горяченькой похлебал бы — и легче бы стало!..
   Василий смолчал. Он лежал, как груда огромных костей, набитых в кожу. Все большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще не серебрилась сединой.
   — Знахарка прислала тебе щавельку. Велела сырым ись, — сказала старуха.
   — Ну вот, угодила! Давай сюда. Я ныне будто корова — любую траву, а пуще с кислинкой бы ел.
   Старуха придвинула к нему лыковую плетеную кошелку с щавелем. Василий набрал костлявой рукой полную горсть.
   У костров вокруг по лесу был разбросан табор. Сотни три разношерстного оборванного сброда сидело в дыму, подставляя к кострам каждый свой котелок или плошку с просяной похлебкой, с ухой. Иные пекли в золе рыбу, те, вздев на ветки, обжаривали в огне кусочки бараньего мяса, свиного сала. В стороне, на поляне, бродили спутанные кони.
   Молодой парнишка в лаптях, в белой рубахе вынырнул из ближних к Василию кустов.
   — Василь Лавреич, яичек принес тебе свежих! — весело крикнул он.
   — Где взял, Сережа?
   — Матка прислала.
   — Спасибо скажи. Отдай вон старухе, я утре их…
   — Когда, Василий Лавреич, мы всей-то землею повстанем? — спросил парнишка. — Я саблю выточил из косы. Ну и сабля!
   — Постой, вот яички как поприем да поправлюсь, тогда и пойдем, — шутливо ответил Василий.
   Василий Ус был славен не только на Волге. Тамбовщина, Тульщина и Рязанщина знали его набеги. Он налетал на дворянские поместья, сжигал дома, опустошал хлебные клети, делил хлеб крестьянам и уходил в леса. В ватаге его иногда собиралось свыше трех тысяч беглых крестьян и холопов. Стрелецкие сотни, которые высылали на них, не раз были биты. Беглые выходили с Дона и вновь уходили на Дон. В царских бумагах их звали «воровскими казаками».
   Народная молва призывала к Усу все новые и новые толпы беглых. С каждым годом их становилось все больше. У них было несколько пушек. На зиму они строили город, с острожком, с башнями, в глубине лесов, куда не могли проникнуть разрозненные отряды из боязни быть истребленными, а посылать против усовцев настоящее войско казалось смешным и ненужным делом.
   Сейчас Василий стоял, поджидая, когда к нему подойдут еще мужики из приволжских уездов и от Воронежа, где стрелецкие заставы вылавливали разрозненных беглецов, не давая им проходить к донским казакам. В это лето наметил он идти в Жигули и там, разбивая волжские караваны, пополниться бурлаками. Ему казалось уже недостаточным жечь поместья отдельных дворян. В скопищах беглых он чувствовал силу, с которой можно совсем истребить весь дворянский род и устроить вольное, справедливое царство, где каждому будет довольно земли — только бы рук хватило для пашни. «А подать платить одному государю. Он там пускай и стрельцов накормит, и крепости ставит, и во всем государство блюдет. От подати мы не прочь: хошь — с работника в доме, хошь — с дыма, а хошь — и с сохи, лишь бы было в одно — государю. А то каждый помещик себе норовит. До того уж дошли, что жениться воли не стало. Прости, господи, скоро уж нашего брата учнут, как собак, продавать!..» — поучал Василий приходивших к нему крестьян. Многие из них возвращались к своим домам, за побег принимали плети, селились на старых своих местах и между тем несли в толщу народа Усову проповедь справедливого царства.
   «Язва» томила Василия уже четыре года, и с каждым годом все хуже. Все началось с того, что после побега из вотчины от боярина он, спасаясь от сыска, три дня просидел во ржавом болоте, в воде. Двое его товарищей умерли через неделю, а сам он остался сначала даже здоров, пошли только чирьи на пояснице и по ногам. Василий добрался на Дон, стал казаком, жил в станице, научился владеть пищалью, мушкетом и саблей. Чирьи не проходили, открылись гнойные язвы. Знахарки давали ему и лук и чеснок, хрен с медом, редьку, телячью печенку, медвежье сало. Чего не ел только, что не прикладывал к язвам — все втуне! Ноги распухли. Язвы покрыли все тело. Летом, на солнышке, они утихали, а осенью снова ему становилось хуже. Сильное тело ослабло. Теперь уже он и не думал сесть на коня. Он или плыл на челне, или ездил в санях, не то — в двуколке на сене. Но народ уже знал его и любил.
   «А что, не поднять мне всю Русь?! Есаулов довольно, саблей махать не хитро, и другие могут, а голова у меня светла. Во товарищи умного атамана возьму — и пойдем. Ить сила народная зря пропадает! — раздумывал Ус. — А бояре все крепнут, а мужик все слабеет, как словно в язвах. Время упустишь — и язва народ заест. Уж тогда не поднять… Атаманишек много на свете: народ разобьют на ватажки, туды, сюды, — и вся сила в разбой изойдет, на шарпальство… А надо собрать во единую крупность народ. Вдруг помру, не поспею!..»
   Ус испугался этой впервые пришедшей мысли. Он решил бороться во что бы то ни стало за жизнь, за силы.
   — Эй, мать! — крикнул он стряпухе.
   — Что, сыночек?
   — Давай там грудинку, разогрей, что ль, поем.
   — Василий Лавреич, яички тоже? — спросил парнишка, принесший яйца.
   Не смея тревожить атамана в его размышлениях, он присел у костра и стругал из дерева черенок к своей сабле.
   — И яички вари! — согласился Ус.
   Стряпуха радостно захлопотала с едой.
   — Василий Лавреич, тебя человек добиватца! — сказал, подходя к костру, один из есаулов Уса, Петенька Рыча.
   — Чего же не пускаешь?
   — Я мыслил, ты хвор. Да, вишь, человек-то странный: сказывает — пахотный, ан по хлебам идет, зеленя потоптал, не взглянул. Худа какого не стало б!
   — А что, ему голова не мила? Вон сколь людей вокруг. Позови, не беда.
   Есаул вернулся с дюжим чернобородым мужиком в лаптях, в сермяжном зипуне и поярковой шапке. Ворот рубахи был расстегнут. Медный крестик болтался на нитке.
   — Добра здравья, Василь Лавреич! — сказал он, кивнув головой.
   — Здорово! Как звать-то? — откликнулся Ус, пристально и хитро осмотрев новичка.
   — Стяпанка Зимовин.
   — Отколь?
   — Рязанских земель. Боярский мужик я, Василь Лавреич.
   — Пошто ж ты ко мне пришел?
   — Хочу за казацкую правду с боярами биться, — ответил пришелец.
   Василий снова пристально посмотрел на него.
   — Пахотный? — спросил он.
   — Был пахотным…
   — Ну, садись вечерять, — сказал Ус, подвинувшись и давая место возле себя.
   Мужик сел возле него к горячей похлебке, которую снова поставила стряпуха перед Василием.
   — Ешь, гость. Ты не брезгуй: я здрав. Не зараза какая. В болоте застыл — оттого и язва.
   Оба взялись за ложки.
   — Каких, говоришь, ты земель? — внезапно спросил его Ус.
   — Рязанский…
   — Соврал! — подмигнув, с усмешкой сказал атаман. — Рязанских за то косопузыми кличут, что вяжут кушак узлом на боку, а ты опояску стянул на пупе!
   — Так, сбилось… — пробормотал мужик, поспешно поправив пояс, будто это было важнее всего.
   — И поклон у тебя не тот, не мужицкий, — дворянский поклон: головой мотнул, да и все, будто спину сломать страшишься! Полем шел — зеленя топтал не жалеючи. Вечерять сел — и лба не окрестишь. Кажи-ка ладони…