Золотько Александр. Молчание бога

   Хозяин указал пальцем в сторону открытого окна.
   – В деревнях вы мечете бисер, в храме своем мечете... И вовсе не потому, что там живут свиньи или вы слишком уж тупы для своей службы... Да не спорьте вы со мной, – досадливо отмахнулся Хозяин, увидев, что Хорек хочет что-то возразить, – Не в вас дело. И даже не в них. Дело во всем этом...
   Хозяин сделал движение руками, словно оглаживал невидимый шар перед собой.
   – В этом мире все дело. В самой сути. Вы пришли к этим селянам и потребовали у них веры. Поверьте, сказали вы, и взамен получите царствие небесное. Что? Не так? А им оно нужно, это царствие небесное? Этим конкретным мужикам и бабам, которые если и молятся, то только о том, чтобы утонуло как можно больше кораблей... Царствие небесное... А что это такое? Там не работают? Так и они не работают. Делают что-то по дому. Они же прекрасно знают, что живут куда лучше, чем простолюдины на много дней пути вокруг, В Трех деревнях есть деньги. Деньги, святой отец. Вы знаете много сельских приходов, в которых на церковь жертвуют деньгами? Не пшеницей и вином, которые еще нужно будет продать, не овощами для святого отца или там жирными каплунами, а холодными гладкими монетами. И иногда даже серебряными. Серебряными! Вы сейчас много найдете свободного серебра вокруг? Даже в самом городе. Наконечники для стрел из серебра – да. Кинжалы из серебра – во множестве. Серебряные цепи, распятия – все что угодно. А вот монеты... Кстати, вы не задумывались, отчего так странно используют серебро?
   Вопрос застал Хорька врасплох. Он как раз собирался отразить нападки на царствие небесное, а тут...
   – Что вы сказали? – переспросил священник.
   – Я спросил, отчего люди... – Хорьку очень не нравилось, как Хозяин произносил это слово «люди», отстранение и с некоторой иронией, – отчего люди стали ценить серебро даже выше, чем золото.
   – Нет, – пробормотал Хорек. – Отчего же... И поговорка, вот, слово серебро, а молчание золото...
   – Вы уверены, что верно ее трактуете? – осведомился Хозяин. – Вы уверены, что слово дешевле, чем молчание?
   Хорек закашлялся.
   – Не напрягайтесь так, святой отец, – засмеялся Хозяин и налил вино в кубок. – Выпейте вот, согрейтесь.
   Хорек выпил залпом.
   – Поверьте, все окрестности, каждый свободный или зависимый крестьянин на много дней пути полагает, что именно тутошние жители умудрились построить царствие Божие на земле в трех деревнях. Они не сеют и не жнут, а получают все готовое. Остается только высушить и употребить. Не так?
   – Нет, – выпалил Хорек. – Не так, ибо...
   – Ага, – кивнул Хозяин, – вы мне сейчас про второе пришествие и верблюда с игольным ушком. А им нужно про полную миску, кусок мяса и не по праздникам, а каждый божий день. Хотя слово «божий» в данном контексте можно опустить. Каждый день. Их кормят, одевают... И заметьте, ничего взамен не просят. Разве что я запретил резать уцелевших в катастрофах мореплавателей.
   – И это зачтется вам, как...
   – Да идите вы, святой отец, со своими зачетами, – засмеялся Хозяин. – Мне селян жалко. Детвора с рождения мародерством живет. Так еще и убийцами после становятся...
   – А ведь это смертный грех... – подхватил Хорек. Попытался подхватить, потому что Хозяин тут же поинтересовался:
   – Для убитых?
   – Для убийц, – святой отец поджал губы.
   Эти разговоры балансировали на самой грани греха. Или даже висели уже за гранью, над бездной. Над геенной огненной.
   Громко треснуло полено в камине, выбросив сноп искр. Хорек перекрестился и опасливо посмотрел на Хозяина.
   – О геенне подумали? – спросил Хозяин. Хорек промолчал.
   – Ничего, спишем этот грех на меня. Тем более что вы сами обещали: мне зачтется. Как говорил один мой знакомый – минус на плюс...
   – Что, простите?
   – Как бы вам это объяснить... – Хозяин постучал пальцами по крышке стола. – Берем грех и кладем его на весы.
   Хозяин показал руками, будто кладет что-то тяжелое.
   – Чашка опускается. Потом берем подвиг во славу Божию и кладем его на другую чашу. И они уравновешиваются, будто пустые, будто не было ни греха, ни подвига.
   Хорек набрал воздуха в грудь.
   – Не сдерживайтесь, святой отец, – сказал Хозяин. – Говорите.
   – Мне кажется, – чуть дрожащим от напряжения голосом произнес святой отец, – что за те пять лет, которые мы с вами знакомы, вы постоянно отягощаете одну из чаш ваших весов грехами. И она уже сейчас опустилась до самой земли, и вы...
   – Стоп, – Хозяин поднял указательный палец. – Давайте будет последовательны. Если на обычные весы положить очень много... пусть грехов, то рано или поздно чаша дойдет до самого нижнего положения и перестанет опускаться, что бы там ни наложили еще.
   – Она может оборваться! – выкрикнул Хорек.
   – Тоже верно, – согласился Хозяин. – И из этого следует, что не следует ни слишком грешить, ни особо совершать подвиги и благие дела. Вторая чаша ведь тоже может оборваться... Нет? А кроме этого, вы не думаете, что когда-то я совершил нечто, что в глазах Рима перевешивает все грехи, которые я смогу совершить?
   Сказано это было очень серьезно, так, что желание возражать пропало у Хорька совершенно. Что он, в самом деле, знает о своем собеседнике? Даже имя свое тот ему так и не открыл. А в инструкциях, пусть и не сказано прямо, но так и сквозит между строк, что можно Хозяину многое, даже такое, что и представить страшно. Действительно страшно Хорьку, хотя повидал он многое в своей жизни. Страшно, несмотря на то что он точно знает, почему так ценится серебро нынче.
   И, словно опять угадав его мысли, Хозяин именно в этот момент спросил:
   – А вы помните, что сегодня первый день полнолуния?
   Хорек перекрестился.
   – Не бойтесь, святой отец, – сказал Хозяин. – Полная луна – это всего лишь полная луна.
   И был прав. Но только отчасти.
 
   Полная луна. Боль, потоком льющаяся с небес, окрашивающая все вокруг в белый цвет. Камни возле дороги покрыты лунным светом, словно плесенью. Их тени извиваются и дрожат, словно пытаясь выбраться из-под леденящего давления лунного света. Скалы кажутся скользкими на вид, а дорога... Дорога словно вымощена серебряными слитками – жжет босые ноги.
   Ноги. Ноги. Надо помнить, что это ноги, а не... Не смей, приказала она себе, даже вспоминать это слово. У нее есть ноги, и у нее есть руки.
   Она посмотрела на свои ладони. В детстве гадалка долго рассматривала линии на ее руках, а потом молча встала и ушла. Неужели она поняла, что ждет ту девчонку? Какая из этих линий говорит о той осенней ночи? О том первом настоящем полнолунии? Эта, возле большого пальца? Или вот эта петелька на линии жизни?
   В ту ночь все случилось первый раз. Луна вдруг плеснула ей в лицо свое ледяное молоко, и холод охватил все тело, сводя судорогой каждую жилку и каждый сустав. Стало так холодно, так безумно холодно, что...
   Она почувствовала, как по телу пробежала знакомая дрожь. Не думай об этом. Не смей. Забудь, как тогда твое тело вдруг изогнулось, и сквозь кожу...
   Не нужно думать об этом. Не нужно. Просто идти. Переставлять ноги по холодным камням старой дороги. И не смотреть на луну. Лучше бы совсем закрыть глаза, но тогда окружающий мир окончательно потеряет реальность – и наступит...
   Не думать. Не думать об этом, а думать о монастыре. О старом монастыре в горах. И просто идти шаг за шагом по дороге, ведущей к нему. Сил хватит. Хватит... Она уже дважды проделывала этот путь. В первый раз она пришла к монастырю в полночь позавчера. И стояла на коленях перед монастырскими воротами, стараясь не касаться камней руками. Только на коленях. Она боялась, что если одновременно коснется скалы и коленями и руками, то не сможет... Не думать! Нельзя думать. Если ты хочешь, чтобы тебя приняли и защитили – нужно держаться.
   И позапрошлой ночью, и прошлой было очень тяжело. Ей тогда казалось, что хуже уже не может быть. Казалось... Если бы она знала раньше, как будет тяжело в полнолуние... У нее могло не хватить мужества. И силы, чтобы пробираться мимо деревень и городов, чтобы каждый миг, каждый удар сердца держать себя в руках, бороться с голодом и с этим...
   Холодно.
   Она мельком взглянула на луну. Остановилась, потом медленно, с усилием отвела взгляд. Не смотреть, приказала она себе. Там, впереди, монастырь. Древний, как эти горы. Единственное место, где у нее есть шанс выжить. В долине ее ждет смерть. От серебра или от огня – смерть. Она видела, что делают люди, поймав такого, как она. Видела. Стояла на площади в толпе и смотрела. И слушала. И...
   Она взглянула на свою левую ладонь. Она тогда чудом сумела прикрыть лицо от воды, которой окропил толпу священник. Подставила ладонь и смогла не закричать от огненной боли, пронзившей все тело. Если бы капля воды попала на лицо – ей не дали бы уйти с площади. Пузырящаяся язва выдала бы ее. И тогда...
   Проклятый лунный свет. Он залил все вокруг. Весь мир наполнен ядовитым сиянием полной луны, как чаша болью. И сквозь это марево нужно идти. Не думая ни о чем, кроме... Монастырь. И страшная фигура у его ворот.
   Капюшон скрывает лицо. Ни единого движения.
   Она стоит на коленях и просит... Просит, просит, просит... А он стоит перед ней молча и неподвижно. Она, кажется, кричала, просила, чтобы он впустил, чтобы помог спастись... А он молчал. Нельзя даже было понять – слышит ли он хотя бы одно слово. Понимает ли, что она говорит.
   Потом он молча повернулся к ней спиной, скрипнули ворота... Она метнулась следом, ударила кулаком в створку... И страшная боль отшвырнула ее прочь. Руку обожгло.
   Ворота были покрыты серебром. Насмешка? Или напоминание таким, как она, что через эти ворота можно пройти только с разрешения... Этого страшного безмолвного изваяния?
   Она ушла и вернулась на следующую ночь. И снова человек в плаще с капюшоном был молчалив. И снова она ползала у его ног, извивалась на камнях, покрытым жалящим лунным светом.
   И тогда вдруг ударил колокол. Где-то совсем рядом. И боль скомкала ее и отшвырнула прочь. Бомм!
   Не слышать этого, не слышать... больно... зачем... каждая капелька ее крови вдруг обратилась в расплавленное серебро, и все тело стало болью.
   Бомм!
   Зажать уши... Нет.
   Она почувствовала на себе взгляд. Она прикусила губу... Не до крови, только бы не до крови... Встала на колени и замерла.
   Бомм!
   Боль кипела в ее жилах, бушевала и рвалась наружу криком.
   Бомм!
   И взгляд. Внимательный. Ожидающий. Она не чувствовала в нем жалости. И ей не нужна была жалость. Ей нужно было спасение.
   Бомм!
   Бесконечные удары колокола. Каждый из них тянулся бесконечно. И бесконечность сменялась бесконечностью. И боль перетекала из одной чаши в другую. И даже луна вздрагивала, когда колокол извергал очередной поток боли.
   Ей тогда показалось, что она ослышалась. И он понял это. И повторил.
   Завтра.
   И в сердце что-то шевельнулось... Надежда? Нужно прийти завтра.
   И она пришла... Идет... Неужели он не понимает, как ей трудно сейчас идти... Или он точно знал, что этой ночью пройти по дороге в скалах будет труднее... Гораздо труднее. Вчера ей казалось, что большей муки быть не может.
   Может, сказала ей сегодня полная луна. Может, сказали молочно-белые скалы. Может, сказали камни мостовой.
   Может, может, может, может, может, кричало сердце.
   Последний поворот. Выбеленная лунным светом стена монастыря, похожего на крепость. И Он. Снова молча стоит перед воротами. Ждет.
   Она приблизилась. Сделала три последних шага. Остановилась, бессильно опустив руки. Она уже не могла ничего ни хотеть, ни бояться. Все силы уходили на борьбу со своим телом. Лунный свет просочился сквозь ее кожу, смешался с кровью.
   Не было сил даже на то, чтобы просить. И снова всплыло видение из детства: она тонет в озере, небольшом озере за деревней. Тогда она еще жила с людьми. И тогда она еще не боялась полной луны. Она купалась в озере и вдруг почувствовала, как силы оставили ее, как холод впился в ноги и потащил на дно. До берега – рукой подать. И на берегу стоит человек. И смотрит в ее глаза. А она не может даже крикнуть, не может позвать на помощь.
   Вот как сейчас.
   Тогда прохожий протянул ей руку и вытащил на берег. Сейчас...
   Стоящий перед ней шевельнулся. Он действительно протянет ей руку? Он...
   Влажный шлепок о камни. Запах. Ей не протянули руку, ее оттолкнули от берега.
   Кусок мяса, сырого, пахнущего безумием, истекающего кровью.
   Запах. Пар над мясом, словно остатки жизни все еще продолжают вытекать из него. Кровь.
   И внимательный взгляд из-под капюшона. И полная луна.
   Озноб пробежал по позвоночнику, от крестца к затылку, к плечам, по рукам до кончиков пальцев. И она уже ничего не могла сделать. Мостовая вздыбилась. Кровоточащее мясо приблизилось к самому лицу.
   Зуд по всей коже. Боль в кончиках пальцев. И...
   Нет! Она даже, кажется, выкрикнула это. Нет! Нет!
   Выпрямиться. Встать и выпрямиться. Отвести взгляд от крови и посмотреть ему в лицо. Встретить его выжидающий взгляд.
   Она не станет. Она сможет...
   По лицу текли слезы. По лицу. Она посмотрела на свои руки. Руки... Это все еще руки. И...
   Он отступил в сторону.
   – Входи, – сказал он.
   Входи, закричали скалы, содрогнувшись. И луна качнулась от этого крика.
   Входи.
   Еще не веря себе, не имея силы поверить, она шагнула к воротам, переступив через кровь.
   Ворота.
   Она протянула руку. Замерла.
   Серебро.
   Ворота покрыты серебром.
   Нужно взяться за кольцо и потянуть на себя. Взяться за серебряное кольцо и потянуть на себя.
   Она посмотрела на свои руки. Они еще помнили вчерашнюю боль. Тогда она просто ударила кулаками в ворота. И отлетела прочь. Сейчас...
   Она снова протянула руку к кольцу, дракону, вцепившемуся зубами в свой хвост. И почувствовала, как потянуло от кольца... жаром?... холодом? Болью потянуло от серебряного дракона.
   Пальцы сжались.
   Она схватила дракона за скользкую шею, будто хотела его задушить. Он последний остался на ее пути. И она не позволит дракону остановить себя.
   Кожа на ладони покрылась волдырями, которые тут же лопнули.
   Створка ворот была тяжелой.
   Это дракон терзает ее руку. Он не хочет, чтобы она вошла внутрь. Чтобы она обрела спасение в этой древней крепости, которую сейчас называют монастырем.
   Сзади, в долине – смерть. Впереди – спасение. Даже не само спасение, а надежда на спасение. И между ними боль. Серебряный дракон.
   Она закричала, вцепившись обеими руками в кольцо.
   Створка подалась, открывая проход в темноту, туда, куда не попадал лунный свет.
   Когда ворота монастыря закрылись, откуда-то из-за скал выполз волк. Он был громадным, этот волк, но столько было в его теле страха, так неуверенно он двигался по камням, что казался маленьким и тщедушным.
   Волк осторожно ступил на освещенную луной площадку перед воротами, опустился на брюхо и пополз, поскуливая то ли от страха, то ли от голода.
   Волк подполз к мясу, осторожно обнюхал его, оглянулся на монастырь. Верхняя губа волка задрожала и поднялась, обнажая клыки. Ненависть? Разочарование?
   Волк взял мясо в зубы.
   Кровь потекла по языку. Волк медленно двинулся по дороге вниз. Только спустившись почти до самой равнины, волк позволил себе остановиться и съесть мясо.
   В монастыре ударил колокол.
   Волк вздрогнул и замотал головой. Потом посмотрел в сторону монастыря, перевел взгляд на луну. Горло напряглось, спина выгнулась, словно что-то надавило волку на спину... Вой потянулся к небу, к луне, потянулся и бессильно упал в темноту, оборвавшись внезапно.
   Волк побежал прочь от скал, держась так, что луна светила ему в спину.
   Полная луна.
 
   – Полная луна, всего лишь полная луна, – сказал Хозяин, подходя к открытому окну. – Символ, если хотите.
   Хорек молча налил себе вина. Молча выпил. Хозяин продолжал смотреть в окно, словно ожидая ответа.
   Не хочу, подумал, святой отец. Не буду. Он хочет, чтобы я снова возразил, и снова попал в ловушку. Ему скучно, он развлекается. Он пригласил Хорька к себе в гости, затеял этот нелепый, ненужный разговор, похожий точь-в-точь на предыдущие своей нелепостью и греховностью. Да, греховностью.
   Вдобавок Хорек не выспится этой ночью. И завтра будет сонным и косноязычным. А Хозяин будет... Неизвестно, что будет делать Хозяин. Он может завтра с утра отправиться куда-то в дальний лес, а может весь день простоять на башенной площадке... А может просто закрыть ворота и сутки-двое-трое не выходить из замка.
   Ему хорошо вот так стоять у окна и нести околесицу. Хорек еще не понял, что выпитое ударило ему в голову. Просто мысли стали яркими и обидными. А еще придется утром сидеть и писать отчет об этой беседе, вспоминать подробности: что и как говорил Хозяин... Кому-то в Риме это интересно... Кто-то жаждет знать о каждом слове этого странного обитателя замка. С каким большим интересом прочитает не известный Хорьку адресат о том, что, по мнению Хозяина, полная луна только символ.
   – Чушь! – не выдержал, наконец, Хорек. – Вы же прекрасно знаете, что творится в полнолуние. Мы же вместе с вами выезжали в ту деревню... На берегу. Там еще оборотень напал на обоз. Вы же сами... Вспомните! Ничего себе символ! Да сейчас, наверное, по всей... по всему миру сотни и тысячи продавшихся дьяволу, извиваясь и вопия, покрываются шерстью. Как тот, в деревне... вспомнил, в Дубах. Вы сами видели... И десятки отрядов, осененных крестом, именно сейчас охотятся на эти исчадия Ада.
   Хорек снова налил себе вина.
   Хозяин отошел от окна и прошел к камину, бросил в огонь несколько поленьев.
   – Сотни и тысячи... – сказал Хозяин. – И десятки осененных отрядов. Ловят оборотней, протыкают их серебром, жгут огнем и заливают святой водой. И с ними бог...
   – Да, с ними Бог! – закричал Хорек.
   – Тысячи оборотней и десятки отрядов. В полнолуние, – Хозяин вернулся на свое место возле стола. – Вы считать умеете, святой отец?
   – Пере... представьте себе, – сказал священник. – Умею. Или вы полагаете, что имеете дело с неучем?
   – Отчего же? Не с неучем, хотя латынь ваша оставляет желать лучшего. В падежах. Вы постоянно путаете окончания... хотя это не важно сейчас. Вернемся к арифметике.
   – Вернемся, – обиженным тоном согласился Хорек. Падежи ему не нравятся... Хотя этот грех у Хорька был, и всё никак не удавалось от него избавиться.
   – Тысячи оборотней, – сказал Хозяин.
   – Да.
   – Десятки отрядов.
   – Десятки.
   – Оборотня можно ловить только в полнолуние.
   – Ну... – пожал плечами святой отец.
   – Да, конечно, можно и в обычные дни, но как вы определите, оборотень он или нет? – Отсветы пламени играли на лице Хозяина, словно перемешивая на нем черты. – Только в полнолуние они себя не контролируют. Так что, в лучшем случае – двух-трех оборотней в месяц могут уничтожить эти ваши отряды. Отрядов десятки, оборотней – тысячи. И если такой отряд охотников оборотня настигает, то вовсе не понятно, кто чьи уши отрежет. Сколько отрядов церковь потеряла на вашей памяти?
   – Пять. За два прошлых года – пять, – ответил Хорек.
   Перед глазами у него начинало плыть.
   – А в этом году? – спросил Хозяин.
   – Не знаю, – честно сказал Хорек. – Два-три, наверное...
   – Вот и получается, что полная луна – только символ, – подвел итог Хозяин. – Символ человеческой слабости. И безысходности.
   Хорек помотал головой. В ушах шумело.
   – Вы рассказываете людям о Боге и обещаете Царствие Божие, а люди не видели Бога, они видят только друг друга и своих добрых господ. Оборотни жрут людей, а еще есть ведьмы, колдуны, маги, упыри... – а вы всё обещаете и обещаете. И спасение к селянам приходит не с неба, а от провонявших потом и прокисшим вином охотничьих отрядов, которые, уничтожая нечисть, уничтожают еще припасы и выпивку в деревнях, обрывают юбки у баб и девок, да еще и с удовольствием пускают в ход свое освященное оружие против мужиков, которым это не нравится... – Хозяин говорил холодно, как бы отстраненно.
   – Деяния Врага рода человеческого... – пробормотал священник. – Попущением Господним...
   – Ага, – легко согласился Хозяин. – Попущением. Мы с вами исколесили округу в поисках чуда. Вы ко мне, святой отец, и приставлены для того, чтобы сопровождать меня, когда я отправляюсь к месту, где, по слухам, совершилось чудо. Выздоровление, прозрение, видение, спасение... И сколько мы с вами нашли настоящих чудес? За пять лет, святой отец. И с вашими предшественниками за долгие-долгие годы.
   – Ну... – протянул священник.
   – Ни одного, – сказал Хозяин. – Ровным счетом. Либо сумасшедшая девка рассказывает, как к ней спускался ангел небесный, либо настоятель монастыря принял меры к увеличению числа молящихся, либо просто откровенный мошенник выкачивал у простачков добро, обещая спасение и лечение. Тысячи происков дьявола и ни одного чуда.
   Хорек качнул головой. Хозяин был прав. То, что Рим признал некоторые из этих чудес настоящими, не меняло ничего. Может быть, другим везло больше, но то, что видел Хорек, путешествуя пять лет вместе с Хозяином, которого вне Трех деревень называли Серым всадником, не могло не огорчать.
   – Но знаете, что самое страшное? – спросил Хозяин.
   – Что?
   – А то, что и происков дьявола мне не удалось найти, – печально сказал Хозяин.
   – Это вы бросьте, – погрозил пальцем Хорек. – Я пьян, но не настолько. Вы сами только что сказали...
   – Оборотни, маги, колдуны, упыри? – спросил Хозяин.
   – Да.
   – Они были уже тогда, когда Бога еще не было, – тихо сказал Хозяин.
   Хмель куда-то вылетел из головы священника.
   – Вы сейчас...
   – Богохульствую?
   – Именно. Бог был всегда...
   – Если бы вы были правы, – почти прошептал Хозяин. – Если бы вы были правы.
   И столько в этом голосе было искренней печали и даже тоски, что святой отец ничего не сказал в ответ. Он потрясение молчал, теребя нагрудный крест.
   – Наверное, вам пора спать, – вставая с кресла, сказал Хозяин.
   Но, видимо, не суждено было священнику в ту ночь заснуть.
   От замковых ворот послышался грохот – кто-то колотил молотком в бронзовую доску, вывешенную возле моста. И не перестал этого делать, пока Хозяин, выйдя из замка, не отобрал молоток у него из рук. Присмотревшись, Хозяин узнал Длинного.
   – Что случилось? – спросил Хозяин.
   – Это... – сказал Длинный. – Т-там...
   Он сглотнул слюну и оглянулся в сторону дороги, ведущей к бухте. Глаза парня блуждали, словно боясь увидеть что-то страшное, губы дрожали.
   – Ну?
   – Корабль... на Черной скале – корабль. И... Я первый заметил... мы с Заскокой и Вдовичем сегодня... на Дозорной... и я увидел... как раз луна... ветер затих... смотрю – корабль... стоит... и целый, главное... я говорю, пошли, глянем, а Заскока... или Вдович... кто-то, в общем, говорит, в замок надо... а потом глянем, говорит... мы пошли... оно уже светло от луны... и море сразу у-успокои-лось, мы к самому кораблю по камням и подошли.
   Длинный вдруг сел прямо на мокрые камни, прижал кулаки к щекам и заговорил торопливо, словно боясь, что его перебьют.
   – Целый корабль. Его как подняло волной и посадило дном на Черную скалу. Он ровно сел, чисто. Мачта только одна сломанная, на канатах весела, мы и полезли... Светло ведь... По канатам. А на палубе... На палубе... никого нет. Только из трюма – крышка открыта – свет, значит, факелы. Вдович туда пошел, а я к корме, к каютам... и Заскока со мной... это, значит, нам-то хозяева корабля зачем? Теперь уже все наше... И дверь в ка-каюту открыта... Смотрю – лежит кто-то... Думаю, чего лежит, не утонул ведь корабль. А он лежит, я до него дотронулся, а он еще теплый, только... мертвый только, и в спине у него рана... И дальше еще лежат... я видел человек пять... – Длинный посмотрел на свою растопыренную пятерню. – Пять. Мы дальше хотели идти, а тут крик с палубы... Вдовича... Только тонкий такой и жалостный... как у зайца подраненного... Заскока говорит, что-то там случилось... мы на палубу, к трюму, глядь, а там... сразу под люком... Вдович... живой еще, но в луже кровищи и... это... живот распорот, как у рыбы потрошеной... Факела два горят, воткнуты, видно, хорошо. А вдоль борта люди сидят... лежат... в колодках... и все... горло у всех располосовано. У каждого. И кровь везде... И чего туда Вдовича понесло, чего он полез?
   Длинный посмотрел снизу вверх на Хозяина, потом на священника, который стоял у того за спиной.
   – Меня как громом ударило, – дрожащим голосом пробормотал Длинный. – Стою так, смотрю, а потом Заскока вот...
   Длинный протянул руку, показывая, как близко от него стоял приятель.
   – Заскока вдруг всхлипнул так, оби... обиженно, я на него глянул, а у него из груди с ладонь лезвия торчит... и даже вроде как дымится... а за спиной – словно тень какая... Я на лезвие смотрю, а с него кровь так – кап-кап-кап... и Заскока вроде как дернулся раз, другой, а лезвие дымится и вроде как опускается... А это тот, который сзади, кинжал дергает, вынуть хочет... Застрял кинжал... Длинный вдруг хихикнул:
   – Кинжал застрял, Заскока костлявым оказался. Тот кинжал дергает, а вытащить не может, а Заскока в трюм валится и кинжал за собой тянет.
   Длинный засмеялся в полный голос. По лицу потекли слезы. Длинный ударил себе по лицу. Еще раз. С силой ударил, так, что губа лопнула, и потекла кровь.
   – Застрял! – сквозь рыдания выкрикнул Длинный. – В костях застрял.
   Священник перекрестился.
   – Соберите людей, – сказал Хозяин.
   Священник не ответил, глядя застывшим взглядом на кровь, стекающую по лицу Длинного.