Страница:
К подполковнику подбежал водитель и сказал, что того к телефону. Симоненко, не торопясь, встал, потянулся, посмотрел на часы. Начало второго. Но жара не спадала и духота не отступала. И ни малейшего ветерка. Подполковник сел на переднее сидение своей «волги» и взял трубку.
Смотревший на него сбоку водитель заметил, как выступили на лице подполковника желваки, как побелели костяшки пальцев, сжимающие телефонную трубку.
– Это все? – спросил подполковник. – Я остаюсь на месте.
Симоненко положил телефонную трубку и откинулся на спинку сиденья. Все еще продолжается. И на этот раз погибла свидетельница. Ни на мгновение у Симоненко не возникло мысли о случайности. Конечно, перепуганная баба могла попытаться уехать из города подальше, но эта смерть…
Симоненко вылез из машины и очень медленно пошел к киоску. Свидетели. Свидетели погибли почти одновременно. И женщина, и Вася Кинутый. И Гопа с Серым. Почти одновременно кто-то убрал свидетелей. И у Симоненко на руках сейчас остался только один человек – тот, кто сейчас лежит в больнице, и который назвался убийцей.
Симоненко остановился, потом повернулся и быстро вернулся к «волге». Нужно усилить охрану в больнице. Двух человек мало, не дай бог, они попытаются убить того парня. В конце концов, черт с ним, с этим ублюдком, не должны пострадать его люди. Не должны ни в коем случае.
Для подполковника фраза «его люди» никогда не была набором пустых звуков. Его люди находились под его защитой. И карать их он тоже старался собственноручно. Это его люди, и он не позволит никому безнаказанно их убивать.
Пока подполковник отдавал распоряжения по телефону, к машине прибыл запыхавшийся старший лейтенант. Подполковник обернулся к нему и поморщился. Он не любил этого участкового, и эта нелюбовь формировалась где-то на генетическом уровне.
Симоненко понимал всю иррациональность этой неприязни, старался убедить себя в том, что этот Мусоргский не лучше и не хуже остальных участковых, но ничего не мог с собой поделать. Еще когда Симоненко был молодым опером, его часто выручало чутье на людей, и он привык доверять этому чутью. Чутье предупреждало его и в этом случае, но Мусоргский тоже относился к его людям, и пока не были доказаны его грехи, он тоже находился под защитой Симоненко.
Волнуется участковый, автоматически отметил Симоненко. Можно его понять – второй случай на участке за сутки. Не каждый день выпадает обнаружить почти десяток покойников в кафе. Движением руки Симоненко прервал рапорт участкового и протянул ему руку:
– Здравствуй.
– Здравствуйте, товарищ подполковник, – ответил на рукопожатье Мусоргский, и подполковника передернуло от прикосновения ладони старшего лейтенанта. Симоненко отпустил руку. Он честно пытался преодолеть брезгливость и не мог. От участкового разило потом так, что Симоненко вспомнил его прозвище – Мусор.
– Не везет тебе, старлей.
– Да, это, не везет, – Мусоргский двигался рядом с подполковником, стараясь ступать в ногу.
– Ты вот, что, Мусоргский, подготовь мне на завтра рапорт об этом Кинутом, что, как, с кем. Походи с утра по участку, поспрашивай. Заодно, аккуратно, выясни у старушек, может, кто видел кого у «Южанки». Ходят слухи, что там были свидетели. Понял?
– Так точно, товарищ подполковник, – Мусоргский снял фуражку и вытер платком лоб, – сделаю.
– Лады. Теперь вот, тут у нас киоскерша психует, нужно отвести ее домой, объяснить мужу и предупредить, чтобы завтра дома посидела. Мы, если понадобится, вызовем. Ты эту торговку знаешь?
– Кого, эту? Нинку? Хорошо знаю, я на участке всех знаю.
Само собой, должен знать, столько лет на участке. Столько лет, всех должен был выучить, подумал Симоненко. И не нужно ему так волноваться и стараться изобразить из себя служаку. Волнуется.
Симоненко подошел к сидящей на скамейке возле киоска Нинке и тронул ее за плечо:
– Уже успокоилась? Ну и хорошо. Тебя вот участковый проводит домой, чтобы не страшно было.
Подполковник почувствовал, как плечо под его рукой задрожало, Нинка не оборачиваясь поднялась. Побледнела она, что ли, подумал Симоненко. Может, показалось. А, впрочем, ее можно понять. Вообще всех можно понять, для всего можно придумать объяснения. Даже для того, почему три здоровых мужика лежат с развороченными черепами, почему сорвалась с трассы машина, и почему подполковник милиции выслушивает указания от преступника. Для всего можно придумать объяснения. Вот только не всегда удается понять истинные причины.
– Ладно, Мусоргский, двигай, – сказал Симоненко, – до свидания, Нина.
Нинка, двигаясь как во сне, опустила ставни на окнах киоска, закрыла дверь на ключ и, с трудом передвигая ноги, стараясь не оглядываться на участкового, пошла в сторону дома.
Возле Симоненко взвизгнул тормозами УАЗ с включенной мигалкой. Из машины вышла женщина лет сорока. Жена хозяина дома, понял Симоненко, привезли.
Он шагнул к ней навстречу, хотел поздороваться, но женщина его опередила:
– Убили? Васю убили? А Малявка? Малявка где?
– Какая малявка?
– Да алкаш этот, Малявка. Это он целый день ошивался у нас, чего-то шептались с Васей.
– Малявки там нет.
– Это он, Малявка, это он Васю моего! – заголосила жена убитого.
Вдова, поправил себя Симоненко, вдова. И что странно, хоть за время работы в милиции к этому уже нужно было привыкнуть, но всегда поражала подполковника реакция жен и вдов на несчастье, произошедшее с их мужьями. Как бы ни изгалялся над своей женой покойник, как бы ни наплакалась она от него за время супружества, но крик, истерика, слезы – все это было всегда искренним.
Осталось только выяснить – кто этот самый Малявка. И найти его. Как можно скорее, потому что свидетели в этом сезоне живут недолго.
А у них дело и так есть. Классное дело! Нужно только разложить на песке бабу и вставить ей… Слаще этого – только если девке целку сломать. Пусть покричит, потом спасибо скажет.
Локоть потерял бабу из виду и остановился.
– Ты чего? – ткнул его в бок Сявка.
– Куда она делась?
– Ушла вперед, к причалам.
– Давай быстрее, – прохрипел Локоть.
Он чувствовал добычу и хотел настичь ее как можно быстрее. Уже не первый раз они вот так гнали женщину, и всякий раз это доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.
Дело не в том, что он хотел трахнуть бабу. С этим у него никогда не было проблем. Когда у него были бабки – он мог потратиться на шлюху, да и сами бляди предпочитали потерпеть под ним немного, чем потом ощутить на себе его злость. Локоть редко встречал равного себе по силе, да он и не стремился к выяснению вопроса кто сильнее в драке.
Драка для него была способом расправы сильного со слабаком. Не победить, а унизить – только это приносило удовлетворение. Он любил чувствовать себя сильным. Для этого ему нужны были слабые. Наметив жертву, он не сразу расправлялся с ней. Ему нужно было поиграться, насладиться ужасом жертвы, ее бессилием и только потом нанести удар.
Все вокруг его ненавидят, так какого хера он будет с ними церемониться. Он мог бы стать убийцей, но для этого он был слишком труслив.
Локоть был труслив, а потому всегда расчетлив в выборе жертвы. Она должна быть слабой. Если соперник равен по силе – его нужно валить внезапно, из-за угла. И еще Локтю нужны были бабы. На них он сгонял злобу, над ними ощущал свое превосходство. Баба всегда была слабее. Баба всегда хочет, чтобы ее завалили на спину. Если отбивается – значит хочет, чтобы ее отмудохали, прежде чем натянуть.
Локоть выплескивал свое возбуждение на женщин. Если ему просто нужно было расслабиться – помогали бляди. Если у него возникали проблемы посерьезнее – женщину нужно было взять силой. Если вдруг намеченная жертва не бежала, не вырывалась и не кричала – у Локтя могло пропасть всякое желание.
Поэтому чаще всего он и работал в паре с Сявкой. У того все было наоборот. Ему не нужно было выплескивать свою злобу и раздражение, ему не нужно было искать на кого обрушиться в эту минуту. Для него просто единственным способом возбудиться было выбрать объект насилия. Они были как сообщающиеся сосуды ненависти. Один насиловал, чтобы успокоиться, а другой – чтобы достичь пика возбуждение.
Они были разными, их преследовали разные кошмары, но эта разность и соединяла их, делала похожими друг на друга.
Выбранная жертва не бежала, дура-девка даже не заметила, что за ней прутся два охотника, похожие друг на друга, как два пса из одной своры. Бежали они тяжело, путаясь в песке, духота, которая даже возле самого моря не отпустила их, и водка, влитая за этот вечер, сковывали их мысли и движения, но с каждым шагом они приближались к жертве, которая остановилась на самом краю причала и что-то рассматривала, запрокинув голову.
Первым к ней подбежал Локоть. Глаза его застилала пелена, весь мир вращался вокруг него, в голове стучало. Вот она, сука, вот ее он сможет смять и унизить. Локоть схватил ее за плечо и рывком развернул к себе.
Только в это мгновение Даша почувствовала и поняла, что она не одна под этим усыпанным звездами небом. С ресторана, куда она пошла, повинуясь, скорее музыке и шуму, чем рассудку, Даша не воспринимала весь круговорот лиц и тел вокруг себя иначе, чем фон, фон на котором была она, семнадцатилетняя девчонка, очнувшаяся ото сна посреди полубезумного праздника.
Она очень смутно помнила, как это можно просто быть среди людей, как можно просто наслаждаться звуками и запахами. Она пропускала все эти звуки, огни, тени и движения сквозь себя, и ощущение, возникающее при этом, рождало в ней чувство полета. Как долго она жила без него, так долго, что даже забыла, какое наслаждение может доставить прикосновение к ногам теплой морской воды и нагретого за день песка пляжа.
Подумав об этом, Даша уже не могла думать ни о чем другом. Но она не бежала, не летела на вновь обретенных крыльях к пляжу. Даша сознательно оттягивала момент встречи. Она словно играла в прятки со своими чувствами, со своим вернувшимся детством.
Музыка и гам набережной – это было так весело, каждая минута, которую она теряла, медленно идя сквозь толпу, усиливала предвкушение радости. Даша буквально заставила себя выпить коктейль, сидя возле стойки бара. Ее тянуло к песку и морю, но она боролась с собой, зная, что все равно уступит, но ей хотелось именно оттянуть мгновение радости.
Только когда ряды кафе и киосков закончились, а людей почти не осталось вокруг нее, Даша поняла, что уже ничто не будет подыгрывать ей в прятках с ее радостью. И она почти побежала к морю, масляно отражавшему звезды и луну.
Даша легко скользнула по песку пляжа, счастливо засмеявшись от щекочущего прикосновения песчинок, осторожно погладила теплое шершавое дерево перил на лестнице к причалу и замерла, подняв лицо к звездам.
– Что стоишь, блядина, – запах водки в лицо и боль в плече.
Еще вчера Даше хватило бы лишь одного движения, чтобы отбить у говорившего всякое желание продолжать разговор. Очень долго оттачивала она рефлексы и тренировала тело, но все это – и инстинкты убийцы и безошибочные рефлексы – остались в ее гостиничном номере.
Она отбросила их словно кокон, долгие годы защищавший рану в ее душе. Поэтому Даша только вскрикнула и отшатнулась.
– Вырываешься, падла? – прорычал Локоть и наотмашь, ладонью ударил ее по лицу. Если бы он ударил кулаком, то Дашу просто отшвырнуло бы прочь, но даже после удара открытой ладонью она устояла только из-за того, что пальцы Локтя впились в ее плечо.
– Нравится? Нравится, я знаю, соска, вам всем это нравится! На еще!
Вспышка перед Дашиными глазами, она вскинула руки, чтобы остановить следующий удар, но это не помогло.
– Что ты ручонками машешь, сука, что машешь? – Локоть разжал левую руку и снова ударил.
Асфальт принял на себя Дашу, обдирая в кровь ее локти и колени. Даша попыталась ползти, но Локоть упал на колени и потянул ее за ноги к себе.
– На спину, блядина, вы все должны на спине под мужиками лежать.
– Не нужно, – сказала Даша и попыталась сесть, – прошу вас!
– Сейчас допросишься, – Сявка опрокинул ее толчком навзничь, – что, козел, телки удержать не можешь?
– Могу, дай только…
– Что дай? Трусы сними, а потом уже ноги раздвигай.
– Ага, сейчас…
– Не надо!
– Дай ты ей за щеку, чтобы замолчала!
– Щас, ширинку только…
– Не – на – до!
– Рот закрой, – удар, всхлип.
– Сейчас, сейчас, – бормотал сам себе Локоть.
Он придавил коленом одну ногу женщины, другую прижимал к асфальту левой рукой, а правой лихорадочно нашаривал, как обычно заевшую, молнию на брюках.
Даша чувствовала боль в ногах и запрокинутых за голову руках, жгло лицо, рот наполнился кровью. Ужас и слабость волнами захлестывали ее мозг, она пыталась кричать, но что-то мешало ей, и она только стонала.
То, что происходило с ней, было страшно и знакомо одновременно. Ее сознание пыталось бороться с этим чувством, отталкивало в глубину памяти тот старый кошмар, но это было бессмысленно.
Все повторялось, все снова повторялось и от того, что это уже когда-то с ней было, не становилось менее страшным. Наоборот, Даша понимала, что это все, что заканчивается то, что она приняла за возрождение, что боль и ужас, которые пришли за ней, теперь нечем остановить. Даша чувствовала боль и слышала звериный хрип над собой.
– Давай, что ты там! Не стоит?
– Да сейчас, сейчас. Ноги раздвинь, курва.
– Раздень ты ее вначале, мудак!
Сявка держал Дашу за руки, он не торопился, он накапливал в себе возбуждение, передающееся ему от бьющегося под ним женского тела, от запаха страха, исходящего от этого тела и от собственного всесилия.
То, что Локоть возился, было Сявке даже на руку. Это позволяло насладиться моментом, а, значит, наслаждение будет еще острее. Сявка наклонился к лицу лежавшей и впился зубами в ее губы. Крик и привкус крови во рту. Ее крови. Сявка провел языком по ее лицу и выпрямился.
И успел заметить, как бритая голова Локтя словно взорвалась изнутри, осколки черепа больно хлестнули Сявку по лицу, а жижа мозга словно выплеснулась ему в глаза.
Сявка вскочил и замер. Обезглавленное тело Локтя качнулось вперед и накрыло закричавшую женщину. Сявка попытался рассмотреть, что же происходит возле причала, но по его руке что-то ударило, и острая боль пронзила все тело. Он сразу перестал чувствовать руку, посмотрел на нее и увидел, что рука его разворочена, и черная в свете луны кровь стекает по ней.
Сявка повернулся и побежал. Что-то ударило его в спину, и он чуть не потерял равновесия, но удержался на ногах, раскинув руки. Спине было горячо и мокро. Сявка успел пробежать метров двадцать, потом его ударило по ноге, нога подломилась, и Сявка скатился с причала на песок.
Нога почти не слушалась, но Сявка все-таки встал и попытался идти. Еще удар в спину. Сявка почувствовал что падает, попытался удержаться, но смог только развернуться и упасть на спину.
Из темноты к нему кто-то шагнул, и Сявка увидел силуэт на фоне полной луны.
– Сволочь, – услышал Сявка, – как вы могли это… и с ней. Подонки.
– Бля… – выдавил из себя Сявка.
– Не успел, снова не успел, – простонал тот, что стоял над Сявкой.
– Бля… – снова начал Сявка, закашлялся, и кровь пошла у него горлом.
– Откуда же вы беретесь? – спросил стоявший.
Володя поднял ствол пистолета выстрелил в корчащееся на песке тело. Потом обтер пистолет о рубашку и бросил опустевший пистолет на песок.
Он снова опоздал, как тогда, в больницу. Он снова опоздал, снова опоздал. Снова. Опоздал. Снова. Опоздал.
Володя закричал, подняв над головой кулаки, и на его крик ответил крик другой, Дашин.
Володя резко обернулся к причалу и побежал. Опять, он опять ошибся, он снова начал бой, забыв обо всем. И снова он не успевал. Даша уже бежала по набережной, и на ее крик оборачивались люди.
Гаврилин как раз ступил с лестницы на песок, и нога нашаривала опору, когда со стороны причала послышался крик и шум. Гаврилин перевел взгляд в ту сторону, и в этот момент откуда-то сбоку, из-под грибка вылетело что-то твердое. Отреагировать Гаврилин успел не самым лучшим способом, но все же успел подставить под летящий в голову предмет левую руку. Удар получился скользящим, кость не хрустнула, но боль на секунду ослепила Гаврилина, и он самым позорным способом пропустил второй удар – в живот. `
Весь воздух на планете разом закончился, и Гаврилин согнувшись упал на песок, корчась в бессмысленных попытках вдохнуть. Тело пыталось решить свои проблемы, а мозг самостоятельно и отстраненно продолжал рассматривать происходящее.
Силуэт доброжелателя шагнул из темноты, замах – правильно, теперь по всем правилам нужно добить. Так и нужно этому идиоту, так по-глупому попавшему в элементарную засаду. Мозг Гаврилина попытался нащупать рычаги управления телом, но телу было не до того, что нужно защищаться. Телу нужно было дышать, и это у него не получалось.
Неудобно все-таки стоящему бить лежащего. Теперь ему придется немного наклониться, и если бы Гаврилину удалось просто перевести дыхание, то могла бы получиться неплохая контратака. Гаврилин захрипел, но тело снова проигнорировало опасность.
Замах, наклон, что-то темное, матово блеснувшее в свете луны внезапно вылетело откуда-то сзади, ударилось о палку в руках нападавшего и будто лопнуло. Белая пена обдала нападавшего, тот выронил оружие, взмахнул руками, пытаясь прикрыть глаза, и в этот момент немое кино вновь обрело звук.
Гаврилин запоздало услышал звон бьющегося стекла, шипение и громкий крик. Женский. Женский по форме, ибо по содержанию он скорее подходил портовому грузчику. Динка кричала изо всех сил, поминая мать и ближайших родственников напавшего, его сексуальную ориентацию и такие мелкие и интимные подробности его жизни, что Гаврилин восхитился даже сквозь собственное хрипение.
Гаврилин тяжело перевернулся на живот и встал на колени. Вот если оппонент сейчас приложит этой штуковиной по спине, то позвоночник точно выспется на песок. Весь. А потом детишки на пляже будут играться позвонками, а их умные мамы будут им объяснять, что это кости барана. И будут совершенно правы – только полный баран мог так влипнуть.
Удара сверху не было. Пытаясь прокашляться и встать, Гаврилин нащупывал равновесие и одновременно ждал. Динка продолжала материться и голос ее становился громче, какой-то невнятный шум доносился с пляжа, что-то пробивалось сквозь музыку набережной, а удара все еще не было.
Странно, подумал Гаврилин, и почему же это он не добивает? Совсем народ обленился – добить толком не могут. Его качнуло, когда он выпрямился, и он бы упал, если бы чьи-то руки не уперлись в его грудь:
– Не падай!
– Аг-ха…
– Держись на ногах, козел!
– Се-сейчас…
– Да я же тебя не удержу.
– Х-хде он?
– Этот мудак с палкой?
– С палкой…
– Побежал.
– Я тогда посижу на песочке?
Динка ответить не успела. Кто-то буквально слетел по лестнице с набережной на пляж, оттолкнув со своего пути Гаврилина и Динку.
– Какого хера?! – снова завелась Динка, но человек молча бежал по пляжу в ту сторону, откуда доносились голоса. Лишь один раз он оглянулся, и Гаврилин замер.
Лунный свет не самое лучшее освещение, но этому Гаврилина учили особенно тщательно – запоминать, а потом и узнавать людей. Видеть мельком и узнавать в любых условиях. А этого парня Гаврилин видел на фотографии всего несколько часов назад.
– Пошли отсюда! – Динка потянула его за руку, и Гаврилин вяло подумал о том, что случайная знакомая, несовершеннолетняя и пьяная, ведет себя куда как зрело и трезво по сравнению с ним. Ежу понятно, что сейчас здесь что-нибудь произойдет. Даша и этот молодой человек, Владимир, могут многое. Бритоголовым особо не позавидуешь. Тем более, что у Владимира в руках пистолет. Точно, пистолет. Гаврилин остановился на лестнице и оглянулся – на пляже все вначале затихло, а потом Гаврилин услышал крик. Мужской.
– Да пошли скорее, – Динка рванула Гаврилину за руку неожиданно сильно, Гаврилин потерял равновесие и пробежал несколько шагов. Это было совершенно противопоказано для его ушибленного организма. Подвернувшиеся кусты Гаврилина не остановили, и он с сочным хрустом вломился в заросли. Удушливый кашель снова навалился на него, и Гаврилин не смог удержаться на ногах.
Динка опустилась на колени рядом с ним:
– Совсем плохо?
Гаврилин попытался ответить, но кашель пресек эту попытку. Гаврилин лег на спину и стал приводить свое дыхание в порядок, стараясь дышать через раз и делая не более полувздоха. И тут рядом, сразу за кустами, на набережной закричала женщина. Гаврилину никогда раньше не приходилось слышать такого крика. Боль, страх, горе – все это смешалось, и было возведено в степень. Так кричать можно только один раз в жизни, подумал Гаврилин автоматически. Только один раз, когда вдруг покажется, что жизнь закончилась. Или когда жизнь действительно закончится, и весь мир поползет скользкими клочьями под пальцами человека.
Гаврилин встал. Его поднял крик, и боль с удушьем както разом отступили. Нужно помочь, нужно бежать на крик, нужно… но Динка вцепилась в него обеими руками и не выпускала. Странно, но ее сил на это хватило. Сквозь ветки и листья куста Гаврилин видел, как на набережную с пляжа поднялась Даша.
Даша. Но это была не та женщина, которая хладнокровно всадила пулю в человека и не та, которая несколько минут назад шла по набережной. Эта окровавленная женщина была воплощением ужаса и горя. Она бежала на неверный ногах по набережной, к людям и кричала. И крик ее был слышан даже сквозь музыку и шум набережной, и словно повинуясь ему, шум и музыка замолкали, и люди оборачивались навстречу крику, и люди шли навстречу этому крику, словно загипнотизированные.
– Пойдем, сейчас искать начнут, – тянула Динка за руку Гаврилина, – да пойдем же, бестолковый.
– Сейчас, сейчас, – бормотал в ответ Гаврилин, – сейчас идем.
Гаврилин не мог оторвать взгляда от происходящего на набережной. Даша споткнулась, упала, но продолжала ползти. Крик превратился в протяжный, бесконечный стон. Никто не пытался ей помочь, все оторопело стояли и смотрели, как женщина со стоном ползет по асфальту, мимо них.
Наконец кто-то не выдержал и наклонился к ней, заговорил и попытался помочь встать. Даша снова вскрикнула и попыталась оттолкнуть чужие руки.
– Да вызовите же «скорую»! – громко сказал кто-то среди зрителей.
Сквозь образовавшуюся толпу протолкался сержант:
– Что случилось?
– Сам не видишь? – осведомился кто-то у него за спиной.
– С пляжа прибежала, – сказала женщина справа от милиционера.
Он покосился на нее, взглянул на лежащую и щелкнул переключателем рации.
Все были настолько увлечены зрелищем сержанта при исполнении обязанностей над окровавленной женщиной, что никто, кроме Гаврилина, не обратил внимания на то, что через ограждение набережной легко перепрыгнул парень и осторожно подошел к стоящим.
Гаврилин еще заметил, что у него нет в руке пистолета. Бросил, почему-то подумал Гаврилин, хотя он мог просто спрятать его под одеждой. Бросил, подумал Гаврилин, использовал и бросил. Не понятно только одно, что могло случиться на пляже. Почему Даша в таком состоянии, и почему ее напарник отпустил ее.
– Ну, пойдем, – Динка сильно дернула его за руку.
– Идем, – согласился Гаврилин.
Динка нырнула в какой-то проход и потащила его за собой. Гаврилин еще раз оглянулся на набережную, потом бросил взгляд на небо, и ему показалось, что возле горизонта звезды гаснут.
Тучи, подумал Гаврилин, наверное, тучи. Но ветра нет совершенно.
Смотревший на него сбоку водитель заметил, как выступили на лице подполковника желваки, как побелели костяшки пальцев, сжимающие телефонную трубку.
– Это все? – спросил подполковник. – Я остаюсь на месте.
Симоненко положил телефонную трубку и откинулся на спинку сиденья. Все еще продолжается. И на этот раз погибла свидетельница. Ни на мгновение у Симоненко не возникло мысли о случайности. Конечно, перепуганная баба могла попытаться уехать из города подальше, но эта смерть…
Симоненко вылез из машины и очень медленно пошел к киоску. Свидетели. Свидетели погибли почти одновременно. И женщина, и Вася Кинутый. И Гопа с Серым. Почти одновременно кто-то убрал свидетелей. И у Симоненко на руках сейчас остался только один человек – тот, кто сейчас лежит в больнице, и который назвался убийцей.
Симоненко остановился, потом повернулся и быстро вернулся к «волге». Нужно усилить охрану в больнице. Двух человек мало, не дай бог, они попытаются убить того парня. В конце концов, черт с ним, с этим ублюдком, не должны пострадать его люди. Не должны ни в коем случае.
Для подполковника фраза «его люди» никогда не была набором пустых звуков. Его люди находились под его защитой. И карать их он тоже старался собственноручно. Это его люди, и он не позволит никому безнаказанно их убивать.
Пока подполковник отдавал распоряжения по телефону, к машине прибыл запыхавшийся старший лейтенант. Подполковник обернулся к нему и поморщился. Он не любил этого участкового, и эта нелюбовь формировалась где-то на генетическом уровне.
Симоненко понимал всю иррациональность этой неприязни, старался убедить себя в том, что этот Мусоргский не лучше и не хуже остальных участковых, но ничего не мог с собой поделать. Еще когда Симоненко был молодым опером, его часто выручало чутье на людей, и он привык доверять этому чутью. Чутье предупреждало его и в этом случае, но Мусоргский тоже относился к его людям, и пока не были доказаны его грехи, он тоже находился под защитой Симоненко.
Волнуется участковый, автоматически отметил Симоненко. Можно его понять – второй случай на участке за сутки. Не каждый день выпадает обнаружить почти десяток покойников в кафе. Движением руки Симоненко прервал рапорт участкового и протянул ему руку:
– Здравствуй.
– Здравствуйте, товарищ подполковник, – ответил на рукопожатье Мусоргский, и подполковника передернуло от прикосновения ладони старшего лейтенанта. Симоненко отпустил руку. Он честно пытался преодолеть брезгливость и не мог. От участкового разило потом так, что Симоненко вспомнил его прозвище – Мусор.
– Не везет тебе, старлей.
– Да, это, не везет, – Мусоргский двигался рядом с подполковником, стараясь ступать в ногу.
– Ты вот, что, Мусоргский, подготовь мне на завтра рапорт об этом Кинутом, что, как, с кем. Походи с утра по участку, поспрашивай. Заодно, аккуратно, выясни у старушек, может, кто видел кого у «Южанки». Ходят слухи, что там были свидетели. Понял?
– Так точно, товарищ подполковник, – Мусоргский снял фуражку и вытер платком лоб, – сделаю.
– Лады. Теперь вот, тут у нас киоскерша психует, нужно отвести ее домой, объяснить мужу и предупредить, чтобы завтра дома посидела. Мы, если понадобится, вызовем. Ты эту торговку знаешь?
– Кого, эту? Нинку? Хорошо знаю, я на участке всех знаю.
Само собой, должен знать, столько лет на участке. Столько лет, всех должен был выучить, подумал Симоненко. И не нужно ему так волноваться и стараться изобразить из себя служаку. Волнуется.
Симоненко подошел к сидящей на скамейке возле киоска Нинке и тронул ее за плечо:
– Уже успокоилась? Ну и хорошо. Тебя вот участковый проводит домой, чтобы не страшно было.
Подполковник почувствовал, как плечо под его рукой задрожало, Нинка не оборачиваясь поднялась. Побледнела она, что ли, подумал Симоненко. Может, показалось. А, впрочем, ее можно понять. Вообще всех можно понять, для всего можно придумать объяснения. Даже для того, почему три здоровых мужика лежат с развороченными черепами, почему сорвалась с трассы машина, и почему подполковник милиции выслушивает указания от преступника. Для всего можно придумать объяснения. Вот только не всегда удается понять истинные причины.
– Ладно, Мусоргский, двигай, – сказал Симоненко, – до свидания, Нина.
Нинка, двигаясь как во сне, опустила ставни на окнах киоска, закрыла дверь на ключ и, с трудом передвигая ноги, стараясь не оглядываться на участкового, пошла в сторону дома.
Возле Симоненко взвизгнул тормозами УАЗ с включенной мигалкой. Из машины вышла женщина лет сорока. Жена хозяина дома, понял Симоненко, привезли.
Он шагнул к ней навстречу, хотел поздороваться, но женщина его опередила:
– Убили? Васю убили? А Малявка? Малявка где?
– Какая малявка?
– Да алкаш этот, Малявка. Это он целый день ошивался у нас, чего-то шептались с Васей.
– Малявки там нет.
– Это он, Малявка, это он Васю моего! – заголосила жена убитого.
Вдова, поправил себя Симоненко, вдова. И что странно, хоть за время работы в милиции к этому уже нужно было привыкнуть, но всегда поражала подполковника реакция жен и вдов на несчастье, произошедшее с их мужьями. Как бы ни изгалялся над своей женой покойник, как бы ни наплакалась она от него за время супружества, но крик, истерика, слезы – все это было всегда искренним.
Осталось только выяснить – кто этот самый Малявка. И найти его. Как можно скорее, потому что свидетели в этом сезоне живут недолго.
Кровь
Графин съехал с базара – его проблемы. У него всегда не хватало куража. Не было в нем желания раскровянить кому-нибудь хлебало или вставить девке пистон, не обращая внимание на ее хипешь. Ну и хер с ним, пусть на атасе постоит – самое его дело. Сявка и Локоть даже не оглянулись, когда Графин поднял что-то с песка и остался стоять у лестницы. Может, и правда кто-то решил свою шалаву сводить ночью на пляж. Тогда Графину придется что-то делать.А у них дело и так есть. Классное дело! Нужно только разложить на песке бабу и вставить ей… Слаще этого – только если девке целку сломать. Пусть покричит, потом спасибо скажет.
Локоть потерял бабу из виду и остановился.
– Ты чего? – ткнул его в бок Сявка.
– Куда она делась?
– Ушла вперед, к причалам.
– Давай быстрее, – прохрипел Локоть.
Он чувствовал добычу и хотел настичь ее как можно быстрее. Уже не первый раз они вот так гнали женщину, и всякий раз это доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.
Дело не в том, что он хотел трахнуть бабу. С этим у него никогда не было проблем. Когда у него были бабки – он мог потратиться на шлюху, да и сами бляди предпочитали потерпеть под ним немного, чем потом ощутить на себе его злость. Локоть редко встречал равного себе по силе, да он и не стремился к выяснению вопроса кто сильнее в драке.
Драка для него была способом расправы сильного со слабаком. Не победить, а унизить – только это приносило удовлетворение. Он любил чувствовать себя сильным. Для этого ему нужны были слабые. Наметив жертву, он не сразу расправлялся с ней. Ему нужно было поиграться, насладиться ужасом жертвы, ее бессилием и только потом нанести удар.
Все вокруг его ненавидят, так какого хера он будет с ними церемониться. Он мог бы стать убийцей, но для этого он был слишком труслив.
Локоть был труслив, а потому всегда расчетлив в выборе жертвы. Она должна быть слабой. Если соперник равен по силе – его нужно валить внезапно, из-за угла. И еще Локтю нужны были бабы. На них он сгонял злобу, над ними ощущал свое превосходство. Баба всегда была слабее. Баба всегда хочет, чтобы ее завалили на спину. Если отбивается – значит хочет, чтобы ее отмудохали, прежде чем натянуть.
Локоть выплескивал свое возбуждение на женщин. Если ему просто нужно было расслабиться – помогали бляди. Если у него возникали проблемы посерьезнее – женщину нужно было взять силой. Если вдруг намеченная жертва не бежала, не вырывалась и не кричала – у Локтя могло пропасть всякое желание.
Поэтому чаще всего он и работал в паре с Сявкой. У того все было наоборот. Ему не нужно было выплескивать свою злобу и раздражение, ему не нужно было искать на кого обрушиться в эту минуту. Для него просто единственным способом возбудиться было выбрать объект насилия. Они были как сообщающиеся сосуды ненависти. Один насиловал, чтобы успокоиться, а другой – чтобы достичь пика возбуждение.
Они были разными, их преследовали разные кошмары, но эта разность и соединяла их, делала похожими друг на друга.
Выбранная жертва не бежала, дура-девка даже не заметила, что за ней прутся два охотника, похожие друг на друга, как два пса из одной своры. Бежали они тяжело, путаясь в песке, духота, которая даже возле самого моря не отпустила их, и водка, влитая за этот вечер, сковывали их мысли и движения, но с каждым шагом они приближались к жертве, которая остановилась на самом краю причала и что-то рассматривала, запрокинув голову.
Первым к ней подбежал Локоть. Глаза его застилала пелена, весь мир вращался вокруг него, в голове стучало. Вот она, сука, вот ее он сможет смять и унизить. Локоть схватил ее за плечо и рывком развернул к себе.
Только в это мгновение Даша почувствовала и поняла, что она не одна под этим усыпанным звездами небом. С ресторана, куда она пошла, повинуясь, скорее музыке и шуму, чем рассудку, Даша не воспринимала весь круговорот лиц и тел вокруг себя иначе, чем фон, фон на котором была она, семнадцатилетняя девчонка, очнувшаяся ото сна посреди полубезумного праздника.
Она очень смутно помнила, как это можно просто быть среди людей, как можно просто наслаждаться звуками и запахами. Она пропускала все эти звуки, огни, тени и движения сквозь себя, и ощущение, возникающее при этом, рождало в ней чувство полета. Как долго она жила без него, так долго, что даже забыла, какое наслаждение может доставить прикосновение к ногам теплой морской воды и нагретого за день песка пляжа.
Подумав об этом, Даша уже не могла думать ни о чем другом. Но она не бежала, не летела на вновь обретенных крыльях к пляжу. Даша сознательно оттягивала момент встречи. Она словно играла в прятки со своими чувствами, со своим вернувшимся детством.
Музыка и гам набережной – это было так весело, каждая минута, которую она теряла, медленно идя сквозь толпу, усиливала предвкушение радости. Даша буквально заставила себя выпить коктейль, сидя возле стойки бара. Ее тянуло к песку и морю, но она боролась с собой, зная, что все равно уступит, но ей хотелось именно оттянуть мгновение радости.
Только когда ряды кафе и киосков закончились, а людей почти не осталось вокруг нее, Даша поняла, что уже ничто не будет подыгрывать ей в прятках с ее радостью. И она почти побежала к морю, масляно отражавшему звезды и луну.
Даша легко скользнула по песку пляжа, счастливо засмеявшись от щекочущего прикосновения песчинок, осторожно погладила теплое шершавое дерево перил на лестнице к причалу и замерла, подняв лицо к звездам.
– Что стоишь, блядина, – запах водки в лицо и боль в плече.
Еще вчера Даше хватило бы лишь одного движения, чтобы отбить у говорившего всякое желание продолжать разговор. Очень долго оттачивала она рефлексы и тренировала тело, но все это – и инстинкты убийцы и безошибочные рефлексы – остались в ее гостиничном номере.
Она отбросила их словно кокон, долгие годы защищавший рану в ее душе. Поэтому Даша только вскрикнула и отшатнулась.
– Вырываешься, падла? – прорычал Локоть и наотмашь, ладонью ударил ее по лицу. Если бы он ударил кулаком, то Дашу просто отшвырнуло бы прочь, но даже после удара открытой ладонью она устояла только из-за того, что пальцы Локтя впились в ее плечо.
– Нравится? Нравится, я знаю, соска, вам всем это нравится! На еще!
Вспышка перед Дашиными глазами, она вскинула руки, чтобы остановить следующий удар, но это не помогло.
– Что ты ручонками машешь, сука, что машешь? – Локоть разжал левую руку и снова ударил.
Асфальт принял на себя Дашу, обдирая в кровь ее локти и колени. Даша попыталась ползти, но Локоть упал на колени и потянул ее за ноги к себе.
– На спину, блядина, вы все должны на спине под мужиками лежать.
– Не нужно, – сказала Даша и попыталась сесть, – прошу вас!
– Сейчас допросишься, – Сявка опрокинул ее толчком навзничь, – что, козел, телки удержать не можешь?
– Могу, дай только…
– Что дай? Трусы сними, а потом уже ноги раздвигай.
– Ага, сейчас…
– Не надо!
– Дай ты ей за щеку, чтобы замолчала!
– Щас, ширинку только…
– Не – на – до!
– Рот закрой, – удар, всхлип.
– Сейчас, сейчас, – бормотал сам себе Локоть.
Он придавил коленом одну ногу женщины, другую прижимал к асфальту левой рукой, а правой лихорадочно нашаривал, как обычно заевшую, молнию на брюках.
Даша чувствовала боль в ногах и запрокинутых за голову руках, жгло лицо, рот наполнился кровью. Ужас и слабость волнами захлестывали ее мозг, она пыталась кричать, но что-то мешало ей, и она только стонала.
То, что происходило с ней, было страшно и знакомо одновременно. Ее сознание пыталось бороться с этим чувством, отталкивало в глубину памяти тот старый кошмар, но это было бессмысленно.
Все повторялось, все снова повторялось и от того, что это уже когда-то с ней было, не становилось менее страшным. Наоборот, Даша понимала, что это все, что заканчивается то, что она приняла за возрождение, что боль и ужас, которые пришли за ней, теперь нечем остановить. Даша чувствовала боль и слышала звериный хрип над собой.
– Давай, что ты там! Не стоит?
– Да сейчас, сейчас. Ноги раздвинь, курва.
– Раздень ты ее вначале, мудак!
Сявка держал Дашу за руки, он не торопился, он накапливал в себе возбуждение, передающееся ему от бьющегося под ним женского тела, от запаха страха, исходящего от этого тела и от собственного всесилия.
То, что Локоть возился, было Сявке даже на руку. Это позволяло насладиться моментом, а, значит, наслаждение будет еще острее. Сявка наклонился к лицу лежавшей и впился зубами в ее губы. Крик и привкус крови во рту. Ее крови. Сявка провел языком по ее лицу и выпрямился.
И успел заметить, как бритая голова Локтя словно взорвалась изнутри, осколки черепа больно хлестнули Сявку по лицу, а жижа мозга словно выплеснулась ему в глаза.
Сявка вскочил и замер. Обезглавленное тело Локтя качнулось вперед и накрыло закричавшую женщину. Сявка попытался рассмотреть, что же происходит возле причала, но по его руке что-то ударило, и острая боль пронзила все тело. Он сразу перестал чувствовать руку, посмотрел на нее и увидел, что рука его разворочена, и черная в свете луны кровь стекает по ней.
Сявка повернулся и побежал. Что-то ударило его в спину, и он чуть не потерял равновесия, но удержался на ногах, раскинув руки. Спине было горячо и мокро. Сявка успел пробежать метров двадцать, потом его ударило по ноге, нога подломилась, и Сявка скатился с причала на песок.
Нога почти не слушалась, но Сявка все-таки встал и попытался идти. Еще удар в спину. Сявка почувствовал что падает, попытался удержаться, но смог только развернуться и упасть на спину.
Из темноты к нему кто-то шагнул, и Сявка увидел силуэт на фоне полной луны.
– Сволочь, – услышал Сявка, – как вы могли это… и с ней. Подонки.
– Бля… – выдавил из себя Сявка.
– Не успел, снова не успел, – простонал тот, что стоял над Сявкой.
– Бля… – снова начал Сявка, закашлялся, и кровь пошла у него горлом.
– Откуда же вы беретесь? – спросил стоявший.
Володя поднял ствол пистолета выстрелил в корчащееся на песке тело. Потом обтер пистолет о рубашку и бросил опустевший пистолет на песок.
Он снова опоздал, как тогда, в больницу. Он снова опоздал, снова опоздал. Снова. Опоздал. Снова. Опоздал.
Володя закричал, подняв над головой кулаки, и на его крик ответил крик другой, Дашин.
Володя резко обернулся к причалу и побежал. Опять, он опять ошибся, он снова начал бой, забыв обо всем. И снова он не успевал. Даша уже бежала по набережной, и на ее крик оборачивались люди.
Наблюдатель
Все очень просто. Предельно просто. На тренировках это отрабатывалось до седьмого пота и полного автоматизма. Когда тебя неожиданно бьют, нужно просто уклониться от удара и немедленно контратаковать. И у Гаврилина это всегда неплохо получалось. На тренировках. Это, в принципе, могло получиться у него и на темном пляже, и даже почти получилось. Просто совпало сразу несколько обстоятельств.Гаврилин как раз ступил с лестницы на песок, и нога нашаривала опору, когда со стороны причала послышался крик и шум. Гаврилин перевел взгляд в ту сторону, и в этот момент откуда-то сбоку, из-под грибка вылетело что-то твердое. Отреагировать Гаврилин успел не самым лучшим способом, но все же успел подставить под летящий в голову предмет левую руку. Удар получился скользящим, кость не хрустнула, но боль на секунду ослепила Гаврилина, и он самым позорным способом пропустил второй удар – в живот. `
Весь воздух на планете разом закончился, и Гаврилин согнувшись упал на песок, корчась в бессмысленных попытках вдохнуть. Тело пыталось решить свои проблемы, а мозг самостоятельно и отстраненно продолжал рассматривать происходящее.
Силуэт доброжелателя шагнул из темноты, замах – правильно, теперь по всем правилам нужно добить. Так и нужно этому идиоту, так по-глупому попавшему в элементарную засаду. Мозг Гаврилина попытался нащупать рычаги управления телом, но телу было не до того, что нужно защищаться. Телу нужно было дышать, и это у него не получалось.
Неудобно все-таки стоящему бить лежащего. Теперь ему придется немного наклониться, и если бы Гаврилину удалось просто перевести дыхание, то могла бы получиться неплохая контратака. Гаврилин захрипел, но тело снова проигнорировало опасность.
Замах, наклон, что-то темное, матово блеснувшее в свете луны внезапно вылетело откуда-то сзади, ударилось о палку в руках нападавшего и будто лопнуло. Белая пена обдала нападавшего, тот выронил оружие, взмахнул руками, пытаясь прикрыть глаза, и в этот момент немое кино вновь обрело звук.
Гаврилин запоздало услышал звон бьющегося стекла, шипение и громкий крик. Женский. Женский по форме, ибо по содержанию он скорее подходил портовому грузчику. Динка кричала изо всех сил, поминая мать и ближайших родственников напавшего, его сексуальную ориентацию и такие мелкие и интимные подробности его жизни, что Гаврилин восхитился даже сквозь собственное хрипение.
Гаврилин тяжело перевернулся на живот и встал на колени. Вот если оппонент сейчас приложит этой штуковиной по спине, то позвоночник точно выспется на песок. Весь. А потом детишки на пляже будут играться позвонками, а их умные мамы будут им объяснять, что это кости барана. И будут совершенно правы – только полный баран мог так влипнуть.
Удара сверху не было. Пытаясь прокашляться и встать, Гаврилин нащупывал равновесие и одновременно ждал. Динка продолжала материться и голос ее становился громче, какой-то невнятный шум доносился с пляжа, что-то пробивалось сквозь музыку набережной, а удара все еще не было.
Странно, подумал Гаврилин, и почему же это он не добивает? Совсем народ обленился – добить толком не могут. Его качнуло, когда он выпрямился, и он бы упал, если бы чьи-то руки не уперлись в его грудь:
– Не падай!
– Аг-ха…
– Держись на ногах, козел!
– Се-сейчас…
– Да я же тебя не удержу.
– Х-хде он?
– Этот мудак с палкой?
– С палкой…
– Побежал.
– Я тогда посижу на песочке?
Динка ответить не успела. Кто-то буквально слетел по лестнице с набережной на пляж, оттолкнув со своего пути Гаврилина и Динку.
– Какого хера?! – снова завелась Динка, но человек молча бежал по пляжу в ту сторону, откуда доносились голоса. Лишь один раз он оглянулся, и Гаврилин замер.
Лунный свет не самое лучшее освещение, но этому Гаврилина учили особенно тщательно – запоминать, а потом и узнавать людей. Видеть мельком и узнавать в любых условиях. А этого парня Гаврилин видел на фотографии всего несколько часов назад.
– Пошли отсюда! – Динка потянула его за руку, и Гаврилин вяло подумал о том, что случайная знакомая, несовершеннолетняя и пьяная, ведет себя куда как зрело и трезво по сравнению с ним. Ежу понятно, что сейчас здесь что-нибудь произойдет. Даша и этот молодой человек, Владимир, могут многое. Бритоголовым особо не позавидуешь. Тем более, что у Владимира в руках пистолет. Точно, пистолет. Гаврилин остановился на лестнице и оглянулся – на пляже все вначале затихло, а потом Гаврилин услышал крик. Мужской.
– Да пошли скорее, – Динка рванула Гаврилину за руку неожиданно сильно, Гаврилин потерял равновесие и пробежал несколько шагов. Это было совершенно противопоказано для его ушибленного организма. Подвернувшиеся кусты Гаврилина не остановили, и он с сочным хрустом вломился в заросли. Удушливый кашель снова навалился на него, и Гаврилин не смог удержаться на ногах.
Динка опустилась на колени рядом с ним:
– Совсем плохо?
Гаврилин попытался ответить, но кашель пресек эту попытку. Гаврилин лег на спину и стал приводить свое дыхание в порядок, стараясь дышать через раз и делая не более полувздоха. И тут рядом, сразу за кустами, на набережной закричала женщина. Гаврилину никогда раньше не приходилось слышать такого крика. Боль, страх, горе – все это смешалось, и было возведено в степень. Так кричать можно только один раз в жизни, подумал Гаврилин автоматически. Только один раз, когда вдруг покажется, что жизнь закончилась. Или когда жизнь действительно закончится, и весь мир поползет скользкими клочьями под пальцами человека.
Гаврилин встал. Его поднял крик, и боль с удушьем както разом отступили. Нужно помочь, нужно бежать на крик, нужно… но Динка вцепилась в него обеими руками и не выпускала. Странно, но ее сил на это хватило. Сквозь ветки и листья куста Гаврилин видел, как на набережную с пляжа поднялась Даша.
Даша. Но это была не та женщина, которая хладнокровно всадила пулю в человека и не та, которая несколько минут назад шла по набережной. Эта окровавленная женщина была воплощением ужаса и горя. Она бежала на неверный ногах по набережной, к людям и кричала. И крик ее был слышан даже сквозь музыку и шум набережной, и словно повинуясь ему, шум и музыка замолкали, и люди оборачивались навстречу крику, и люди шли навстречу этому крику, словно загипнотизированные.
– Пойдем, сейчас искать начнут, – тянула Динка за руку Гаврилина, – да пойдем же, бестолковый.
– Сейчас, сейчас, – бормотал в ответ Гаврилин, – сейчас идем.
Гаврилин не мог оторвать взгляда от происходящего на набережной. Даша споткнулась, упала, но продолжала ползти. Крик превратился в протяжный, бесконечный стон. Никто не пытался ей помочь, все оторопело стояли и смотрели, как женщина со стоном ползет по асфальту, мимо них.
Наконец кто-то не выдержал и наклонился к ней, заговорил и попытался помочь встать. Даша снова вскрикнула и попыталась оттолкнуть чужие руки.
– Да вызовите же «скорую»! – громко сказал кто-то среди зрителей.
Сквозь образовавшуюся толпу протолкался сержант:
– Что случилось?
– Сам не видишь? – осведомился кто-то у него за спиной.
– С пляжа прибежала, – сказала женщина справа от милиционера.
Он покосился на нее, взглянул на лежащую и щелкнул переключателем рации.
Все были настолько увлечены зрелищем сержанта при исполнении обязанностей над окровавленной женщиной, что никто, кроме Гаврилина, не обратил внимания на то, что через ограждение набережной легко перепрыгнул парень и осторожно подошел к стоящим.
Гаврилин еще заметил, что у него нет в руке пистолета. Бросил, почему-то подумал Гаврилин, хотя он мог просто спрятать его под одеждой. Бросил, подумал Гаврилин, использовал и бросил. Не понятно только одно, что могло случиться на пляже. Почему Даша в таком состоянии, и почему ее напарник отпустил ее.
– Ну, пойдем, – Динка сильно дернула его за руку.
– Идем, – согласился Гаврилин.
Динка нырнула в какой-то проход и потащила его за собой. Гаврилин еще раз оглянулся на набережную, потом бросил взгляд на небо, и ему показалось, что возле горизонта звезды гаснут.
Тучи, подумал Гаврилин, наверное, тучи. Но ветра нет совершенно.