Страница:
– И это все?
– Более-менее. В карманах у обоих ни документов, ни оружия не обнаружено. Две сотни долларов двумя купюрами. Новенькие.
– Новенькие… – повторил Симоненко.
– Еще одно – у обоих на запястьях – очень характерные синяки и ссадины.
– Что значит характерные?
– Такие обычно остаются после надевания наручников. При условии, что наручники застегнуты туго, а тот, которому наручники одели, вел себя довольно буйно.
– Покажите, – Симоненко присел на корточки.
– Вот, пожалуйста. Ни с чем не спутаешь. Как будто его тащили за браслеты.
– Или сковали «ласточкой», – негромко сказал подполковник.
– Не понял?
– Это не важно. У другого – тоже самое?
– Абсолютно.
– А у?..
– Больше ни у кого из осмотренных подобных повреждений кожи не обнаружено.
– Ага, не обнаружено.
– Что гильзы? Подобрали?
– И даже пистолет.
– Все обработать к утру.
Эксперт демонстративно взглянул на часы.
– Осталось всего пару часов до рассвета.
– Целых два часа. И вы лучше успейте. И вот еще, деньги, ну доллары эти, лучше передайте мне.
– Знаете!
– Знаю. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь из сержантов возник соблазн. Утром жду вашего доклада. И вашего тоже! – Симоненко обернулся к притихшему в стороне следователю.
– Обязательно.
– Вот и отлично, – Симоненко снова вытер лицо и пошел навстречу тяжело бредущему по песку пляжа сержанту.
– Я все передал. У них там все спокойно, а у наших – только синяки и ссадины.
– Синяки и ссадины. Ссадины и синяки. Где там моя машина?
– Там слева, возле дискотеки. Позвать?
– Ничего, сам пройдусь. – Симоненко ткнул пальцем за спину, – Передай – я поехал в больницу.
В больницу. Поспрашивать этих патрульных и выяснить что там с пострадавшей. Дарьей Владимировной Калининой, как следует из документов, найденных в ее гостиничном номере. И еще нужно будет внимательно посмотреть на руки всех ныне убиенных. Может, еще кто сегодня познакомился с наручниками.
Когда же эта ночь закончится? В такую ночь действительно хочется кого-нибудь убить.
Дурацкая фраза «сливаться с темнотой» не передавала и сотой части этого ощущения. Он не становился частью темноты, и темнота не становилась частью его. Он не обладал искусством видеть в темноте. Может быть, темнота становилась продолжением его чувств.
Он начинал ощущать объем предметов, ощущать движение. В темноте к нему приходило даже не ощущение. Он просто знал, что впереди препятствие, что кто-то движется сбоку, или затаился сзади. И он не пытался анализировать происходящее. Он использовал это свое знание, чтобы выполнять работу. Чтобы убивать.
С той самой ночи, когда светлячки трассеров опрокинули его на песок, и мозг ему чуть не разорвало чувство одиночества, когда те, кого он считал своими, исчезли, а те, другие, пришли чтобы убить его, темнота впервые приняла его.
Он видел и слышал, как чужие ходили вокруг него, как коротко всхлипывали лезвия, рассекая плоть, он чувствовал, как запекается вокруг него смесь страха и смерти, и не боялся.
Страх и боль вытекали из него вместе с кровью, оставляя в душе только ненависть и одиночество. Он не пытался спрятаться. Он просто лежал на спине и смотрел на небо, изрешеченное пулями.
Утром его подобрали, но он уже не ощутил их своими. Они тоже были чужими, и он не мог испытывать к ним ничего кроме ненависти. У него было только одно желание – убивать и это быстро поняли окружающие.
С ним не любили ходить на задания, и он стал ходить в темноту один. Его часто оставляли как мину замедленного действия – невидимую, но смертоносную. Оставляли, думая, что навсегда, но он возвращался. И никогда не говорил, что именно с ним произошло.
Это злило, но потом к этому привыкли. Только врач госпиталя, в который он попал после очередного ранения, поговорив с ним, побледнел и сказал своему коллеге:
– Что он будет делать, когда попадет домой? Это же убийца, палач.
Он сам об этом не думал. Он просто убивал, пока была такая возможность, а потом ему предложили работу, он, даже не задумавшись, согласился и… Все решили, что, наконец, он не вернулся с задания.
Темнота или принимала его или не принимала. Если не принимала, то его охватывало чувство одиночества, и он все равно шел, продираясь сквозь черное месиво ночи, и все равно выполнял задание. Он всегда выполнял задания. Просто когда темнота в сообщниках – это всегда проще.
Хотя нынешнее задание было и без того простым. Двое, находившихся во дворе, даже не охраняли, они присутствовали, и от того, что в руках у них было оружие, ничего не менялось. Мебель.
Время от времени один из двоих обходил двухэтажное здание вокруг. Зачем? Может быть, этим двоим просто хотелось чувствовать себя при деле? Или они действительно полагали, что так они охраняют здание?
Палач несколько минут наблюдал. Никого. Кроме этих двоих – никого. Хорошо еще, что догадались охранники разместиться в разных концах веранды. Палач поморщился.
Странно, но люди, поставленные что-либо охранять, почти никогда не успевают отреагировать на нападение. Они не могут себе представить, что кто-то может возникнуть из темноты именно перед ним. Не заснуть, вот главная задача часового. Он так сосредотачивается на этом, что просто уже не в силах наблюдать за пространством вокруг себя.
Если охранник один – он напевает что-то про себя, если их двое – ведется разговор. И все. Бывали, конечно, случаи, когда Палач наталкивался на сопротивление, но это было исключение из правил.
Один из часовых встал со стула, что-то тихо сказал напарнику и, не торопясь, двинулся мимо высоких окон в сторону бассейна за домом. Он даже несколько раз останавливался, заглядывая под деревья. Двор освещался двумя прожекторами от дома. Охранник двигался вдоль стены, стараясь держаться тени.
Это он молодец, это правильно. Только бессмысленно. Палач коснулся ножа. Все очень просто. Достаточно просто шагнуть навстречу из-за угла и резко провести лезвием по горлу. Палач предпочитал широкий взмах уколу в сердце. При уколе – малейшая ошибка и противник мог вскрикнуть, а рассеченное горло не оставляло ни малейшего шанса. Жертва даже не напрягалась. Кровь выплескивалась наружу, мозг лишался воздуха, и человек засыпал, чтобы никогда не проснуться.
Уложив труп на землю, потом можно было бы спокойно закончить его маршрут и подойти к напарнику. И все.
Палач хорошо изучил планировку дома, обоих этажей. Он мог вообще закончить операцию, не привлекая внимания охранников. Утром бы их пришли сменять, и оказалось бы, что в доме три трупа – женщина и две девочки. Да, женщина и дети.
Он не чувствовал ни каких упреков или сомнений. У него есть приказ. И он выполнит его, даже если для его выполнения необходимо участие всей группы. Он выполнит приказ в одиночку. Он сможет.
Его не остановит даже то, что в этом случае он может погибнуть. Он сегодня чуть не убил Володю ради этого приказа. И он отказался спасать Дашу. Во имя приказа.
Мысль о Даше он торопливо отбросил, чтобы не обжечься. К Даше пошел Володя, она больше не одна. У них все будет хорошо. И даже если он не сможет уйти после акции, они немного подождут его на месте сбора, а потом исчезнут.
Палач бесшумно скользнул вдоль ограды. Сложенный из песчаника забор отсекал ущелье, отгораживал дом, небольшой сад и крохотный пляжик. Просто и со вкусом. За воротами дорога через двадцать метров сворачивала почти под прямым углом, потом через сто двадцать метров выходила на шоссе. А там, через два километра, начинался курорт, пленником которого вот уже две недели ощущал себя Палач.
Все это Палач знал по описанию. На карте было указано место расположения снайпера и место основного исполнителя. Только вот ему одному придется быть и снайпером и исполнителем.
Все должно получиться. Все получится. Палач поднялся на поросший соснами склон и сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Автомат лежал на коленях. Теперь оставалось только ждать. На этот раз нужно было не просто убить, нужно было убить именно так, как того хотели люди, отдавшие приказ.
И Палач не задумывался над тем, почему все должно произойти так, а не по-другому. Оружие не должно думать. И тем более сомневаться.
Глава 14
– Что нужно? – спросила не открывая двери.
– Открой!
– Сейчас все брошу…
– Марина, открой! – Мусор попытался говорить спокойно, но злость продолжала распирать его, – Открой, блин.
– Что нужно?
– Мне нужно поговорить с тобой. – Только открой, а там…
– Утром.
– Нужно сейчас, – да открой же, сука.
– По делу или личный вопрос?
– Личный… – Мусор судорожно сглотнул.
– Днем, часов в двенадцать, не раньше.
– Открой сейчас же! – Мусор ударил кулаком по двери.
– Я же сказала, – голос Марины из-за двери доносился глухо и поэтому казался бесцветным.
– Открой, хуже будет.
– Кому будет хуже?
– Бля…
– Может, к супружнице своей пойдешь? Нехорошо женатому мужику по ночам с личными вопросами к незамужним женщинам ходить.
– Открой!
– Это ты так орешь, чтобы соседи проснулись? Они у меня любопытные. Сам знаешь.
Мусор замолчал. Пока он шел сюда, перед глазами стояла Марина, раздавленная и покорная. Он представлял, как после каждого его слова, лицо ее бледнеет, губы начинают дрожать, а потом всегда высокомерная шлюха должна была просить его о пощаде. Разговаривать об этом через дверь – Мусор понимал, что выглядит сейчас смешно и глупо. От этого злость стягивалась в ком, который делал его дыхание хриплым и тяжелым.
– Слушай меня внимательно, сука, – Мусор снова ударил ладонью по лакированным доскам двери, – я предупреждаю тебя только один раз…
– Что ты говоришь?.. – ирония в голосе Марины как пощечина бросила кровь к лицу Мусора.
– Я говорю, что кое-кто очень сильно может заинтересоваться, кто именно приказал отмудохать девку на пляже. И почему это произошло после того, как ты с этой девкой разговаривала у нее в номере.
Марина промолчала, и Мусор зло улыбнулся.
– Успокоилась?
– Что тебе нужно?
– Не тебе, а вам, я с тобой, шалава, на панели рядом не работаю. И для тебя я Игорь Иванович. Поняла?
– Что вам нужно, Игорь Иванович? – Мусор вслушивался в голос и не находил в нем страха, так, растерянность.
– Мне нужно, чтобы ты сейчас подняла всех своих девок и вышибал и через два часа нашла мне Малявку. Ты его знаешь.
– Знаю.
– Я буду дома, позвонишь. А еще лучше – зайдешь. Если отдашь мне Малявку – сможешь меня потом уговорить не сердиться на тебя. Нет – пеняй на себя.
Снова за дверью пауза. Думает. Хуле тут думать. Завязла Мариночка, по уши завязла. Конец тебе, прошмонтовка. Мой конец тебе в рот.
Рот наполнился слюной. Ты отработаешь, милая, еще как отработаешь. В любое время, в любой позе.
– Ты все поняла?
– Все.
– Два часа тебе. Два херовых часа.
Мусор несколько секунд постоял перед дверью, потом резко повернулся и почти сбежал по ступеням подъезда.
Подожду, подумал Мусор. Если не получится (обязательно получится, не может не получится), если вдруг не получится, Марина подохнет. Ему все равно уходить из города, если Малявку не найдет.
И еще, надо пораньше с утра кончать с Нинкой. Не в полдень, а сразу, как только солнце взойдет. Пусть приходит. Если Малявку замочить удастся – просто умрет. Если нет, ему терять нечего, он напоследок ей еще вставит.
Мусор представил, как одновременно с оргазмом он нажмет на спуск пистолета, и почти боль вспыхнула у него в паху. Так он и сделает. Так и сделает.
Гаврилин не так часто бывал в больницах, но когда бы не заходил туда, в любое время и в любую пору года, атмосфера больницы была везде одинакова. Только здесь она была замешана еще на неподвижной духоте ночи.
Тяжелые больные обычно умирают под утро, подумал Гаврилин и поморщился. Его подташнивало. Пережить такую ночь вообще непросто. Черная неподвижность давила со всех сторон, и у Гаврилина вдруг мелькнула полубезумная мысль, что окна в коридорах больницы открылись во внутрь именно под давлением ночи. Что стены тоже подрагивают под напором темноты, что бетон стен может не выдержать, и все обрушится. А ночь будет комкать горячими ладонями темноты эти руины, и между ее пальцами будут выскальзывать души, задохнувшихся мраком.
Гаврилин прислонился к стене и вытер пот со лба. Нервы совсем разгулялись. Нервы нужно держать в кулаке, нервы это ваше оружие, господин Гаврилин. Ваше смертельное оружие. Или как там говорили отцы-наставники.
В больницу пропустили неожиданно легко. Дежурная медсестра, услышав, что племянник пришел к бабе Агате и ее мужу, сразу же громыхнула засовом и открыла дверь.
В предбаннике приемного отделения помимо нее был еще милиционер. Охраняют, подумал Гаврилин, кого-то из больных охраняют. Или Дашу, или убийцу, подобранного днем. А может, и того и другого.
Потом, уже двинувшись по полутемному коридору к хирургическому отделению, Гаврилин понял, что этот мент здесь дежурит постоянно. Как и во всех приемных отделениях. Чтобы регистрировать поступление возможных жертв возможных преступлений.
А охрана должна быть поближе к палатам. Просто гений проницательности, Шерлок Пуаро, родной сын Агаты Кристи.
Жарко, лифты не работают, значит, неизбежно хирургия должна размещаться на предпоследнем этаже. На пятом. Могло быть, правда, и хуже, но не на много. Обычно на физическую форму Гаврилин не жаловался, сегодня слишком много выпало на его долю. Да и удар, полученный на пляже, о себе напоминал постоянно. Наблюдателю пришлось дважды останавливаться на лестнице.
Первый охранник находился на пятом этаже возле стола дежурной медсестры. Форменная рубашка расстегнута почти полностью, фуражка на столе, рядом с автоматом. И выражение лица ясно говорит, что мысли у мента вращаются не вокруг несения службы, неусыпного и бдительного, а вокруг медсестры, сидевшей рядом.
Во всяком случае, на появление из полумрака лестничной клетки Гаврилина он отреагировал вяло.
– Кто? – не хватаясь за оружие, спросил милиционер. В голосе его звучало что угодно, кроме суровости и непреклонности. «Кто лазит по этой гребаной больнице среди ночи и отрывает его от созерцания форм собеседницы?».
– К бабе Агате, племянник, – ответил Гаврилин и тут же выпал из поля внимания охранника.
Правильно, все женщины на юге ходят без белья, а все охранники теряют из-за этого голову. Гаврилин вспомнил мелкие пузырьки крови, вылетающие из затылка охранника в кафе и сглотнул подступившую к горлу тошноту.
– В пятой палате, по левой стороне, – сказала медсестра и снова повернулась к собеседнику.
Гаврилин двинулся по коридору и увидел еще трех милиционеров. Они сидели на стульях дальше по коридору, возле одной из дверей. У этих автоматов не было, и выглядели они раздраженными. Гаврилин к их разговору особенно не прислушивался, но говорили менты громко и резко. Посему на него внимания не обратили.
Гаврилин осторожно потянул на себя дверь палаты. Духота толкнула его в лицо. Только к общему аромату больницы здесь примешался еще и запах смерти. Смерти, подумал Гаврилин и передернул плечами.
Баба Агата сидела на стуле возле кровати и, не глядя на руки, вязала. Услышав скрип двери, она обернулась.
– Это я, баба Агата.
– Чего приперся?
– Это…
– Только не говори, что пришел проведать меня или дядю Сашу.
Карга старая, почти со злость подумал Гаврилин. Ну не проведать пришел, ясное дело. Зачем же так сразу в лоб?
– Говори, что нужно.
– Э, – Гаврилин прикрыл за собой дверь, – как дела у дяди Саши.
– А как могут быть дела семидесятипятилетнего хрена с гангреной и одной ногой? Он уже третий день в сознание не приходит. – Баба Агата сердито бросила вязание на тумбочку. – Он не приходит в сознание, а я тут как идиотка сижу все ночи напролет. Ты тут еще приперся.
Баба Агата говорила громко, и Гаврилин с опаской посмотрел на стоявшие в палате кровати.
– Да не косись ты, один Саша тут. А ему наши разговоры до задницы. Чего приперся, спрашиваю?
– Спросить хотел.
– О Марине?
– Не совсем. То есть, нет, не о Марине, – Гаврилин беззвучно выругался, баба Агата не терпела никакой дипломатии и в результате вместо плавного перехода к интересующему вопросу, очень осторожного и конспиративного, нужно было спрашивать напрямую.
– Тут в вашем отделении кого-то охраняют…
– Ты о ментах, что ли?
– Да.
– Говорят, в палате лежит тот, кто всех в «Южанке» перестрелял. Перестрелял, значит, всех, а потом в горы чего-то полез, сорвался и побился сильно. К нему уже сам Симоненко приезжал.
– Симоненко?
– Начальник городской милиции. Вначале двух ментов прислал, а потом еще.
Гаврилин помялся немного. Он почувствовал какую-то странную ироничную интонацию в голосе бабы Агаты. Плевать.
– Вы так говорите, будто не верите, что это он и есть убийца.
– А, верю, не верю – какая разница. Только я думаю, что у того, кто таких людей убил, ума должно было хватить не лезть в горы.
Толково. Это он опять проворонил. И видел же досье на группу. Ясно ведь было сказано, что интеллект выше среднего, не говоря уже о физической и специальной подготовке. Выше среднего. Так что, скорее всего, в палате не Палач, а кто-то другой. И это значит, что Даша попала в больницу не специально.
– А… – начал было Гаврилин, но услышав, о чем говорит баба Агата, замолчал.
– Целый день сегодня в больницу покойников везут. Девчата говорили, в покойницкой места свободного уже нет.
– Так уж и нет?
– Сам считай. Девять покойников привезли из «Южанки», троих, Васю Кинутого, Серого и Гопу, днем привезли, троих привезли вот совсем недавно, с набережной. А перед этим незадолго, еще троих после аварии. Только говорят, что женщина, из аварии, свидетельницей была в кафе. Вот и посчитай. Восемнадцать выходит.
Восемнадцать. У них тут просто эпидемия. И вот интересно, сколько из этих покойников на совести его группы? Да, и еще – почему это с набережной привезли только трех? Одному сломали шею за киоском, еще трое были с Дашей… Кто-то из них ушел. И еще не исключено, что сегодня в больнице может что-то произойти.
Не похоже, что Дашу здесь просто так бросят.
– А девушка эта, с набережной, – начал Гаврилин, но из коридора донесся грохот и крик.
– Мне насрать, что он устал. Давай сюда врача.
Женя был верен Греку. И эта верность была не слепой, а основывалась на здравом рассудке и расчете. Женя выполнял приказы только одного человека, Грека. Это было трудно, это было опасно, но больше никто не смел ему приказывать. Даже Король мог что-либо потребовать от Жени только через Грека.
А еще Женя учился. Грек поручал Жене самые сложные и грязные дела, Женя это сознавал, но одновременно он сознавал, что именно эти задания придают ему веса в глазах окружающих. Женя всегда был спокоен. Кровь и грязь не возбуждали в нем никаких эмоций. Он делал работу. И презирал всякую шелупонь, способную отправить человека на тот свет просто так, походя, или просто для того, чтобы повеселиться.
Женя делал только то, что ему приказывал Грек и делал это только потому, что ему это приказал Грек. Он чувствовал, что это поднимало его над толпой и одновременно осознавал, что в этой иерархии хищников он все еще пока проигрывал Греку. Тот вообще не делал из насилия проблемы. Для Грека насилие просто было неотъемлемой частью жизни. Не развлечением, как для криминальной мелочи, не работой, как для него, Жени, а просто частью жизни.
Это у Жени еще не получалось. И не потому, что он к этому не стремился. Просто он был скован в свободном проявлении чувств – решения принимал не он. Но зато, выполняя эти решения, Женя мог быть решительным и непреклонным.
Когда Графин, приезжий урка, полоснул Свата по лицу ножом и убежал, Женя некоторое время ждал результата погони, не обращая внимания на крики порезанного. Шрамом больше, шрамом меньше. Поорет и перестанет. Будет в следующий раз осторожнее. Он даже прикрикнул на Свата.
– Херово мне, – простонал Сват, – глаз кажись течет.
Женя брезгливо осмотрел рану, которую сват зажимал рукой. Из под пальцев помимо крови выступало и что-то липкое и прозрачное, словно плоть медузы на песке.
– Глаз он мне угробил, падла, – выл Сват, – глаз мой.
Когда по телефону Грек приказал отвезти Свата в больницу и сделать все побыстрее, Женя решил действовать максимально просто.
Он привез на машине раненого в больницу, обматерил через закрытую дверь и дежурную и мента, не обращая внимания на попытки остановить его, отодвинул в сторону охранника и потащил Свата по лестнице вверх, в хирургию.
Сват уже не кричал, а тихо скулил. Он уже понял, что с глазом придется распрощаться и мучительно переживал потерю. Еще час назад все было в порядке, он спокойно, с чувством превосходства, говорил с приезжим и даже наслаждался его волнением и беспомощностью. Влип, козел, сам виноват. И всего за секунду – острое и щемящее чувство потери. Даже боль отступила на задний план.
Сват тупо шел за Женей, прижимая к ране полотенце, участие в ругани не принимал. Мент в приемном отделении съехал с базара быстро, он знал Женю и понимал, что ссориться с ним не стоит, и что если Женька что-то делает, значит за этим стоит Грек.
Дежурный мент на пятом этаже увидев Женьку и залитого кровью Свата, оторвал задницу от стула и даже лапнул автомат на столе перед собой.
– Куда?
– Где дежурный врач? – демонстративно не обращая внимания на оружие, спросил Женя у медсестры.
– Отдыхает, устал.
– Что?
– Устал, – медсестра покосилась на милиционера, – сказал не беспокоить.
– Не беспокоить… – эхом повторил за ней Женя, – не беспокоить.
Женя спокойно подошел к столу, аккуратно взялся рукой за край столешницы и резко швырнул стол в сторону.
– Мне насрать, что он устал. Веди сюда врача.
Медсестра взвизгнула, автомат загремел по каменному полу, графин взорвался, ударившись о стену, с сухим треском разлетелась настольная лампочка.
– Врача сюда, сука, не видишь – раненый.
Сидевший за столом мент, на отводя глаз от Жени, опустился на корточки, нашаривая отлетевший автомат, трое милиционеров в глубине коридора схватились за пистолеты. Один остался возле палаты, двое побежали к месту происшествия. Они не поняли сразу, кто шумит, и только подбежав вплотную, осознали, что базар здесь неуместен. Стали открываться двери палат, из кабинета выскочил заспанный врач.
– Что такое, что за шум?
– Спишь, падла? – почти ласково спросил Женя.
– А что?..
– Лечи давай, – Женя ткнул большим пальцем через плечо в Свата.
– Что с ним? – спросил неуверенно врач, проходя мимо стоящих у стены милиционеров.
– На ветку напоролся, – ответил Женя, рассматривая ментов.
Герои, за оружие схватились. Менты, а соображают, на кого хвост подняли. Первый козел наконец нашел свой автомат, выпрямился.
– Рот закрой, а то плюнуть в него хочется, – лениво сказал Женя. Он знал, что такой переход от ярости к нарочитому спокойствию действует на людей, убедился на примере Грека. И сейчас почти наслаждался неуверенностью ментов.
С одной стороны, они вроде начальники. С другой стороны – они живут в его городе. Тут есть над чем подумать.
– Стол на место поставьте, – через плечо бросил Женя, – и инвалидов своих поразгоняйте по пещерам.
– Ага, – глухо ответил тот, что был с автоматом.
– Более-менее. В карманах у обоих ни документов, ни оружия не обнаружено. Две сотни долларов двумя купюрами. Новенькие.
– Новенькие… – повторил Симоненко.
– Еще одно – у обоих на запястьях – очень характерные синяки и ссадины.
– Что значит характерные?
– Такие обычно остаются после надевания наручников. При условии, что наручники застегнуты туго, а тот, которому наручники одели, вел себя довольно буйно.
– Покажите, – Симоненко присел на корточки.
– Вот, пожалуйста. Ни с чем не спутаешь. Как будто его тащили за браслеты.
– Или сковали «ласточкой», – негромко сказал подполковник.
– Не понял?
– Это не важно. У другого – тоже самое?
– Абсолютно.
– А у?..
– Больше ни у кого из осмотренных подобных повреждений кожи не обнаружено.
– Ага, не обнаружено.
– Что гильзы? Подобрали?
– И даже пистолет.
– Все обработать к утру.
Эксперт демонстративно взглянул на часы.
– Осталось всего пару часов до рассвета.
– Целых два часа. И вы лучше успейте. И вот еще, деньги, ну доллары эти, лучше передайте мне.
– Знаете!
– Знаю. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь из сержантов возник соблазн. Утром жду вашего доклада. И вашего тоже! – Симоненко обернулся к притихшему в стороне следователю.
– Обязательно.
– Вот и отлично, – Симоненко снова вытер лицо и пошел навстречу тяжело бредущему по песку пляжа сержанту.
– Я все передал. У них там все спокойно, а у наших – только синяки и ссадины.
– Синяки и ссадины. Ссадины и синяки. Где там моя машина?
– Там слева, возле дискотеки. Позвать?
– Ничего, сам пройдусь. – Симоненко ткнул пальцем за спину, – Передай – я поехал в больницу.
В больницу. Поспрашивать этих патрульных и выяснить что там с пострадавшей. Дарьей Владимировной Калининой, как следует из документов, найденных в ее гостиничном номере. И еще нужно будет внимательно посмотреть на руки всех ныне убиенных. Может, еще кто сегодня познакомился с наручниками.
Когда же эта ночь закончится? В такую ночь действительно хочется кого-нибудь убить.
Палач
Темнота приняла его. Палач не смог бы никому объяснить, что именно это значит. Просто он это чувствовал. Возможно, это зависело от его настроения, или от настроения темноты, но иногда темнота его принимала, и он чувствовал, что мрак, скрывающий его от окружающих, податливо расступается перед его взглядом. Даже не перед взглядом, а… Палач уже давно отбросил попытки описать хотя бы для себя то ощущение, которое охватывает его в такие моменты.Дурацкая фраза «сливаться с темнотой» не передавала и сотой части этого ощущения. Он не становился частью темноты, и темнота не становилась частью его. Он не обладал искусством видеть в темноте. Может быть, темнота становилась продолжением его чувств.
Он начинал ощущать объем предметов, ощущать движение. В темноте к нему приходило даже не ощущение. Он просто знал, что впереди препятствие, что кто-то движется сбоку, или затаился сзади. И он не пытался анализировать происходящее. Он использовал это свое знание, чтобы выполнять работу. Чтобы убивать.
С той самой ночи, когда светлячки трассеров опрокинули его на песок, и мозг ему чуть не разорвало чувство одиночества, когда те, кого он считал своими, исчезли, а те, другие, пришли чтобы убить его, темнота впервые приняла его.
Он видел и слышал, как чужие ходили вокруг него, как коротко всхлипывали лезвия, рассекая плоть, он чувствовал, как запекается вокруг него смесь страха и смерти, и не боялся.
Страх и боль вытекали из него вместе с кровью, оставляя в душе только ненависть и одиночество. Он не пытался спрятаться. Он просто лежал на спине и смотрел на небо, изрешеченное пулями.
Утром его подобрали, но он уже не ощутил их своими. Они тоже были чужими, и он не мог испытывать к ним ничего кроме ненависти. У него было только одно желание – убивать и это быстро поняли окружающие.
С ним не любили ходить на задания, и он стал ходить в темноту один. Его часто оставляли как мину замедленного действия – невидимую, но смертоносную. Оставляли, думая, что навсегда, но он возвращался. И никогда не говорил, что именно с ним произошло.
Это злило, но потом к этому привыкли. Только врач госпиталя, в который он попал после очередного ранения, поговорив с ним, побледнел и сказал своему коллеге:
– Что он будет делать, когда попадет домой? Это же убийца, палач.
Он сам об этом не думал. Он просто убивал, пока была такая возможность, а потом ему предложили работу, он, даже не задумавшись, согласился и… Все решили, что, наконец, он не вернулся с задания.
Темнота или принимала его или не принимала. Если не принимала, то его охватывало чувство одиночества, и он все равно шел, продираясь сквозь черное месиво ночи, и все равно выполнял задание. Он всегда выполнял задания. Просто когда темнота в сообщниках – это всегда проще.
Хотя нынешнее задание было и без того простым. Двое, находившихся во дворе, даже не охраняли, они присутствовали, и от того, что в руках у них было оружие, ничего не менялось. Мебель.
Время от времени один из двоих обходил двухэтажное здание вокруг. Зачем? Может быть, этим двоим просто хотелось чувствовать себя при деле? Или они действительно полагали, что так они охраняют здание?
Палач несколько минут наблюдал. Никого. Кроме этих двоих – никого. Хорошо еще, что догадались охранники разместиться в разных концах веранды. Палач поморщился.
Странно, но люди, поставленные что-либо охранять, почти никогда не успевают отреагировать на нападение. Они не могут себе представить, что кто-то может возникнуть из темноты именно перед ним. Не заснуть, вот главная задача часового. Он так сосредотачивается на этом, что просто уже не в силах наблюдать за пространством вокруг себя.
Если охранник один – он напевает что-то про себя, если их двое – ведется разговор. И все. Бывали, конечно, случаи, когда Палач наталкивался на сопротивление, но это было исключение из правил.
Один из часовых встал со стула, что-то тихо сказал напарнику и, не торопясь, двинулся мимо высоких окон в сторону бассейна за домом. Он даже несколько раз останавливался, заглядывая под деревья. Двор освещался двумя прожекторами от дома. Охранник двигался вдоль стены, стараясь держаться тени.
Это он молодец, это правильно. Только бессмысленно. Палач коснулся ножа. Все очень просто. Достаточно просто шагнуть навстречу из-за угла и резко провести лезвием по горлу. Палач предпочитал широкий взмах уколу в сердце. При уколе – малейшая ошибка и противник мог вскрикнуть, а рассеченное горло не оставляло ни малейшего шанса. Жертва даже не напрягалась. Кровь выплескивалась наружу, мозг лишался воздуха, и человек засыпал, чтобы никогда не проснуться.
Уложив труп на землю, потом можно было бы спокойно закончить его маршрут и подойти к напарнику. И все.
Палач хорошо изучил планировку дома, обоих этажей. Он мог вообще закончить операцию, не привлекая внимания охранников. Утром бы их пришли сменять, и оказалось бы, что в доме три трупа – женщина и две девочки. Да, женщина и дети.
Он не чувствовал ни каких упреков или сомнений. У него есть приказ. И он выполнит его, даже если для его выполнения необходимо участие всей группы. Он выполнит приказ в одиночку. Он сможет.
Его не остановит даже то, что в этом случае он может погибнуть. Он сегодня чуть не убил Володю ради этого приказа. И он отказался спасать Дашу. Во имя приказа.
Мысль о Даше он торопливо отбросил, чтобы не обжечься. К Даше пошел Володя, она больше не одна. У них все будет хорошо. И даже если он не сможет уйти после акции, они немного подождут его на месте сбора, а потом исчезнут.
Палач бесшумно скользнул вдоль ограды. Сложенный из песчаника забор отсекал ущелье, отгораживал дом, небольшой сад и крохотный пляжик. Просто и со вкусом. За воротами дорога через двадцать метров сворачивала почти под прямым углом, потом через сто двадцать метров выходила на шоссе. А там, через два километра, начинался курорт, пленником которого вот уже две недели ощущал себя Палач.
Все это Палач знал по описанию. На карте было указано место расположения снайпера и место основного исполнителя. Только вот ему одному придется быть и снайпером и исполнителем.
Все должно получиться. Все получится. Палач поднялся на поросший соснами склон и сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Автомат лежал на коленях. Теперь оставалось только ждать. На этот раз нужно было не просто убить, нужно было убить именно так, как того хотели люди, отдавшие приказ.
И Палач не задумывался над тем, почему все должно произойти так, а не по-другому. Оружие не должно думать. И тем более сомневаться.
Глава 14
Мусор
Не открыла, падла. Вначале спросила кто пришел, сразу почти спросила, не спала, видать, а дверь не открыла.– Что нужно? – спросила не открывая двери.
– Открой!
– Сейчас все брошу…
– Марина, открой! – Мусор попытался говорить спокойно, но злость продолжала распирать его, – Открой, блин.
– Что нужно?
– Мне нужно поговорить с тобой. – Только открой, а там…
– Утром.
– Нужно сейчас, – да открой же, сука.
– По делу или личный вопрос?
– Личный… – Мусор судорожно сглотнул.
– Днем, часов в двенадцать, не раньше.
– Открой сейчас же! – Мусор ударил кулаком по двери.
– Я же сказала, – голос Марины из-за двери доносился глухо и поэтому казался бесцветным.
– Открой, хуже будет.
– Кому будет хуже?
– Бля…
– Может, к супружнице своей пойдешь? Нехорошо женатому мужику по ночам с личными вопросами к незамужним женщинам ходить.
– Открой!
– Это ты так орешь, чтобы соседи проснулись? Они у меня любопытные. Сам знаешь.
Мусор замолчал. Пока он шел сюда, перед глазами стояла Марина, раздавленная и покорная. Он представлял, как после каждого его слова, лицо ее бледнеет, губы начинают дрожать, а потом всегда высокомерная шлюха должна была просить его о пощаде. Разговаривать об этом через дверь – Мусор понимал, что выглядит сейчас смешно и глупо. От этого злость стягивалась в ком, который делал его дыхание хриплым и тяжелым.
– Слушай меня внимательно, сука, – Мусор снова ударил ладонью по лакированным доскам двери, – я предупреждаю тебя только один раз…
– Что ты говоришь?.. – ирония в голосе Марины как пощечина бросила кровь к лицу Мусора.
– Я говорю, что кое-кто очень сильно может заинтересоваться, кто именно приказал отмудохать девку на пляже. И почему это произошло после того, как ты с этой девкой разговаривала у нее в номере.
Марина промолчала, и Мусор зло улыбнулся.
– Успокоилась?
– Что тебе нужно?
– Не тебе, а вам, я с тобой, шалава, на панели рядом не работаю. И для тебя я Игорь Иванович. Поняла?
– Что вам нужно, Игорь Иванович? – Мусор вслушивался в голос и не находил в нем страха, так, растерянность.
– Мне нужно, чтобы ты сейчас подняла всех своих девок и вышибал и через два часа нашла мне Малявку. Ты его знаешь.
– Знаю.
– Я буду дома, позвонишь. А еще лучше – зайдешь. Если отдашь мне Малявку – сможешь меня потом уговорить не сердиться на тебя. Нет – пеняй на себя.
Снова за дверью пауза. Думает. Хуле тут думать. Завязла Мариночка, по уши завязла. Конец тебе, прошмонтовка. Мой конец тебе в рот.
Рот наполнился слюной. Ты отработаешь, милая, еще как отработаешь. В любое время, в любой позе.
– Ты все поняла?
– Все.
– Два часа тебе. Два херовых часа.
Мусор несколько секунд постоял перед дверью, потом резко повернулся и почти сбежал по ступеням подъезда.
Подожду, подумал Мусор. Если не получится (обязательно получится, не может не получится), если вдруг не получится, Марина подохнет. Ему все равно уходить из города, если Малявку не найдет.
И еще, надо пораньше с утра кончать с Нинкой. Не в полдень, а сразу, как только солнце взойдет. Пусть приходит. Если Малявку замочить удастся – просто умрет. Если нет, ему терять нечего, он напоследок ей еще вставит.
Мусор представил, как одновременно с оргазмом он нажмет на спуск пистолета, и почти боль вспыхнула у него в паху. Так он и сделает. Так и сделает.
Наблюдатель
В больнице пахло больницей. И это был не запах лекарств и озона. Эта была смесь тошнотворных ароматов больничной еды, резкого запаха хлора, грязного белья, крепко приправленная человеческими страхами и болью.Гаврилин не так часто бывал в больницах, но когда бы не заходил туда, в любое время и в любую пору года, атмосфера больницы была везде одинакова. Только здесь она была замешана еще на неподвижной духоте ночи.
Тяжелые больные обычно умирают под утро, подумал Гаврилин и поморщился. Его подташнивало. Пережить такую ночь вообще непросто. Черная неподвижность давила со всех сторон, и у Гаврилина вдруг мелькнула полубезумная мысль, что окна в коридорах больницы открылись во внутрь именно под давлением ночи. Что стены тоже подрагивают под напором темноты, что бетон стен может не выдержать, и все обрушится. А ночь будет комкать горячими ладонями темноты эти руины, и между ее пальцами будут выскальзывать души, задохнувшихся мраком.
Гаврилин прислонился к стене и вытер пот со лба. Нервы совсем разгулялись. Нервы нужно держать в кулаке, нервы это ваше оружие, господин Гаврилин. Ваше смертельное оружие. Или как там говорили отцы-наставники.
В больницу пропустили неожиданно легко. Дежурная медсестра, услышав, что племянник пришел к бабе Агате и ее мужу, сразу же громыхнула засовом и открыла дверь.
В предбаннике приемного отделения помимо нее был еще милиционер. Охраняют, подумал Гаврилин, кого-то из больных охраняют. Или Дашу, или убийцу, подобранного днем. А может, и того и другого.
Потом, уже двинувшись по полутемному коридору к хирургическому отделению, Гаврилин понял, что этот мент здесь дежурит постоянно. Как и во всех приемных отделениях. Чтобы регистрировать поступление возможных жертв возможных преступлений.
А охрана должна быть поближе к палатам. Просто гений проницательности, Шерлок Пуаро, родной сын Агаты Кристи.
Жарко, лифты не работают, значит, неизбежно хирургия должна размещаться на предпоследнем этаже. На пятом. Могло быть, правда, и хуже, но не на много. Обычно на физическую форму Гаврилин не жаловался, сегодня слишком много выпало на его долю. Да и удар, полученный на пляже, о себе напоминал постоянно. Наблюдателю пришлось дважды останавливаться на лестнице.
Первый охранник находился на пятом этаже возле стола дежурной медсестры. Форменная рубашка расстегнута почти полностью, фуражка на столе, рядом с автоматом. И выражение лица ясно говорит, что мысли у мента вращаются не вокруг несения службы, неусыпного и бдительного, а вокруг медсестры, сидевшей рядом.
Во всяком случае, на появление из полумрака лестничной клетки Гаврилина он отреагировал вяло.
– Кто? – не хватаясь за оружие, спросил милиционер. В голосе его звучало что угодно, кроме суровости и непреклонности. «Кто лазит по этой гребаной больнице среди ночи и отрывает его от созерцания форм собеседницы?».
– К бабе Агате, племянник, – ответил Гаврилин и тут же выпал из поля внимания охранника.
Правильно, все женщины на юге ходят без белья, а все охранники теряют из-за этого голову. Гаврилин вспомнил мелкие пузырьки крови, вылетающие из затылка охранника в кафе и сглотнул подступившую к горлу тошноту.
– В пятой палате, по левой стороне, – сказала медсестра и снова повернулась к собеседнику.
Гаврилин двинулся по коридору и увидел еще трех милиционеров. Они сидели на стульях дальше по коридору, возле одной из дверей. У этих автоматов не было, и выглядели они раздраженными. Гаврилин к их разговору особенно не прислушивался, но говорили менты громко и резко. Посему на него внимания не обратили.
Гаврилин осторожно потянул на себя дверь палаты. Духота толкнула его в лицо. Только к общему аромату больницы здесь примешался еще и запах смерти. Смерти, подумал Гаврилин и передернул плечами.
Баба Агата сидела на стуле возле кровати и, не глядя на руки, вязала. Услышав скрип двери, она обернулась.
– Это я, баба Агата.
– Чего приперся?
– Это…
– Только не говори, что пришел проведать меня или дядю Сашу.
Карга старая, почти со злость подумал Гаврилин. Ну не проведать пришел, ясное дело. Зачем же так сразу в лоб?
– Говори, что нужно.
– Э, – Гаврилин прикрыл за собой дверь, – как дела у дяди Саши.
– А как могут быть дела семидесятипятилетнего хрена с гангреной и одной ногой? Он уже третий день в сознание не приходит. – Баба Агата сердито бросила вязание на тумбочку. – Он не приходит в сознание, а я тут как идиотка сижу все ночи напролет. Ты тут еще приперся.
Баба Агата говорила громко, и Гаврилин с опаской посмотрел на стоявшие в палате кровати.
– Да не косись ты, один Саша тут. А ему наши разговоры до задницы. Чего приперся, спрашиваю?
– Спросить хотел.
– О Марине?
– Не совсем. То есть, нет, не о Марине, – Гаврилин беззвучно выругался, баба Агата не терпела никакой дипломатии и в результате вместо плавного перехода к интересующему вопросу, очень осторожного и конспиративного, нужно было спрашивать напрямую.
– Тут в вашем отделении кого-то охраняют…
– Ты о ментах, что ли?
– Да.
– Говорят, в палате лежит тот, кто всех в «Южанке» перестрелял. Перестрелял, значит, всех, а потом в горы чего-то полез, сорвался и побился сильно. К нему уже сам Симоненко приезжал.
– Симоненко?
– Начальник городской милиции. Вначале двух ментов прислал, а потом еще.
Гаврилин помялся немного. Он почувствовал какую-то странную ироничную интонацию в голосе бабы Агаты. Плевать.
– Вы так говорите, будто не верите, что это он и есть убийца.
– А, верю, не верю – какая разница. Только я думаю, что у того, кто таких людей убил, ума должно было хватить не лезть в горы.
Толково. Это он опять проворонил. И видел же досье на группу. Ясно ведь было сказано, что интеллект выше среднего, не говоря уже о физической и специальной подготовке. Выше среднего. Так что, скорее всего, в палате не Палач, а кто-то другой. И это значит, что Даша попала в больницу не специально.
– А… – начал было Гаврилин, но услышав, о чем говорит баба Агата, замолчал.
– Целый день сегодня в больницу покойников везут. Девчата говорили, в покойницкой места свободного уже нет.
– Так уж и нет?
– Сам считай. Девять покойников привезли из «Южанки», троих, Васю Кинутого, Серого и Гопу, днем привезли, троих привезли вот совсем недавно, с набережной. А перед этим незадолго, еще троих после аварии. Только говорят, что женщина, из аварии, свидетельницей была в кафе. Вот и посчитай. Восемнадцать выходит.
Восемнадцать. У них тут просто эпидемия. И вот интересно, сколько из этих покойников на совести его группы? Да, и еще – почему это с набережной привезли только трех? Одному сломали шею за киоском, еще трое были с Дашей… Кто-то из них ушел. И еще не исключено, что сегодня в больнице может что-то произойти.
Не похоже, что Дашу здесь просто так бросят.
– А девушка эта, с набережной, – начал Гаврилин, но из коридора донесся грохот и крик.
– Мне насрать, что он устал. Давай сюда врача.
Суета
Для Жени, правой руки Грека, все в жизни было предельно ясно. Есть те, кого он топчет. И есть те, кто может топтать его. Первых должно быть как можно больше, а вторых – как можно меньше. Лучше всего, чтобы таких вообще не было. Но тут Женя ясно представлял себе, что самым крутым ему быть еще рановато. Пока еще ему была нужна спина, за которой можно отсидеться.Женя был верен Греку. И эта верность была не слепой, а основывалась на здравом рассудке и расчете. Женя выполнял приказы только одного человека, Грека. Это было трудно, это было опасно, но больше никто не смел ему приказывать. Даже Король мог что-либо потребовать от Жени только через Грека.
А еще Женя учился. Грек поручал Жене самые сложные и грязные дела, Женя это сознавал, но одновременно он сознавал, что именно эти задания придают ему веса в глазах окружающих. Женя всегда был спокоен. Кровь и грязь не возбуждали в нем никаких эмоций. Он делал работу. И презирал всякую шелупонь, способную отправить человека на тот свет просто так, походя, или просто для того, чтобы повеселиться.
Женя делал только то, что ему приказывал Грек и делал это только потому, что ему это приказал Грек. Он чувствовал, что это поднимало его над толпой и одновременно осознавал, что в этой иерархии хищников он все еще пока проигрывал Греку. Тот вообще не делал из насилия проблемы. Для Грека насилие просто было неотъемлемой частью жизни. Не развлечением, как для криминальной мелочи, не работой, как для него, Жени, а просто частью жизни.
Это у Жени еще не получалось. И не потому, что он к этому не стремился. Просто он был скован в свободном проявлении чувств – решения принимал не он. Но зато, выполняя эти решения, Женя мог быть решительным и непреклонным.
Когда Графин, приезжий урка, полоснул Свата по лицу ножом и убежал, Женя некоторое время ждал результата погони, не обращая внимания на крики порезанного. Шрамом больше, шрамом меньше. Поорет и перестанет. Будет в следующий раз осторожнее. Он даже прикрикнул на Свата.
– Херово мне, – простонал Сват, – глаз кажись течет.
Женя брезгливо осмотрел рану, которую сват зажимал рукой. Из под пальцев помимо крови выступало и что-то липкое и прозрачное, словно плоть медузы на песке.
– Глаз он мне угробил, падла, – выл Сват, – глаз мой.
Когда по телефону Грек приказал отвезти Свата в больницу и сделать все побыстрее, Женя решил действовать максимально просто.
Он привез на машине раненого в больницу, обматерил через закрытую дверь и дежурную и мента, не обращая внимания на попытки остановить его, отодвинул в сторону охранника и потащил Свата по лестнице вверх, в хирургию.
Сват уже не кричал, а тихо скулил. Он уже понял, что с глазом придется распрощаться и мучительно переживал потерю. Еще час назад все было в порядке, он спокойно, с чувством превосходства, говорил с приезжим и даже наслаждался его волнением и беспомощностью. Влип, козел, сам виноват. И всего за секунду – острое и щемящее чувство потери. Даже боль отступила на задний план.
Сват тупо шел за Женей, прижимая к ране полотенце, участие в ругани не принимал. Мент в приемном отделении съехал с базара быстро, он знал Женю и понимал, что ссориться с ним не стоит, и что если Женька что-то делает, значит за этим стоит Грек.
Дежурный мент на пятом этаже увидев Женьку и залитого кровью Свата, оторвал задницу от стула и даже лапнул автомат на столе перед собой.
– Куда?
– Где дежурный врач? – демонстративно не обращая внимания на оружие, спросил Женя у медсестры.
– Отдыхает, устал.
– Что?
– Устал, – медсестра покосилась на милиционера, – сказал не беспокоить.
– Не беспокоить… – эхом повторил за ней Женя, – не беспокоить.
Женя спокойно подошел к столу, аккуратно взялся рукой за край столешницы и резко швырнул стол в сторону.
– Мне насрать, что он устал. Веди сюда врача.
Медсестра взвизгнула, автомат загремел по каменному полу, графин взорвался, ударившись о стену, с сухим треском разлетелась настольная лампочка.
– Врача сюда, сука, не видишь – раненый.
Сидевший за столом мент, на отводя глаз от Жени, опустился на корточки, нашаривая отлетевший автомат, трое милиционеров в глубине коридора схватились за пистолеты. Один остался возле палаты, двое побежали к месту происшествия. Они не поняли сразу, кто шумит, и только подбежав вплотную, осознали, что базар здесь неуместен. Стали открываться двери палат, из кабинета выскочил заспанный врач.
– Что такое, что за шум?
– Спишь, падла? – почти ласково спросил Женя.
– А что?..
– Лечи давай, – Женя ткнул большим пальцем через плечо в Свата.
– Что с ним? – спросил неуверенно врач, проходя мимо стоящих у стены милиционеров.
– На ветку напоролся, – ответил Женя, рассматривая ментов.
Герои, за оружие схватились. Менты, а соображают, на кого хвост подняли. Первый козел наконец нашел свой автомат, выпрямился.
– Рот закрой, а то плюнуть в него хочется, – лениво сказал Женя. Он знал, что такой переход от ярости к нарочитому спокойствию действует на людей, убедился на примере Грека. И сейчас почти наслаждался неуверенностью ментов.
С одной стороны, они вроде начальники. С другой стороны – они живут в его городе. Тут есть над чем подумать.
– Стол на место поставьте, – через плечо бросил Женя, – и инвалидов своих поразгоняйте по пещерам.
– Ага, – глухо ответил тот, что был с автоматом.