Страница:
17-го ноября 1924 г.
Письмо задержалось. Высылаю его завтра, вместе с деньгами. Дорогая Ольга Елисеевна (получила Ваше письмо к С<ереже>) — зачем Вы уехали?! Ссуду можно было бы отстоять — хотя бы в половинном размере. Был бы прецедент. — Я в ужасе от Вашей жизни и жизни Ади. Адя вырастет озлобленной, помяните мое слово. Если бы я умирала, я, раздаривая свои дары, завещала бы ей — высокомерие к людям, уже готовое, без предыдущего этапа ненависти. Ненавидеть людей она будет не меньше, чем я, помяните мое слово, она уже и сейчас объелась людскими низостями. Жить среди благоденствующих низших — самоотравление. Мне жаль Адю. Это — характер. В ее глазах — суд. В подростке это — жестоко.
Достаньте ей где-нибудь «Le Rкve» Zola, [109]она мне чем-то напоминает героиню. Перечтите и Вы — хотя у Вас времени нет — ну, пусть она Вам расскажет. Сновидйнная книга.
________
Когда буду Вам пересылать остающиеся 100 <крон>, пришлю немного больше — хочу подарить Але на Рождество (а у нас и других разговоров нет, ибо Аля слишком умна, чтобы жить настоящим, т. е. печкой и тряпками!) «Les nouveaux contes de fйe» M<ada>me de Sйgur (Bibliothиque Rose) [110]— в Праге их нет — чудные сказки, одна из любимых книг моего детства. Адя, кажется, читала. Там все принцы и принцессы, превращенные в зверей. А то мы с Алей ежедневно читаем le chanoine Schmidt [111]— чудовище добродетели — 190 сказок, негодяй, написал. Я заметно глупею.
Сережин журнал вышел, — по-моему, хорошо — «Своими путями». [112]— Громить будут и правые и левые.
Вшеноры, 25-го ноября 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Что же не шлете прошения и доверенности? Чириков обещал похлопотать о декабрьской ссуде, но, если прошения уже будут поданы в министерство, это не поможет.
Кстати, адр<ес> Людмилы: [113]
Malakoff (Seine)
Rue Jean-Jacques Rousseau 1
Madame Chnitnikova
(Шнитникова, Людм<ила> Евг<еньевна>)
О моей жизни. Вся она сводится к нескольким (количественно — очень многочисленным) механическим движениям. Мыканье между пятью-шестью неодушевленными, но мстительными предметами — не маята маятника, ибо я не предмет, а нечто резко-одушевленное, именно — мыканье, тыканье чего-то большого и громоздкого (вспомните стихи Бодлера — о пингвине — нелепом на суше), в быту неорганизованного, между острыми, несмотря на их тупость, а м. б. именно тупостью своей, острыми, мелочами быта. [114]
Жизнь, что я видела от нее, кроме помоев и помоек, и как я, будучи в здравом уме, могу ее любить?! Ведь мое существование ничуть не отличается от существования моей хозяйки, с той только разницей, что у нее твердый кров, твердый хлеб, твердый уголь, а у меня все это — в воздухе.
Мы кругом в долгах (Вам верну), пришлось из текущего иждивения купить теплые башмаки (135 кр<он>) и перчатки (35) и чулки (35) — (отмораживаюсь) — и вот уже 25-го сегодняшнего ноября ничего в наличности, даже эта марка в долг. «Дни» после моей вежливой перепалки с Зензиновым [115](платил 50 гелл<еров> строка, я добилась 1.50 [116]) моих последних стихов не поместили, — сочувствую, — раз другой за 50, зачем же меня за 1 кр<ону> 50? Все всегда правы.
С<ережа> завален делами, явно добрыми, т. е. бессеребренными: кроме редактирования журнала (выслан, — получили ли?) прибавилась еще работа в правлении нашего союза («ученых и журналистов»), куда он подал прошение о зачислении его в члены. [117]Не только зачислили, но тут же выбрали в правление, а сейчас нагружают на него еще и казначейство. Ничуть не дивлюсь, — даровые руки всегда приятны, — и худшие, чем Сережины! А кроме вышеназванного университетская работа, лютая в этом году, необходимость не-сегодня-завтра приступать к докторскому сочинению, все эти концы из Вшенор на Смихов и от станции на станцию, — никогда не возвращается раньше 10 веч<ера> (уезжает он поездом в 8 ч. 30), а часто и в 1 ч. ночи. Следовало бы поделить наши жизни: ему половину моего «дома», мне — его «мира» (в обоих случаях — тройные кавычки!).
М<арк> Л<ьвович> о месте замолчал, вообще замолчал, на торжественном собрании нашего союза (выборы председателя и всего состава правления) отсутствовал, кто-то потом рассказывал: «уехал освежиться на 5 дней». Есть разные помойки: предпочитаю свою, внешнюю! На людях я его всегда защищаю и отношусь к нему с добротой, но есть что-то в этой доброте от моей высокой меры, а м. б. — просто от презрения. Мое отношение к нему — мое отношение к еврейству вообще: тяготение и презрение. Мне ни один еврей даром не сходил! (NB! А ведь их мно-ого!).
_________
Завадский («мой» Завадский) из председателей ушел, выбрали при моем живейшем соучастии В. Ф. Булгакова. Он сиял — красным, как пион. Седые волосы над младенчески-розовым лбом лоснились. М. б. — двинет сборник? Рукописей — чудовищная толща, — сколько грядущих мстителей! Были бы здесь, рассказала бы в жестах и в лицах, много смешного, но так, в отдалении, теряет остроту. Дала в сборник «Поэму Конца» — ту, над обрывом, от к<отор>ой у Вас разболелась голова — сосны и акации, помните? — очень бы хотелось именно здесь, в Праге, но… если дадут меньше кроны строка (je baisse а vue de 1'oeil!) [118]придется изъять.
Да, на каком-то вечере в Ч<ешско>-Р<усской> Едноте (была второй раз за два года) видела Р<одзевича>. Сидели за столиком с Б<улгако>вой. Прислонили для приличия два стула, якобы ожидая еще пару, к<отор>ая, разумеется, не явилась. В один из перерывов подошел (Б<улгак>ов, по обыкновению, «va faive un petit tour pour me faire plaisir» [119]— и Р<одзевич>, не рассчитывая на ее быстроту, не боялся). Мы стояли с Ал<ександрой> Захаровной> [120]— она в голубой шали, я — в голубой шали, она — из деревни, я — из деревни… Истово поцеловал руку, и я, задерживая его — в своей: — «Р<одзевич>! Да у Вас женские часы!» — «Даже девические». — «Ну, девические — это никогда не точно!» Улыбнулся своей негодной улыбкой (с Б<улгако>вой от такой быстроты отвык) — и, естественно, ничего не нашел в ответ. (Б<улгако>ва, получив от своего и всех православных, — отца [121]400 кр<он> на рождение, купила вместо одних, — двое часов, и те и другие — женские: одни себе на правую, другие Р<одзевичу> — на правую: того же вида, качества и размера, чтобы — если и будут врать, врали одинаково. А собственного и всех православных, — отца оболгала, сказав, что часы стоят 400 кр<он>. Рассказывала мне это еще летом, заменив часы Р<одзеви>чу какой-то другой необходимостью). Постояли — разошлись. Постояли и с возвратившейся из турне Б<улгаковой>. — Как все просто, и если бы заранее знать! — Со мной всегда так расставались, кроме Б<ориса> П<астернака>, с к<отор>ым встреча и, следовательно, расставание — еще впереди.
Дорогая Ольга Елисеевна, найдите мне оказию в Москву, к нему, — верную! Если не скорую, то — верную. Я сегодня видела его во сне: «Die Nacht ist tiefer, als der Tag gedacht» (ночь глубже, чем это думал день), [122]он катал в коляске какую-то девочку — хоть десять! — и жену видела, разумную, не- или умно-ревнивую, — словом, мне нужно ему написать. (Не писала с июня, и на последнее письмо — о своем будущем Борисе — ответа не получила, хочу проверить.) Без любви мне все-таки на свете не жить, а вокруг все такие убожества!
Если бы я надеялась, что письмо когда-нибудь дойдет, я бы писала исподволь по нескольку строк, а так — без надежды — рука не поднимается. Самое важное, чтобы письмо было передано лично, где-нибудь не дома, без жены. Я не хочу мутить его жизнь. Мне нужна больше, чем умная — сердечная оказия. Есть ли такие еще?
_______
Прогулки здесь унылые: голое шоссе, чаще грязное, с кладбищенскими елями и смехотворными скалами. Овраг неприютный. В деревню не хожу, п. ч. мальчишки камнями швыряются. Были морозы — сейчас оттепель. Ах, да! Недавно у Ч<ири>ковых видела Лапшина, [123]сравнивал блины с какой-то симфонией Скрябина (какова пошлость!) — Самойловна ему очень понравилась, и «молодой человек» (Адя, примите к сведению!) «очевидно подает надежды». Вспоминал Вас с теплотой, просил кланяться. Ваши писания ему очень нравятся.
_______
Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня! — Я серьезно. — Конечно, у С<ережи> глаза лучше (и характер лучше!) и т. д., но это все-таки на другого работать, а я бы хотела на себя.
Пишу сравнительно много — отдельные стихи. Очень бы хотела издателя на книгу стихов, — у меня с «Ремесла» не было книги, а тому уже 2 1/2 года, и стихов больше, чем достаточно, на том. Но с «Пламенем» я больше не свяжусь: «Мтлодец» и к Рождеству не выйдет.
Писал ли Вам П<етр> А<дамович>? Мы с ним трогательно простились. Он мне даже печку на прощание затопил — на добрую память. Писала это письмо урывками — от печки к примусу и т. д.
Целую Вас и Адю. Не видали ли Бахх-рах-ха?!
МЦ.
Р. S. Посылаю рам три захудалых франка, — м. б. пригодятся, здесь мельче 5-ти не меняют, вот и застряли. — Ведь не обидитесь? [124]
3-го декабря 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваше прошение Ляцкому передано — через Б<елобородо>ву, [125]с сопутствующим письмом. Что выйдет, не знаю, ведь прошения уже поданы и утверждены. Обидно, что не раньше.
Вы давно не пишете, Ваше последнее письмо было к С<ереже>, он два раза садился отвечать, но жизнь его так разорвана, по приезде еле успевает поесть, — уже спит. А я не писала давно, п. ч. все ждала Вашего прошения.
Я начинаю серьезно задумываться о своем недалеком будущем. Событие через 21/2 месяца, а у меня — ничего, вплоть до наименования лечебницы. Я даже у д<окто>ра ни разу не была, словом — все на Божью волю.
Виделись ли Вы с Людмилой Ч<ирико>вой? У нее наверно есть младенческие вещи, — не все же сувениры! И нельзя ли было бы закинуть удочку — осторожно? Хорошо бы также попытать почву (дно, боюсь, мелкое, и вместо китов, напр<имер> — одни пескарики, т. е. лирика!) — у К<арбасни>ковых (насчет «приданого»). Нужно столько вещей, что я обмираю: кроме всего тряпичного — коляска, корыто, — откуда я это возьму?! Мы кругом в долгах, заработка за этот месяц никакого, — Дни (т. е. Зензинов) на мое правоутверждение (1.50 вместо 50 г<еллеров>!) обиделись и последних моих стихов не поместили, посылать еще — неловко, я не нищий.
О лечебнице: в бесплатную мне жутко: общая комната, вместо одного младенца — 20, чешские врачи и чешский язык, курить нельзя, а лежать мне, по моей органической негодности к этим делам, наверное придется, как в прошлые разы, не положенных 9, а то и все 29 дней! Во что я обращусь? Подумать жутко. (Знаю свои «не могу»!)
М<аргариты> Н<иколаевны> [126]я не вижу, — как-то она была у нас, мы писали, живут они где-то далеко, дни идут за днями (трамваи, очевидно, за трамваями!) — и ни один из них (дней и трамваев) никуда не довозит. Жирный смех Л<ебеде>ва, чужая жизнь — и мои несвойственные заботы, все это не спевается.
Но, главное, — приданое. Если бы я знала, что у меня что-то есть, я бы отчасти успокоилась, — все-таки некая реальность.
Да! здесь затевается студия, м. б. поставят мою «Метель», — не могли бы Вы мне прислать тот экз<емпляр>, к<отор>ый я Вам дала с собой? Здесь его достать невозможно. Очень, очень прошу. А если утерян, всегда можно достать в «Звене» (кажется, февраль 1923 г.).
С платьями у меня тоже трагично, единственное допустимое — Ваше зеленое А<лександра> 3<ахаровна> мне надвязала верх и рукава). В синее я еле влезаю, а вылезти уже почти невозможно, когда-нибудь застряну навеки (как в лифте!) А больше ничего нет. Беда в том, что приходится бывать в Праге, по делам сборника, сидеть с приличными (NB! Завадский) людьми — и в таком виде. У Людмилы Ч<ириковой> много платьев, и она (уверена!), если бы знала, с удовольствием дала.
Но… нужно обольстить. Еще беда (все беды зараз!) — бандаж. Корсет уже невозможен, все кости вылезли и весь он лезет куда-то вверх, под шею, а само b?icho [127]на свободе. Какой-то неестественный вид. В этом Вы мне, конечно, помочь не можете, просто лазарюсь — иовлюсь — жалуюсь.
Но погода прелестная — ни льдинки, ни снежинки — осень с теплым ветром — без дождинки! — но… хозяин поставил печь (деньги — наши, печь — его: в рассрочку!), и вчера мы с Алей были в к<инематогра)фе на «Нибелунгах». [128]Великолепное зрелище.
И еще — стихи, которым — дивлюсь, что не разучилась.
________
Убивает Алин франц<узский>, отнимающий ровно половину утра (другую — плита и еда), убивают чулки, которые с каким-то протестующим ожесточением штопаю (2 пары своих, 5 Алиных, — и все разлагаются!), убивает еще такой год, а может и два — впереди!
________
Никто не бывает, кроме преданной Кати Р<ейтлингер>. Недавно разлетелась: — «М<арина> И<вановна>! Что для Вас сделать? Я бы полжизни, я бы правый глаз, я бы душу…»
И я, прохладно: «Три пары теплых штанов для Али (девочка без штанов) — покрой вот: <Далее приведен рисунок> — бумазейных: одни розовые, другие голубые, третьи (обнаглевая:) — сиреневые. 21/2 метра на три пары. 15-го заплачэ (NB! и заплачэ!) И еще — надвязать чулки. (Оживляясь: — На Смихове, где мы жили, помните? — как спускаться со Шведской, вторая улочка налево? Так вот, такой магазинчик крохотный. Надвязка — 4 кр<оны> пара»).
Катя уехала с отдувающимся портфелем, а я осталась в приятном ожидании штанов всех цветов радуги и 5-ти пар цельных чулок.
Да, чтобы задобрить… и загладить, сказала ей три стишка.
_______
Сережа видится и водится с И<сцеленно>выми. [129]Квартиры они так и не сняли, живут в гостинице, в к<отор>ой С<ережа> и посещает их, съедая один весь их скромный ужин и опивая чаем. Устроил им работу (верную) в какой-то художеств<енной> мастерской. Они его любят, а мне сочувствуют.
С<ережа> трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и («мне») — 1 к<оробку> баррана. [130]И вот уже 10 дней как содержит табаком.
Да, инцидент с «Дорогим». Его заглазно выбрали в правление союза писателей, по предложению Калинникова. [131](Уезжал на 5 дней «освежиться» — вроде как с той русской чешкой — фамилию забыла — с ужасным голосом.) Приезжает, является в Союз — с отказом: «1) Это не союз писателей, ибо здесь их почти что нет 2) за 2 года существования союз ничего не сделал, даже не организовал охраны своих прав перед и<здательст>вом „Пламя“, зачастую эксплуатировавшим писателей 3) я — единственный из социалистов, попавших в правление, и без своих не могу». Общее смущение, вот-вот уже начнут уговаривать (улещать-умасливать) — причем большинство его не выносит — и С<ережа>, подымая руку:
— «Прошу слова» — и, получив: «Я бы предложил, приняв во внимание заявление М<арка> Л<ьвовича>, перейти к очередным делам». Общее согласие. Секунда столбняка, вспышка румянца, руки в рукава, торопливое прощание, — изчез.
С<ережа> кругом прав, и я его всячески одобряю: писателей прежде всего должен был защищать М<арк> Л<ьвович> — социалист, член союза и служащий «Пламени». Это заявление — вызов.
_______
Кончаю, уступая место Але. Целую Вас и Адю и жду письма.
МЦ.
Р. S. Недели через две Катя Р<ейтлингер> будет проездом в Париже. (Едет в Англию на какой-то православный съезд и в Париже будет дня 4.) Дам ей Ваш адр<ес>. Если бы удалось что-нибудь заполучить от Людм<илы> Ч<ириковой>, Катя бы наверное привезла. О ее поездке напишу подробнее.
Вшеноры, 11-го декабря 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваше дело с иждивением плохо: Ляцкий обещал сделать, чту может, но заранее предупредил, что ничего не может, — прошения поданы и утверждены, срок пропущен.
15-го вышлю Вам 50 кр<он>, когда смогу — еще 50, я уже давным-давно не получала ниоткуда ничего, иначе бы выслала раньше.
Был у нас в прошлое воскресенье — совершенно неожиданно — Невинный, предстал уже в сумерки и уехал в проливной дождь. Приехал, из кокетства, без зонта и без калош, и был очень смущен неожиданным (это в Чехии-то!) явлением природы. Говорил, естественно, о Париже, куда собирается через две недели и на несколько месяцев. Жаловался — довольно кротко, впрочем, — на какое-то Ваше возмущенное письмо к товарищам, ту же нотку я уловила и у М<аргариты> Н<иколаевны> (между нами!), у которой мы недавно были с Алей.
Какая квартира! (Скороговоркой: «не квартира, а конфетка!») — Возглас не осуждения, не зависти, а удивления. Тепло — и не где-нибудь, в каком-нибудь углу (NB! печном) — а сразу, равномерно и всюду. Какие-то испанские балконы с зеленью — вроде зимнего сада или тропик — запах эвкалипта и духов, скатерть, приборы, бархат на девочке и на креслах — восхитительно. Л<ебеде>ва не было, что прелести не убавляло.
Обещала разузнать мне про лечебницу, врача, бандаж и пр. Была мила. Накормила чудным обедом. Скоро увижусь с ней еще.
Жду визита одной чешки [132]— пожилой и восторженной, к<отор>ая пригласила меня читать лекцию о чем хочу в Карловом университете 7-го мая 1925 г. в 7 ч. веч<ера>, на что ей было объявлено о моих собственных 7-ми месяцах и гадательных еще часах и датах определенного февраля 1925 г.
Жаль, что она не акушерка! С деловым (у Достоевского — умным) человеком и поговорить приятно. Но она, кажется, увы — старая дева! Если она лирически спросит, чего бы я хотела, я отвечу: «Козы для ребенка и няньки для меня». — Это вместо тридевяти царств-то! —
Обрываю, ибо С<ережа> летит на поезд.
Целую Вас и Адю.
МЦ.
Вшеноры, 26-го декабря 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Завтра С<ережа> высылает Вам иждивение — 900 кр<он> — наконец полученные у Заблоцкого.
Тотчас же напишите благодарственное письмо Ляцкому (и Белобородовой) — их рук дело, и дважды: 1) выпросить у чехов, 2) уломать Заблоцкого. Мне он 15-го наотрез отказался выдать: г-жа Ч<ернова> в Париже, и я запрошу Министерство. В М<инистер>стве (уже забыв о Ляцком) естественно отказали. Тогда я вновь обратилась к Ляцкому (т. е. попросту стравила двух старичков!) — с жалобой на 3<аблоц>кого, — переписка — поиски адреса 3<аблоц>кого (никому не дает, но С<ережа> достал) — погоня его за С<ережей> и С<ережи> за ним, — в итоге 900 кр<он> и все слава Богу.
Адр<ес> Ляцкого:
Praha Smichov
T?. Svornosti,
37. Panu Professoru Е. Laitzky [133]
Мой совет: пользуйтесь случаем, и в наилестнейших выражениях просите работы. Даст.
Дальнейшее деловое: умоляю о скорейшей высылке «Метели». Пламя покупает у меня книгу пьес, кроме того «Метель» хочет ставить здешняя новая студия, — руки себе грызу, что тогда Вам отдала. Если потеряли, достаньте «Звено» (каж<ется>, № 12, февраль 1923), я знаю, как это трудно и нудно, но в Праге № с «Метелью» нет. Достоверно. (Искал Исцеленов, один из зачинателей студии.)
_______
Завела, наконец, бандаж. Покупали с М<аргаритой> Н<иколаевной>. Сразу воспряла духом, — ненавижу расплывчатость. Но это пока все, что у меня есть «для ребенка». («Это все для ребенка, это все для ребенка, это все для ребенка» — Игорь Северянин.)
Завтра уезжает в Англию Катя Р<ейтлингер>; если через Париж (м. б. через Голландию), то будет у Вас. Я дала ей адрес Невинного и Ваш старый. В Париже будет неделю и Вас разыщет, т. е. отправит Вам petit bleu, [134]а Вы ей, в свою очередь, назначите свидание. Она бойкая и Ваши бойни [135]разыщет. (Боюсь только, что всех быков перепугает.)
________
Вчера были на елке в «Воле России» — устраивали Лебедевы. Были Яковлевы с детьми, Минахорьян, [136]Ольга Ивановна со своей чешской дочкой, сами Лебедевы и мы с Алей. Елка, вне религиозного обряда, — как ни увешана — пуста. Дети представляли из себя Интернационал, — поэтому ничего не пели вокруг елки, кружились в молчании. (Французские Яковлевы, чешская девочка, не-русская Ируся [137]и русская Аля.) Хозяева были милы и сердечны, посадили нас на трамвай. Аля увезла длинную белую картонку, наполненную елочными украшениями и сластями. На русское Рождество пригласили их во Вшеноры.
________
Много пишу. Перешли на керосин, — дешевле и уютнее. Две жестяные лампы. Две жестяные печи. Первые наливаем, вторые топим, и те и другие чистим. На все это уходит много времени. И время уходит — проходит — до моего Бориса уже меньше двух месяцев.
Бывают у нас: Катя Р<ейтлингер>, изредка Исцеленовы. А мы с Алей — нигде: до Мокропсов в холод и гололедицу далеко, а во Вшенорах у нас никого, кроме Ч<ирико>вых, нету, а те слишком умны, чтобы сидеть во Вшенорах: ездят в Прагу.
Сборник («Ковчег» — мое название) разбивается на два. О гонорарах пока не слышно. Будут — Вам в первую голову. Меня мои сотрудники любят.
Какое Рождество празднуете? Два? Была или будет у Ади елка? Кстати, M<ada>me Л<ебеде>ва усиленно приглашала нас с Алей на свою. Нравлюсь я ей? Сомневаюсь. Нужна я ей? Несомненно — нет. Любопытство? — Да. И поэтому не пойду. Мальчик (Pierrot) [138]милый, девочка кукольная. А с папашей мы ни слова не сказали, он и руку подает как бревно.
________
Пока кончаю. На молчание не сержусь, никак его — в смысле кривотолков — не толкую. День требует своего, в этом вся разгадка.
Аля целует, С<ережа> шлет привет. Деньги отправляются по адр<есу> Сталинского.
Всего лучшего Вам всем.
МЦ.
Были ли у Людмилы Ч<ириковой>? Напишите о ней. И пойдите еще, — у нее сейчас гостит Валентина. Адр<ес>: Malakoff/ S. Rue J-J. Rousseau, 1.
Умоляю о высылке Але книги:
C<om>tesse de Sйgur. Nouveaux contes de fйes. [139]
Верну с долгом.
27-го декабря 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
А сегодня Ваше письмо!
Утро. С<ережа> торопится уезжать. Только что был почтальон. 2 ч<аса> назад уехала Катя Р<ейтлингер>, если бы письмо пришло вчера, дала бы ей Ваш новый ад<рес>. Впрочем, до сих пор не знаю, через Голландию или через Париж (едет в Лондон).
Бедная Адя! Но непременно нужно будет отпраздновать русское Рождество, к которому она наверное поправится, и очеловечить новую квартиру елкой.
Сегодня же начинаю Вам большое письмо. И С<ережа> сегодня же, уже не через Ст<алин>ского, а по новому адр<есу> высылает Вам деньги.
Напишите Ляцкому и о болезни Ади, м. б. выхлопочет еще одну стипендию (на январь). И Б<елобородо>вой — отдельно — она ревнива. Адр<ес> Ляцкого перепишите на стену, а то потеряете.
Целую Вас и Адю, спешу.
МЦ.
Вшеноры, 27-го декабря 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Только что отправила Вам письмо с короткой припиской в ответ на Ваше, полученное в последнюю минуту, — С<ережа> уже шел на вокзал.
Я Вам писала о елке у Л<ебеде>вых (в В<оле> Р<оссии> и не написала Вам о заминке в комнате каждый раз, как мною произносилось Ваше имя. Когда Л<ебеде>в сказал, что в Париже Вас не видел, я «чистосердечно», т. е. очень громко, удивилась.
Он поспешил отговориться болезнью. М<аргарита> Н<иколаевна> вторично упоминала о Вашем молчании. Я<ковле>в, с флегматической полуусмешкой, рассказал о каком-то фельетоне Кесселя… «теперь Оля и Наташа знаменитости. Чуть ли не на миллион заказов»… Я: «Заказов — плохо, лучше бы просто миллион». Л<ебеде>в: «Ну, таких дураков найдется мало». Я: «То, что вы называете дураками — просто люди с воображением. Нужно не иметь никакого, чтобы после такой каторги предлагать — заработок». Л<ебеде>в: «А вы бы что предложили?» — «Отдых, т. е. миллион без заказов: tout rond et tout court [140]». Общий смех и моя высокомерная не-улыбка.
________
Встреча с О<болен>ским [141]замечательна — как в романе. И дальнейшее — дружба родителей — тоже. Классический конец: его женитьба на Аде. Адя, хотите? Дети не будут орать и будут кудрявые. И все в доме — крашеное. Помните, в «Аленьком цветочке», кажется — невидимые и неслышимые слуги? А м. б. он — заколдованная собака и с любовью к нему красавицы примет свой прежний образ? И вы будете княгиней. (И царицей — в собачьем царстве!)
Передайте ему мой сердечный привет. И приучите к дому. Он будет помогать.